Иванов Алексей. Вместе с Россией

бледнеет, в глазах его начинают блестеть слезы.
Сазонов заканчивает чтение и торжественно изрекает:
- Проклятие народов падет на вас!
- Мы только защищаем нашу честь! - снова, но уже шепотом повторяет граф
Пурталес.
- Ваша честь не была затронута, - с пафосом продолжает Сазонов. - Вы
могли одним словом предотвратить войну, но вы не хотите этого! Помните, что
существует божественное провидение и оно вас накажет!
- Это правда, существует божественное правосудие!.. И оно накажет
вас!.. Божественное правосудие! - бормочет растерянный и подавленный посол.
Почти себя не контролируя, бедный Пурталес направляется к раскрытому
окну и останавливается, уткнувшись в штору. Старый слабый человек тихо
плачет, скрыв лицо от министра.
- Мог ли я знать, что так закончится мое пребывание в России?! - слышно
сквозь рыдание.
Сазонов подходит к нему, чуть обнимает его за плечи и пытается
успокоить старого друга, ставшего теперь врагом.
- Дорогой граф, я никогда вас не забуду... Давайте теперь простимся как
добрые знакомые... - предлагает Сазонов.
- Прощайте, прощайте!.. - обнимает его Пурталес.
Никто в Петербурге еще не знает, что с этого часа Россия находится в
состоянии войны с Германской империей.


31. Петербург, 2 августа 1914 года

В субботу вечером весь Петербург уже знал, что Германия объявила войну
России. К трем часам дня в воскресенье офицеры гвардии Петербургского
военного округа и высшие сановники империи были созваны в Зимний дворец на
торжественный молебен и акт объявления войны Германии. Приказано явиться в
походной форме, государственным деятелям - в парадных мундирах.
Утро началось колокольным звоном во всех церквах, толпы чисто одетой
публики сбирались из всех частей города на Невский, Миллионную, на Дворцовую
площадь и на набережные Невы.
Полицейские в парадных мундирах, словно в престольный праздник,
торжественно дирижировали движением по Загородному проспекту, Литейному и
Садовой. В районе Зимнего стояли усиленные наряды полиции, а кое-где и
конные городовые.
На рабочих окраинах полицейских в форме и агентов в штатском было
несметное число. В департаменте полиции пристально следили за митингами и
собраниями рабочих на заводах, где вместо здравиц царю-батюшке и
ура-патриотических речей раздавались лозунги против войны. Голоса еще
стихийны и неорганизованны, но генерал-майор отдельного корпуса жандармов,
начальник Петербургского охранного отделения Михаил Фридрихович фон Котен
доносит в департамент, что 1 августа прекращали работу 27 тысяч человек на
двадцати одном заводе. Генерал вдумчиво пишет в своем рапорте:
"Выступавшие на означенных сходбищах ораторы подчеркивали общность
интересов "всего мирового пролетариата", настаивали на обязательности для
сторонников социалистических тенденций всеми мерами и средствами бороться
против самой возможности войны, независимо от поводов и причины начала
таковой... рекомендовали призываемым в ряды армии запасным обратить всю силу
оружия не против неприятельских армий, состоявших из таких же рабочих
пролетариев, как и они сами, а против "врага внутреннего в лице
правительственной власти и существующего в империи государственного
устройства".
Николай Романов находился в самом подавленном настроении. Он никак не
мог осознать, что империя вступила в войну. Царь не мог сосредоточиться на
бумагах, в глаза лезла телеграмма Распутина: "Крови-то! Крови! Останови!
Григорий". Прочитав ее еще раз, Николай перекрестился и отложил бланк
подальше. Принялся изучать проект сегодняшней своей речи в Зимнем дворце,
принесенный Фредериксом. Слова не лезли в голову.
"Дочитаю на борту яхты!" - лениво подумал царь, и стало обидно, что в
такой дивный день, когда перед окнами "Александрии" призывно голубели воды
Финского залива, надо ехать в Петербург, отбывать службу в Зимнем и общаться
с народом... Царь не любил и всячески избегал этого общения. Но сегодня...
Вошел Фредерикс, и по его почтительному поклону Николай понял, что пора
собираться в путь. Спустя четверть часа малая императорская яхта
"Александрия", имея на борту царскую семью, полным ходом шла в Петербург.
Сидя в салоне, украшенном красным деревом и вишневым бархатом,
Александра Федоровна готовилась к встрече с русским народом. Она уговаривала
себя не выражать никаких чувств перед толпой, готовилась демонстрировать
уверенное спокойствие великой государыни, которой уготовано будущее, ничуть
не менее славное, чем жизнь прабабки ее супруга Екатерины Великой.
Александра Федоровна с некоторых пор стала думать, что по своим царственным
качествам и человеческим достоинствам только она одна способна войти в
русскую историю как настоящая соперница Екатерины Второй. "Государство, как
и мужиков, следует держать в строгости, самодержавие нетленно и вечно, как
мир" - таковы принципы Аликс, которыми она никогда не поступится.
Царица не переживала, что Россия втянута в войну с Германией, на первый
взгляд война не таила никакого риска: Антанта явно располагала большими
силами, чем Срединные империи. Однако в сердце от предстоящей встречи с
тысячными толпами людей все же возникал легкий холодок. Даже чудесная
погода, придавшая этой воскресной поездке характер почти увеселительного
путешествия, не могла развеять русскую царицу. Александра Федоровна
оставалась задумчивой. За все время пути до Николаевского моста, где
императорская семья должна была пересесть на небольшой паровой катер, ее
величество не произнесла ни слова.
На берегах Невы подле Зимнего дворца яблоку негде было упасть. Только к
Иорданскому подъезду прямо от воды по граниту ступеней и торцам мостовой
проложен красный ковер и по обе стороны от него на сажень оставлен проход.
Лабазники и белоподкладочники, отставные офицеры и чиновники,
домохозяева и мелкие предприниматели, рабочая аристократия и зажиточное
крестьянство из окрестных сел - все это собралось сегодня к Зимнему дворцу
выразить верноподданнические чувства, излить шовинистический угар, которые
обуяли их при первых звуках военных труб. Царь и царица приняли этих людей
за "великий русский народ" и умилились от соприкосновения с ним на Дворцовой
набережной, у Иорданского подъезда Зимнего.
Через толпу, вставшую на колени, царская семья проследовала во дворец.
Николаевский зал был полон. Три тысячи человек, в большинстве - офицеры в
походной форме своих полков, затихли при виде монарха.
Царь явился в полевой форме пехотного полковника. Александра Федоровна
и великие княжны - в белых простых платьях. Наследник нездоров, он остался в
Петергофе...
Царская семья занимает место у алтаря в центре зала. На столе, крытом
алым бархатом, - корона, скипетр и держава. Огромная красная шпинель, на
вершине короны обрамленная бриллиантами в форме креста, оказалась в луче
солнца и брызжет кровавым огнем.
Церковный хор грянул "Тебе бога хвалим!". Начался молебен. Огромный зал
зашелестел, когда православное воинство начало креститься. Николай также
истово творит крестное знамение, устремив глаза, полные слез благости, на
чудотворную икону Казанской Божьей матери, взятую специально для молебствия
на несколько часов из Казанского собора.
Неподвижна, точно мраморная статуя, стоит среди зала императрица. Ее
голова высоко поднята, она не крестится, а время от времени закрывает глаза,
словно от крайнего страдания. Ее лицо покрыто багровыми пятнами, губы плотно
сжаты, зрачки остекленели. Кое-кому из критически настроенных придворных
кажется, что приступ истерии вот-вот сразит ее...
Хор поет многолетие царствующему дому и государю императору. Молитва
окончена, но тот же басовитый дьякон начинает читать царский манифест
народу: "Милостию божией мы, Николай Второй, император и самодержец
всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая,
и прочая... Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и
крови со славянскими народами... вынуждена... принять необходимые меры
предосторожности... перевести армию и флот на военное положение..."
Мощный бас дьякона гремит в полной тишине не только под сводами
Николаевского зала, но хорошо слышен во всех соседних помещениях Зимнего.
Через открытые окна он проникает на улицу, где ему внимает толпа.
Дьякон вещает о том, что самодержец "...прилагал все усилия к мирному
исходу начавшихся переговоров", что Германия "внезапно объявила России
войну" и теперь он вынужден воевать, чтобы оградить честь, достоинство и
целостность империи.
Николаю, который еще два часа назад читал этот документ, теперь странно
было слышать его в столь мощном и артистическом исполнении. Он звучит для
него, словно эхо в горах, за которым последует обвал. Но кое-что из желанных
мыслей он все же улавливает: "...В грозный час испытания да будут забыты
внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение царя с его народом и да
отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага!.."
Чтение манифеста окончено, государь приближается к алтарю, чтобы
поднять руку над Евангелием, которое ему подносит первосвященник.
Затем царь держит речь к армии и гвардии, цвет которых собран сегодня
здесь, в Зимнем дворце. Неожиданно для себя он не пользуется шпаргалкой,
припасенной внутри фуражки, а говорит уверенно и с необыкновенным подъемом.
Он заканчивает речь словами, которые за сто два года до него произнес в
присутствии той же иконы Казанской Божьей матери его пращур Александр
Первый, объявляя войну вторгшемуся в Россию Наполеону: "...Я здесь
торжественно клянусь, что не заключу мира до тех пор, пока последний
неприятельский воин не уйдет с земли русской..."
Громовыми раскатами "ура!" покрывают его последние слова офицеры.
"Ура!" начинает перекатываться по набережной Невы. Перед царем, глаза
которого необычно сверкают, опускается на колено великий князь Николай
Николаевич. Его примеру следует весь зал. Минут десять в зале стоит
неистовый шум, который переходит в звуки гимна "Боже, царя храни!". Многие
дамы и даже офицеры плачут, не скрывая слез.
Как всегда, первым находится комендант дворцовой охраны генерал
Спиридович. Он пытается проложить дорогу царской семье к выходу в покои, но
офицеры гвардии, обступив царя, целуют ему в экстазе руки, края одежд
царевен и царицы...
Наконец Николай Александрович и Александра Федоровна покидают зал и
через внутренние апартаменты проходят к балкону. На Дворцовой площади - море
голов стотысячной толпы, хоругви, знамена, иконы, портреты царя. Толпа
грозно гудит. Когда на балконе появляется самодержец, толпа, как один
человек, падает на колени и запевает гимн. Они готовы бить "австрийцев,
немцев и германцев".
...Спустя сутки такая же толпа разгромила и подожгла германское
посольство.


32. Париж, август 1914 года

На Париж стремительно набегали минуты, когда Германия объявит Франции
войну. Уже начата мобилизация, и колонны резервистов нестройно маршируют по
улицам в сторону Восточного, или Страсбургского, вокзала. Будущих солдат
сопровождают их подружки. Мужчины идут, усыпанные цветами. Толпа на
запруженных народом центральных улицах столицы возбужденно кричит: "Да
здравствует Франция!", "Да здравствует Россия!" В районе Елисейских полей и
улицы Сен-Оноре, где расположено английское посольство, можно слышать
выкрики: "Да здравствует Англия!"
Британскому послу, розовощекому и упитанному лорду Берти, пока
неизвестно, вступит ли его страна в бой на стороне своих союзников. Посол в
этом не уверен. Поэтому он приказал опустить шторы на окнах, затворить
ворота, чтобы толпа ненароком не ворвалась на посольский двор и не устроила
демонстрацию протеста против молчания Лондона.
Во всех ресторанах Парижа, несмотря на дневное время, оркестры без
устали играли военные марши, французский, русский и английский гимны. Если в
Петербурге подавляющее большинство ресторанных оркестрантов происходило из
Румынии, то в Париже почти все были из Венгрии. Музыканты-мадьяры, несмотря
на то, что их империя должна была вот-вот вступить в войну с Францией,
старательно надували щеки, трубя "Лотарингский марш" в знак того, что
прекрасная Мариана силой доблестного французского оружия воссоединится
наконец со своими сестрами, печально стонущими под немецким сапогом - с
Лотарингией и Эльзасом.
Под бравурные звуки, несущиеся из окон, толпы молодежи маршировали по
улицам с победным кличем - "На Берлин!".
Вышел приказ военного губернатора: с началом мобилизации все шикарные
рестораны закрыть, в остальных - прекратить подавать алкогольные напитки;
кафе должны закрываться в восемь часов вечера вместо полуночи, хозяевам
запрещено выставлять столы на улицу... На следующий день после германского
ультиматума, в котором германский посол барон фон Шен требовал от имени
своего правительства разъяснений дальнейшего курса французской политики,
толпа разгромила немецкие лавки.
Третьего августа в природе как будто стало прохладнее, но энтузиазм
патриотов, распевавших на улице "Марсельезу", не остывал.
Сорокапятилетний военный министр Франции, цветущий и энергичный Адольф
Мессими, упивался этими днями, надеясь, что они станут началом великого
триумфа Франции. Все было готово для того, чтобы сокрушить извечного
противника - Германию, жестоко унизившую его горячо любимую родину. Человек
неистового темперамента, военный министр отдавал распоряжения о мобилизации,
о подготовке реквизиции автомобильного парка и лошадей для нужд армии, вел
одновременно тысячи дел. Получив хорошее военное образование и дослужившись
в тридцать лет до капитанского чина, он вышел в отставку в связи с делом
Дрейфуса и целиком занялся своим огромным поместьем, где paзводил мясную
породу серых быков. От быков он перешел к политике. Здесь он также преуспел,
ибо сумел прочно связать Россию и великого князя Николая Николаевича с
интересами Франции, обеспечив грядущую войну русским пушечным мясом.
В один из этих горячих денечков он засиделся в своем министерском
кабинете наполеоновского особняка на улице Святого Доминика. В восемь часов
вечера раздался звонок прямого телефона из Елисейского дворца.
- Слушаю, господин президент! - слегка привстал со своего кресла за
столом, принадлежавшим некогда самому Наполеону, военный министр.
- Адольф! - запросто обратился к нему Пуанкаре. - Германия объявила нам
войну! Приезжайте и захватите по дороге морского министра...
- Наконец-то мы сокрушим бошей! - с нескрываемым восторгом отозвался в
трубку Мессими. Его глазки за очками ярко заблистали. - Да здравствует
Франция!
- Да здравствует армия! - в тон ему ответил президент лозунгом, который
в эти дни был на устах всего Парижа.
Министр приказал секретарю вызвать автомобиль к подъезду и стал
собирать бумаги о ходе мобилизации, которые, как он полагал, могли
заинтересовать президента.
Обогнули дворец военного министерства и по бульвару Сен-Жермен поехали
к мосту Согласия. Площадь на другом берегу Сены была полна людей. Незнакомые
люди обнимали каждого одетого в военную форму. У здания морского
министерства бушевала толпа, размахивая трехцветными флагами республики и
провозглашая славу военным морякам. Нещадно терзая резиновую грушу гудка,
шофер еле пробился к главному подъезду, откуда, раскланиваясь на все
стороны, под аплодисменты возбужденных людей, вышел бывший врач, а ныне
морской министр Гутье.
Пока Гутье подходил к авто, Мессими сказал краткую речь толпе, вызвав
взрыв энтузиазма. Затем оба министра унеслись на Елисейские поля, в
резиденцию президента.
Усиленный караул стоял у кованых ворот, ведущих во двор Елисейского
дворца. Министров знали здесь в лицо и пропустили без задержки.
Как вихрь, почти волоча за собой робкого и растерянного морского
министра, Мессими ворвался в кабинет главы республики. Только здесь он
несколько остыл.
Маленький, короткошеий Пуанкаре пригласил министров сесть.
- Господа, вы уже знаете, что история предоставляет нам шанс вернуть
Эльзас и Лотарингию, строго наказать современных гуннов?! - высокопарно
начал бывший адвокат. - Но мы должны позаботиться о том, чтобы как можно
меньше потерять цветущих мужчин, добрых французов, вступивших в армию... Мы
должны щадить этих людей, которые бросили свои орудия труда, чтобы взять в
руки ружья!..
"Не ружья, а винтовки!" - мысленно поправил президента Мессими. Как
профессиональный военный он знал отличие гладкоствольного ружья от нарезной
винтовки и всегда отмечал ошибку в речи этих штатских...
- Господин военный министр! - обратился президент к старому другу и
соратнику. - Вам надлежит усилить нажим на Петербург, чтобы русские как
можно скорее начали свое наступление и как можно больше войск ввели в дело!
- Господин президент, это уже исполнено, - важно повернул свою круглую
голову на толстой шее Мессими. - Мое министерство и главная квартира армии
постоянно указывают на это обстоятельство русскому военному агенту, графу
Игнатьеву. Как мы знаем из перехвата его корреспонденции в Петербург, граф
ежедневно подгоняет шифрованными телеграммами своего главнокомандующего,
великого князя. Впрочем, Николай Николаевич и сам с исключительным
пониманием относится к нашим просьбам... Военный агент в России, маркиз де
Ля-Гиш и посол Палеолог неустанно пропагандируют государственным деятелям
Петербурга, генералам Ставки и даже в салонах, где делают погоду,
настоятельную необходимость движения русского "парового катка" на Германию.
Узкие щелочки глаз на монгольского типа лице месье президента сузились
от удовольствия еще больше. Президент пригладил свои короткие редкие волосы,
потом по-простецки почесал клиновидную бородку.
- Мой дорогой Мессими, мой дорогой Гутье! - начал Пуанкаре,
заговорщицки понизив голос. - Я пригласил вас, чтобы обсудить еще одну
деликатнейшую проблему...
Министры обратились в слух.
- Сейчас в Средиземном море крейсируют два новейших германских корабля.
Это линейный крейсер "Гебен" и легкий крейсер "Бреслау". "Гебен" сильнее
любого нашего или английского корабля на этом морском театре. По данным
союзного британского адмиралтейства, оба крейсера могут быть направлены
Тирпицем в Черное море для укрепления турецкого флота в случае войны Турции
с Россией. Так ли это? - обратился президент к морскому министру.
- Совершенно верно, ваше высокопревосходительство, - отозвался тот, и
лицо его выразило недоумение. - Начальник морского генерального штаба
вице-адмирал Пивэ настаивает на том, чтобы отправить в Тулон приказ нашим
доблестным морякам атаковать каждое германское военное судно, которое
окажется в пределах видимости.
- Вы уже отправили такой приказ? - забеспокоился Пуанкаре.
- Нет, я только подготовил телеграмму... - продолжал недоумевать
морской министр.
Президент облегченно вздохнул.
- Мой дорогой Гутье, - вкрадчиво промолвил он. - Учтите, что Россия
проявляет наибольшую заинтересованность в разделе Турции, которого мы ни в
коем случае не можем допустить, поскольку эта страна приносит Франции очень,
очень много золота. Мы и наши английские друзья серьезно озабочены тем,
чтобы Россия в самом начале войны не смогла захватить своими силами
Константинополь и проливы... Вы представляете, что будет, если русский
десант возьмет с моря Константинополь и закрепится на Дарданеллах и Босфоре?
Это будет конец нашего влияния в Малой Азии и на Балканах!
Недалекий морской министр сделал вид, что все прекрасно понял, хотя и
не сразу сообразил, как можно столь коварно выступать против своего
союзника, от которого к тому же ждешь немедленной помощи. Но, будучи опытным
политиканом, Гутье предпочел не задавать вопросов, рассчитывая, что дальше
все станет яснее.
- Итак, дорогой мой Гутье, вам следует послать в Тулон телеграмму с
указанием командующему флотом не вступать в бой с германскими крейсерами
"Гебен" и "Бреслау", а теснить их в восточный сектор Средиземного моря,
чтобы они пришли в Турцию и укрепили собой слабый турецкий военно-морской
флот. Имея две столь мощные боевые единицы, турки отобьют любую попытку
русских захватить Константинополь...
- Это гениальная идея! - оживился доселе молчавший военный министр. -
Ведь если "Гебен" и "Бреслау" останутся в Средиземном море, баланс сил
сложится не в пользу флотов нашего и британского... Тогда труднее будет
рассчитывать на вступление в войну Италии на нашей стороне, к чему мы должны
так же всемерно стремиться!
- Может быть, - робко попытался вставить слово морской министр, -
все-таки лучше потопить "Гебен" и "Бреслау" в Средиземном море, не выпуская
их в Турцию?
Румяное, с мясистым красным носом лицо Мессими выразило недоумение,
смешанное с презрением. "И это военно-морской министр!" - казалось, говорила
его гримаса.
Пуанкаре спокойно повторил еще раз:
- Германские крейсера следует отогнать в восточную часть Средиземного
моря! Вы поняли, господин министр?! Если у вас имеются другие предложения,
то оставьте их до завтрашнего заседания совета министров. Коллеги разъяснят
вам полную необходимость этого!
- Что вы! Что вы, господин президент! - совсем оробел Гутье. - Я
исполню ваш приказ, не извольте сомневаться...
...Морской министр настолько растерялся от всех забот, свалившихся на
него, что не только не ответил на запрос командующего средиземноморским
флотом вице-адмирала Буэ де ля Перера, что ему делать с "Гебеном" и
"Бреслау", но не сообщил ему даже о начале войны!
Ля Перер и британский адмирал Милн, командующий английским флотом
Средиземноморья, напрасно бороздили голубые просторы. "Гебен" и "Бреслау"
спокойно отбункеровались на Сицилии и 10 августа вошли в Дарданеллы, имея
только одну случайную перестрелку с английским крейсером "Глостер".
12 августа турецкое правительство объявило, что оно покупает у Германии
два крейсера, и на их мачтах взвились турецкие флаги. Впрочем, для команд и
командиров этот акт ничего не изменил.
С прибытием "Гебена" и "Бреслау" на Черном море установилось непрочное
равновесие сил между российским и германо-турецким флотами, к чему и
стремились коварные союзники России.


33. Петергоф, август 1914 года

Война была объявлена, но пока оставалась в России понятием отвлеченным.
Лишь огромные толпы мобилизованных у воинских присутствий, безоружные
колонны будущих солдат, нестройно шагающих в казармы и на железнодорожные
станции, бесконечные молебствия духовенства во всех храмах о победе
постоянно напоминали о ней.
Царская семья собиралась в Москву, чтобы, как писали газеты, "по обычаю
державных предков искать укрепления духа в молитве у православных святынь
московских". Наследник Алексей чувствовал себя плохо, самостоятельно ходить
не мог, и отъезд несколько задерживался.
В тот же воскресный день, когда Николай Второй объявил в Николаевском
зале Зимнего дворца свой манифест о войне, правительствующему сенату был дан
именной указ:
"Не признавая возможным по причинам общегосударственного характера
стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, предназначенных для
военных действий, признали мы за благо всемилостивейше повелеть нашему
генерал-адъютанту, главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского
военного округа, генералу от кавалерии е.и.в.вел.кн. Николаю Николаевичу
быть верховным главнокомандующим".
Несмотря на войну, дни царской четы текли в Петергофе как обычно.
Государь играл в лаун-теннис, постреливал в парке ворон из винтовки
"монтекристо", купался, ходил по грибы...
Государыня кипела от возмущения по поводу назначения великого князя
Николая Николаевича верховным главнокомандующим, но никак не могла найти
повод сделать выговор своему недальновидному супругу. Наконец случай
представился.
Уже который день подряд Александра Федоровна уходила в середине дня к
себе в маленький будуар и, не в силах никого видеть, в одиночестве плакала
злыми слезами перед раскрытым окном в розарий. Она изливала и свой страх
перед этой несвоевременной войной, затеянной кем-то явно против ее и Ники
воли, когда еще большей махиной нависла над ней такая чужая, непонятная и
грозная Россия.
Видит бог, она старалась любить свою новую родину, быть хорошей
императрицей, но получалось, что без конца ей давали понять, что она здесь
чужая и нежеланная. Один только Ники и Аня Вырубова любят ее, да еще старец
Григорий искренне хочет ей добра... Остальные - это только угодливые лакеи
разных рангов, все эти чемодуровы, мосоловы, воейковы...
А злобный и завистливый высший свет Петербурга? Как она хотела
сблизиться с потомками Рюриковичей, Милославских, Шереметьевых и других
родовитых аристократов... Когда она вздумала собирать у себя по вечерам
маленькое дамское общество, чтобы наладить сердечную близость за болтовней и
вязанием, по всему Петербургу пошли сплетни и насмешки о насаждении при
дворе бюргерских добродетелей, о том, что она якобы собственноручно штопает
носки супругу и бранится на кухне с поваром из-за каждой копейки...
И на балы-то перестала ходить из-за того, что не может видеть, как