Короткевич Владимир Семенович. Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

   Муж начинал что-то понимать.
   — Говорили, за доброту к ним, к ходо-досо-ов-цам! А тут пораньше за коровами пошла да и увидела дом сожжённый.
   — Так чего же ты, холера тебе в живот, за коровами пораньше пошла?
   — Хри-Христа хотела выжи-и-ть.
   — Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Ради Бога... Жулики какие-то, злодеи, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что дом сгорел и никуда теперь не денешься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты издохла, в Бога... душу... святителя... — Обернулся к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть пику, рыло это свиное ночь видеть не буду.
   Племянник бросился на соседний двор. Потом издали донеслось:
   — Соседи! Со-се-е-ди!
   Через некоторое время вереница всадников, числом сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.
 
   В корчме было дымновато и темно. Столы — вековщина — уставлены едой и питьём. Лавы у стен. Стены на одном уровне вытерты спинами до блеска.
   Шайка прибрела поздно. Все боковушки, все конюшни и сараи были уже заняты. Пришлось ночевать в общей комнате, головой на краешке стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три бутыля водки и мёда. Остальное корчмарь им сразу же не отдал.
   — И что паны будут есть где-то у какого-то там новогрудского Шабса? Это же, видит Бог, и не иудей. Это же чёрт знает что такое! Белоногая падла и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но у него же не куры, а тихие по старости покойники! И разве у него водка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — и то там вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же самые гроши. А я вам ещё сена на пол...
   Посмеялись да согласились. Куда спешить?
   И вот сидели и ели. Иаков один приканчивал половину барана. Остальные, уже насытясь, смотрели на людей.
   Пылал большой очаг. Крутились в нём на вертелах, шипели, роняя в огонь капли жира, куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные миски. Придерживая платочком, отрезал от висящей тушки. Любо-дорого было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.
   Людей набиралось уже не так и много. Поздно было.
   Иоанн, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полочках, тянущихся по всем стенам, для красоты поставленные оловянные и глиняные расписные миски. Иуда писал что-то на краешке стола.
   — Ты... эва... что это? — спросил Филипп.
   — А Евангелие про нас. Надо же кому-то.
   — Хорошо тебе, грамотный.
   Всем было хорошо. В голове приятный туман. Шум.
   Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются чему-то. А вон в углу пьёт компания шляхтичей. Один уже лежит головой в миске... Самый пожилой из них, с иссеченным лицом и уродливыми седыми усами, бурчит:
   — Нет, не то уже, что было. Чёрт его знает, куда катится мир! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, еда была лёгкая. Поел — через час снова есть хочется... А женщины какие были! Двадцать женщин подряд целовал бы! А теперь? И на одну не глядел бы... Все вы тут щенки. Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тяну-у-лась. А сегодня только объявили вечную славу — бац, помер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.
   Постепенно, однако, корчма опустела, и они остались одни. Даже корчмарь пошёл к себе. Кое-кто уже дремал, уронив голову на стол, или на полу, на сене. Не спали только Христос и Пётр. Было душно, и Юрась отворил окно. И вот тогда, отворив, ещё загодя услышал он в предрассветной тишине приглушённый расстоянием топот многочисленных копыт.
   — Кажется, догнали, — сказал он. — Ну вот видишь, Пётр.
   Появились огни факелов.
   — Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.
   Все заметались по корчме. Только один Иуда, кажется, никуда не торопился. Некоторые выскочили за дверь. Андрей начал лихорадочно втискиваться в подпечье.
   ...Ильяш, выскочив, побежал огородом, капустными грядками, путаясь в тыквенной ботве, ловившей, казалось, его за ноги.
   ...Христос воздел руки:
   — Пётр, Пётр, приближается уже ко мне чаша моя. Из-за тебя вынужден я её испить, — и вдруг выставил окно, сообразив: — Разве что в окно от муки бежать?
   Пётр бросился за Братчиком, уже протискивавшимся в окно:
   — И я, Господи, по силе моей не оставлю Тебя. Где Ты будешь, и я за Тобой пойду. Куда Ты, Боже, туда и я.
   Они выскочили в окно и побежали огородами. И тут за их спинами раздался звон стекла и крики — всадники ворвались в корчму.
 
   За стойкой гостеприимно стоял Раввуни:
   — Может, ясновельможные паны выпили бы? Таких каплунов, такого мёда!
   — Где жулики, корчмарь? — взревел муж.
   — Какие жулики? Э-э... Ну... тут, понимаете, я, а в боковушке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.
   — К-куры?
   — Я ж не говорю, что львы.
   Андрей в подпечке начал кудахтать, раздувая толстую морду. Грёб солому и квохтал, будто яйцо снёс. Очень натурально.
   — На двор, — рявкнул муж. — Там они. Н-ну, мы им!
   Магдалина поднялась от печки и вышла за ними в сенцы.
   — Слушай, — сказала она мужу. — Ты знаешь, что на этих людях?
   — Сдохнуть, что бы ещё не знать?.. Убью падлов!
   — На этих людях дело и дыба самого кардинала. Их вот-вот должны взять. Уяснил?
   Шляхтич оторопел.
   — Л-ладно, — наконец вымолвил он. — Убивать не буду. Но уж дам-дам! За мной, хлопцы!
   ...Апостолы убегали, как могли. А за ними отовсюду, догоняя, валили конные и пешие с палочными кропилами.
   Ильяш-Симон, к счастью, успел спрятаться в воде у бобрового дома и сидел там, пуская бульбы.
   Всадники гнались за Тумашом. Он крутился с саблей, отгоняя всех, хекал, а после с кошачьей ловкостью почти взбежал на берёзу. Берёзу начали трясти.
   — Я дворянин! — кричал он сверху.
   Остальные же сполна испили чашу свою. За ними гнались до самой дороги и ещё дальше и, избивая, спрашивали:
   — Пророки, прорекайте, в каком лесу эти палки росли?
   Они, ничего не отвечая, изо всех сил бежали от опасности.
 

СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА

 
   ...Покуда живота своего поправили, повторяли часто те слова: тяжко нам муку панскую и апостольские вериги на теле своём носить. Волим так в своей шкуре ходить, просто жить на свете без вымыслов плутовских, ибо это нам первый раз заплатили, ибо нам вовсе не хочется другой раз пророчествовать. И так жили в покое.
 

СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

 
   И вновь обманул летописец... И Вельский написал так... А было не так. Не жили мы и дальше в покое. Не сбросили масок своих, на счастье для людей, на горе для нас.
 

Глава 22
 
ВЗДОХ ИОСИФА АРИМАФЕЙСКОГО

 
И, высунув язык, он завертел глазами, как умирающая коза.
 

Ф. Рабле.

 

 
Когда они вздыхали — стены домов вздувались, как бычий пузырь... Таких теперь нет. Перевелись.
 

Сказка.

 

 
Пей, но закусывай.
 

Древняя народная мудрость.

 
   Сидели они у корчмы, и большинство считало синяки.
   — Плач и скрежет зубовный, — сказал женоподобный Иоанн. — Не наследуй злу, но добру.
   — Если око твоё искушает тебя... — щупал здоровый фонарь Пётр.
   А Фаддей вынул изо рта зуб и молвил грустно:
   — Фокусы можно было бы показывать.
   Пётр взорвался:
   — Что ж это, каждый раз нас так бить будут? Куда ж такая работа?
   — Сказано ибо: «Будут бить вас в синагогах», — вставил Матфей.
   — При чём тут синагога, козёл?! — возопил Раввуни.
   — Нет, — всё ещё не мог успокоиться Пётр, — как так дальше жить?! Ты, Иисус! А ну, давай нам деньги и еду, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломи, а дай.
   — Торговать надо, — высказался Варфоломей. — Вон Церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто церковников не бьёт.
   — А зря, — пожалел Христос.
   — Ну? Так что? Что?!
   — Подождите, — устало отмахнулся Иисус. — Есть мысль.
   ...Через некоторое время пришли они в Новогрудок и там, не платя вперёд, ибо не имели денег, но надеялись их раздобыть, расположились на постоялом дворе в приходе Святой Троицы. Легли, помолясь об удаче вместо ужина.
   Магдалина же, показав кому надо перстенёк, добилась верного слуги и передала с ним Ратме, где ее искать. Она очень надеялась, что юноша явится сразу, и не обманулась в своих надеждах.
   Радша пришёл и теперь стоял в её покое, румяный от волнения. Смотрел на жалкую мебель, на скупой свет свечи. Это была сама непритязательность. И однако он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела достать из котомки парчовое покрывало, распятие слоновой кости и рубиновые чётки.
   Его изумляла такая скромность. Он потерял голову. Это была не Ганория из Валевичей.
   — Вы... пришли. Вы обещали мне... и не обманули.
   — Я не обманываю никогда... И особенно таких людей... Прошу прощения, я даже не могу поднести вам кубок вина. Я три дня постилась, и вот мы запоздали сюда, хотя пост мой закончился с закатом солнца. Лавки на замках, рынок пустой, в корчмах погас огонь. Поневоле мне придётся отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь не спать. Хорошо, если вы разделите бдение со мной.
   — Боже мой! — воскликнул юнец. — Какая скромность! И вы думаете, я дам вам поститься лишнюю ночь? Богу хватит и того, что Он получил. Я хочу ужинать с вами... Вы будете меня слушаться... Ну!
   И он позвал слугу Фрола и приказал принести угощенье и вина, что быстро было исполнено, а после они сидели рядом, и ели, и утешались вином.
   — Видите, я вам подчинилась, — сказала она, — хотя это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одном покое с мужчиной. Но я верю вам... Вот, отпейте из моего кубка. Это будет причастием в знак вечной нашей дружбы. — И загрустила: — Вскоре мы идём дальше за своим святым.
   — И вы бросите меня? — побледнел он.
   — Глупыш, это обет. Но я вернусь. — Она положила руку ему в ладонь. — Как только доведу его до его цели. Возможно, мы встретимся вновь.
   — Да. — У него раздувались ноздри. — Иначе мне хоть не жить.
   — Какой вы... А ваш брак?
   — Я пошлю их в преисподнюю!..
   — Что вы? — со страхом прошептала она.
   — Простите, я забыл, кто вы... Но я пошлю их... Я ненавижу свою так называемую невесту... Мне тяжело и страшно с ней. Всю жизнь я искал такую, как вы... Как я долго искал!
   «Долго, — подумала она. — Сколько тебе там было ещё искать?».
   Он был разгневан, но даже руки не протянул к ней.
   — Я хочу вас... Я хочу в жёны только вас... Я умру, если этого не будет... Я добьюсь этого... Завтра же.
   — Вы опасны, — вздохнула она, будто бы с усилием отводя глаза.
   Руками она словно отталкивала его, и он поневоле схватил эти руки.
   — Только вас... Пожалейте!
   — Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это превыше меня.
   У него дрожали плечи, срывался голос. И этим срывающимся голосом, с неслыханной нежностью, он прошептал:
   — Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?
   — Я полагаю, вам нужно закрыть двери, — подсказала она.
 
   Утром вся шайка толкалась по базару, ища, как бы тут смухлевать ради пропитания. Не было только Симона и Варфоломея, которые по приказу Братчика шарили на городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не сегодняшние, бутылки и пузырьки, а затем до слёзной чистоты отмывая их в реке.
   У всех крепко крутило в животе от голода. В кишках словно сидела стая голодных волков.
   Магдалина, правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало ли что случится? На его выдумку могли и не клюнуть.
   Базар лежал на площади между чёрным, диким Новогрудским замком и большой корчмой. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девки, богатые женщины. Изредка медленно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.
   Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до бессознательности и безумства, сама задыхаясь от его объятий, она краешком сознания прикидывала, сумеет ли выполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Не женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Он никогда, благодарный ей, не сумеет забыть её и эти ночные поцелуи.
   Тревога нарастала. Успеет ли сотник? Получили ли они зов? А может, голубя подбила стрела или схватил ястреб?
   На рынке всё было дорого. Какой-то скряга — по морде видно, что при случае ростовщик, как и муж каменной бабы, — торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с усмешкой, потом — с брезгливостью.
   — Почём? — спрашивает бедная баба.
   — Два гроша сотня. — Голос такой, будто глотка полна заноз.
   — А Божечки, это ж за свинью столько...
   — А ты вот и купи, и жарь эту свинью... если такая богатая. Да ещё достань её. А яйца — еда панская. Не для твоего холуйского хлебала. Ишь, яйца! Р-рас-пустился народ.
   — Два гроша? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Срам.
   — Срам, собачий ты сын, людям только в бане видать.
   В Христовых глазах вдруг загорелось нечто хитрое, ехидное и плутовское.
   — Ладно. Уговорил. Держи подол — будем считать.
   Люди, дивясь крупной покупке, начали собираться вокруг. Бесстыжий торговец задрал подол длинной рубахи. Христос начал класть ему в подол яйца.
   — Пять... Десять... Двадцать...
   И тут Магдалина с радостно упавшим сердцем увидела.
   За толпой сидел на коне похожий на самовар красный Корнила и оглядывал людскую гущу. Шлем держал в руке. Постриженные волосы падали на низкий лоб. Мрачно высматривал, но не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.
   — Пятьдесят... — считал Христос. — Сто... Двести.
   Торговцу было уже тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чиркнул ножом по завязке его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от стыда, боясь выпустить яйца, вцепился в подол, так что костяшки пальцев побелели. Убежать он также не мог: портки стреножили его у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.
   — Видите? — под общий хохот спросил Юрась. — Срам в бане.
   И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал смех и смотрит, где это добрые люди животы надрывают.
   ...Увидел. Тронул коня в толпу. А за ним, клином раздвигая людей, тронулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксёндза.
   — Срам, видите ли, только в бане. А твой срам и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. А ну, люди, бери остальные. Бери, баба, малышу в ручку дашь.
   Хохот оглушал... Магдалина видела, что рядом с конём Корнилы идут поп и два ксёндза. Ясно зачем. Чтоб огласить приказ о взятии под стражу от имени Церкви. Обо всём подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободной, что сегодня же уладит свою жизнь. Ратма не забудет её — она твёрдо знала это.
   Юрась смеялся вместе со всеми, оскалив белые зубы. И вдруг смолк — это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Рассекая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Безжалостные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник усмехнулся.
   Что-то поняв, смолк и народ. Теперь железный конь высился прямо над Юрасем. Сотник положил одну руку на рукоять меча.
   — Отгулялся, жулик. Цепь сюда!
   И протянул руку в железной перчатке:
   — Взять!
   — Что такое? Кто? За какой грех? — шептали повсюду.
   И тогда запели голоса священников:
   — Приговор духовного суда... Вор... Богохульник... Поругатель Бога и Церкви... По приказу святой службы.
   Услышав страшное название, горожане начали отступать. Вокруг небольшой кучки людей легло широкое кольцо отчуждения и страха. И тут внезапно диким голосом, словно в Судный день, заголосил Раввуни:
   — Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..
   Мрачная, неживая усмешка вновь раздвинула губы сотника.
   — Н-ну... На кого?
   — На Хрис-та! — вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.
   Толпа ахнула.
   — Да, на Христа! — взревел Фома. — Слыхали, в Гродно?
   — Ти-хо! — поднял перчатку сотник. — Это не тот. Это самозванец и мошенник по имени Якуб Мяльшцинский, беглец из Польши, которого давно разыскивает за ересь и злодеяния сыскная инквизиция.
   О Мяльшщинском многие слышали. Это действительно был самозванец, неудачно выдавший себя за Мессию. Мессии в то время росли как грибы.
   — Обман! — сказал Братчик. — Истинно я — Христос.
   — Если он Христос, — обратился к толпе сотник, — пусть прилюдно сотворит чудо.
   Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Всё. Молчала и толпа.
   В этот момент взгляд Христа упал на слепых, сидевших возле одного воза. Страшные, бугроватые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.
   И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.
   С радостью ощущая, как возвращается жизнь, Юрась незаметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами: «Хватит?».
   «Хватит», — опустил «слепой» глаза и зашептал чтото соседу, человеку такого же разбойного вида, как и он сам.
   Ноздри Христа раздувались. Он вскинул голову, и на притихшую толпу ударами топора обрушились слова:
   — Будет чудо!
   Базар замер. На лице сотника проступило недоумение.
   — Приведите мне... Ну, хотя бы вон тех слепых.
   Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа взирала со священным страхом на бугристые, видимо от старых язв, веки. Сомнений не было.
   — Но прежде всего я хочу спросить у них, хотят ли они стать зрячими? На такой паскудный мир, может, лучше и не глядеть... Люди, хотите ли вы глазами видеть?
   — Батюшка, — застонал первый, — спаси! Дети малые! Хоть пару лет! Били меня люди пана Жабы арапником по голове.
   Народ умолк. Он не знал, что слепцы мнимые, но свято им верил, слишком уж обычные вещи они говорили:
   — Тебя ради выжгло мне глаза в московском походе.
   — Боже! — причитал третий. — Тебя ради в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.
   Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока что складывается не на пользу сотника, попы начали голосить:
   — Не слушай, люд новогрудский... Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе! Не искушайте Бога гуслями чернокнижными... На дыбу их!
   Кто-то встал перед ними:
   — А я тебе, поповское отродье, сейчас как дам, так ты и зад небу покажешь. Не мешай. Христос или нет — сами с глазами. А слепых не тронь — видишь, веки какие? Да не у тебя ли в пыточной, доминиканская ты падла, его и ослепили?
   Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.
   Юрась шепнул Тумашу:
   — Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал ещё, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами, — ну, мы им...
   — Прости, люд новогрудский, — в тишине сказал доминиканец.
   — То-то... Давай, человече.
   Христос склонился, зачерпнул из-под ног грязь и левой рукой взял «слепого» за руку. Золотой перешёл «слепому», и тот молча склонил голову: «Хватит». И тогда Христос мазнул грязью всех троих по глазам.
   — Идите. Омойтесь. Будете видеть свет небесный... Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.
   Если бы он знал, какую ошибку чуть не допустил, похолодел бы. Но всё, к счастью, обошлось хорошо....«Слепые» умылись у колодца.
   — Вот холера, — ворчал один. — Как плюхнул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим и убежим? Золотой у нас.
   — Не говори, — проговорил тот, что смотрел на Юрася. — А вдруг догонят? Скажут: он вас излечил, а вы вместо благодарности его — на дыбу. Нет, брат, придётся вернуться.
   — А грязь какая смердящая, — пожаловался третий.
   — Ничего, — ответил подстрекатель. — Мы с него за эту грязь и за то, что не сбежали, лишние золотые возьмём.
   — Бедный, — усомнился первый.
   — Чёрт с ним. Да ещё и со зрителей сдерём. Пошли. Вынимай горох.
   Они вынули из-под век подложенные туда половинки горошин, проморгались и, зажмурив глаза, пошли назад.
   Корнила с тупой издевкой смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них зажмурены, и усмехнулся:
   — Что, выкрутиться хотел — не помогло?
   Слепых подвели. Юрась перекрестил их.
   — Смотри! — приказал он. — Гляди на Бога в славе Его!
   Слепой «с трудом» приподнял веки.
   — Пане Боже, — тронул шёпот уста. — Вижу... Вижу, Пане Боже! Созерцаю светлый лик Твой! — Бросил взгляд на сотника: — А это что за богомерзкое рыло?
   Сотник растерялся. Двое других бывших слепцов смотрели на него с плохо скрытой брезгливостью.
   — Чёрт, — изрек один.
   — Ясно, что Сатана, — заметил Раввуни. — Только рога под волосами.
   Два мещанина подошли к сотнику.
   — Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял. Савл, паче кала смердящий.
   Корнила налился краской. Вырвал меч.
   — Ти-хо, хлопы!
   Это он сделал напрасно. Новогрудским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием грозить не стоило. Рык толпы набирал силу, подогреваемый шальной яростью. Гулко лопнул, разбившись о голову Корнилы, пустой горшок. Конники потащили мечи из ножен. И тут белое, синее, красное, золотоволосое, пёстрое от дубинок, палок, кордов, клевцов и пик море накатило на них со всех сторон. Полетели квашни, поленья, засвистели в воздухе камни.
   Напуганные криком, ослеплённые, кони ярились и вставали на дыбы, а потом что было духу рванули сквозь толпу и полетели прочь. Вдогонку им для острастки пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянии наблюдала бешеный бег латников, зная, что раньше чем через пару дней (и то взяв подкрепление в Любче) Корнила сюда не вернётся. Смекнула, что Христос теперь навострит отсюда лыжи и, значит, снова дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.
   Если бы она ведала, что эта околичность спасёт её, думала бы иначе. Но она ничего не подозревала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, если получится, попрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями про запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Стражник сказал грубо:
   — Иди-иди. Он под замком.
   — За что?
   — Ну, значит, хороших дел наделал.
   Это известие наполнило её тревогой. Что такое могло случиться? Неужели за ночное приключение? А может, он всё открыл отцу? Ну нет, не может же он быть настолько глупым, чтобы вот так сразу. Всё это нужно было долго готовить...
   ...Она не догадывалась, что Радша оказался именно таким «глупым». Ошалелый, обезумевший от счастья, любви и желания, он открыл отцу, Мартелу, что с невестой у него всё кончено, что он не хочет из-за земель стать посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, мол, всё это шелуха, мол, благородные не хозяева себе, мол, женившись, можно иметь хоть сто любовниц. Юноша ошалел. И тогда воевода приказал посадить его под замок.
   Ей было очень тревожно, и какое-то предчувствие мучило ее, и тянуло, и сосало под сердцем.
   ...Между тем общий исступленный восторг достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной коляской, наполненной запечатанными бутылками, желтозубый Варфоломей. Ждёт, и лицо его как плохая трагическая маска. И ещё Христос видел, что никто к Варфоломею не подходит, все смотрят на них и, значит, фокус пока выгорает. Всё шло хорошо.
   И тут к нему снова подошли два бывших слепца. Народ встретил их дружескими криками.
   — Ну как, стали видеть? — спросил Христос.
   — Ага, — оскалился тот, что взял монету.
   — Ну и хорошо, идите с миром, — дружелюбно напутствовал Христос.
   — Мир не дёшево достаётся, — шепнул мазурик. — Давай ещё три золотых.
   Они шептались с ласковыми улыбками на губах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.
   — Нету меня больше. Слово. После, может...
   — Крикнем, — пригрозил слепой.
   — А я вот сейчас тоже крикну, — ухмыльнулся Пётр, — что вы за исцеление ещё и денег требуете. Тогда вам живо глаза выбьют, а другого Христа — дай вам Бог, голубчики, дожить до Его пришествия.
   Братчик с трогательной нежностью обнял их. Зашептал:
   — Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звёзды из глаз ваших. Не хотели по-доброму подождать? Пугаете? Пинка вам в зад.
   В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвёл «братьев» к ступенькам паперти и незаметно дал им сильного пинка в зад. Те с кометной скоростью полетели сквозь толпу.
   — Ишь, побежали как, — растрогалась баба. — С радости, милая!
   — С радости побежи-ишь.
   ...Магдалина шла, и тревога её делалась нестерпимой. Что же, наконец, случилось? Она внезапно почувствовала одиночество и страх. Ей хотелось поскорей добраться до тех, кого она час назад чуть не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.
   Готические, поперечно-туманные дома нависали над ней, казалось, следили острыми маленькими оконцами, притихли. Она физически ощущала, что за каждым рогом её ждёт опасность.
   И вот в самом конце улочки она увидела на ступеньках храма Христа с товарищами, ощутила внезапный прилив радости и... остановилась.
   Между нею и Христом стояла жалящая взглядами небольшая, преимущественно женская толпа. Были тут костёльные жёлтые девы и красные молодицы с тупыми и злобными глазами, были вечные «девушки» с улицы Святой Цецилии, смотревшие жадно, согреваемые сознанием собственной неуязвимости, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми гляделками. Было даже несколько женщин из благородных, в богатых платьях.