Страница:
Я встал над ним — не шевелится.
«Я т-тебе дам „мужик“, — спокойно сказал я.
Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не мучилось животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл от пашни к пуще.
Перед Лотром стоял очередной из «святого семейства». Тот самый оболтус, игравший в мистерии Христа. Он переминался с ноги на ногу, и половицы стонали под ним. Теперь на нём не было золотистого парика. Свои волосы, грязновато-рыжие в ржавчину, спутались. Лоб низкий. Надбровные дуги тяжелые. Туповатое, но довольно добродушное лицо — признак флегмы.
— А ты? — спросил Лотр.
— Эва... Я? — отозвался, будто удивившись, телепень.
— Эва... ты, — сказал кардинал.
— Акила Киёвый, — молвил человек.
— Рассказывай, — распорядился Болванович.
Телепень шлёпал губами, как мень[78].
— Эва... А я что? Я лесоруб... Пристал к ним, чтоб его... лесоруб я... Домишко имел... этакий... Чуть, может, больше... ну... чем дупло... Из дома... как же оно... согнали... Лес стал заповедным... королевским... Ну и потом, я на сборщика податей случайно дуб уронил. Срубленный. И не сказать, чтобы большой был дуб. Так, лет на семьдесят. Да, видно, попал по голому месту.
— Ничего себе, — сказал Лотр.
— Эва... А чего «ничего»? На меня однажды столетний упал. И ничего. Временами только... как же его... эва... в ушах стреляет.
— М-м, — в отчаянии замычал Босяцкий.
— Клянусь Матерью Божьей и святым Михаилом, — впадая вдруг в припадок гнева, выпалил Пархвер, — вот кого просто и Бог не позволит оставить без костра. Его жир один стоит больше, чем вся его достойная жалости жизнь.
— Эва... А чего моя... эта... жизнь... Она мне — ничего.
И тут вдруг вскипел Богдан:
— Ты... Хамуйло... Какой же ты хорь!.. Я начинаю седеть, ты, щенок, и ещё ни разу никого не попрекнул жизнью. Мы умрём. Но ты, вот так укоряя людей самым дорогим, что им дадено, умрёшь раньше. А если доживёшь до моих лет и не получишь плахи в затылок или стрелы в тельбух[79], значит, белорусы стали быдлом и их высокой пробы храбрость умерла.
Роскаш был таким страшным, что, боясь проклятия осуждённого, в которое тогда верили значительно больше, чем сейчас, судьи замолкли, и даже Пархвер утишил свой гнев.
— Хорошо, — примирительно произнес Лотр. — Ну а ты... следующий?
Следующий, человечек лет под сорок, горбоносый, с жадным ртом в сетке крупных жёстких морщин, с серыми, одновременно фанатичными и сварливыми глазами, вдруг вскричал каким-то бессмысленнострастным голосом:
— А что следующий? Что следующий?! — Глаза его бегали.
— Ну, ты что? — спросил Босяцкий. — Может, хоть ты честный человек?
— Чего честный?! Зачем?! Среди таких людей да честный?! Я не честный, я — мытарь! Мытарь я! Мытарь!.. Даниил Кадушкевич моё прозвище.
Братчик улыбнулся.
— Чего же ты из мытарей ушёл? — в медвежьих глазах Болвановича промелькнул интерес. — Работа почётная... Хорошая... Сам апостол Матфей был мытарем.
— А что Матфей?! Что Матфей?! Ему, старой перечнице, хорошо было. Его Бог к себе приблизил. Он чудеса видел. А я даже зверя Какадрила только в гишпанской книжке смотрел. И монаха морского не видел. Почему из мытарей ушёл? А потому. Надоело всё. Утром встанешь, помоешься, подъешь. А что за еда? А дерьмо у нас еда. Предки тура ели — а тебе хотя бы турье копыто. Земля оскудела. Чудес мало. А что?! Неправда?! Захочет человек разносол скушать, обычное, скажем, зубровое вымя, чего деды и едой не считали, а ему тащат каждый день медвежью ляжку или чёрного аиста. А он мне надоел, как гнилая рыба... А потом идёшь сбор собирать, возы прощупывать, чтоб не везли недозволенного. А что они там везут? Разве что водку?! Нет такого, чтобы что-то такое, ну этакое... Чтобы глаза на лоб полезли. Ну, хоть бы какого-то единорога... А потом домой да домой, да снова есть, да ужинать, да к жене под бок. Хоть бы жена какая-то... такая... Так нет — баба... была бы ж это она мавританка, или... русалка, что ли, или, на худой конец, турецкая княгиня. Надоело мне всё. Есть надоело, сборы надоели, жена надоела. В других краях чудеса происходят, кометы каждый день, земля через ночь трясётся, в небе там разные знаки. А у нас разве что змеи в Лепельском озере посдыхали, так я и тех не видал... Бросил я всё. Вздор всё, чепуха! Чуда бы мне, чуда — нету чуда. Я, может, вообще пророком быть хотел, а мне — мытарем. А что?! Тьфу, вот что.
Лотр пожал плечами. Показал на лысого Мирона Жернокрута:
— Ну, долго не будем тут языком чесать. Ужинать пора. А про тебя я и так всё знаю. Были вы комедиантами. Выгнали тебя за бездарность. Ты ушёл, а поскольку все спали, так ты и фургон с одеждой и прочим с собой прихватил.
Лысый Жернокрут поджал губы. Вокруг них собралось множество морщинок, и рот стал напоминать завязку калиты. Такие рты бывают только у въедливых и скупых до крайности людей.
— Ка-ак за бездарность?! — спросил Мирон, и голос его заскрипел, словно кто-то и взаправду начал крутить жернова. — Меня?! За бездарность?!
Брови его полезли на лоб, в глазах появился гнев. Завязка калиты развязалась, показав жёлтые редкие зубы. Лицо стало похожим на бездарно изготовленную трагическую маску. Он засмеялся, и этот смех вначале скрипел жерновами, а потом перешёл в скорбное «ха-ха-ха».
— Да я!.. Да они... Сами вы бездари. Вот, смотрите! — Мирон встал в позу.
Это был крик скорее отчаяния, чем гнева.
— Видите? И вы не выдержали, ваше преосвященство, — удовлетворённо сказал Мирон. — Талант потому что. А вы говорите: бездарь.
— Следующий! — разъярённо и почти обморочно закричал Лотр. — За одно это с вас со всех головы поснимать надо.
Верзила, длиной с ангельскую милю, сделал шаг вперёд и гукнул. Осовелые глаза; пострижен по-бурсацки, в длинной, до пят, бурсацкой свитке под хитоном и, удивительно, с мордой мамкиного сынка, несмотря на возраст. Нос унылый, кутёжный.
— Jacobus sum, — сказал он. — Якуб Шалфейчик аз. Был бы дьяконом, да только теперь уже не помню, то ли меня из бурсы выперли, то ли из дьяконов уже расстригли... Память моя, вследствие болезни моей, а значит, по воле Бога — tabula rasa, чистая доска... Ик... Suum cuique, каждому своё. Одни пьют и блуждают в закоулках. Другие носят красные мантии.
— Ты завтра утром получишь красную мантию, — пообещал Пархвер. — Яркую мантию.
— Роlli се verso[80], — изрек верзила.
— Прохвост ты, — поморщился Лотр. — Бродяга ты, а не дьякон.
— Не верите? Так вот... Ангела вопияша благодатней: «Чистая Дева, радуйся!».
Голос был страшным, медвежьим, звероподобным. Он бил по голове и словно вставил в уши сотни скобок. Гасли свечи. Дрожала и дёргалась слюда в окнах.
— «И паки реку-у!!!».
Якуб встал на цыпочки, налился кровью. Кто-то невидимый начал листать сразу все книги на судейском столе.
— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияша», а подземный дух ропщет, — подвел итог Босяцкий. — Следующий!
Следующий вышел вперёд. В его хитоне было, пожалуй, больше дыр, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем бескостные, длинные пальцы рук. Капюшон его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом капюшоне, как в глубокой миске, лежала правильно-круглая голова с жидкими, в несколько кудрявых волос, усами. Эта голова была на удивление спесивой, с быстрыми живыми глазами, с такой большой верхней губой, словно человек постоянно держал под нею собственный язык. Это, однако, было не так: язык этот болтался и трещал, как хотел.
— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.
Босяцкий усмехнулся:
— Усекновение головы святого Яна, прости, Боже, мне грешному.
— Судите вы нас не как судьи израильские. Неправедно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Каток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Божий не так для души спасителен, как я.
Он полез в карман и достал оттуда голубя. Громко прошептал ему «на ухо»:
— Лети к Пану Богу. Скажи: фокусника самой Матки Боской судят.
Подбросил голубя, тот вылетел в окно.
Каток ждал. Потом откуда-то, казалось — из его зада, зазвучали струны арфы. Фокусник словно прислушивался к ним:
— А? А? Говоришь, не за то, что надо, судят? Правильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя добродетелью? Отметь, отметь.
У Корнилы, а потом и у всех полезли на лоб глаза: прямо из лба у Яна Катка вырос и потянулся вверх розовый куст, источавший сияние и аромат.
— М-м-м-а, — зажмурился Жаба.
— И ещё жажду роскоши Твоей...
Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Каток сложил руки на груди и зажмурил глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В его тонкой механике что-то не так сработало.
У Яна Катка вырос большой и сияющий павлиний хвост.
— Тьфу! Ошибочка получилась.
— А говорил же я... Пи... пить не надо было.
— И, наконец, ты, последний, — сказал цыганистому кардинал. — И скорее. Первая стража уже кончается.
— Пане Боже, — вздохнул Лявон. — То-то, гляжу, я прямо разъярился, так есть хочу.
— Нако-ормят вас, — иронично сказал Лотр. — Навсегда накормят. Ну, говори.
Весёлый чёрный человек явно плутовал, даже глазами.
— Я Михал Ильяш. Мастер на все руки.
Рот его улыбался губами, зубами, мышцами щёк. Дрожали, как от затаённого смеха, брови.
— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предначертано, и это ещё Иоанн Богослов сказал, когда всю их апостольскую шайку обвинили в конокрадстве.
— Неправда, — сказал Комар. — Какое ещё там конокрадство? Их не за то...
— Хе! А как они белого осла добыли? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Ну так конь осёл или нет? Конь. Что же вам ещё нужно? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тогда Пану Богу нашему за это несколько колов загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакого улучшения я здесь не вижу. Но дед мой и мать с отцом были здешними... Бросил я это занятие. Вредное оно слишком. Пошёл профессором в академию.
— Хорошо же ты их, видать, учил, — сказал Босяцкий.
— А чего? Студенты у меня были смышлёные, догадливые. Как, скажем, вы. Привыкали к учёбе своей лучше, чем пан нунций к латыни. Бывало, придёт такой дикий — ужас, а там, глядишь, и ничего.
И вот однажды стою я на академическом дворе с возлюбленным своим студентом, Михасем, да учу его: «Так, братец. А ну, повторение. Оно, братец, матер студиорум. А ну, дьяконскую великоденную службу... Да так, понимаешь, чтоб понятно было, что пьян».
— Глупости говорит, — фыркнул Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.
— Михась лапы сцепил, да как рыкнет.
— Постой, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.
— Так я же, батя, в какой академии преподавал? Я в Сморгоньской. Я медведей учил. И такой этот Михась был смышлёный, такой здоровенный!
После великоденной службы я ему и говорю: «Так. А ну, покажи, как наши господа к себе добро гребут!».
Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.
Этот самый песок с опилками меня и подвёл. Приглушил конские шаги. Спрашиваю это я, а за моей спиной стоят три всадника. И главный у них — пан гетман Огинский.
«Э-эх, говорю, Михась. Ты сильней, веселей греби. Панского размаха у тебя нет».
Михась лапами сильнее замахал. И тут меня сзади — кнутом меж ушей. И увидел я в одну минуту и Частогов, и Матерь Остробрамскую, и все, сколько их ни есть, церкви и мечети. Потому что цыгане были всегда той веры, что в деревне, возле какой стоит табор.
«Пан гетман! — кричу, — пан... Михал! Михал! А ну покажи, какой пан Огинский смелый, и красивый, и храбрый на войне».
Тут оно и стряслось. От множества наук медведь одурел. То ли он спутал с бабой, которую муж с другим застал, то ли слишком был разумным, только схватился он за живот и заревел. А потом стал стонать и кататься по песку.
Гетман — за меч. И было бы тут два Ильяша, да только я... увидел... показываю рукой: «Батюшки, глядите!».
На лице Ильяша был такой невыносимый ужас, что весь синедрион, сжавшись, посмотрел туда, куда он показывал. В следующий миг все услышали, как Корнила тихо сказал: «Э-э, врёшь...». Все снова повернулись. Сотник стоял у дверей и держал Ильяша за шиворот.
— Да не убегаю я. Это я просто хотел вам показать, как тогда убежал. Они все оглянулись, а я прыгнул через плетень и бросился бежать, как никогда ни разу не бегал. Они за мной. Я от них. Лесом. К Вилии.
Прыгнул я с крутизны к реке и покатился. И тут увидел лодку, а в ней двенадцать человек.
«Братцы, спасите!».
...Всадники выскочили на крутояр... Но лодку с нами уже закружила, понесла сестричка Вилия.
После минуты молчания Лотр тихо сказал:
— Что ж. Самозванство, попытка выдать себя Бог знает за кого. Твоя, Братчик, еретическая доброта к иноземцам, твои сомнения в вере... И то, что ты вместе с иудеем начальников в народе злословил и откупщиков осуждал.
— И то, что совы летали над головой, — сказал Босяцкий. — И моча, которой зубы полоскал.
— И то, что подбили четверых крепостных бежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим, без попа, читать, — сказал Болванович.
— И то, что попортили панское имущество, — сказал Жаба. — И позорили покойного короля, лживо подтверждая обман.
— И говорили ересь про щуку, — сказал Комар. — И устами этого шляхтича оскорбляли магнатов и суд, называя их хамами.
— За дуб, упавший на сборщика, — сказал Лотр.
— За то, что знаков ожидали небесных в то время, когда их самих ожидала служба мытаря, — сказал Болванович.
— За богохульство и опоганивание мерзкими фокусами имени Божьего и то, что арфы Небесного Иерусалима играли у него в неположенном месте, — сказал Босяцкий. — И за оскорбление гетмана... По всем грехам вашим одно вам наказание.
Сообщники опускали головы всё ниже и ниже. Всё было ясно.
— Смерть, — сказал Лотр. — Казнь. Завтра. На рассвете.
Глава 10
В море огня валила к Замковой горе гурьба. Щетинилась ножами, косами, серпами, старыми ружьями, кольями. Пустели по дороге дома, цеховые здания. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие с сухими листьями и соломой в волосах и острыми посохами в руках.
Плясало над головами море огня.
— Христос пришёл в Гродно!
— Богатые Христа убивают!
Как широкая река в теснину, толпа хлынула на мост. Стража не ожидала нападения такого количества народа и поспешно бросилась в замок. Спасаться.
Словно острая челюсть, упала за стражниками решётка. Нападающие стали пускать сквозь неё стрелы, но за решёткой уже начали медленно смыкаться тяжёлые, окованные бронзовой чешуёй, двухсотпудовые половинки ворот.
Ещё через минуту, отсекая привратную решётку, глухо — на живое — хлопнулись сверху цельные ворота — заслон.
Зенону сорвало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона текли стоны и умолкали, по мере того как заслон опускался под собственным весом.
— Бревно! — немо крикнул мужик. — Бревно, бревно сюда!
И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний срез заслона, остановили медленный спуск. Кое-как, подложив ещё пару брёвен, удалось вытащить человек шесть, наполовину мёртвых, наполовину искалеченных. Только тут Зенон понял, откуда брёвна. Мещане и ремесленники разнесли по брёвнышку предмостную сторожевую будку. Тащили брёвна на мост.
И тут середина моста — с запозданием — начала было подниматься. Скрипели в воротной башне вороты, лязгали цепи. Но стража взялась за дело поздно. Под массой стоявших на мосту людей подъёмная часть его только вздыхала: чуть приподнималась и падала на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это коловороты, не в силах удержать такую тяжесть, спускали с себя цепи.
Несколько человек упало в ров. Остальные, по приказу мастера на все руки Гиава Турая, положили несколько брёвен поперёк моста и вбили их концами в склоны рва. Теперь мост было невозможно поднять.
Кирик Вестун махнул рукой. В щель под заслоном начали толкать брёвна, составлять систему противовесов, медленно поднимать железную плиту, костром подкладывая под неё плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы под ним спокойно прошёл человек с пикой.
С башни попробовали было стрелять — в ответ полетел каменный град.
Пращники не давали никому поднять голову.
Начали долбить в ворота брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы таранивших градом, бобами сыпалась извёстка. Кричал, надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестун.
Решётку уже почти выбили. И тут из верхних отдушин полились на людей расплавленное масло и горячая смола. Только что, видать, растопили. Счастье, что успели выскочить с лёгкими ожогами да сожжёнными волосами и никто особенно не пострадал.
Осаждающие стояли у ворот и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марком и Тихоном Усом, побежали за лестницами. Нести их нужно было издалека, из цеха маляров на улице Отвеса.
Для острастки пращники всё ещё кидали на башню камни. Все чёрные, закопчённые, люди стояли перед воротами и теряли драгоценное время.
И тут кузнец, которому не терпелось, увидел огромную кучу влажной глины возле разбитой сторожевой будки. Видимо, привезли для обмазки стен, которых уже не было.
— А что, хлопцы, — оскалил зубы Вестун. — Пропали стены, так пусть и обмазка пропадёт? А ну, сбегайте, хлопцы, да снимите трое-четверо каких-нибудь ворот.
Его поняли. Его на удивление быстро поняли. Словно он всю жизнь только и делал, что водил войска. Живо притащили снятые ворота, толстым слоем разложили на них мокрую глину.
Благодаря пращному дождю стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застили бойницы верхнего и нижнего боя.
Половинки ворот подняли на решётки и брёвна, понесли в тёмный тоннель, под арку. Затем, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранщики с брёвнами наперевес.
Вскоре земля вновь содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжко били три бревна в чешуйчатую поверхность ворот, мочалились о бронзу, раскалывались о длинные — в локоть — шипы, торчащие там и сям.
Тогда вновь полились масло и смола. Лились на глину, коптили, стекали под ноги. Цепочка людей еле поспевала передавать из рва вёдра смердящей воды и выливать её под ноги осаждающим. Шипел пар. Люди работали, словно в аду. Зенон приказал бить в те места, где было дерево, между бронзовой чешуёй. Удары постепенно расшатывали ворота, колебали петли, осыпали штукатурку. Но всё равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сломаешь ли ещё. Крепкие были ворота, и, если бы нападение не оказалось таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.
А тут что же? Просто растерялась стража.
Ворота начинали трещать. И на тебе! Произошло такое, что чуть не погубило всё дело.
Некоторое время все слышали, как что-то громыхает в верхнем ярусе воротной башни. Думали, что таскают котлы. И вдруг из окна верхнего боя высунулся хобот, очень похожий на пушечный. В толпе засмеялись. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть разве что по Старому рынку, по доминиканской капелле, туда, где вовсе не было людей, над их головами, далеко.
Осаждающие весело скакали по мосту и предмостному пятачку.
Клеоник попробовал что-то крикнуть — его не услышали. Вдруг хобот рыгнул длинной пологой огненной полосой. Чёрно-красным ручьём, с которого падал вниз огненный дождь.
Смех сменился стонами, аханьем и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, заливавшего мост, корячилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ вновь кинулся к воротам, и хобот снова плюнул, на этот раз ближе. Люди отшатнулись от моста.
— Стойте! — Клеоник выбежал из тоннеля. — Стойте! Стойте, мерзкие вы! Стойте! Это огненный канон! Он только два раза плюётся! Потом ему остывать нужно. Иначе рванет в башне.
Он бил убегающих древком копья.
— Они не будут сразу! Да стойте же! Они не рискнут сжечь самих себя.
Словно в ответ на его слова из верхней отдушины бухнул в воротный тоннель второй огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, так как горящая нефть и огонь потекли по стенам на мост. И ещё плевок. Туда же.
Те, что таранили, прибежали в страшном виде. Закопчённые, как уголь, без бровей, без век. У некоторых почти не было на ногах порток. Двое щупали воздух:
— Глаза мои! Очи! Очи!
Счастье, что глина уберегла от прямого огня. Но всё равно пройти к воротам теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огненные ручьи нефти. Потом что-то грохнуло. Чёрный, с золотыми прожилками, изменчивый шар вылетел оттуда. Это обвалился помост-прикрытие.
— Клеоник, — растеряно спросил Вестун, — это что же? Ад?
Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золотистая туча волос была грязной от копоти.
— Новинку завели. «Оршанский огонь»... Выдалтаки им кто-то секрет. Не думал, что остался хоть один сведущий. Знаешь, почему Литва оршанское Благовещение долго взять не могла? Из-за этого вот...
— Да что же это? — чуть не плакал в отчаянии кузнец.
— А я и сам толком не знаю. Говорят, на Днепре временами у берегов вода масляная. Это каменное масло плывёт. Неизвестно уж, из чего его подземный властелин давит. Из змеев, может, или из великанов. А может, и правда из камней. На Кутейке, у Ларионовой дубравы, течёт оно, братец, говорят, даже ручейком, с прутик толщиной. Монахи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.
Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты окалиной.
— Сделали вроде каменную кадушку, поставили высоко. Из неё вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальной круг да кремень, а от него — железный пруток. А в кадушке — это дьявольское масло. А над ней — такой пресс, каким из орехов или яблок масло и сок выдавливают, может, видел. На противовес надавят, за пруток кто-нибудь дёрнет — вот оно и плюнет. Недалеко, брат, да страшно. Но только и может плюнуть, что дважды. Раз да другой, до конца противовес опустив.
Подумал.
— У них, видимо, два было... Отец Фаустины говорил. Он там железных дел мастер. Во, брат, холера. Думал, сгорим.
— Так что мы стоим здесь? — спросил злой от ожогов Зенон.
— Теперь, пока не остынет, эту холеру в кадушку заливать нельзя.
В воротах всё ещё горело. И вдруг тёмно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.
— Разбирай ещё одну хату.
— Зачем? — спросил Зенон.
— Разбирай, говорю.
Кузнец с группой людей побежал к первому с края дому. Вскоре посыпались брёвна.
— Осторожно! — закричал резчик. — Не хватало ещё, чтобы придавило. За мной.
Люди с брёвнами на плечах кинулись к воротам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивлением смотрели на дурней, которые снова, в дыму, после такого угощения, собираются таранить ворота.
И всё же осаждённые засуетились. Над хоботом огненного канона появилось ведро. Пращники приготовились бить.
— Не трогайте их! — крикнул Клеоник. — Пускай студят!
Канон окутался паром. Клубы его со свистом рванулись вверх. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.
Клеоник вовсе не собирался таранить ворота. По его указанию люди просто раскачивали брёвна, швыряли их в прорву ворот и бежали назад. Сквозь дым и пар осаждённым было плохо видно, что делается внизу. Резчик раскачивал костры брёвен под заслоном.
Даже уксус плохо охлаждал раскалённый металл. И тогда стража снова пустила в отдушины горячее масло и смолу. В тёмном тоннеле на минуту зашипело, сгустился мрак.
Клеоник с последними подручными изо всех сил бросился бежать прочь от моста. Ему вовсе не хотелось поджариться живьём, когда вновь плюнет «оршанский огонь».
Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Ус впереди всех спустились в зелёную, смердящую воду рва, полезли к стенам.
На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появилась стража в кольчугах. Размахивая руками, кричал на нее сотник Корнила, раскрывал рот. К ногам осаждённых ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать лестницы со стен. Длинные жерди уже упёрлись в одну, дрожа, оттолкнули её вместе с теми, кто лез наверх.
«Я т-тебе дам „мужик“, — спокойно сказал я.
Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не мучилось животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл от пашни к пуще.
Перед Лотром стоял очередной из «святого семейства». Тот самый оболтус, игравший в мистерии Христа. Он переминался с ноги на ногу, и половицы стонали под ним. Теперь на нём не было золотистого парика. Свои волосы, грязновато-рыжие в ржавчину, спутались. Лоб низкий. Надбровные дуги тяжелые. Туповатое, но довольно добродушное лицо — признак флегмы.
— А ты? — спросил Лотр.
— Эва... Я? — отозвался, будто удивившись, телепень.
— Эва... ты, — сказал кардинал.
— Акила Киёвый, — молвил человек.
— Рассказывай, — распорядился Болванович.
Телепень шлёпал губами, как мень[78].
Рассказ Акилы Киёвого.
— Эва... А я что? Я лесоруб... Пристал к ним, чтоб его... лесоруб я... Домишко имел... этакий... Чуть, может, больше... ну... чем дупло... Из дома... как же оно... согнали... Лес стал заповедным... королевским... Ну и потом, я на сборщика податей случайно дуб уронил. Срубленный. И не сказать, чтобы большой был дуб. Так, лет на семьдесят. Да, видно, попал по голому месту.
— Ничего себе, — сказал Лотр.
— Эва... А чего «ничего»? На меня однажды столетний упал. И ничего. Временами только... как же его... эва... в ушах стреляет.
— М-м, — в отчаянии замычал Босяцкий.
— Клянусь Матерью Божьей и святым Михаилом, — впадая вдруг в припадок гнева, выпалил Пархвер, — вот кого просто и Бог не позволит оставить без костра. Его жир один стоит больше, чем вся его достойная жалости жизнь.
— Эва... А чего моя... эта... жизнь... Она мне — ничего.
И тут вдруг вскипел Богдан:
— Ты... Хамуйло... Какой же ты хорь!.. Я начинаю седеть, ты, щенок, и ещё ни разу никого не попрекнул жизнью. Мы умрём. Но ты, вот так укоряя людей самым дорогим, что им дадено, умрёшь раньше. А если доживёшь до моих лет и не получишь плахи в затылок или стрелы в тельбух[79], значит, белорусы стали быдлом и их высокой пробы храбрость умерла.
Роскаш был таким страшным, что, боясь проклятия осуждённого, в которое тогда верили значительно больше, чем сейчас, судьи замолкли, и даже Пархвер утишил свой гнев.
— Хорошо, — примирительно произнес Лотр. — Ну а ты... следующий?
Следующий, человечек лет под сорок, горбоносый, с жадным ртом в сетке крупных жёстких морщин, с серыми, одновременно фанатичными и сварливыми глазами, вдруг вскричал каким-то бессмысленнострастным голосом:
— А что следующий? Что следующий?! — Глаза его бегали.
— Ну, ты что? — спросил Босяцкий. — Может, хоть ты честный человек?
— Чего честный?! Зачем?! Среди таких людей да честный?! Я не честный, я — мытарь! Мытарь я! Мытарь!.. Даниил Кадушкевич моё прозвище.
Братчик улыбнулся.
— Чего же ты из мытарей ушёл? — в медвежьих глазах Болвановича промелькнул интерес. — Работа почётная... Хорошая... Сам апостол Матфей был мытарем.
Рассказ Даниила Кадушкевича.
— А что Матфей?! Что Матфей?! Ему, старой перечнице, хорошо было. Его Бог к себе приблизил. Он чудеса видел. А я даже зверя Какадрила только в гишпанской книжке смотрел. И монаха морского не видел. Почему из мытарей ушёл? А потому. Надоело всё. Утром встанешь, помоешься, подъешь. А что за еда? А дерьмо у нас еда. Предки тура ели — а тебе хотя бы турье копыто. Земля оскудела. Чудес мало. А что?! Неправда?! Захочет человек разносол скушать, обычное, скажем, зубровое вымя, чего деды и едой не считали, а ему тащат каждый день медвежью ляжку или чёрного аиста. А он мне надоел, как гнилая рыба... А потом идёшь сбор собирать, возы прощупывать, чтоб не везли недозволенного. А что они там везут? Разве что водку?! Нет такого, чтобы что-то такое, ну этакое... Чтобы глаза на лоб полезли. Ну, хоть бы какого-то единорога... А потом домой да домой, да снова есть, да ужинать, да к жене под бок. Хоть бы жена какая-то... такая... Так нет — баба... была бы ж это она мавританка, или... русалка, что ли, или, на худой конец, турецкая княгиня. Надоело мне всё. Есть надоело, сборы надоели, жена надоела. В других краях чудеса происходят, кометы каждый день, земля через ночь трясётся, в небе там разные знаки. А у нас разве что змеи в Лепельском озере посдыхали, так я и тех не видал... Бросил я всё. Вздор всё, чепуха! Чуда бы мне, чуда — нету чуда. Я, может, вообще пророком быть хотел, а мне — мытарем. А что?! Тьфу, вот что.
Лотр пожал плечами. Показал на лысого Мирона Жернокрута:
— Ну, долго не будем тут языком чесать. Ужинать пора. А про тебя я и так всё знаю. Были вы комедиантами. Выгнали тебя за бездарность. Ты ушёл, а поскольку все спали, так ты и фургон с одеждой и прочим с собой прихватил.
Лысый Жернокрут поджал губы. Вокруг них собралось множество морщинок, и рот стал напоминать завязку калиты. Такие рты бывают только у въедливых и скупых до крайности людей.
— Ка-ак за бездарность?! — спросил Мирон, и голос его заскрипел, словно кто-то и взаправду начал крутить жернова. — Меня?! За бездарность?!
Брови его полезли на лоб, в глазах появился гнев. Завязка калиты развязалась, показав жёлтые редкие зубы. Лицо стало похожим на бездарно изготовленную трагическую маску. Он засмеялся, и этот смех вначале скрипел жерновами, а потом перешёл в скорбное «ха-ха-ха».
— Да я!.. Да они... Сами вы бездари. Вот, смотрите! — Мирон встал в позу.
Снова нестерпимо заскрипели жернова. Точнее, старый ветряк. Ведь лицедей не только скрипел, но ещё и бешено размахивал руками в воздухе.
Доколе будешь...
— Хватит! — заголосил Лотр. — Хватит, хватит, хватит!
Доколе будешь, Савл,
Исусов дом терзать,
Мужей в стенанья... э-э-э... тянуть
И в тюрьму сажать?!
Это был крик скорее отчаяния, чем гнева.
— Видите? И вы не выдержали, ваше преосвященство, — удовлетворённо сказал Мирон. — Талант потому что. А вы говорите: бездарь.
— Следующий! — разъярённо и почти обморочно закричал Лотр. — За одно это с вас со всех головы поснимать надо.
Верзила, длиной с ангельскую милю, сделал шаг вперёд и гукнул. Осовелые глаза; пострижен по-бурсацки, в длинной, до пят, бурсацкой свитке под хитоном и, удивительно, с мордой мамкиного сынка, несмотря на возраст. Нос унылый, кутёжный.
— Jacobus sum, — сказал он. — Якуб Шалфейчик аз. Был бы дьяконом, да только теперь уже не помню, то ли меня из бурсы выперли, то ли из дьяконов уже расстригли... Память моя, вследствие болезни моей, а значит, по воле Бога — tabula rasa, чистая доска... Ик... Suum cuique, каждому своё. Одни пьют и блуждают в закоулках. Другие носят красные мантии.
— Ты завтра утром получишь красную мантию, — пообещал Пархвер. — Яркую мантию.
— Роlli се verso[80], — изрек верзила.
— Прохвост ты, — поморщился Лотр. — Бродяга ты, а не дьякон.
— Не верите? Так вот... Ангела вопияша благодатней: «Чистая Дева, радуйся!».
Голос был страшным, медвежьим, звероподобным. Он бил по голове и словно вставил в уши сотни скобок. Гасли свечи. Дрожала и дёргалась слюда в окнах.
— «И паки реку-у!!!».
Якуб встал на цыпочки, налился кровью. Кто-то невидимый начал листать сразу все книги на судейском столе.
— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияша», а подземный дух ропщет, — подвел итог Босяцкий. — Следующий!
Следующий вышел вперёд. В его хитоне было, пожалуй, больше дыр, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем бескостные, длинные пальцы рук. Капюшон его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом капюшоне, как в глубокой миске, лежала правильно-круглая голова с жидкими, в несколько кудрявых волос, усами. Эта голова была на удивление спесивой, с быстрыми живыми глазами, с такой большой верхней губой, словно человек постоянно держал под нею собственный язык. Это, однако, было не так: язык этот болтался и трещал, как хотел.
— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.
Босяцкий усмехнулся:
— Усекновение головы святого Яна, прости, Боже, мне грешному.
— Судите вы нас не как судьи израильские. Неправедно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Каток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Божий не так для души спасителен, как я.
Он полез в карман и достал оттуда голубя. Громко прошептал ему «на ухо»:
— Лети к Пану Богу. Скажи: фокусника самой Матки Боской судят.
Подбросил голубя, тот вылетел в окно.
Каток ждал. Потом откуда-то, казалось — из его зада, зазвучали струны арфы. Фокусник словно прислушивался к ним:
— А? А? Говоришь, не за то, что надо, судят? Правильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя добродетелью? Отметь, отметь.
У Корнилы, а потом и у всех полезли на лоб глаза: прямо из лба у Яна Катка вырос и потянулся вверх розовый куст, источавший сияние и аромат.
— М-м-м-а, — зажмурился Жаба.
— И ещё жажду роскоши Твоей...
Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Каток сложил руки на груди и зажмурил глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В его тонкой механике что-то не так сработало.
У Яна Катка вырос большой и сияющий павлиний хвост.
— Тьфу! Ошибочка получилась.
— А говорил же я... Пи... пить не надо было.
— И, наконец, ты, последний, — сказал цыганистому кардинал. — И скорее. Первая стража уже кончается.
— Пане Боже, — вздохнул Лявон. — То-то, гляжу, я прямо разъярился, так есть хочу.
— Нако-ормят вас, — иронично сказал Лотр. — Навсегда накормят. Ну, говори.
Весёлый чёрный человек явно плутовал, даже глазами.
— Я Михал Ильяш. Мастер на все руки.
Рот его улыбался губами, зубами, мышцами щёк. Дрожали, как от затаённого смеха, брови.
Рассказ Михала Ильяша.
— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предначертано, и это ещё Иоанн Богослов сказал, когда всю их апостольскую шайку обвинили в конокрадстве.
— Неправда, — сказал Комар. — Какое ещё там конокрадство? Их не за то...
— Хе! А как они белого осла добыли? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Ну так конь осёл или нет? Конь. Что же вам ещё нужно? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тогда Пану Богу нашему за это несколько колов загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакого улучшения я здесь не вижу. Но дед мой и мать с отцом были здешними... Бросил я это занятие. Вредное оно слишком. Пошёл профессором в академию.
— Хорошо же ты их, видать, учил, — сказал Босяцкий.
— А чего? Студенты у меня были смышлёные, догадливые. Как, скажем, вы. Привыкали к учёбе своей лучше, чем пан нунций к латыни. Бывало, придёт такой дикий — ужас, а там, глядишь, и ничего.
И вот однажды стою я на академическом дворе с возлюбленным своим студентом, Михасем, да учу его: «Так, братец. А ну, повторение. Оно, братец, матер студиорум. А ну, дьяконскую великоденную службу... Да так, понимаешь, чтоб понятно было, что пьян».
— Глупости говорит, — фыркнул Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.
— Михась лапы сцепил, да как рыкнет.
— Постой, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.
— Так я же, батя, в какой академии преподавал? Я в Сморгоньской. Я медведей учил. И такой этот Михась был смышлёный, такой здоровенный!
После великоденной службы я ему и говорю: «Так. А ну, покажи, как наши господа к себе добро гребут!».
Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.
Этот самый песок с опилками меня и подвёл. Приглушил конские шаги. Спрашиваю это я, а за моей спиной стоят три всадника. И главный у них — пан гетман Огинский.
«Э-эх, говорю, Михась. Ты сильней, веселей греби. Панского размаха у тебя нет».
Михась лапами сильнее замахал. И тут меня сзади — кнутом меж ушей. И увидел я в одну минуту и Частогов, и Матерь Остробрамскую, и все, сколько их ни есть, церкви и мечети. Потому что цыгане были всегда той веры, что в деревне, возле какой стоит табор.
«Пан гетман! — кричу, — пан... Михал! Михал! А ну покажи, какой пан Огинский смелый, и красивый, и храбрый на войне».
Тут оно и стряслось. От множества наук медведь одурел. То ли он спутал с бабой, которую муж с другим застал, то ли слишком был разумным, только схватился он за живот и заревел. А потом стал стонать и кататься по песку.
Гетман — за меч. И было бы тут два Ильяша, да только я... увидел... показываю рукой: «Батюшки, глядите!».
На лице Ильяша был такой невыносимый ужас, что весь синедрион, сжавшись, посмотрел туда, куда он показывал. В следующий миг все услышали, как Корнила тихо сказал: «Э-э, врёшь...». Все снова повернулись. Сотник стоял у дверей и держал Ильяша за шиворот.
— Да не убегаю я. Это я просто хотел вам показать, как тогда убежал. Они все оглянулись, а я прыгнул через плетень и бросился бежать, как никогда ни разу не бегал. Они за мной. Я от них. Лесом. К Вилии.
Прыгнул я с крутизны к реке и покатился. И тут увидел лодку, а в ней двенадцать человек.
«Братцы, спасите!».
...Всадники выскочили на крутояр... Но лодку с нами уже закружила, понесла сестричка Вилия.
После минуты молчания Лотр тихо сказал:
— Что ж. Самозванство, попытка выдать себя Бог знает за кого. Твоя, Братчик, еретическая доброта к иноземцам, твои сомнения в вере... И то, что ты вместе с иудеем начальников в народе злословил и откупщиков осуждал.
— И то, что совы летали над головой, — сказал Босяцкий. — И моча, которой зубы полоскал.
— И то, что подбили четверых крепостных бежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим, без попа, читать, — сказал Болванович.
— И то, что попортили панское имущество, — сказал Жаба. — И позорили покойного короля, лживо подтверждая обман.
— И говорили ересь про щуку, — сказал Комар. — И устами этого шляхтича оскорбляли магнатов и суд, называя их хамами.
— За дуб, упавший на сборщика, — сказал Лотр.
— За то, что знаков ожидали небесных в то время, когда их самих ожидала служба мытаря, — сказал Болванович.
— За богохульство и опоганивание мерзкими фокусами имени Божьего и то, что арфы Небесного Иерусалима играли у него в неположенном месте, — сказал Босяцкий. — И за оскорбление гетмана... По всем грехам вашим одно вам наказание.
Сообщники опускали головы всё ниже и ниже. Всё было ясно.
— Смерть, — сказал Лотр. — Казнь. Завтра. На рассвете.
Глава 10
ХРИСТОС ПРИШЁЛ В ГРОДНО
И великий страх объял всю церковь.
Деяния святых Апостолов, 5:11.
И тогда сэр Хуг и его капеллан.
Услышав, что латники в двери бьют.
Сговорились на великий обман —
Не для Бога, а в славу свою.
Старинная баллада.
В море огня валила к Замковой горе гурьба. Щетинилась ножами, косами, серпами, старыми ружьями, кольями. Пустели по дороге дома, цеховые здания. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие с сухими листьями и соломой в волосах и острыми посохами в руках.
Плясало над головами море огня.
— Христос пришёл в Гродно!
— Богатые Христа убивают!
Как широкая река в теснину, толпа хлынула на мост. Стража не ожидала нападения такого количества народа и поспешно бросилась в замок. Спасаться.
Словно острая челюсть, упала за стражниками решётка. Нападающие стали пускать сквозь неё стрелы, но за решёткой уже начали медленно смыкаться тяжёлые, окованные бронзовой чешуёй, двухсотпудовые половинки ворот.
Ещё через минуту, отсекая привратную решётку, глухо — на живое — хлопнулись сверху цельные ворота — заслон.
Зенону сорвало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона текли стоны и умолкали, по мере того как заслон опускался под собственным весом.
— Бревно! — немо крикнул мужик. — Бревно, бревно сюда!
И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний срез заслона, остановили медленный спуск. Кое-как, подложив ещё пару брёвен, удалось вытащить человек шесть, наполовину мёртвых, наполовину искалеченных. Только тут Зенон понял, откуда брёвна. Мещане и ремесленники разнесли по брёвнышку предмостную сторожевую будку. Тащили брёвна на мост.
И тут середина моста — с запозданием — начала было подниматься. Скрипели в воротной башне вороты, лязгали цепи. Но стража взялась за дело поздно. Под массой стоявших на мосту людей подъёмная часть его только вздыхала: чуть приподнималась и падала на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это коловороты, не в силах удержать такую тяжесть, спускали с себя цепи.
Несколько человек упало в ров. Остальные, по приказу мастера на все руки Гиава Турая, положили несколько брёвен поперёк моста и вбили их концами в склоны рва. Теперь мост было невозможно поднять.
Кирик Вестун махнул рукой. В щель под заслоном начали толкать брёвна, составлять систему противовесов, медленно поднимать железную плиту, костром подкладывая под неё плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы под ним спокойно прошёл человек с пикой.
С башни попробовали было стрелять — в ответ полетел каменный град.
Пращники не давали никому поднять голову.
Начали долбить в ворота брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы таранивших градом, бобами сыпалась извёстка. Кричал, надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестун.
Решётку уже почти выбили. И тут из верхних отдушин полились на людей расплавленное масло и горячая смола. Только что, видать, растопили. Счастье, что успели выскочить с лёгкими ожогами да сожжёнными волосами и никто особенно не пострадал.
Осаждающие стояли у ворот и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марком и Тихоном Усом, побежали за лестницами. Нести их нужно было издалека, из цеха маляров на улице Отвеса.
Для острастки пращники всё ещё кидали на башню камни. Все чёрные, закопчённые, люди стояли перед воротами и теряли драгоценное время.
И тут кузнец, которому не терпелось, увидел огромную кучу влажной глины возле разбитой сторожевой будки. Видимо, привезли для обмазки стен, которых уже не было.
— А что, хлопцы, — оскалил зубы Вестун. — Пропали стены, так пусть и обмазка пропадёт? А ну, сбегайте, хлопцы, да снимите трое-четверо каких-нибудь ворот.
Его поняли. Его на удивление быстро поняли. Словно он всю жизнь только и делал, что водил войска. Живо притащили снятые ворота, толстым слоем разложили на них мокрую глину.
Благодаря пращному дождю стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застили бойницы верхнего и нижнего боя.
Половинки ворот подняли на решётки и брёвна, понесли в тёмный тоннель, под арку. Затем, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранщики с брёвнами наперевес.
Вскоре земля вновь содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжко били три бревна в чешуйчатую поверхность ворот, мочалились о бронзу, раскалывались о длинные — в локоть — шипы, торчащие там и сям.
Тогда вновь полились масло и смола. Лились на глину, коптили, стекали под ноги. Цепочка людей еле поспевала передавать из рва вёдра смердящей воды и выливать её под ноги осаждающим. Шипел пар. Люди работали, словно в аду. Зенон приказал бить в те места, где было дерево, между бронзовой чешуёй. Удары постепенно расшатывали ворота, колебали петли, осыпали штукатурку. Но всё равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сломаешь ли ещё. Крепкие были ворота, и, если бы нападение не оказалось таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.
А тут что же? Просто растерялась стража.
Ворота начинали трещать. И на тебе! Произошло такое, что чуть не погубило всё дело.
Некоторое время все слышали, как что-то громыхает в верхнем ярусе воротной башни. Думали, что таскают котлы. И вдруг из окна верхнего боя высунулся хобот, очень похожий на пушечный. В толпе засмеялись. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть разве что по Старому рынку, по доминиканской капелле, туда, где вовсе не было людей, над их головами, далеко.
Осаждающие весело скакали по мосту и предмостному пятачку.
Клеоник попробовал что-то крикнуть — его не услышали. Вдруг хобот рыгнул длинной пологой огненной полосой. Чёрно-красным ручьём, с которого падал вниз огненный дождь.
Смех сменился стонами, аханьем и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, заливавшего мост, корячилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ вновь кинулся к воротам, и хобот снова плюнул, на этот раз ближе. Люди отшатнулись от моста.
— Стойте! — Клеоник выбежал из тоннеля. — Стойте! Стойте, мерзкие вы! Стойте! Это огненный канон! Он только два раза плюётся! Потом ему остывать нужно. Иначе рванет в башне.
Он бил убегающих древком копья.
— Они не будут сразу! Да стойте же! Они не рискнут сжечь самих себя.
Словно в ответ на его слова из верхней отдушины бухнул в воротный тоннель второй огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, так как горящая нефть и огонь потекли по стенам на мост. И ещё плевок. Туда же.
Те, что таранили, прибежали в страшном виде. Закопчённые, как уголь, без бровей, без век. У некоторых почти не было на ногах порток. Двое щупали воздух:
— Глаза мои! Очи! Очи!
Счастье, что глина уберегла от прямого огня. Но всё равно пройти к воротам теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огненные ручьи нефти. Потом что-то грохнуло. Чёрный, с золотыми прожилками, изменчивый шар вылетел оттуда. Это обвалился помост-прикрытие.
— Клеоник, — растеряно спросил Вестун, — это что же? Ад?
Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золотистая туча волос была грязной от копоти.
— Новинку завели. «Оршанский огонь»... Выдалтаки им кто-то секрет. Не думал, что остался хоть один сведущий. Знаешь, почему Литва оршанское Благовещение долго взять не могла? Из-за этого вот...
— Да что же это? — чуть не плакал в отчаянии кузнец.
— А я и сам толком не знаю. Говорят, на Днепре временами у берегов вода масляная. Это каменное масло плывёт. Неизвестно уж, из чего его подземный властелин давит. Из змеев, может, или из великанов. А может, и правда из камней. На Кутейке, у Ларионовой дубравы, течёт оно, братец, говорят, даже ручейком, с прутик толщиной. Монахи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.
Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты окалиной.
— Сделали вроде каменную кадушку, поставили высоко. Из неё вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальной круг да кремень, а от него — железный пруток. А в кадушке — это дьявольское масло. А над ней — такой пресс, каким из орехов или яблок масло и сок выдавливают, может, видел. На противовес надавят, за пруток кто-нибудь дёрнет — вот оно и плюнет. Недалеко, брат, да страшно. Но только и может плюнуть, что дважды. Раз да другой, до конца противовес опустив.
Подумал.
— У них, видимо, два было... Отец Фаустины говорил. Он там железных дел мастер. Во, брат, холера. Думал, сгорим.
— Так что мы стоим здесь? — спросил злой от ожогов Зенон.
— Теперь, пока не остынет, эту холеру в кадушку заливать нельзя.
В воротах всё ещё горело. И вдруг тёмно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.
— Разбирай ещё одну хату.
— Зачем? — спросил Зенон.
— Разбирай, говорю.
Кузнец с группой людей побежал к первому с края дому. Вскоре посыпались брёвна.
— Осторожно! — закричал резчик. — Не хватало ещё, чтобы придавило. За мной.
Люди с брёвнами на плечах кинулись к воротам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивлением смотрели на дурней, которые снова, в дыму, после такого угощения, собираются таранить ворота.
И всё же осаждённые засуетились. Над хоботом огненного канона появилось ведро. Пращники приготовились бить.
— Не трогайте их! — крикнул Клеоник. — Пускай студят!
Канон окутался паром. Клубы его со свистом рванулись вверх. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.
Клеоник вовсе не собирался таранить ворота. По его указанию люди просто раскачивали брёвна, швыряли их в прорву ворот и бежали назад. Сквозь дым и пар осаждённым было плохо видно, что делается внизу. Резчик раскачивал костры брёвен под заслоном.
Даже уксус плохо охлаждал раскалённый металл. И тогда стража снова пустила в отдушины горячее масло и смолу. В тёмном тоннеле на минуту зашипело, сгустился мрак.
Клеоник с последними подручными изо всех сил бросился бежать прочь от моста. Ему вовсе не хотелось поджариться живьём, когда вновь плюнет «оршанский огонь».
Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Ус впереди всех спустились в зелёную, смердящую воду рва, полезли к стенам.
На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появилась стража в кольчугах. Размахивая руками, кричал на нее сотник Корнила, раскрывал рот. К ногам осаждённых ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать лестницы со стен. Длинные жерди уже упёрлись в одну, дрожа, оттолкнули её вместе с теми, кто лез наверх.