Страница:
Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого — руки расставь, и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...
...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.
— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.
— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом. Там...
Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.
Глава 49
Отряд, охранявший Лидские ворота, отрезали с самого начала, и потому он только слышал рёв дуды над городом, но ничего не знал об остальных. Правда, Фома, как только началась резня, бросил молодому:
— Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.
И молодой пробился, прорвал строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, убежал.
Однако убежал он уже давно. Полтора часа защитники ворот не знали ничего об остальных. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные ватаги мятежников. Не знали, что убит седоусый, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные от всех, еле отбились и сейчас на конях бегут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.
А между тем с начала бойни минуло совсем немного времени. Чуть начало краснеть на востоке, и пожары во тьме ещё вовсю освещали всё вокруг.
На забрале, по обе стороны от круглой башни — звонницы — темно кишела гурьба, люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и рубились с теми, кто стремился добраться по забралу к башне, опустить воротные решётки и таким образом отрезать беглецам дорогу из города.
Этой дороги нельзя было отдать. Только по ней ещё и могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был привести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.
Ни Тумаш, ни Вестун не знали, что Христос не сумеет пробиться сюда сквозь могучую стену вражеских войск, что у него мало сил.
И именно потому, что Тумаш с друзьями не знали этого, они дрались отчаянно. Внизу, у входа в ворота.
Лицо Фомы ещё больше покраснело, глаза выпучились до того, что казалось — вот-вот лопнут. Реяли усы, натужно раздувались щёки, тяжело ворочался, извергая проклятия, большой рот, рот любителя выпить и задиры. Он рубил, раздавал пинки могучими ступнями, подставлял подножки, хекал, бил лезвием и наотмашь, рукоятью. Грозно взлетал в воздух двуручный полуторасаженный меч. Нападающие катились от него горохом.
— Великдень! Великдень! — летело отовсюду.
— А я вот вам... вашу бабушку, дам за неделю Великдень, за десять дней Песах, — вспомнив Иуду, прорычал Фома.
И отвесил такого пинка наёмнику в форме польских уланов (поляк нападал пешим, потеряв, очевидно, коня), что тот, падая, смёл за собой ещё человек десять.
Он терял надежду, что Христос прорвётся. Теперь нужно было как можно дольше удерживать ворота. А вдруг...
Падали вокруг друзья.
— Отступайте, хлопцы! В поле, земля им в глотку!.. Ах, ты так?! Двор-рянина, римское твоё отродье, сморчок ядовитый?! Съешь, чтоб тебя земля ела! Держи, чтоб тебя так дьяволы за что-то держали! Подавись, чтоб тобой так в голодный год твои дети давились!
Он дрался, как демон, но, отрезанный от остальных, вынужден был отступить в двери подворотной часовни.
— Сюда, Тумаш, сюда! — кричали ему со стен Вестун и Зенон.
Они также остались почти одни, но ещё держались. Фома, отбиваясь, отступал узкой колокольной клеткой. Тут было удобно, и, хоть лестницы извергали на него всё новых и новых врагов, он успел навалить их целую кучу.
Человек выдерживал. Не выдержало железо. Фома ударил и удивлённо поднял на уровень глаз длинную рукоять с обломком клинка дюймов в девять длиной. Как раз длина его огромной ладони.
— Займите вашу челюсть, ослы, — сказал он.
Жерло лестницы, как жерло грязевого вулкана, снова выдавило, выбросило в колокольную клетку вооружённых людей, меченных знаком креста. Они наступали. Фома видел среди них даже монаха-доминиканца с длинным медным пестиком.
Огляделся в отчаянии, узрел тёмный, бронзовый бок колокола с рельефными фигурками святых, высоко наверху поворотную балку и верёвку, ведущую от неё вниз, сквозь пол в нижний ярус, в помещение для звонарей.
Нужно было спасаться. Ещё не зная, что будет делать дальше, Фома подпрыгнул и всей тяжестью грузного тела повис на верёвке, полез по ней вверх.
Тяжёлая махина колокола шелохнулась юбкой чуть не над самым полом яруса. Он лез, и она шаталась чуть сильней. Внизу хохотали.
— Обезьяна. Глянь, обезьяна. А ну, сделайте ей красную задницу.
И тут у Фомы перехватило дух от внезапной радостной мысли. Добравшись до балки, он подтянулся на руках.
— А я вот вам морды красные сделаю, хряки! — крикнул басом.
И, скорчившись между стеной и колоколом, со страшным напряжением выпрямился, толкнул ногами огромный колокол:
— Великая София, помоги!
И без того раскачанный, колокол тяжело и страшно вздохнул. Грозный, до внезапной глухоты удар переполнил и сотряс колокольню, поплыл над городом.
Колокол ударил — с воплем и треском повалились, посыпались по лестницам нападавшие, — взвился дыбом, показав городу бронзовое рычащее горло. И ещё. И ещё.
Теперь можно было прыгнуть вниз, вновь подобрать чьё-то оружие, снова стать на старом рубеже, снова не давать хода этой сволоте. Тумаш так и сделал, подхватил чей-то меч и радостно — вон сколько добра наворотила София! — захохотал.
В этом запале, чем-то похожем на счастье, он забыл обо всём, забыл, с каким зверем находится в одной клетке. Чуть отступил. Колокол, на самом крайнем пределе своего полёта, зацепил его голову. Круглую, всегда горделиво запрокинутую голову в меховой шапке.
Фома упал, последней искрой в гаснущем сознании вспыхнул немой крик Вестуна:
— Тумаш! Ту-маш!
Кирик Вестун как раз в эту минуту остался один. Зенон спускал вниз, на осаждающих, большой камень, и тут стрела попала ему под сердце. Спокойный взгляд глубоких серых глаз остановился на Кирике, потемнел.
Кузнец, чувствуя, что задыхается, словно это ему ударили под дых, вынул из-за пояса у друга секирку-молоток — Зенон так и умер свободным — и начал пробиваться, прорубая себе путь оружием убитого и собственным мечом.
Прыгнул со стены в ров, скрылся на минуту под смердящей водой, вынырнул уже поодаль, выбрался на сушу, весь облепленный зелёной тиной, побежал, поймал за гриву коня, ходившего по полю между убитыми, вскинулся на него и рысью поскакал, скрылся в лесу.
Глава 50
Теперь битва шла, не считая мелких очагов, пожалуй, только в сердце города. Христу и молодому удалось собрать вокруг себя сотни три с лишним вооружённых людей, и они ударили в тыл «белым крестам», потеснили, погнали их. Паника, порождённая их неожиданным появлением, была такой страшной, что изуверы поначалу давали себя уничтожать почти без сопротивления. И они гнали, валили и убивали их беспрепятственно, не жалея, ибо хорошо помнили всё, ибо на каждом шагу видели трупы безвинно зарезанных.
Христос намеревался пробиться к Лидским воротам, вывести людей из города, спасти их. И поначалу это намерение обещало увенчаться успехом. Они гнали врагов почти до конца Малой Скидельской, но тут дорогу преградили новые силы: к врагу подошло подкрепление. Как раз в этот момент несколько раз ударила Великая София, а затем во внезапной тишине послышались бряцание цепей и лязг ворот. Пробиваться в ту сторону больше было незачем. Они очутились в ловушке.
Отряд отступал. Медленно, но неуклонно. Выход был один. Неман. А может, кому-то и повезёт спуститься с береговой, почти отвесной, кручи и спастись вплавь.
«Кресты» теснили их сначала по Скидельской, затем Росстанью, Старой улицей, Старым рынком. Вёл их Пархвер. А за спинами отступающих, на отвоёванной земле, мортусы добивали раненых.
— Убивайте, — летел оттуда голос монаха-капеллана, в котором уже не было ничего человеческого. — Во имя Бога, убивайте!
— Лотр, сволочь! — Голый торс молодого был залит кровью. — Босяцкий, сволочь! Выходите! Мы вам Божьим судом докажем, кто здесь слуги Пана Бога!
И всё же сопротивление мятежного люда оказалось таким страшным, что «кресты» изнемогли и не в состоянии были идти вперёд. Люди Христа на некоторое время получили передышку. Воспользовавшись этим, он отвёл их к обрыву, на запад от замка, приказал связать плащи и спускаться с кручи вниз. Сам он с молодым возглавил небольшую, довольно слабую человеческую цепь, что должна была прикрыть спускавшихся. Он знал: все спуститься не успеют.
И действительно, кто срывался (не держали обессиленные долгой сечей руки), кто падал на кромке воды не в состоянии подняться, кто тонул в стремительном течении Немана, закрученном сотнями водоворотов. И всё же кое-кто выплывал, спасался.
Христос знал: Лотр собирает своих наёмников в один кулак, чтобы раздавить последние силы восставших. Силы... Смешно было называть силами тех, что уцелели. Широкая заря разливалась на востоке. Люди ждали.
Лотр стоял в окружении своих возле ратуши. Всё ещё ревела дуда на звоннице, и ей вторили отовсюду стоны и крики: там добивали людей. Постепенно стягивались к ратуше шайки убийц, все словно опьяневшие, запятнанные своей и чужой кровью.
— Ну так что? — спросил Пархвер. — И что делать с теми?
— Сейчас пойдёте. — Улыбка Лотра была, как всегда, спокойной и благородной. — А с теми? Ну, что же. Его обязательно возьмите живым. Прочих — как хотите.
К нему подвели Анею и Раввуни.
— Скажите ему, чтоб сдавался, — приказал Лотр. — Иначе у него хватит глупости разбить голову, прыгнув с обрыва.
Анея молчала. За неё ответил Иуда:
— А удавитесь вы! Я был медником. Я изучал Талмуд и потому был бедняком, что изучал его не так, как все. Я даже пробовал торговать, и это были слёзы, цорес. Но я не торговал людьми. И им — не буду.
— Ничего, мы найдём способ, — пообещал Лотр. — А прочих убейте, Пархвер. Папа Николай Первый писал болгарскому царю Борису: «Пусть пастырь не убоится вершить убийства, если они могут держать его подданных в послушании либо подчинять их вере». Вы что-то сказали, бургомистр?
— Сказал. — Углями горели Устиновы глаза из-под скобки волос. — Я сказал: пастырь лютого стада, лютейший, нежели его пасомые.
— Что ж, неплохая похвала, — улыбнулся кардинал. — Идите, Пархвер. Капеллан был прав. «Убивайте! Во имя Бога, убивайте!».
Глава 51
Юрась с последнею кучкой своих людей стоял в конце предмостного сада, там, где тот подступал к круче над Неманом. Всё сильнее полыхал восход, и каждый не мог не думать о том, увидит ли ещё солнце.
Что-то загорелось точкой в той стороне, где оно должно было взойти. Но это был огонь факела. Затем запылала ещё точка и ещё, и Христос понял, что передышке конец, что вообще всему конец. Поняли это и не успевшие спуститься. Человек сорок подошли и встали с друзьями, чтобы их не сразили, пока будут спускаться, или не подстрелили в спину во время отступления, чтобы умереть с честью.
Цепочка факелов полукругом приближалась к ним. «Кресты» не хотели, чтоб хоть какая-то мелкая рыбёшка спряталась и проскользнула сквозь их бредень.
— Кончено, — сказал Юрась. — Какой-нибудь евангелист написал бы, что настал час, вот отдаётся Сын Человеческий в руки сволочи. Бывай, брат. Бывайте, братья. Простите.
— Ты нам прости, — ответил кто-то. — Бывай... брат.
Молодой поцеловал Христа и вдруг ощутил какойто странный, влажно-солёный привкус на губах.
— Ты что?
— Тихо, — ответил Юрась. — Сделать я ни хрена не успел. Поздно. Жаль. Людей жаль. Земли этой. Она теперь, бедная, восплачет.
— Ничего, — утешил молодой. — Ничего.
Факелы всё надвигались и надвигались. Были уже видны залитые жидким багрянцем морды.
— Да что говорить. — Братчик поднял меч. — Бей их, хлопцы, в мою душу.
Кучка осуждённых бросилась на вражеский строй. Жестокая, последняя, забурлила сеча... Где-то далеко-далеко всё ещё голосила, голосила дуда. И враги собственными телами, всей своей массой прижимали и прижимали последних повстанцев к крутояру.
Христос чувствовал, что он словно заговорённый. Бросается, бьёт, рубит, падают вокруг друзья (люди Лотра начали расстреливать их из луков), валятся враги, а ему хоть бы кто царапину нанёс.
И это было хуже всего. Значит, хотят взять живьём. Глупости! Кто помешает ему броситься с обрыва вниз головой?
— Как на разбойника! — ревел он. — Вышли вы с мечами и кольём... взять меня... Так нате... нате... нате...
Он услышал вздох и оглянулся. Молодой с непомерным изумлением смотрел на оперённый конец стрелы, торчащий у него из груди.
...Когда солнце показало всем свой маленький красный краешек, над обрывом стоял уже только один Юрась. Ободранный, чёрный от копоти, с тяжёлыми от пыли волосами, забрызганный кровью, он крутил над головой меч, скалил зубы и был таким страшным, что никто не смел к нему сунуться.
— Сдавайся! — крикнул Босяцкий. — Иначе арканы бросать будем.
Христос грязно выругался.
— А рожна не хочешь, хряк? Тут камни внизу. Пока долечу до реки — разорвёт. Живым не возьмёте. Не дамся. Я вам не святая Цецилия, чтоб меня лапать.
— Взгляни, — сказал рыцарь Иисуса.
Вражеская цепь расступилась. Стража держала за руки Анею и связанного Раввуни с заткнутым ртом. Нагло усмехаясь, подошёл к женщине великан Пархвер, чёрный и смердящий от пота, как и все. Весело блестел синими глазами. Взял Анею за волосы — испуганно вздрогнули веки, закатились чёрные в синь глаза.
— Сейчас я её... при тебе, — хохотнул Пархвер. — Братьями будем.
Позже никто не мог сообразить, как это случилось, и меньше всех сам Юрась. Словно независимые от его воли, глаза заметили ножную пику рядом с трупом повстанца, тело сделало к ней молниеносный рывок, рука схватила и направила куда надо.
В следующее мгновение длинная пика, брошенная с подъёма ступни, взвилась в воздухе и ударила...
...За эту долю секунды Пархвер не успел не то что уклониться, но даже понять. Остриё вылезло у него из спины. Он стоял, словно опираясь грудью на древко, и ещё не сознавал, что убит. Затем его начало рвать кровью. Долго-долго. Ещё чуть позже существо в сажень и шесть дюймов роста, непобедимый Пархвер, повалилось на землю. Все стояли словно оглушённые.
Христос подумал, вздохнул и заключил:
— Ладно, Босяцкий, поладим.
— Не смей! — немо заголосила женщина.
Иуда извивался в руках стражи, словно вьюн, но освободиться не мог.
— Молчи, Анея, — Голос Юрася был безжизненным. — Не тужись, брат Иосия. А то случится с тобою что-то — только людей насмешишь. Ну их к дьяволу! Недостойны они и нашего смрада. — Глядел прямо в глаза псу Божьему: — Моё слово, кот ты мой бархатный, не твоё слово. Так вот, ты этих двоих в лодку посадишь. Целых, не дырявых, как большинство твоих людей сегодня, после беседы со мной. Вёсла дашь. Самолично оттолкнёшь их от берега. И как только они будут на середине реки — я брошу меч. Иначе...
— Слово? — улыбнулся монах. — Я даю слово. — И он бормотнул: — Juzo.[138]
— Слово.
Анея голосила и вырывалась всё время, пока её несли в лодку. Пришлось скрутить ей руки и ноги.
— Береги себя! — кричал с обрыва Юрась. — Береги! Может, дитя будет.
— Нет! Нет! Не-е-ет!
Иуда шёл за ней как убитый. Сел в лодку, бессильно опустив руки.
— Раввуни! Раввуни! Если позволишь ей выскочить — продашь меня!
— Ладно! Ладно! — захлебываясь слезами, говорил Раввуни.
Лодку оттолкнули. Шальное течение закрутило, понесло её на середину. Юрась видел, как отражаются в Немане берега, и ослепительно белые облака, и шапки деревьев, сизые леса на горизонте — вся эта земля, по которой столько ходили его ноги и по которой им больше не ходить.
И тогда, чтоб уже не жалеть больше, он бросил меч:
— Ваше время и власть тьмы. Его схватили.
Глава 52
Всё ещё ревела и ревела над городом дуда. Над ранеными, над трупами, над мортусами, над мародёрами, над всей этой кровавой, гнойной помойкой, в которую именем Бога превратили великий и прекрасный белорусский город, бриллиант Немана, Гродно.
Этот звук тревожил, напоминал, угрожал. И тогда на острые крыши ближайших домов послали лучников.
Дударь трубил, ему больше ничего не оставалось. Чуть слащавое лицо Братишки было теперь каменным. Шагайте, топчите землю, мёртвые Божьи легионы. Встаньте, обесславленные, дайте отпор надругавшимся над вами, отрекитесь от предавших вас.
Рыдала дуда. Лучник натянул лук. Звучно щёлкнула по бычьей перчатке тетива. Стрела пробила мехи и впилась дударю в ямку на границе груди и шеи, туда, где «живёт душа».
...Тишина легла над трупами, и её услышали все. Услышали её и Раввуни в лодке, и Братчик на берегу. Только Иуда увидел страшное раньше, потому что к Христу как раз подходил Лотр. В руке у пастыря была кошка — семихвостый карбач с крючком на каждом конце.
— Лжеучитель! Ересиарх! — Только тут ярость на его лице выплеснулась наружу, смывая последние остатки представительности. — Грязный схизмат!
Весь раскрасневшись, он ударил кошкой, срывая у Братчика с плеча одежду вместе с кожей. Замахнулся в другой раз — Босяцкий и Комар схватили его за руки: поняли, сдерёт со схваченного шкуру до суда.
Братчик плюнул Лотру под ноги.
— Ишь всполошился как! Ну чего ты? Шкуру с меня дерут — чего ж ты горланишь? Признавайся, нунций, сколько раз со страху грех случился, пока я вас колотил, как хотел?
Он жаждал, чтоб его скорей убили. Тут, на месте. Он боялся пытки. Но не знал, какую пытку они приготовили ему. Увидел, что все смотрят то на него, то на реку, глянул и впервые утратил самообладание.
— Где же твоя честь, Лотр? Где же твоё слово, Босяцкий? Где, вшивые пастыри?!
Две лодки отчаливали от берега, готовясь в погоню. В каждой было четыре вооружённых гребца.
— С тобой да честь? — спросил Лотр.
— Босяцкий, ты же сказал juzo! Где твоя совесть?
— Ну, — пёс Божий усмехнулся почти приятной, разумной усмешкой, — моя совесть, понятно, не вынесла бы этого, но ты не обратил внимания, не расслышал, — я вместо juzo сказал izo[139]. Ты слишком простодушен, сын мой. Мужчина может молчать, когда видит несправедливость, и остаться честным. А женщина — скажем, она — молчать перед насильником, и это не опозорит её, и останется она самой верной или даже нетронутой.
Христос попробовал ударить монаха ногой в пах, но не достал. Его оттащили. Даже он, в сто раз более ловкий, чем любой из них, полный хозяин своего тела до последнего нерва, ничего не мог поделать, если десять человек держат его.
— Делай что хочешь, — изо рта у Босяцкого словно плыл смердящий гной, из-под языка высовывалась травинка-жало, — только внутренне в этом не участвуй, мой юный друг.
— Щенок, — плюнул Христос. — Думаешь, за те несколько лет ты видел, ты думал больше, чем я? Гнойный раб. Ты солнца не видел, веков не видел, быдло!
— Да и вообще милости Божьей не лишишься даже тогда, когда дашь присягу без намерения её сдержать. Вот я тебе пообещал: «Выполню». А сам себе добавил: «Если меня к этому принудят или я сам удостоверюсь, что ты не враг, а полезный для родины и государства человек».
И тогда понимая, что это всё, что этим людям можно даже плевать в глаза, он, сам не ведая, на что надеется, в ярости крикнул:
— Раввуни! Раввуни! Рав-ву-у-ни-и!
Заслышав этот крик, Иуда, давно заметивший погоню, в отчаянии заметался по лодке. Река мчала, берега пролетали быстро, но ещё быстрей, словно на крыльях, приближались с каждым взмахом вёсел лодки преследователей.
Иуда сел и начал неумело грести. Поставил лодку сначала боком, потом кормой, потом опять носом. Весло зарывалось в воду, выныривало оттуда в тучах брызг. Иуда не умел грести. Он вообще мало что умел. Ни грести, ни фехтовать, ни плавать. Где он мог научиться этому?
Тогда он решил молиться. Вот помолится малость, пусть не по правилам, а потом возьмёт женщину и прыгнет в воду, а поскольку он не умеет плавать, а она связана — оба немедленно пойдут ко дну. И это хорошо. Избавиться от мук и не предать Братчика.
Он сосредоточился и с ужасом понял, что не помнит ни одного слова. Не потому, что забыл за время странствий, а просто так... Бог ушёл из души. Пытаясь потянуть время и вспомнить, он увидел на дне лодки забытую сеть. Сообразил что-то. Начал по-звериному драть её ногтями и зубами, срывая каменные грузила. Освобождённую сеть бросил в воду.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!
Услышь мя, пане Боже, услышь мя. Боже мой!
— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
Из глубины ада возопил я к Тебе,
И голос мой был услышан.
— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
Уронил голову на брусчатку.
И волны обступили меня.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...
...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.
— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.
— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом. Там...
Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.
Глава 49
ФОМА, НАЗВАНЫЙ БЛИЗНЕЦ
Богом клянусь, моления сегодня не нужны... Кто любит вино — пусть отправляется за мной. Клянусь святым Антонием, мы не попробуем больше винца, если не отстоим наш виноградник.
Ф. Рабле.
Отряд, охранявший Лидские ворота, отрезали с самого начала, и потому он только слышал рёв дуды над городом, но ничего не знал об остальных. Правда, Фома, как только началась резня, бросил молодому:
— Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.
И молодой пробился, прорвал строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, убежал.
Однако убежал он уже давно. Полтора часа защитники ворот не знали ничего об остальных. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные ватаги мятежников. Не знали, что убит седоусый, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные от всех, еле отбились и сейчас на конях бегут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.
А между тем с начала бойни минуло совсем немного времени. Чуть начало краснеть на востоке, и пожары во тьме ещё вовсю освещали всё вокруг.
На забрале, по обе стороны от круглой башни — звонницы — темно кишела гурьба, люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и рубились с теми, кто стремился добраться по забралу к башне, опустить воротные решётки и таким образом отрезать беглецам дорогу из города.
Этой дороги нельзя было отдать. Только по ней ещё и могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был привести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.
Ни Тумаш, ни Вестун не знали, что Христос не сумеет пробиться сюда сквозь могучую стену вражеских войск, что у него мало сил.
И именно потому, что Тумаш с друзьями не знали этого, они дрались отчаянно. Внизу, у входа в ворота.
Лицо Фомы ещё больше покраснело, глаза выпучились до того, что казалось — вот-вот лопнут. Реяли усы, натужно раздувались щёки, тяжело ворочался, извергая проклятия, большой рот, рот любителя выпить и задиры. Он рубил, раздавал пинки могучими ступнями, подставлял подножки, хекал, бил лезвием и наотмашь, рукоятью. Грозно взлетал в воздух двуручный полуторасаженный меч. Нападающие катились от него горохом.
— Великдень! Великдень! — летело отовсюду.
— А я вот вам... вашу бабушку, дам за неделю Великдень, за десять дней Песах, — вспомнив Иуду, прорычал Фома.
И отвесил такого пинка наёмнику в форме польских уланов (поляк нападал пешим, потеряв, очевидно, коня), что тот, падая, смёл за собой ещё человек десять.
Он терял надежду, что Христос прорвётся. Теперь нужно было как можно дольше удерживать ворота. А вдруг...
Падали вокруг друзья.
— Отступайте, хлопцы! В поле, земля им в глотку!.. Ах, ты так?! Двор-рянина, римское твоё отродье, сморчок ядовитый?! Съешь, чтоб тебя земля ела! Держи, чтоб тебя так дьяволы за что-то держали! Подавись, чтоб тобой так в голодный год твои дети давились!
Он дрался, как демон, но, отрезанный от остальных, вынужден был отступить в двери подворотной часовни.
— Сюда, Тумаш, сюда! — кричали ему со стен Вестун и Зенон.
Они также остались почти одни, но ещё держались. Фома, отбиваясь, отступал узкой колокольной клеткой. Тут было удобно, и, хоть лестницы извергали на него всё новых и новых врагов, он успел навалить их целую кучу.
Человек выдерживал. Не выдержало железо. Фома ударил и удивлённо поднял на уровень глаз длинную рукоять с обломком клинка дюймов в девять длиной. Как раз длина его огромной ладони.
— Займите вашу челюсть, ослы, — сказал он.
Жерло лестницы, как жерло грязевого вулкана, снова выдавило, выбросило в колокольную клетку вооружённых людей, меченных знаком креста. Они наступали. Фома видел среди них даже монаха-доминиканца с длинным медным пестиком.
Огляделся в отчаянии, узрел тёмный, бронзовый бок колокола с рельефными фигурками святых, высоко наверху поворотную балку и верёвку, ведущую от неё вниз, сквозь пол в нижний ярус, в помещение для звонарей.
Нужно было спасаться. Ещё не зная, что будет делать дальше, Фома подпрыгнул и всей тяжестью грузного тела повис на верёвке, полез по ней вверх.
Тяжёлая махина колокола шелохнулась юбкой чуть не над самым полом яруса. Он лез, и она шаталась чуть сильней. Внизу хохотали.
— Обезьяна. Глянь, обезьяна. А ну, сделайте ей красную задницу.
И тут у Фомы перехватило дух от внезапной радостной мысли. Добравшись до балки, он подтянулся на руках.
— А я вот вам морды красные сделаю, хряки! — крикнул басом.
И, скорчившись между стеной и колоколом, со страшным напряжением выпрямился, толкнул ногами огромный колокол:
— Великая София, помоги!
И без того раскачанный, колокол тяжело и страшно вздохнул. Грозный, до внезапной глухоты удар переполнил и сотряс колокольню, поплыл над городом.
Колокол ударил — с воплем и треском повалились, посыпались по лестницам нападавшие, — взвился дыбом, показав городу бронзовое рычащее горло. И ещё. И ещё.
Теперь можно было прыгнуть вниз, вновь подобрать чьё-то оружие, снова стать на старом рубеже, снова не давать хода этой сволоте. Тумаш так и сделал, подхватил чей-то меч и радостно — вон сколько добра наворотила София! — захохотал.
В этом запале, чем-то похожем на счастье, он забыл обо всём, забыл, с каким зверем находится в одной клетке. Чуть отступил. Колокол, на самом крайнем пределе своего полёта, зацепил его голову. Круглую, всегда горделиво запрокинутую голову в меховой шапке.
Фома упал, последней искрой в гаснущем сознании вспыхнул немой крик Вестуна:
— Тумаш! Ту-маш!
Кирик Вестун как раз в эту минуту остался один. Зенон спускал вниз, на осаждающих, большой камень, и тут стрела попала ему под сердце. Спокойный взгляд глубоких серых глаз остановился на Кирике, потемнел.
Кузнец, чувствуя, что задыхается, словно это ему ударили под дых, вынул из-за пояса у друга секирку-молоток — Зенон так и умер свободным — и начал пробиваться, прорубая себе путь оружием убитого и собственным мечом.
Прыгнул со стены в ров, скрылся на минуту под смердящей водой, вынырнул уже поодаль, выбрался на сушу, весь облепленный зелёной тиной, побежал, поймал за гриву коня, ходившего по полю между убитыми, вскинулся на него и рысью поскакал, скрылся в лесу.
Глава 50
«УБИВАЙТЕ! ВО ИМЯ БОГА, УБИВАЙТЕ!».
Да придёт на вас кровь праведная, пролитая на земле... «...· Се, оставляется вам дом ваш пуст.
Евангелие от Матфея, 23:35, 38.
Теперь битва шла, не считая мелких очагов, пожалуй, только в сердце города. Христу и молодому удалось собрать вокруг себя сотни три с лишним вооружённых людей, и они ударили в тыл «белым крестам», потеснили, погнали их. Паника, порождённая их неожиданным появлением, была такой страшной, что изуверы поначалу давали себя уничтожать почти без сопротивления. И они гнали, валили и убивали их беспрепятственно, не жалея, ибо хорошо помнили всё, ибо на каждом шагу видели трупы безвинно зарезанных.
Христос намеревался пробиться к Лидским воротам, вывести людей из города, спасти их. И поначалу это намерение обещало увенчаться успехом. Они гнали врагов почти до конца Малой Скидельской, но тут дорогу преградили новые силы: к врагу подошло подкрепление. Как раз в этот момент несколько раз ударила Великая София, а затем во внезапной тишине послышались бряцание цепей и лязг ворот. Пробиваться в ту сторону больше было незачем. Они очутились в ловушке.
Отряд отступал. Медленно, но неуклонно. Выход был один. Неман. А может, кому-то и повезёт спуститься с береговой, почти отвесной, кручи и спастись вплавь.
«Кресты» теснили их сначала по Скидельской, затем Росстанью, Старой улицей, Старым рынком. Вёл их Пархвер. А за спинами отступающих, на отвоёванной земле, мортусы добивали раненых.
— Убивайте, — летел оттуда голос монаха-капеллана, в котором уже не было ничего человеческого. — Во имя Бога, убивайте!
— Лотр, сволочь! — Голый торс молодого был залит кровью. — Босяцкий, сволочь! Выходите! Мы вам Божьим судом докажем, кто здесь слуги Пана Бога!
И всё же сопротивление мятежного люда оказалось таким страшным, что «кресты» изнемогли и не в состоянии были идти вперёд. Люди Христа на некоторое время получили передышку. Воспользовавшись этим, он отвёл их к обрыву, на запад от замка, приказал связать плащи и спускаться с кручи вниз. Сам он с молодым возглавил небольшую, довольно слабую человеческую цепь, что должна была прикрыть спускавшихся. Он знал: все спуститься не успеют.
И действительно, кто срывался (не держали обессиленные долгой сечей руки), кто падал на кромке воды не в состоянии подняться, кто тонул в стремительном течении Немана, закрученном сотнями водоворотов. И всё же кое-кто выплывал, спасался.
Христос знал: Лотр собирает своих наёмников в один кулак, чтобы раздавить последние силы восставших. Силы... Смешно было называть силами тех, что уцелели. Широкая заря разливалась на востоке. Люди ждали.
Лотр стоял в окружении своих возле ратуши. Всё ещё ревела дуда на звоннице, и ей вторили отовсюду стоны и крики: там добивали людей. Постепенно стягивались к ратуше шайки убийц, все словно опьяневшие, запятнанные своей и чужой кровью.
— Ну так что? — спросил Пархвер. — И что делать с теми?
— Сейчас пойдёте. — Улыбка Лотра была, как всегда, спокойной и благородной. — А с теми? Ну, что же. Его обязательно возьмите живым. Прочих — как хотите.
К нему подвели Анею и Раввуни.
— Скажите ему, чтоб сдавался, — приказал Лотр. — Иначе у него хватит глупости разбить голову, прыгнув с обрыва.
Анея молчала. За неё ответил Иуда:
— А удавитесь вы! Я был медником. Я изучал Талмуд и потому был бедняком, что изучал его не так, как все. Я даже пробовал торговать, и это были слёзы, цорес. Но я не торговал людьми. И им — не буду.
— Ничего, мы найдём способ, — пообещал Лотр. — А прочих убейте, Пархвер. Папа Николай Первый писал болгарскому царю Борису: «Пусть пастырь не убоится вершить убийства, если они могут держать его подданных в послушании либо подчинять их вере». Вы что-то сказали, бургомистр?
— Сказал. — Углями горели Устиновы глаза из-под скобки волос. — Я сказал: пастырь лютого стада, лютейший, нежели его пасомые.
— Что ж, неплохая похвала, — улыбнулся кардинал. — Идите, Пархвер. Капеллан был прав. «Убивайте! Во имя Бога, убивайте!».
Глава 51
«ВОТ ОТДАЁТСЯ СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ...».
Бросил пику свою ногою и пробил ему грудь.
Сага о Кухулине.
И все... смотря на него, видели лице его, как лице Ангела.
Деяния святых Апостолов, 6:15.
Юрась с последнею кучкой своих людей стоял в конце предмостного сада, там, где тот подступал к круче над Неманом. Всё сильнее полыхал восход, и каждый не мог не думать о том, увидит ли ещё солнце.
Что-то загорелось точкой в той стороне, где оно должно было взойти. Но это был огонь факела. Затем запылала ещё точка и ещё, и Христос понял, что передышке конец, что вообще всему конец. Поняли это и не успевшие спуститься. Человек сорок подошли и встали с друзьями, чтобы их не сразили, пока будут спускаться, или не подстрелили в спину во время отступления, чтобы умереть с честью.
Цепочка факелов полукругом приближалась к ним. «Кресты» не хотели, чтоб хоть какая-то мелкая рыбёшка спряталась и проскользнула сквозь их бредень.
— Кончено, — сказал Юрась. — Какой-нибудь евангелист написал бы, что настал час, вот отдаётся Сын Человеческий в руки сволочи. Бывай, брат. Бывайте, братья. Простите.
— Ты нам прости, — ответил кто-то. — Бывай... брат.
Молодой поцеловал Христа и вдруг ощутил какойто странный, влажно-солёный привкус на губах.
— Ты что?
— Тихо, — ответил Юрась. — Сделать я ни хрена не успел. Поздно. Жаль. Людей жаль. Земли этой. Она теперь, бедная, восплачет.
— Ничего, — утешил молодой. — Ничего.
Факелы всё надвигались и надвигались. Были уже видны залитые жидким багрянцем морды.
— Да что говорить. — Братчик поднял меч. — Бей их, хлопцы, в мою душу.
Кучка осуждённых бросилась на вражеский строй. Жестокая, последняя, забурлила сеча... Где-то далеко-далеко всё ещё голосила, голосила дуда. И враги собственными телами, всей своей массой прижимали и прижимали последних повстанцев к крутояру.
Христос чувствовал, что он словно заговорённый. Бросается, бьёт, рубит, падают вокруг друзья (люди Лотра начали расстреливать их из луков), валятся враги, а ему хоть бы кто царапину нанёс.
И это было хуже всего. Значит, хотят взять живьём. Глупости! Кто помешает ему броситься с обрыва вниз головой?
— Как на разбойника! — ревел он. — Вышли вы с мечами и кольём... взять меня... Так нате... нате... нате...
Он услышал вздох и оглянулся. Молодой с непомерным изумлением смотрел на оперённый конец стрелы, торчащий у него из груди.
...Когда солнце показало всем свой маленький красный краешек, над обрывом стоял уже только один Юрась. Ободранный, чёрный от копоти, с тяжёлыми от пыли волосами, забрызганный кровью, он крутил над головой меч, скалил зубы и был таким страшным, что никто не смел к нему сунуться.
— Сдавайся! — крикнул Босяцкий. — Иначе арканы бросать будем.
Христос грязно выругался.
— А рожна не хочешь, хряк? Тут камни внизу. Пока долечу до реки — разорвёт. Живым не возьмёте. Не дамся. Я вам не святая Цецилия, чтоб меня лапать.
— Взгляни, — сказал рыцарь Иисуса.
Вражеская цепь расступилась. Стража держала за руки Анею и связанного Раввуни с заткнутым ртом. Нагло усмехаясь, подошёл к женщине великан Пархвер, чёрный и смердящий от пота, как и все. Весело блестел синими глазами. Взял Анею за волосы — испуганно вздрогнули веки, закатились чёрные в синь глаза.
— Сейчас я её... при тебе, — хохотнул Пархвер. — Братьями будем.
Позже никто не мог сообразить, как это случилось, и меньше всех сам Юрась. Словно независимые от его воли, глаза заметили ножную пику рядом с трупом повстанца, тело сделало к ней молниеносный рывок, рука схватила и направила куда надо.
В следующее мгновение длинная пика, брошенная с подъёма ступни, взвилась в воздухе и ударила...
...За эту долю секунды Пархвер не успел не то что уклониться, но даже понять. Остриё вылезло у него из спины. Он стоял, словно опираясь грудью на древко, и ещё не сознавал, что убит. Затем его начало рвать кровью. Долго-долго. Ещё чуть позже существо в сажень и шесть дюймов роста, непобедимый Пархвер, повалилось на землю. Все стояли словно оглушённые.
Христос подумал, вздохнул и заключил:
— Ладно, Босяцкий, поладим.
— Не смей! — немо заголосила женщина.
Иуда извивался в руках стражи, словно вьюн, но освободиться не мог.
— Молчи, Анея, — Голос Юрася был безжизненным. — Не тужись, брат Иосия. А то случится с тобою что-то — только людей насмешишь. Ну их к дьяволу! Недостойны они и нашего смрада. — Глядел прямо в глаза псу Божьему: — Моё слово, кот ты мой бархатный, не твоё слово. Так вот, ты этих двоих в лодку посадишь. Целых, не дырявых, как большинство твоих людей сегодня, после беседы со мной. Вёсла дашь. Самолично оттолкнёшь их от берега. И как только они будут на середине реки — я брошу меч. Иначе...
— Слово? — улыбнулся монах. — Я даю слово. — И он бормотнул: — Juzo.[138]
— Слово.
Анея голосила и вырывалась всё время, пока её несли в лодку. Пришлось скрутить ей руки и ноги.
— Береги себя! — кричал с обрыва Юрась. — Береги! Может, дитя будет.
— Нет! Нет! Не-е-ет!
Иуда шёл за ней как убитый. Сел в лодку, бессильно опустив руки.
— Раввуни! Раввуни! Если позволишь ей выскочить — продашь меня!
— Ладно! Ладно! — захлебываясь слезами, говорил Раввуни.
Лодку оттолкнули. Шальное течение закрутило, понесло её на середину. Юрась видел, как отражаются в Немане берега, и ослепительно белые облака, и шапки деревьев, сизые леса на горизонте — вся эта земля, по которой столько ходили его ноги и по которой им больше не ходить.
И тогда, чтоб уже не жалеть больше, он бросил меч:
— Ваше время и власть тьмы. Его схватили.
Глава 52
РАВВУНИ
...И поразил Филистимлянина в лоб, так что камень вонзился в лоб его...
Первая Книга Царств, 17:49.
Всё ещё ревела и ревела над городом дуда. Над ранеными, над трупами, над мортусами, над мародёрами, над всей этой кровавой, гнойной помойкой, в которую именем Бога превратили великий и прекрасный белорусский город, бриллиант Немана, Гродно.
Этот звук тревожил, напоминал, угрожал. И тогда на острые крыши ближайших домов послали лучников.
Дударь трубил, ему больше ничего не оставалось. Чуть слащавое лицо Братишки было теперь каменным. Шагайте, топчите землю, мёртвые Божьи легионы. Встаньте, обесславленные, дайте отпор надругавшимся над вами, отрекитесь от предавших вас.
Рыдала дуда. Лучник натянул лук. Звучно щёлкнула по бычьей перчатке тетива. Стрела пробила мехи и впилась дударю в ямку на границе груди и шеи, туда, где «живёт душа».
...Тишина легла над трупами, и её услышали все. Услышали её и Раввуни в лодке, и Братчик на берегу. Только Иуда увидел страшное раньше, потому что к Христу как раз подходил Лотр. В руке у пастыря была кошка — семихвостый карбач с крючком на каждом конце.
— Лжеучитель! Ересиарх! — Только тут ярость на его лице выплеснулась наружу, смывая последние остатки представительности. — Грязный схизмат!
Весь раскрасневшись, он ударил кошкой, срывая у Братчика с плеча одежду вместе с кожей. Замахнулся в другой раз — Босяцкий и Комар схватили его за руки: поняли, сдерёт со схваченного шкуру до суда.
Братчик плюнул Лотру под ноги.
— Ишь всполошился как! Ну чего ты? Шкуру с меня дерут — чего ж ты горланишь? Признавайся, нунций, сколько раз со страху грех случился, пока я вас колотил, как хотел?
Он жаждал, чтоб его скорей убили. Тут, на месте. Он боялся пытки. Но не знал, какую пытку они приготовили ему. Увидел, что все смотрят то на него, то на реку, глянул и впервые утратил самообладание.
— Где же твоя честь, Лотр? Где же твоё слово, Босяцкий? Где, вшивые пастыри?!
Две лодки отчаливали от берега, готовясь в погоню. В каждой было четыре вооружённых гребца.
— С тобой да честь? — спросил Лотр.
— Босяцкий, ты же сказал juzo! Где твоя совесть?
— Ну, — пёс Божий усмехнулся почти приятной, разумной усмешкой, — моя совесть, понятно, не вынесла бы этого, но ты не обратил внимания, не расслышал, — я вместо juzo сказал izo[139]. Ты слишком простодушен, сын мой. Мужчина может молчать, когда видит несправедливость, и остаться честным. А женщина — скажем, она — молчать перед насильником, и это не опозорит её, и останется она самой верной или даже нетронутой.
Христос попробовал ударить монаха ногой в пах, но не достал. Его оттащили. Даже он, в сто раз более ловкий, чем любой из них, полный хозяин своего тела до последнего нерва, ничего не мог поделать, если десять человек держат его.
— Делай что хочешь, — изо рта у Босяцкого словно плыл смердящий гной, из-под языка высовывалась травинка-жало, — только внутренне в этом не участвуй, мой юный друг.
— Щенок, — плюнул Христос. — Думаешь, за те несколько лет ты видел, ты думал больше, чем я? Гнойный раб. Ты солнца не видел, веков не видел, быдло!
— Да и вообще милости Божьей не лишишься даже тогда, когда дашь присягу без намерения её сдержать. Вот я тебе пообещал: «Выполню». А сам себе добавил: «Если меня к этому принудят или я сам удостоверюсь, что ты не враг, а полезный для родины и государства человек».
И тогда понимая, что это всё, что этим людям можно даже плевать в глаза, он, сам не ведая, на что надеется, в ярости крикнул:
— Раввуни! Раввуни! Рав-ву-у-ни-и!
Заслышав этот крик, Иуда, давно заметивший погоню, в отчаянии заметался по лодке. Река мчала, берега пролетали быстро, но ещё быстрей, словно на крыльях, приближались с каждым взмахом вёсел лодки преследователей.
Иуда сел и начал неумело грести. Поставил лодку сначала боком, потом кормой, потом опять носом. Весло зарывалось в воду, выныривало оттуда в тучах брызг. Иуда не умел грести. Он вообще мало что умел. Ни грести, ни фехтовать, ни плавать. Где он мог научиться этому?
Тогда он решил молиться. Вот помолится малость, пусть не по правилам, а потом возьмёт женщину и прыгнет в воду, а поскольку он не умеет плавать, а она связана — оба немедленно пойдут ко дну. И это хорошо. Избавиться от мук и не предать Братчика.
Он сосредоточился и с ужасом понял, что не помнит ни одного слова. Не потому, что забыл за время странствий, а просто так... Бог ушёл из души. Пытаясь потянуть время и вспомнить, он увидел на дне лодки забытую сеть. Сообразил что-то. Начал по-звериному драть её ногтями и зубами, срывая каменные грузила. Освобождённую сеть бросил в воду.