Страница:
Катя воззрилась на женщину-птицу, что шла, раскинув руки-крылья над чудовищными масками и над прокаленными камнями площади, будто летела. Она делала каждый шаг, высоко, до подбородка, поднимая ногу, будто бы плясала парижский канкан. Ее раскинутые руки были обвязаны ремешками, ремнями, веревочками, обкручены досками, похожими на ребра; в ремнях блестели железные слезы заклепов. Железные крючья, изображая птичьи когти, торчали из-под крыльев, тщательно сшитых из выдубленных шкур. Сбитые крестовины палок, палочек, косточек и реек поддерживали крылья снизу, растопыривая их, и они поднимались на ветру, Казалось, птица вот-вот взлетит. Лицо женщины было безмятежно. Она улыбалась. Вместо носа у нее на лице торчал крючковатый медный совиный клюв. Ее ноги были обнажены до середины бедер, а сзади, за крыльями, длинный шлейф из серого шелка мышиного цвета волочился по камням площади.
– Женщина-птица, – негромко сказал лама. – Раньше, века назад, после праздника Цам ее приносили в жертву богам. Сбрасывали с обрыва. С вершины горы Богдо-ул. Вы ведь не хотите, чтобы вас принесли в жертву, Катерина Антоновна?
Она вздрогнула. Пещера. Та пещера. И она – жертва.
Она могла бы стать жертвой.
Чьей? И какому Богу принесли бы в жертву – ее?
– Нет, Доржи.
– Поглядите направо. Видите? Уже звери пошли. Слуги докшитов. Волки, быки. Какой красивый священный бык Оваа! Я сам однажды на празднике Цам был быком.
Катя глядела во все глаза. Шли роскошно разодетые, в шелка и парчу, люди с головами волков. Серые зубастые морды торчали над соцветием ярких дэли. Шли, пританцовывая, бодая воздух рогатыми башками, люди-быки, наряженные в темно-синие и черные шкуры; у них были слишком большие для быков рога, длинные, тонкие, извилисто изогнутые; с бычьих шей свисали тяжелые золотые украшения, похожие на мониста. Один человек-бык, в черной, расшитой золотыми звездами шкуре, катил перед собой маленькую колесницу. В колеснице сидела нагая девушка, сложив на груди руки. Она улыбалась. Нет, Катя разглядела, она была не совсем нагая, на нее, голую, было наброшено прозрачное покрывало, на запястьях и на лодыжках светились сусальным золотом толстые браслеты, на голове мерцала изумрудами и бирюзой темно-золотая корона в виде трехзубой молнии-ваджры. Девушка была вся зеленая, цвета свежей травки. Казалось, ее окунули не зеленую краску, а в болотную ряску, и ряска так и застыла на ней.
– Зеленая Тара, – пояснил Доржи, наклонив лысую голову к Кате. Ветер взвил кружева Катиного платья, оборка рукава нежно коснулась руки ламы. – А скоро появится и Белая. Вы знаете, кто такие Тары, Катя?
– Нет… Богини?..
– Женские воплощения Будды. Видите, у нас не как у вас. Ваш Христос не может же быть женщиной? А наш Будда может. Он вселяется во всех. Он – везде.
– А тот красный бык…
– Это и есть Оваа. Он несет на рогах Солнце.
– Какие они все красивые, Доржи… хотя и страшные… такие есть страшные маски – во сне приснятся, закричу…
– Не бойтесь. Это все понарошку. Прошли те времена, когда на празднике закалывали двух быков – красного и черного, и с ними девушку, царевну Чааты. Знаете, это было так красиво, сражение двух быков. Есть старая наша песня, ее раньше пели на празднике Цам:
– Это очень красиво.
– Битва за женщину всегда красива.
– Быки бьются за женщину?..
– За царевну Чааты. Бык, который побеждал, брал в жены царевну прямо на площади, в белом шатре, который разбивали тут же для этого священного танца двоих.
– А потом их что, все равно убивали?..
– А как же. Жертва священна. Так предписано богами. Это все не люди придумали. Это завещание богов. Слышите музыку?.. Слышите?.. Это ганлин.
Люди в страшных масках, шествующие рядами, внезапно закрутились в бешеном, неистовом танце, став похожими на огромные цветные волчки. В воздух вздымались ярко-малиновые и желтые, как таежные жарки, куски халембы. Будто бы на площади вдруг вспыхнули костры, заполыхал пожар. Монголы, обступившие площадь, гортанно запели, захлопали в ладоши.
– Ганлин?.. Что такое ганлин?..
– Дудка такая. Вроде вашего европейского гобоя. Ее делают из берцовой кости человека. Ганлин заиграл – значит, скоро появятся Восемь Ужасных. А с ними и Жамсаран. – Доржи протянул руку и внезапно громко крикнул, оглушив Катю, и Катя отшатнулась, зажав уши: – Вот он!
Какой жуткий. Какой гадкий! И звук этой адской дудки, сделанной из костей человека, стал так пронзителен, что Катя снова зажала ладонями уши. До чего зверская морда! Зубы торчат из пасти! Чудится, с клыков капает красная слюна… Рядом с ним важно выступают его слуги – у одного в руках наперевес обнаженный сверкающий меч, готовый разить врагов, у другого, одетого в длинное черное дэли, расшитое красными огненными цветами, в высоко поднятой над дикой маской руке – чаша.
Катя вскрикнула и закрыла глаза. Череп! Человеческий череп!
– Габала, – спокойно произнес лама. – Из габалы пьют кровь герои. Катя, вам дурно? Не бледнейте. Это же праздник. Всего лишь праздник, Катя.
Маска Жамсарана была такой большой, что он выступал на голову выше всех ряженых. «Ему тяжело ее нести на себе», – прошептала Катя одними губами. Трубы и дудки завыли, загудели, как волки в степи. Мороз прошел по телу Кати, несмотря на то, что солнце стояло в зените, обдавая народ желтым жирным молоком жары. В одной руке Жамсаран держал меч, выкрашенный красной краской, похожий на язык огня; в другой – картонное сердце, облитое краской-кровью. Над его головой торчали пять военных знамен-вымпелов, к их навершиям были привязаны, мотались на жарком ветру пушистые клочья заячьего и беличьего меха. Доржи коснулся руки Кати, ее голого локтя.
Она вздрогнула.
Лама впервые коснулся ее.
Там, где он прикоснулся к ней, ее кожу закололо иголками. Будто бы в нее воткнули длинные золотые иглы, которыми китайские врачи излечивают все на свете хворобы.
– Что, что?..
– Это Чойджал!
Человек-олень с раскидистыми позолоченными рогами и человек-бык, с рогами посеребренными, делали такие сумасшедшие прыжки, так выбрасывали в стороны ноги, так скрещивали руки и вертелись на одной ноге, будто хотели подняться в воздух, взмыть над площадью; а за ними, важно ступая, шла самая громадная маска праздника Цам – синий чудовищный бык, с открытой пастью и оскаленными зубами, с тремя глазами, с загнутым вверх кончиком расплющенного носа. Пять позолоченных черепов мотались на груди быка. На концах рогов сверкали под солнцем медные языки, изображающие пламя. Человек-Чойджал танцевал в черном платье с вышитыми по нему золотыми драконами, с горловины платья, с плеч, с рукавов – отовсюду свисали яшмовые четки, крошечные зеркала, колокольчики, и, когда Царь-Бык подпрыгивал, колокольчики звенели. В правой руке Чойджал держал посох в виде скелета, в левой – аркан с кольцом и железным крючком. Катя, сама не сознавая, что делает, крепко, до боли вцепилась в руку ламы.
– О, о, что это!.. Зачем скелет!..
– Он отгоняет им злых духов.
– А это кто, за ним!..
– Это Золотой Дракон, девочка.
Он крепче сжал ее руку. Не выпускал. Катя, вне себя, глядела, как важно ступает Синий Бык, как бешено крутятся идущие следом за ним его слуги, как ползет по раскаленным камням храмовой площади дракон с золотой крупной чешуей, и золотые монеты отваливаются от картонного хвоста, и к ним бросаются раскосые дети – подбирать их, ведь это считается удачей, если хоть чешуйку с хвоста Золотого Дракона на празднике удастся подобрать; а трубы все взвывали, рвали уши, ревели и гремели, заглушая голоса, и крики пронзали копьями жаркую полдневную духоту, и все сильнее лама сжимал руку Кати, так, что ее пальцы прилипли друг к другу.
«Девочка, лама назвал меня девочкой, зачем», – смутно пронеслось в голове Кати, а Золотой Дракон вертел головой, и в золотом черепе горел рубиновый глаз, и странный светлый луч бил из глаза наотмашь, прокалывал белую пустоту, врезался в лица, наблюдая их, запоминая. На миг Кате почудилось: дракон видит ее насквозь, дракон может убить ее острым, как нож, лучом. Лама внезапно выпустил ее руку.
– Кто такой Чойджал, Доржи?.. – Она сжала занемевшие пальцы в кулак и покраснела. Трубы вскрикивали, как люди. Дракон медленно волочил золотой хвост по мостовой.
– Человек. Он был когда-то человеком, как все мы. – Лама тонко улыбнулся. С его голой головы крупными каплями по лбу и вискам скатывался пот. Солнце пекло нещадно. Он отер пот рукавом монашеского красного плаща. – Он был последователем религии бон в Тибете. Он дал обет. Провел отшельником в пещере в горах пятьдесят лет. Однажды, когда ему оставался всего один день до конца его заточения, в его пещере укрылись воры с украденным быком. Воры убили и быка, и старого отшельника – чтобы никто не был свидетелем их преступления. Но только пролилась на камни пещеры кровь и быка и человека, как Чойджал вскочил, схватил голову мертвого быка, надел ее себе на плечи…
Катя слушала, открыв рот. Музыка гремела, заглушая слова Доржи.
– И что?..
– И превратился в демона, владыку подземного мира. Он убил воров и пожрал их сердца.
– Пожирать сердце… Вырывать из груди и грызть… Это у вас, монголов, в крови такая жестокость?.. Вы так недалеко ушли от зверей?..
– А разве ваш ветхозаветный Бог не разит направо и налево, топя города и поселенья в море крови? И ваш Самсон разве не побил целое войско филистимлян ослиною челюстью? А ваши римские императоры разве не жгли христиан на деревянных крестах? Не давали на съедение хищникам в цирках? Зачем вы рассуждаете о жестокости, не зная хорошо ее природы? – Лама усмехнулся. Указал на дракона: – Не правда ли, забавный? Вы знаете о том, что в Гоби до сих пор люди встречаются с драконами? И на берегах Хуанхэ тоже их многие видят. А вон, вон, глядите, львы! Они играют с Белым Старцем – Цаган Эбугеном, великим Ульгеном! Сейчас они нападают на него… но он их усмирит… даст им лакомства… и они лягут у его ног, как послушные собаки…
«Как послушная собака у твоих ног», – вспомнились ей слова Иуды, сказанные когда-то в монастыре Да-хурэ. Она опасалась глянуть в сторону Доржи. Ей вдруг показалось: лама через мгновенье тоже ляжет у ее ног, как этот человек, нелепо прыгающий на солнечной площади, смешно подвывающий, переодетый львом, с торчащей гривой из ваты, выкрашенной желтой масляной краской.
Пляшущий докшит Жамсаран, уже ушедший далеко вперед, внезапно обернулся, и Катя увидела между его красных оскаленных резцов похожую на паука черную дырочку.
Любит… Безумно…
А если… не безумно?.. А если…
Нежный печальный голос внутри нее, женский голос, говорил мерно и скорбно: «Любая любовь смертна, дорогая. Любая любовь обречена. Любая любовь – это лишь желание человека любить, всего лишь. Это желание живет в человеке дотоле, доколе он способен любить и влюбляться. На краю гроба старик любит и хватается за жизнь, и это не значит, что его любовь – вечна. Она исчезнет вместе с ним».
Чей это был голос? Ей казалось – это говорила, шептала ей на ухо та прелестная китайская девочка с той коричневой изящной фотографии, что показал ей однажды в «РЕСТОРАЦIИ» Разумовский. Она погибла. Кто ее убил? Иногда ей казалось – сейчас откроется дверь, и в дом войдут те, кто убьет ее.
И тогда ей становилось страшно, она сжималась, скрючивалась на кровати, подтягивала колени к подбородку, истово молилась Богородице.
Часть третья
Золотая бабочка
– В Кяхте уже Монгольское революционное правительство. – Разумовский пригладил волосы, улыбнулся, золотые зубы во рту сверкнули. – Недолго осталось сидеть на азиатском троне нашему умалишенному барону. Что говорит наша славная девочка, что пасется там, в ставке?
– Наша замечательная девочка работает исправно. Информация поступает бесперебойно. Мы знаем действительно о каждом шаге Унгерна. Письма перехватываются. Недавно из Пекина снова приезжал Крис Грегори. Я встречался с ним.
– Вы? Вы один? Без Биттермана?
– Я… один. – Носков отвернулся, потеребил бороду. Отводил глаза от Разумовского. Разумовский тонко, понятливо улыбнулся.
– Я верю вам. Что сказал Грегори?
– Что Чжан Цзолин никогда не будет соединяться с Унгерном и никогда не станет бороться бок о бок с ним с китайскими красными.
– Грегори знает о том, что по всей Монголии, Бурятии и Китаю организуются красные части? И что у них на знаменах – не красная звезда, а свастика?
– Он заострил на этом мое внимание в первую очередь. Грегори считает, что эти новые красные части, под знаком «суувастик», весьма перспективны, но и весьма опасны. Рождается новое учение. И народы пойдут за ним. Это не подленькое, пошленькое в своей основе, хотя и четко высчитанное учение Маркса. Маркс был рациональная башка, без грана мистики. Эти восточные господа идут гораздо дальше. Они, на наших с вами глазах, господин Носков, рождают новую силу. Силу, которая… хм… – Разумовский поправил пенсне, спадавшее с носа, – перевернет, я думаю, устои нынешнего века. Век молодой, варево бродит и кипит в котле. Мы с вами будем свидетелями того, какой сварится суп. И мы будем лаптем, уважаемый, сии щи хлебать.
Носков повернулся к Разумовскому. Кресло под ним скрипнуло. Хромовый начищенный сапог тоже скрипнул.
– Смысл этой новой силы, дражайший Александр Иваныч?..
– Смысл? Извольте. Знак «суувастик» – древний тибетский знак, символ старой, очень древней тибетской религии, одной из ответвлений религии бон-по. Эта религия – религия смерти. Как многие верования в Тибете, между прочим. Смерть, уничтожение другого, чужого, ставится во главу угла. Люди, организованные таким вот образом, могут понаделать многое… подмять под себя земли, народы. Превратить тех, кого они поработят, в рабов, в слуг… что я, хуже, хлеще!.. в строительный материал для их целей… целей избранных… просто – в камень, в булыжник… в дымящийся асфальт… И свастики, милейший, заметьте, две. У одной рожки загнуты так, что она вроде бы катится посолонь. Она вроде бы добро несет… мир. А та, что катится противосолонь… – Разумовский поймал на лету все-таки свалившееся пенсне. – Тут дело плохо. Это прямой знак гибели. Это солнце, которое сжигает дотла.
– Но тогда… – Носков пожал плечами, наклонил тяжелую, как гиря, голову. – Тогда это знак самого Унгерна! Почему ж он не воюет под ним?
– А потому что, видите ли, что он не так подробно знаком с учениями Тибета, как, скажем, я. Я ж все-таки учился на историка в университете, не забывайте, вы, купец.
– Зачем вы обижаете купцов, Александр Иваныч? – Носков возмущенно напыжил бороду. – Что бы вся русская Азия, да и все китайчата с япошками, и иже с ними, все ваши тибетцы и индийцы, делали без купцов?! Афанасий Никитин вон за три моря ходил… сколько путей открыл… товары потекли, деньги повалили, как снег…
– Снег, снег… – Разумовский вынул из кармана брегет, кинул взгляд на секундную, быстро бегущую стрелку. – Я ничего плохого про купцов не хотел сказать, любезный. – Осклабился. Снова уставился на часы. – Что бы мы все без ваших денежек делали, плохо представляю! И без Биттермана, ведь он единственный, кто поставляет нам нелегально оружие… и задешево, заметьте, задешево…
– Не только нам, Александр Иваныч. Не только.
– У бога торговли Меркурия абсолютно, вы считаете, нет нравственности? И политических убеждений, ха-ха!..
– Совершенно верно, господин Разумовский, мыслить изволите. Нет как нет. Что вы на часы-то уставились?
– Девочка наша, ласточка, должна прибыть с минуты на минуту. Из ставки скачет… из лагеря. Всего на полчаса сюда. И – обратно. Тоже бабы русские, а, милейший?.. выносливые, что тебе твоя лошадь!.. И не спят, и едят черт-те что, бурду, похлебки, опилки вместо хлеба жуют, и стреляют не хуже солдат, и, многие, особенно здесь, на Востоке, борются, знаете, наравне с мужчинами…
– Наша-то – тоже ведает восточные единоборства, что ли?.
– Нет, она, видите ли, от этого далека, умом не вышла, здесь все-таки ум, как-никак, поострее нужен… и школа, а учиться этому, у здешних мастеров, – дорогого стоит… Она обыкновенная ночная бабочка, и это, представьте, самая замечательная профессия для шпионки…
Носков сердито запыхтел.
– У вас курева не найдется?.. Шпионка, громковато сказано для простецкой профурсетки, вами нанятой за деньги! Вы ей много платите?
– Ровно столько, чтобы она думала, что зарабатывает недурно.
В окно постучали. Два раза, три и еще два, с паузами. Разумовский осторожно подкрался, будто подполз, к окну, медленно отодвинул занавеску, всмотрелся в виноградно-сиреневую тьму, взял со стола свечу в подсвечнике, два раза махнул перед окном, что значило: «Сейчас открою».
– Она?
– Она.
Разумовский прошел к двери. Носков, оставшись один, огляделся в комнате. На стене он заметил коричневую фотографию той китаянки, что они похитили, решив шантажировать барона, а ее похитили у них самих, оставив их с носом. Нет, купля-продажа людей – занятие не для купца. Купец должен заниматься честным промыслом. Обмануть покупателя – это, конечно, дело святое. А Унгерн дурак. Ему бы надо убраться подобру-поздорову, податься сейчас куда-нибудь на запад, в Кобдо, или же, на худой конец, собраться с силами, запастись провизией и оружием и идти в Приморье. Но он дурак, он возомнил себя владыкой Центральной Азии и никуда не двинется с места. Впрочем, эта шалава говорит: он хочет идти в Тибет. Тибетец какой нашелся, прости Господи! Да все его дохлое войско в Тибете повымерзнет, солдаты сдохнут, как крысы, от мороза, от нехватки воздуха в высокогорье, от голода – средь голых снежных скал даже полынь не растет…
Дверь стукнула. Носков поднял голову, инстинктивно застегнув расстегнутую перламутровую пуговку на жилетке. В гостиную вошла, сбрасывая на ходу на руки Разумовскому короткую истрепанную шубейку, румяная с мороза, весело улыбающаяся женщина; ее щеки были свекольно размалеваны, губы подмазаны морковной помадой, глаза, подведенные дешевой сурьмой, полыхали, дерзкие, наглые, широко распахнутые, огненные.
В юрте палача Сипайлова, подвешенный за пальцы к потолку, висел, едва доставая ногами до пола, скрежеща зубами, купец Ефим Носков, раздетый догола. Сипайлов разжигал в жаровне железный прут. На спине Носкова уже вздувались полосы ожогов. Сипайлов разогнулся, встал с колен от жаровни, приблизился к висевшему на крепах юрты купцу с раскаленным докрасна железным прутом в обмотанном окровавленной тряпицей кулаке.
– Ну же, раскалывайся, как орех! Ты, тайный большевик! Мы сотрудничали с тобой, а ты предал нас! И гибель атамана и его брата – это твоих рук дело! Это ты сделал! Ты, чтобы посеять смуту в наших рядах!.. Сколько платят тебе, гадине, красные?!.. Сколько?!.. О да, у красных много денежек… Они там, через своего вождя, с немцами спелись, а вся Россия и вся Европа, мать их за ногу, вид делают, прикидываются, что не понимают этого… Все спелись со всеми… все для своей выгоды стараются… все гребут под себя… и ты туда же!.. да не удалось тебе, красная собака… Ты, красная собака! – Красно горящий прут закачался перед глазами Носкова. – Говори, или я тебе сейчас этим прутом буркалы выколю!
По лицу Носкова тек пот, заливая глаза. Он кривился, кусал губы, кровь из прокушенной губы текла по подбородку. Он, вытаращив глаза, с ужасом взирал на раскаленное железо, мотавшееся перед его носом.
Господи, вот оно и Твое наказание за грехи вся. Смилуйся, Господи, не покинь. Как не вовремя его взяли, ах, черт. Кто, кто выдал его?!.. Разве поймешь теперь. Он с ними со всеми был связан. Он продавал оружие Унгерну через Иуду Семенова. Он обсуждал денежные и военные планы с поручиком Ружанским. Биттерман, его хозяин, только притворялся, что торгует мехом, рухлядью, куньими и сурчиными шкурами; это все было для отвода глаз, для рынка Запада, для кокетничающих лондонских и парижских модниц: купить шубу из монгольского сурка за бешеные деньги, разве это не высший шик! Биттерман, падла, торговал оружием, английскими винтовками, английскими танками, английскими револьверами, английскими гранатами – и его, Носкова, в это втравил. Господи сил, сколько ж китайских и американских долларов он выручил на этих сделках!.. ты один, Господи, ведаешь… А сейчас они изловили его – и хотят от него сто тысяч долларов. Сто тысяч, Царица Небесная!.. и наличными… Ума лишились… Но ведь эти деньги у него есть, есть, есть, черт побери, они просто спрятаны тайно, надежно, они у надежного человека, их не так-то просто обнаружить, ежели даже того человека убить – и тем паче не отыщешь, тогда уж никто местонахожденье денежек не откроет…
И в конце концов они все-таки втравили его в это дело… В заговор против барона… Они все-таки проехались на нем, как на сивой кобыле… Объегорили его… Обхитрили… И – кто-то из них – его, Носкова – сдал…
Господи, прокляни их. Накажи их. Господи великий, Исусе Христе мой, проклинаю тот день, когда я связался с этими чертовыми господами, с этими заговорщиками… любой заговор или быстро приводится в исполнение, как судебный приговор, или – позорно раскрывается, и тогда… и тогда…
А Разумовский, акула, златые горы обещал ему, подвывал сладко: давай, давай, Ефимка, нам деньжат, субсидируй нас щедро, не жмоться, все тебе потом, позже, сторицей вернется, когда мы Унгерна скинем и сами всю Монголию и всех китайчат к рукам приберем… тебе ж неважно, с кем торговать, на чем деньги делать, с кем бумажонками перекидываться – с красными или с белыми, с буддистами или с православными?!.. Неважно, а, честно?!..
– Господа… честью клянусь… не красный я… не красный…
Хрип и бульканье из горла. Вылезшие из глазниц, как перепелиные яйца, глаза.
Раскаленный прут взвился. Хлестнул по голому толстому животу Носкова. Купца закрючило на самодельной дыбе, из него вылетел не стон – птичий клекот, перешедший в тонкий, звериный визг, тут же оборвавшийся. В тишине был слышен скрип зубов. Потрескивали угли в жаровне.
– Женщина-птица, – негромко сказал лама. – Раньше, века назад, после праздника Цам ее приносили в жертву богам. Сбрасывали с обрыва. С вершины горы Богдо-ул. Вы ведь не хотите, чтобы вас принесли в жертву, Катерина Антоновна?
Она вздрогнула. Пещера. Та пещера. И она – жертва.
Она могла бы стать жертвой.
Чьей? И какому Богу принесли бы в жертву – ее?
– Нет, Доржи.
– Поглядите направо. Видите? Уже звери пошли. Слуги докшитов. Волки, быки. Какой красивый священный бык Оваа! Я сам однажды на празднике Цам был быком.
Катя глядела во все глаза. Шли роскошно разодетые, в шелка и парчу, люди с головами волков. Серые зубастые морды торчали над соцветием ярких дэли. Шли, пританцовывая, бодая воздух рогатыми башками, люди-быки, наряженные в темно-синие и черные шкуры; у них были слишком большие для быков рога, длинные, тонкие, извилисто изогнутые; с бычьих шей свисали тяжелые золотые украшения, похожие на мониста. Один человек-бык, в черной, расшитой золотыми звездами шкуре, катил перед собой маленькую колесницу. В колеснице сидела нагая девушка, сложив на груди руки. Она улыбалась. Нет, Катя разглядела, она была не совсем нагая, на нее, голую, было наброшено прозрачное покрывало, на запястьях и на лодыжках светились сусальным золотом толстые браслеты, на голове мерцала изумрудами и бирюзой темно-золотая корона в виде трехзубой молнии-ваджры. Девушка была вся зеленая, цвета свежей травки. Казалось, ее окунули не зеленую краску, а в болотную ряску, и ряска так и застыла на ней.
– Зеленая Тара, – пояснил Доржи, наклонив лысую голову к Кате. Ветер взвил кружева Катиного платья, оборка рукава нежно коснулась руки ламы. – А скоро появится и Белая. Вы знаете, кто такие Тары, Катя?
– Нет… Богини?..
– Женские воплощения Будды. Видите, у нас не как у вас. Ваш Христос не может же быть женщиной? А наш Будда может. Он вселяется во всех. Он – везде.
– А тот красный бык…
– Это и есть Оваа. Он несет на рогах Солнце.
– Какие они все красивые, Доржи… хотя и страшные… такие есть страшные маски – во сне приснятся, закричу…
– Не бойтесь. Это все понарошку. Прошли те времена, когда на празднике закалывали двух быков – красного и черного, и с ними девушку, царевну Чааты. Знаете, это было так красиво, сражение двух быков. Есть старая наша песня, ее раньше пели на празднике Цам:
Лама пропел эти слова тихо, как бы себе под нос, даже слегка отвернувшись от Кати, а допев, вдруг резко повернул к ней лицо, и она вспыхнула, как от удара плетью.
Выйдя издалека,
Сходятся два быка,
Два быка, два царя,
Будто в бой не решаются,
Исподлобья смотря,
Тихо, грозно сближаются.
– Это очень красиво.
– Битва за женщину всегда красива.
– Быки бьются за женщину?..
– За царевну Чааты. Бык, который побеждал, брал в жены царевну прямо на площади, в белом шатре, который разбивали тут же для этого священного танца двоих.
– А потом их что, все равно убивали?..
– А как же. Жертва священна. Так предписано богами. Это все не люди придумали. Это завещание богов. Слышите музыку?.. Слышите?.. Это ганлин.
Люди в страшных масках, шествующие рядами, внезапно закрутились в бешеном, неистовом танце, став похожими на огромные цветные волчки. В воздух вздымались ярко-малиновые и желтые, как таежные жарки, куски халембы. Будто бы на площади вдруг вспыхнули костры, заполыхал пожар. Монголы, обступившие площадь, гортанно запели, захлопали в ладоши.
– Ганлин?.. Что такое ганлин?..
– Дудка такая. Вроде вашего европейского гобоя. Ее делают из берцовой кости человека. Ганлин заиграл – значит, скоро появятся Восемь Ужасных. А с ними и Жамсаран. – Доржи протянул руку и внезапно громко крикнул, оглушив Катю, и Катя отшатнулась, зажав уши: – Вот он!
Какой жуткий. Какой гадкий! И звук этой адской дудки, сделанной из костей человека, стал так пронзителен, что Катя снова зажала ладонями уши. До чего зверская морда! Зубы торчат из пасти! Чудится, с клыков капает красная слюна… Рядом с ним важно выступают его слуги – у одного в руках наперевес обнаженный сверкающий меч, готовый разить врагов, у другого, одетого в длинное черное дэли, расшитое красными огненными цветами, в высоко поднятой над дикой маской руке – чаша.
Катя вскрикнула и закрыла глаза. Череп! Человеческий череп!
– Габала, – спокойно произнес лама. – Из габалы пьют кровь герои. Катя, вам дурно? Не бледнейте. Это же праздник. Всего лишь праздник, Катя.
Маска Жамсарана была такой большой, что он выступал на голову выше всех ряженых. «Ему тяжело ее нести на себе», – прошептала Катя одними губами. Трубы и дудки завыли, загудели, как волки в степи. Мороз прошел по телу Кати, несмотря на то, что солнце стояло в зените, обдавая народ желтым жирным молоком жары. В одной руке Жамсаран держал меч, выкрашенный красной краской, похожий на язык огня; в другой – картонное сердце, облитое краской-кровью. Над его головой торчали пять военных знамен-вымпелов, к их навершиям были привязаны, мотались на жарком ветру пушистые клочья заячьего и беличьего меха. Доржи коснулся руки Кати, ее голого локтя.
Она вздрогнула.
Лама впервые коснулся ее.
Там, где он прикоснулся к ней, ее кожу закололо иголками. Будто бы в нее воткнули длинные золотые иглы, которыми китайские врачи излечивают все на свете хворобы.
– Что, что?..
– Это Чойджал!
Человек-олень с раскидистыми позолоченными рогами и человек-бык, с рогами посеребренными, делали такие сумасшедшие прыжки, так выбрасывали в стороны ноги, так скрещивали руки и вертелись на одной ноге, будто хотели подняться в воздух, взмыть над площадью; а за ними, важно ступая, шла самая громадная маска праздника Цам – синий чудовищный бык, с открытой пастью и оскаленными зубами, с тремя глазами, с загнутым вверх кончиком расплющенного носа. Пять позолоченных черепов мотались на груди быка. На концах рогов сверкали под солнцем медные языки, изображающие пламя. Человек-Чойджал танцевал в черном платье с вышитыми по нему золотыми драконами, с горловины платья, с плеч, с рукавов – отовсюду свисали яшмовые четки, крошечные зеркала, колокольчики, и, когда Царь-Бык подпрыгивал, колокольчики звенели. В правой руке Чойджал держал посох в виде скелета, в левой – аркан с кольцом и железным крючком. Катя, сама не сознавая, что делает, крепко, до боли вцепилась в руку ламы.
– О, о, что это!.. Зачем скелет!..
– Он отгоняет им злых духов.
– А это кто, за ним!..
– Это Золотой Дракон, девочка.
Он крепче сжал ее руку. Не выпускал. Катя, вне себя, глядела, как важно ступает Синий Бык, как бешено крутятся идущие следом за ним его слуги, как ползет по раскаленным камням храмовой площади дракон с золотой крупной чешуей, и золотые монеты отваливаются от картонного хвоста, и к ним бросаются раскосые дети – подбирать их, ведь это считается удачей, если хоть чешуйку с хвоста Золотого Дракона на празднике удастся подобрать; а трубы все взвывали, рвали уши, ревели и гремели, заглушая голоса, и крики пронзали копьями жаркую полдневную духоту, и все сильнее лама сжимал руку Кати, так, что ее пальцы прилипли друг к другу.
«Девочка, лама назвал меня девочкой, зачем», – смутно пронеслось в голове Кати, а Золотой Дракон вертел головой, и в золотом черепе горел рубиновый глаз, и странный светлый луч бил из глаза наотмашь, прокалывал белую пустоту, врезался в лица, наблюдая их, запоминая. На миг Кате почудилось: дракон видит ее насквозь, дракон может убить ее острым, как нож, лучом. Лама внезапно выпустил ее руку.
– Кто такой Чойджал, Доржи?.. – Она сжала занемевшие пальцы в кулак и покраснела. Трубы вскрикивали, как люди. Дракон медленно волочил золотой хвост по мостовой.
– Человек. Он был когда-то человеком, как все мы. – Лама тонко улыбнулся. С его голой головы крупными каплями по лбу и вискам скатывался пот. Солнце пекло нещадно. Он отер пот рукавом монашеского красного плаща. – Он был последователем религии бон в Тибете. Он дал обет. Провел отшельником в пещере в горах пятьдесят лет. Однажды, когда ему оставался всего один день до конца его заточения, в его пещере укрылись воры с украденным быком. Воры убили и быка, и старого отшельника – чтобы никто не был свидетелем их преступления. Но только пролилась на камни пещеры кровь и быка и человека, как Чойджал вскочил, схватил голову мертвого быка, надел ее себе на плечи…
Катя слушала, открыв рот. Музыка гремела, заглушая слова Доржи.
– И что?..
– И превратился в демона, владыку подземного мира. Он убил воров и пожрал их сердца.
– Пожирать сердце… Вырывать из груди и грызть… Это у вас, монголов, в крови такая жестокость?.. Вы так недалеко ушли от зверей?..
– А разве ваш ветхозаветный Бог не разит направо и налево, топя города и поселенья в море крови? И ваш Самсон разве не побил целое войско филистимлян ослиною челюстью? А ваши римские императоры разве не жгли христиан на деревянных крестах? Не давали на съедение хищникам в цирках? Зачем вы рассуждаете о жестокости, не зная хорошо ее природы? – Лама усмехнулся. Указал на дракона: – Не правда ли, забавный? Вы знаете о том, что в Гоби до сих пор люди встречаются с драконами? И на берегах Хуанхэ тоже их многие видят. А вон, вон, глядите, львы! Они играют с Белым Старцем – Цаган Эбугеном, великим Ульгеном! Сейчас они нападают на него… но он их усмирит… даст им лакомства… и они лягут у его ног, как послушные собаки…
«Как послушная собака у твоих ног», – вспомнились ей слова Иуды, сказанные когда-то в монастыре Да-хурэ. Она опасалась глянуть в сторону Доржи. Ей вдруг показалось: лама через мгновенье тоже ляжет у ее ног, как этот человек, нелепо прыгающий на солнечной площади, смешно подвывающий, переодетый львом, с торчащей гривой из ваты, выкрашенной желтой масляной краской.
Пляшущий докшит Жамсаран, уже ушедший далеко вперед, внезапно обернулся, и Катя увидела между его красных оскаленных резцов похожую на паука черную дырочку.
* * *
Ганлин играет
Я в тягость. Я в тягость Монголии.Иуда снова ускакал куда-то. Катя молилась сейчас лишь об одном: чтобы его не убили. О, пусть его не найдет ни пуля, ни метко брошенный нож. Хорошо, что они здесь, в Урге, в укрытии. Какой добрый этот лама Доржи, что предоставил им для жизни этот маленький, бедный, неказистый домик – их первый совместный дом, их первое семейное жилье… Семейное?.. Она, потупив взор, пожимала плечами, краска взбегала ей на щеки. Семья – с Иудой?.. Она пугалась самого слова – «семья» – после семейной жизни с атаманом Семеновым. Ей казалось: она не должна заводить семью с любимым. С тем, кого она любит безумно.
Войскам нужна еда. Мои солдаты должны жрать. Жрать, черт побери! Иначе они вымрут как мухи.
Хоть Богдо-гэгэн и обещал бесплатно кормить моих солдат, я понимаю – он устал. Мы слишком долго тут торчим. Мои солдаты уже беспрепятственно грабят и убивают. Они хотят есть. Они хотят есть!
Идти на север? В Россию?
Нас мало. Нас слишком мало против красной саранчи.
Идти на юг? В Тибет?
Да. На юг. В Тибет. Надо советоваться с ламами.
Что делал Александр Македонский в таком положении?
Что делал Аларих в таком положении?
Что делал Наполеон в таком положении?
Надо покупать оружие у Биттермана.
Он врет, что у него больше нет поставок. Они у него есть!
Это значит, что он кому-то еще продает оружие. Кому?!
Я узнаю.
Кто мне может помочь в новом победоносном походе? Богдо-гэгэн? Жалкий старый пьяница. Виноградов? Отчаянно храбр, но подозрителен. Семенова убили. А отличный был полководец. Мои палачи? Кожедубы. Тупые. Глупые. Могут лишь палками махать. Мои сотники? Может быть. Храбрые вояки. Джа-лама?
Джа-лама. Да, Джа-лама. Я никогда не забывал про него. Я всегда про него помнил. Он сам отдалился от меня. Красные слишком рядом. Я пошлю к нему гонца. Кого? Сипайлова? Он волком глядит в степь. Возможно, он когда-нибудь предаст меня. Бурдуковского? Ташура?
Я не знаю, что делал Чингисхан в таком положении.
Я знаю, что буду делать я.
Любит… Безумно…
А если… не безумно?.. А если…
Нежный печальный голос внутри нее, женский голос, говорил мерно и скорбно: «Любая любовь смертна, дорогая. Любая любовь обречена. Любая любовь – это лишь желание человека любить, всего лишь. Это желание живет в человеке дотоле, доколе он способен любить и влюбляться. На краю гроба старик любит и хватается за жизнь, и это не значит, что его любовь – вечна. Она исчезнет вместе с ним».
Чей это был голос? Ей казалось – это говорила, шептала ей на ухо та прелестная китайская девочка с той коричневой изящной фотографии, что показал ей однажды в «РЕСТОРАЦIИ» Разумовский. Она погибла. Кто ее убил? Иногда ей казалось – сейчас откроется дверь, и в дом войдут те, кто убьет ее.
И тогда ей становилось страшно, она сжималась, скрючивалась на кровати, подтягивала колени к подбородку, истово молилась Богородице.
Часть третья
Судьба
Золотая бабочка
Вести войну – искусство созерцать Полярную звезду в Южном полушарии.
Доктрина Зен-шу
– В Кяхте уже Монгольское революционное правительство. – Разумовский пригладил волосы, улыбнулся, золотые зубы во рту сверкнули. – Недолго осталось сидеть на азиатском троне нашему умалишенному барону. Что говорит наша славная девочка, что пасется там, в ставке?
– Наша замечательная девочка работает исправно. Информация поступает бесперебойно. Мы знаем действительно о каждом шаге Унгерна. Письма перехватываются. Недавно из Пекина снова приезжал Крис Грегори. Я встречался с ним.
– Вы? Вы один? Без Биттермана?
– Я… один. – Носков отвернулся, потеребил бороду. Отводил глаза от Разумовского. Разумовский тонко, понятливо улыбнулся.
– Я верю вам. Что сказал Грегори?
– Что Чжан Цзолин никогда не будет соединяться с Унгерном и никогда не станет бороться бок о бок с ним с китайскими красными.
– Грегори знает о том, что по всей Монголии, Бурятии и Китаю организуются красные части? И что у них на знаменах – не красная звезда, а свастика?
– Он заострил на этом мое внимание в первую очередь. Грегори считает, что эти новые красные части, под знаком «суувастик», весьма перспективны, но и весьма опасны. Рождается новое учение. И народы пойдут за ним. Это не подленькое, пошленькое в своей основе, хотя и четко высчитанное учение Маркса. Маркс был рациональная башка, без грана мистики. Эти восточные господа идут гораздо дальше. Они, на наших с вами глазах, господин Носков, рождают новую силу. Силу, которая… хм… – Разумовский поправил пенсне, спадавшее с носа, – перевернет, я думаю, устои нынешнего века. Век молодой, варево бродит и кипит в котле. Мы с вами будем свидетелями того, какой сварится суп. И мы будем лаптем, уважаемый, сии щи хлебать.
Носков повернулся к Разумовскому. Кресло под ним скрипнуло. Хромовый начищенный сапог тоже скрипнул.
– Смысл этой новой силы, дражайший Александр Иваныч?..
– Смысл? Извольте. Знак «суувастик» – древний тибетский знак, символ старой, очень древней тибетской религии, одной из ответвлений религии бон-по. Эта религия – религия смерти. Как многие верования в Тибете, между прочим. Смерть, уничтожение другого, чужого, ставится во главу угла. Люди, организованные таким вот образом, могут понаделать многое… подмять под себя земли, народы. Превратить тех, кого они поработят, в рабов, в слуг… что я, хуже, хлеще!.. в строительный материал для их целей… целей избранных… просто – в камень, в булыжник… в дымящийся асфальт… И свастики, милейший, заметьте, две. У одной рожки загнуты так, что она вроде бы катится посолонь. Она вроде бы добро несет… мир. А та, что катится противосолонь… – Разумовский поймал на лету все-таки свалившееся пенсне. – Тут дело плохо. Это прямой знак гибели. Это солнце, которое сжигает дотла.
– Но тогда… – Носков пожал плечами, наклонил тяжелую, как гиря, голову. – Тогда это знак самого Унгерна! Почему ж он не воюет под ним?
– А потому что, видите ли, что он не так подробно знаком с учениями Тибета, как, скажем, я. Я ж все-таки учился на историка в университете, не забывайте, вы, купец.
– Зачем вы обижаете купцов, Александр Иваныч? – Носков возмущенно напыжил бороду. – Что бы вся русская Азия, да и все китайчата с япошками, и иже с ними, все ваши тибетцы и индийцы, делали без купцов?! Афанасий Никитин вон за три моря ходил… сколько путей открыл… товары потекли, деньги повалили, как снег…
– Снег, снег… – Разумовский вынул из кармана брегет, кинул взгляд на секундную, быстро бегущую стрелку. – Я ничего плохого про купцов не хотел сказать, любезный. – Осклабился. Снова уставился на часы. – Что бы мы все без ваших денежек делали, плохо представляю! И без Биттермана, ведь он единственный, кто поставляет нам нелегально оружие… и задешево, заметьте, задешево…
– Не только нам, Александр Иваныч. Не только.
– У бога торговли Меркурия абсолютно, вы считаете, нет нравственности? И политических убеждений, ха-ха!..
– Совершенно верно, господин Разумовский, мыслить изволите. Нет как нет. Что вы на часы-то уставились?
– Девочка наша, ласточка, должна прибыть с минуты на минуту. Из ставки скачет… из лагеря. Всего на полчаса сюда. И – обратно. Тоже бабы русские, а, милейший?.. выносливые, что тебе твоя лошадь!.. И не спят, и едят черт-те что, бурду, похлебки, опилки вместо хлеба жуют, и стреляют не хуже солдат, и, многие, особенно здесь, на Востоке, борются, знаете, наравне с мужчинами…
– Наша-то – тоже ведает восточные единоборства, что ли?.
– Нет, она, видите ли, от этого далека, умом не вышла, здесь все-таки ум, как-никак, поострее нужен… и школа, а учиться этому, у здешних мастеров, – дорогого стоит… Она обыкновенная ночная бабочка, и это, представьте, самая замечательная профессия для шпионки…
Носков сердито запыхтел.
– У вас курева не найдется?.. Шпионка, громковато сказано для простецкой профурсетки, вами нанятой за деньги! Вы ей много платите?
– Ровно столько, чтобы она думала, что зарабатывает недурно.
В окно постучали. Два раза, три и еще два, с паузами. Разумовский осторожно подкрался, будто подполз, к окну, медленно отодвинул занавеску, всмотрелся в виноградно-сиреневую тьму, взял со стола свечу в подсвечнике, два раза махнул перед окном, что значило: «Сейчас открою».
– Она?
– Она.
Разумовский прошел к двери. Носков, оставшись один, огляделся в комнате. На стене он заметил коричневую фотографию той китаянки, что они похитили, решив шантажировать барона, а ее похитили у них самих, оставив их с носом. Нет, купля-продажа людей – занятие не для купца. Купец должен заниматься честным промыслом. Обмануть покупателя – это, конечно, дело святое. А Унгерн дурак. Ему бы надо убраться подобру-поздорову, податься сейчас куда-нибудь на запад, в Кобдо, или же, на худой конец, собраться с силами, запастись провизией и оружием и идти в Приморье. Но он дурак, он возомнил себя владыкой Центральной Азии и никуда не двинется с места. Впрочем, эта шалава говорит: он хочет идти в Тибет. Тибетец какой нашелся, прости Господи! Да все его дохлое войско в Тибете повымерзнет, солдаты сдохнут, как крысы, от мороза, от нехватки воздуха в высокогорье, от голода – средь голых снежных скал даже полынь не растет…
Дверь стукнула. Носков поднял голову, инстинктивно застегнув расстегнутую перламутровую пуговку на жилетке. В гостиную вошла, сбрасывая на ходу на руки Разумовскому короткую истрепанную шубейку, румяная с мороза, весело улыбающаяся женщина; ее щеки были свекольно размалеваны, губы подмазаны морковной помадой, глаза, подведенные дешевой сурьмой, полыхали, дерзкие, наглые, широко распахнутые, огненные.
* * *
– Ах ты, дрянь! Где твой хозяин?! Где твой «король сурка»?! В Лондоне?! В Пекине?! В Урге?! А может, в Москве?! А может, рядом тут затаился, за юртой, и наблюдает за тобой, сволочью?! Весь рынок к рукам прибрал?! Все денежки под брюхо подтянул?! Что усики-то дрожат, в штаны наклал?!.. А-а-ах ты… таракан ты… Говори, где спрятал деньги! Говори! Сцапали тебя – так не отвертишься! Разожми рот-то! В героя не играй!..Ганлин играет
Предать. Сначала поклясться; затем предать.
Предают всех. Предают все. Нет на земле человека, который не предал бы другого.
Друга, мужа, жену, сына.
Солдат предает генерала. Генерал – армию. Армия – свой народ.
И все, все мы нагло, безнаказанно предаем Бога.
Ты можешь ли простить предательство?!
Предательство – это то, что я не смогу простить никогда.
И никому?!
…но она же, раскосая лавочница с Маймачена, она же тебя не предавала, а ты…
…никому. Никогда.
В юрте палача Сипайлова, подвешенный за пальцы к потолку, висел, едва доставая ногами до пола, скрежеща зубами, купец Ефим Носков, раздетый догола. Сипайлов разжигал в жаровне железный прут. На спине Носкова уже вздувались полосы ожогов. Сипайлов разогнулся, встал с колен от жаровни, приблизился к висевшему на крепах юрты купцу с раскаленным докрасна железным прутом в обмотанном окровавленной тряпицей кулаке.
– Ну же, раскалывайся, как орех! Ты, тайный большевик! Мы сотрудничали с тобой, а ты предал нас! И гибель атамана и его брата – это твоих рук дело! Это ты сделал! Ты, чтобы посеять смуту в наших рядах!.. Сколько платят тебе, гадине, красные?!.. Сколько?!.. О да, у красных много денежек… Они там, через своего вождя, с немцами спелись, а вся Россия и вся Европа, мать их за ногу, вид делают, прикидываются, что не понимают этого… Все спелись со всеми… все для своей выгоды стараются… все гребут под себя… и ты туда же!.. да не удалось тебе, красная собака… Ты, красная собака! – Красно горящий прут закачался перед глазами Носкова. – Говори, или я тебе сейчас этим прутом буркалы выколю!
По лицу Носкова тек пот, заливая глаза. Он кривился, кусал губы, кровь из прокушенной губы текла по подбородку. Он, вытаращив глаза, с ужасом взирал на раскаленное железо, мотавшееся перед его носом.
Господи, вот оно и Твое наказание за грехи вся. Смилуйся, Господи, не покинь. Как не вовремя его взяли, ах, черт. Кто, кто выдал его?!.. Разве поймешь теперь. Он с ними со всеми был связан. Он продавал оружие Унгерну через Иуду Семенова. Он обсуждал денежные и военные планы с поручиком Ружанским. Биттерман, его хозяин, только притворялся, что торгует мехом, рухлядью, куньими и сурчиными шкурами; это все было для отвода глаз, для рынка Запада, для кокетничающих лондонских и парижских модниц: купить шубу из монгольского сурка за бешеные деньги, разве это не высший шик! Биттерман, падла, торговал оружием, английскими винтовками, английскими танками, английскими револьверами, английскими гранатами – и его, Носкова, в это втравил. Господи сил, сколько ж китайских и американских долларов он выручил на этих сделках!.. ты один, Господи, ведаешь… А сейчас они изловили его – и хотят от него сто тысяч долларов. Сто тысяч, Царица Небесная!.. и наличными… Ума лишились… Но ведь эти деньги у него есть, есть, есть, черт побери, они просто спрятаны тайно, надежно, они у надежного человека, их не так-то просто обнаружить, ежели даже того человека убить – и тем паче не отыщешь, тогда уж никто местонахожденье денежек не откроет…
И в конце концов они все-таки втравили его в это дело… В заговор против барона… Они все-таки проехались на нем, как на сивой кобыле… Объегорили его… Обхитрили… И – кто-то из них – его, Носкова – сдал…
Господи, прокляни их. Накажи их. Господи великий, Исусе Христе мой, проклинаю тот день, когда я связался с этими чертовыми господами, с этими заговорщиками… любой заговор или быстро приводится в исполнение, как судебный приговор, или – позорно раскрывается, и тогда… и тогда…
А Разумовский, акула, златые горы обещал ему, подвывал сладко: давай, давай, Ефимка, нам деньжат, субсидируй нас щедро, не жмоться, все тебе потом, позже, сторицей вернется, когда мы Унгерна скинем и сами всю Монголию и всех китайчат к рукам приберем… тебе ж неважно, с кем торговать, на чем деньги делать, с кем бумажонками перекидываться – с красными или с белыми, с буддистами или с православными?!.. Неважно, а, честно?!..
– Господа… честью клянусь… не красный я… не красный…
Хрип и бульканье из горла. Вылезшие из глазниц, как перепелиные яйца, глаза.
Раскаленный прут взвился. Хлестнул по голому толстому животу Носкова. Купца закрючило на самодельной дыбе, из него вылетел не стон – птичий клекот, перешедший в тонкий, звериный визг, тут же оборвавшийся. В тишине был слышен скрип зубов. Потрескивали угли в жаровне.