Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   И Киссур ездил на охоту по мокрым осенним равнинам, а сердце его разрывалось при мысли об овечьих стадах на склонах гор, и о вершинах родного края, тянущихся к небу.
   Через три дня он сказал своему тестю, Чаренике, у которого теперь часто бывал:
   - Я без пользы убиваю невинных зверей, а в ойкумене разгораются мятежи. Бунт в Верхнем Варнарайне надо усмирить железной рукой, но государь плачет при мысли о моем отъезде. Не могли бы вы подать доклад за меня?
   У Чареники был далеко идущие планы, ему вовсе не хотелось, чтобы войско уходило из-под столицы, и немудрено, что из доклада Чареники государю ничего не вышло. Киссур, услышав об отказе, разрыдался, а тесть его сказал:
   - Увы! Это Арфарра настраивает государя против вас! Я слышал, как он говорил, что жители Варнарайна обустроили вашу страну по плану вашего отца; и вы проситесь в Варнарайн затем, чтобы стать там королем.
   - С этого негодяя станется, - молвил Киссур.
   Через два дня Киссур был со своей женой, дочерью Чареники. Киссур лег на шкуру. Женщина стащила с него сапоги, и стала вынимать за пологом шпильки из волос, а потом затихла. Киссур отогнул полог и увидел, что жена его сидит со шпилькой в руке и плачет. Он подошел к Янни и спросил:
   - Что ты плачешь?
   - Ах, - сказала Янни, - ты же знаешь, вчера у Арфарры был фейерверк, и я там была, а ты был с государем на охоте. Я отошла в красный покой, и вдруг этот старик подходит ко мне, смотрит на меня своим страшным глазом и говорит: "Ах, какой же я глупец, что я отдал вас Киссуру. Но ничего, еще все можно поправить."
   - Гм, - сказал Киссур.
   Теперь каждый день тесть навещал зятя, а когда тестя не рядом не было, то была жена. И каждый день Киссур слышал при дворе из чьих-то уст то, что про него говорил Арфарра.
   - Арфарра беседовал с господином Дессом и сказал, что вы толкнули к мятежу наместника Кассанданы только затем, чтобы удовольствовать войско и разграбить провинцию.
   - Перед церемонией Белых Слив Арфарра ругался: "Киссур-де оттого не взяточник, что грабитель. И лучше, если чиновники обогащаются через взятки, чем если они обогащаются, шаря с войском по обе стороны границы. Ведь не все грабежи так удачны, как грабеж храма черных шапок, и вообще варваров следует предоставить их собственным раздорам".
   - Арфарра созвал своих инженеров и сказал: "Если бы не мой порох, Киссур бы никогда не взял Храм Черных Шапок! Следует запретить варварскую доблесть и найти такой способ войны, при котором империя бы опиралась не на силу варваров, а на разум инженеров и чиновников!"
   И так они каждый день сыпали много слов.
   Через неделю Чареника сказал своему секретарю:
   - Как ты думаешь, есть в мире вещь, которая может примирить Киссура с Арфаррой?
   - Думаю, - ответил секретарь, что такой вещи нет.
   - А ведь полгода назад эти двое были неразлучны: можно ли было себе представить такое дело?
   - Нет, нельзя было этого представить, - ответил секретарь.
   - А что ты из этого заключаешь? - спросил Чареника.
   - Я заключаю, - ответил секретарь, - что если Киссура можно было убедить, что Арфарра непригоден в делах правления, и на это потребовалось шесть месяцев, то можно будет убедить Киссура и в том, что государь Варназд непригоден в делах правления, и на это потребуется не больше месяца.
   На следующее утро Янни сидела перед зеркалом в своих покоях. Две служаночки ползали вокруг ее юбки с кружевами и иголками, а сама Янни, непрестанно оборачиваясь, глядела то в зеркало, то на стену за зеркалом. На стене висел портрет государыни Касии в полный рост. Государыня глядела на Янни с загадочной улыбкой, и была написана очень хорошо и соразмерно: только руки ее были как-то неловко согнуты и словно привешены к рукавам. Янни знала, отчего у портрета такие неловкие руки. Когда этот портрет писали в первый раз, на руках у государыни был младенец, сын. А потом, когда государыня распознала в сыне подменного барсука и казнила его, ребеночка замазали. Вместо матери, глядящей на младенца, вышел пристальный взгляд государыни Касии. И портрет, как мы уже говорили, был очень хорош, только руки были дурны. Янни беспрестанно глядела то на портрет, то на себя в зеркале рядом. Вдруг дверь отворилась: пожаловал ее отец.
   - Знаешь ли ты, - сказал он Янни, - что Киссур вчера получил письмо от своей матери, из Варнарайна?
   Янни покачала головой. На Чаренике был кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук, а два - для почета. Чареника вынул из почетного рукава перевод письма и показал его Янни. Янни взяла и стала читать.
   - Вот безумная старуха, - сказала Янни, прочтя письмо и глядя то в зеркало, то на портрет государыни Касии на стене. - Ведь она требует от него отомстить за отца и убить Арфарру! А зачем? А ведь он, я знаю, плакал от этого письма вчера!
   - Хорошее письмо, - сказал Чареника.
   - А что, - сказала женщина, нехорошо поводя бровями, - когда я стану государыней, - стоит мне отдавать налоги на откуп или нет?
   - Ни за что, - сказал Чареника. - Ни откупов, ни монополий, ни частных предприятий. Вообще Киссур правильно говорит, что в хорошем государстве не должно быть трех разновидностей разбойников, как-то: взяточников, земледельцев и торговцев. Так что он, конечно, будет хорошим государем.
   Тут послышались голоса: на веранду вошел Киссур, разряженный и улыбающийся, и с ним под руку - вторая его жена, Идари.
   Янни как-то странно вытянула голову, сложила губки раковинкой и сказала:
   - Милая! Эта девка совсем запуталась, как сделать кофточке зарукавник; покажи ей, ты так хорошо исполняешь все обязанности служанок.
   Идари отошла к лавочке и стала показывать служанке, как шить зарукавник, а Киссур и Янни смотрели на нее, улыбаясь.
   Если бы Янни знала, что, в представлении Киссура, хорошая жена должна обшивать себя и мужа, стряпать и никогда не перечить высшим, то она, верно бы, вырвала иголку из рук Идари и все дни проводила б у очага и ткацкого станка; но в представлении Янни женщина с загрубевшими от работы руками была лягушкой в глазах мужчины, а Киссур ей ничего не говорил.
   Принесли чай и сладости. Янни села Киссуру на колени и стала поить его из своей ладошки, а потом взъерошила кружево на рукаве и сказала:
   - Какое хорошенькое запястье! Это из храма черных шапок?
   Киссур снял запястье со своей ручищи и надел его на ручку Янни.
   - Нет, - сказал он, - это подарок одного достойного человека из города Шукки, кстати, друга твоего отца. В этом городе якобы были запасы зерна - я приказал доставить их войску. Этот человек кинулся ко мне и умолял отменить приказ, потому что зерно было роздано голодающим. Очень совестливый и честный человек. А запястье это, с прочей рухлядью, выкопали, представь себе, у дерева, когда рыли канавку у его палатки. Он подарил мне этот сундучок из любви, сказал: "Зачем он мне - этим все равно не накормишь народ".
   Тут Киссур глянул в угол и увидел, что Идари сидит, опустив глаза, и больше не шьет.
   - Я, - продолжал Киссур, - полюбил этого человека и поставил его наместником в Кассандане, чтобы иметь там справедливость. А теперь, можешь ли поверить, - этот негодяй Арфарра говорит, что я взял от этого человека взятку и нарочно затеял смуту в Кассандане, чтобы посадить туда наместником человека, давшего взятку! Арфарра - пес, который не знает, что такое дружба, и называет подарок - взяткой!
   Чареника облизнулся. Янни сидела на коленях Киссура и все так же перебирала его длинные волосы. Утреннее солнце пробивалось сквозь шторы, плясало в золотом шитье и в росписях карнизов. Киссур поглядел на свою вторую жену и увидел, что она совсем наклонила головку. Киссур вдруг вскочил.
   - Клянусь божьим зобом, - заорал он, - это действительно была взятка!
   Киссур вылетел из-за стола и затопал по лестнице. Идари - за ним. Чареника бросился к окну: со двора неслись бешеная ругань и ржанье, заверещал попавший под плетку конюх, захрустел под копытами гравий. Чареника пожевал губами и произнес:
   - Если бы этот человек был умней, он не взял бы сундучка. А если бы он был глупей, то я бы сделал его государем.
   А дочь Чареники, Янни, зарыдала и сказала:
   - Он не любит меня! Он любит Идари!
   Это замечание, право, нельзя было назвать логичным выводом из происшедшего, но оно несомненно доказывало, что душу бедняжки Янни и душу государыни Касии пекли в разных печках.
   Советник Арфарра сидел в своем кабинете за столом. На нем была желтая шапочка, стянутая вокруг головы шнурком, и бархатный кафтан-четырехрукавка. На одной стороне кафтана были вышиты лисы, на другой - олени.
   - Я, - сказал Киссур с порога, - негодяй и болван! Это действительно взятка.
   Арфарра поднял голову. В дверь вслед за Киссуром лезли всклокоченные рожи, с глазами, круглыми от страха за начальство. Арфарра махнул рукой: рожи сгинули.
   - Что же, - продолжал Киссур, - эта взятка и прочее, - действительно стала причиной восстания в Кассандане?
   Арфарра дописал какую-то бумагу, посыпал ее песочком, стряхнул песочек в корзинку и улыбнулся:
   - Вообще-то, - сказал Арфарра, - когда от наместника требуют заплатить установленные государством подати, это не должно быть поводом для восстания. Но в сложившихся обстоятельствах - да.
   Киссур смотрел на него в упор своими наглыми голубыми глазами.
   - Сколько еще взяток я взял?
   - Ты лично или...
   - И так и так.
   Господин Арфарра снял со стола одну из папок и протянул Киссуру. Тот открыл папку и стал читать. Листы в папке были исписаны в стиле "молодых ростков" четким почерком Арфарры, с примерными цифрами и краткими разъяснениями. Киссур читал, пока солнце не перебралось с одной половины дня на другую. Наконец Киссур встрепенулся и сказал:
   - Однако! Для кого вы приготовили эту папку?
   - Для тебя. Я знал, что ты придешь.
   Киссур встал и начал расхаживать по кабинету взад и вперед. Потом он остановился перед Арфаррой и с тоской сказал:
   - Этот чиновник из Шукки... Я ведь не глупец, советник! Но он был так щедр, чистосердечен. Шутил: "Зачем мне деньги? Все равно богатство, не употребленное на подарки и пиры, приносит владельцу несчастье!" Это было совсем не как взятка чиновника, а как дар благородного сеньора! Вы не представляете, насколько это было похоже!
   - Да, - промолвил Арфарра, - это ужасно похоже.
   - Почему же вы не объяснили мне? - спросил Киссур, выпучив глаза на папку. - Вы же ясновидец. Почему не предупредили заранее?
   Арфарра засмеялся.
   - Киссур, - сказал он, - если объяснить очень умному человеку правила игры в "сто полей", он не начнет играть хорошо, пока сам не сыграет тысячу партий. Вы полагали, что взяток брать не следует, а что дают их так: подходит к вам негодяй с грязными руками, и со ртом, похожим на арбузный ломоть, и говорит: "Вот взятка! Возьми!" Это, конечно, тоже бывает.
   Арфарра помолчал и продолжил.
   - Вот это-то я и имел в виду, Киссур, когда говорил, что опасно, если первым человеком в государстве становится выскочка, варвар или повстанец. Он может быть весьма умен: но люди вокруг тоже умны, и вдобавок опытны.
   - А что бы, - спросил Киссур, - сделал господин Нан, если бы этот чиновник из Шукки подарил ему сундучок?
   - А этот чиновник из Шукки, - сказал Арфарра, - уже дарил Нану сундучок. За неделю до мятежа господин Нан утвердил план строительства нового канала от Идена до Кассанданы. Было много охотников получить подряд на этот канал, и этот чиновник с сундучком был в их числе.
   Арфарра замолчал и долго мешал угольки в жаровне.
   - Есть вещи, - продолжал старик, - которые нельзя уничтожить, но можно направить к добру или злу. Не думаю, что кто-либо, когда-либо, в каком угодно государстве получит подряд на такой канал без взятки. Но ни мне, ни господину Нану этот чиновник никогда бы не предложил сделать его наместником Кассанданы. И разница между плохим и хорошим государственным устройством заключается не в том, берут или не берут чиновники взятки, а в том, чего достигают с помощью взяток - строят каналы или вызывают восстания.
   Киссур сидел, как мышь под дождем.
   - Не стоит отчаиваться, - сказал Арфарра. Вот если б ты послушался советов Чареники и превратил бы ойкумену в пустыню и назвал бы это справедливым правлением, а потом догадался, что сделал противоположное тому, что хотел, - вот тогда был бы повод к отчаянию.
   Наступило долгое молчание. Киссур, опустив взгляд, следил, как по ножке стола в солнечном луче ползет паучок. Вдруг он поднял голову:
   - Но ведь я хотел сделать только то, что вы сами хотели сделать четверть века назад!
   Арфарра вздрогнул, а на щеках его вспыхнули два красных пятна.
   - Как вы могли разувериться в том, за что отдали жизнь? За что народ называет вас богом-хранителем! Ничто на земле не может заставить человека отказаться от самого себя!
   Арфарра молчал довольно долго и потом сказал:
   - Когда-нибудь я тебе объясню, что заставило меня поумнеть. Но это будет такой неприятный разговор, что на сегодня с тебя хватит.
   Осень быстро кончилась, началась холодная, дождливая зима. Это была самая счастливая зима в жизни государя Варназда. Мятежник Ханалай сидел в Харайне тихо, как лягушка подо льдом. В Верхний Варнарайн Арфарра послал вместо армии трех умных чиновников и сорок мешков денег и так умело повел дело, что весь выборный совет из-за этих сорока мешков передрался. Кажется, договорились, что республика Варнарайн будет иметь полный суверенитет внутри империи, или неполный за ее пределами... государь не вникал.
   Войско Киссура стояло под столицей и кормилось за казенный счет. Киссур полагал это безумием: даже князь держит дружину, чтобы добыть с ней богатство: что же государь держит дружину, чтобы проедать казну?
   Противу правил Варназд часто бывал во дворце своего министра. Однажды он стоял у азалий на берегу пруда и вдруг заметил на дорожке слугу с рогожной корзинкой. Слуга увидел его и смутился. Варназд приказал открыть корзинку: в ней копошилась пара щенков.
   Слуга сказал, что это ощенилась большая белая собака, помесь волка и волкодава, которая раньше жила с Арфаррой в горах. Она отстала от Киссура по пути в столицу, а через месяц объявилась вновь. Теперь она жила с Киссуром, так как он брал ее на охоту. Киссур пускал ее в комнаты, и там она спуталась с одной из тех плоских собачонок, которых держат в покоях женщины. Киссур, разобидевшись, приказал утопить щенков.
   Варназд взял щенков к себе; один вскоре подох, а другой жил и жевал все кисти и кружева в государевой спальне.
   В эту зиму было много поединков между варварами, и лопнул банк, торговавший с Верхним Варнарайном, а еще два банка уцелело только потому, что Арфарра выдал им основательную ссуду. В эту зиму несколько чиновников сошло с ума.
   Киссур стоял на вершине могущества. Он был обласкан и осыпан милостями. Тысячи просителей обивали его порог, тысячи слуг сновали, как челноки, туда и сюда, чтобы выполнить любую его прихоть. В окнах его дворца сияли огромные стекла, в оранжереях зрели золотистые персики и красные сливы, и утки с золочеными хохолками важно плавали в озерах его садов.
   И с каждым днем Киссуру казалось, что несчастье - все ближе и неизбежней. Каждый шаг наверх напоминал, что наверху - бездна. По ночам в душе его пробуждался древний инстинкт рода, твердивший, что за всякой безмерной удачей следует безмерное падение, ибо боги завидуют избранникам судьбы. Быть может, являлся ему и призрак Нана, прежнего хозяина дворца? Несчастный министр пропал бесследно, не объявился ни у мятежника Ханалая, нигде... По ночам Киссуру снился неприкаянный беглец, убитый лукавым перевозчиком, или просто утонувший в трясине.
   К тому же жизнь бок о бок с государем оказалась совсем не то, что он себе воображал. Киссур мог бы заметить, что Варназд капризен, беспокоен и ленив. По счастию, он этого просто не замечал, как не замечает влюбленный недостатков любимой.
   Зато двор... О, двор! Страшное место, где честные люди мерзли, как рыбы в осенней воде, где негодяи плавали, сонно поводя плавниками, где любая случайность губила человека, где любой пустяк истолковывался тысячью удивительных способов. Где друзей приобретали, только чтоб подороже их продать, где от каждого шага наверх хрустели черепки чьих-то раздавленных душ, и где голос чести звучал одиноко и беспомощно, как колокольчик овцы, заблудившейся в горах во время метели, - как писал когда-то мятежник Андарз, оказавшись в опале.
   К тому же после примирения с Арфаррой Киссур возненавидел свою жену, Янни, дочь министра Чареники. Киссур ночевал в лагере или со второй женой, которой тоже не мог простить измену, а то и просто в кабаках у случайных шлюх. Янни визжала, тыча пальцем в женские волосы на кафтане, Киссур багровел и уходил в кабинет. Последний нищий мог развестись со своей женой, и вернуть ее отцу, а он, первый министр, любимец государя - не мог! Арфарра каждый день твердил ему, что разрыв с Чареникой принесет гибель стране. О, двор, садок негодяев и подлецов, перед которыми даже он, Киссур, вынужден был заискивать!
   В такие дни первый министр бывал страшен. В чиновника, раздражившего неуместным докладом, летела папка или тушечница, почтительно склонившегося челядинца, забывшего заплести коню хвост, Киссур сек плеткой, пока тот не падал на землю - и первый министр с пятком варваров опять надолго исчезал на охоту или в столичный кабак.
   Киссур умел побеждать и водить войска: но он не умел править, и он понимал это, ибо искусство править было искусством разрешать в компромиссах то, что он привык разрешать в поединках. Поэтому он сделал самое умное - он отдал всю власть Арфарре и, сжав зубы, выполнял на приемах все его наставления, улыбаясь порой чуть ли не каким-то контрабандистам из Харайна, доверенным лицам мятежника Ханалая и вдобавок торговцам!
   Киссур ни разу и не подумал, какое, в сущности, непосильное бремя взваливает он на шестидесятилетнего, слабого здоровьем старика, который должен выполнять все обязанности министра финансов, все обязанности первого министра и еще при этом дрожать, как бы молодой безумец не сделал на приеме непоправимой глупости, - всего не предусмотришь в долгих и мучительных наставлениях.
   Арфарра очень жалел, что в свое время не принял должности первого министра, - а теперь новые перестановки выглядели бы подозрительно, да и Арфарра бы скорее умер, чем попросил Киссура поменяться ролями.
   В эту зиму Арфарра спал по четыре часа в сутки. Судьба страны висела на волоске, и Арфарра знал, что если он будет спать по шесть часов в сутки, волосок оборвется и мир погибнет, а если он будет спать по четыре часа в сутки, то, может быть, мир уцелеет. И Арфарра спал по четыре часа.
   Каждый день Арфарра, надушенный и благоухающий, в парадной шапке, встречал варваров и чиновников у Синих Ворот, совершал с ними положенные обряды и приносил установленные жертвы, обходил городские дома призрения, кланялся мастерам в цехах и учрежденном им выборном городском совете, давал роскошные пиры, на которых улыбался, произносил речи, приветствовал дорогих гостей и сам почти ничего не ел.
   А вечером через его кабинет шли чиновники, просители, тайные послы, соглядатаи, прожектеры. Большая часть его секретарей были помощниками Нана, и большую часть того, что он делал, он находил в планах Нана, - но Нану не приходилось иметь дела ни с варварами, ни с отложившимися провинциями, ни с финансовой катастрофой, последовавшей за великим биржевым крахом, который разразился сначала из-за революции, а потом из-за того, что рынок испугался гражданской войны. Ну кто, в самом деле, станет покупать акции кассанданских копей, если эти чертовы копи зальет водой во время военных действий?
   Арфарра, министр финансов, мучительно сознавал, что финансы за эти двадцать пять лет стали совсем другие. Чареника и Нан, плававшие в этом, как рыбы в воде, напридумывали самых удивительных вещей, так что раньше казна была деньги, а теперь казна стала - кредит.
   Чтобы покрыть дефицит, Арфарра сделал то, что хотел сделать Нан: он стал продавать государственные земли в частную собственность. Это была одна победа, и вскоре за ней последовала другая: мятежник Ханалай отправил к нему послов. Те самые богачи, которые толкнули его на мятеж, видя скромную политику Арфарры, застеснялись своего неразумия, и теперь между Арфаррой и Ханалаем ходили гонцы, ряженые контрабандистами.
   Арфарра не забыл страшного урока, который преподал империи покойник Андарз, подложив под дворцовую стену порох для фейерверков: он и сам четверть века назад выкидывал похожие штуки. У Нана был целый выводок молодых чиновников, сведущих в насилии над природой: под присмотром Арфарры они продолжали мастерить всякую утварь для убийства. Некоторые из ученых, собранных Арфаррой, имели доступ к материалам экспедиции, давным-давно побывавшей на Западных островах. Арфарра также пытался разузнать о событиях, связанных с мятежом Харсомы: множество людей было арестовано, но с мягкостью, вошедшей у Арфарры в обычай, выпущено на свободу.
   Перед церемонией Плача о Хризантемах в столицу приехал некто Ханнак, управляющий Айцара и доверенное лицо Ханалая. Он очень благодарил Арфарру за разрешение привезти синюю землю из Чахара, потому что без синей земли не получается хорошего фарфора, и его маленький заводик совсем от этого зачах. Ханнак сказал:
   - Поистине, наместник Ханалай не виноват в этом недоразумении! Вся смута началась из-за этого проповедника, яшмового аравана! Когда этот человек услышал, что вы стали первым министром, он испугался и подбил народ на восстание! Что мог сделать наместник? Если бы он сопротивлялся, его бы убили, как Фрасака: он решил примкнуть к мятежникам из одной только надежды сорвать их планы!
   Они поговорили еще немного, и сочинили набросок договора, согласно которому Ханалай, в награду за верность государю, назначался единоличным главой провинции; а колдун и самозванец, яшмовый араван, выдавался в столицу для казни.
   Вот они поговорили обо всем об этом, и Арфарра позвал чиновника переписать документ. Это был славный чиновник, один из секретарей Нана, и никаких иных провинностей, кроме того, что он ночами плакал о Нане, за ним не водилось. Но Арфарра это дозволял, и даже построил в память Нана часовню. Арфарра принял от этого чиновника переписанный документ и спросил его:
   - Как ты думаешь, подпишет Киссур эту бумагу или нет?
   - Нет, - ответил чиновник, господин министр эту бумагу не подпишет.
   - Что же он скажет?
   - Он скажет: нечестное это дело, казнить невинного и щадить виновного.
   - А что он подумает?
   - Он подумает: Арфарра все равно собирается воевать с Ханалаем, но только не моими войсками, а своими инженерами. Пусть господин Арфарра решает дела мира: а дела войны буду решать я.
   И как маленький секретарь сказал, так оно и вышло.
   Да, раны революции и мятежа понемногу зарастали, - и никто, кроме самых доверенных лиц, не знал, чего это стоило Арфарре, и что скрывалось за его неизменной улыбкой и неизменной работоспособностью.
   Только ближайшие секретари знали, что среди ночи Арфарра иногда ронял из рук бумаги и начинал биться в нервном припадке. Тогда бежали за врачом, заворачивали министра в мокрые простыни, насильно укладывали в постель и отворяли в душной, благовонной комнате окна.
   Молодой секретарь садился рядом, министр постепенно успокаивался и засыпал. Ему снился один и тот же сон: он играл с Клайдом Ванвейленом в сто полей, и они никогда не могли доиграть до конца, потому что Арфарра приказывал арестовать Ванвейлена слишком рано. Тут Арфарра начинал кричать и метаться, и один секретарь держал его голову, а другой - поил полынным отваром. Старик плакал и засыпал вновь. В такие минуты обоим секретарям казалось, что старика окружают души тех, кого он казнил или убил, - сотни и сотни душ. Но, как мы уже сказали, секретари ошибались. Люди, убитые Арфаррой, в сущности, никогда не навещали его. Наверно, они боялись его после смерти еще больше, чем при жизни.
   Добром это кончиться не могло, и в середине зимы Арфарра опасно и тяжело заболел.
   16
   Киссур сидел в ногах Арфарры и рассеянно глядел на медальон. На эмали был нарисован молодой довольно человек, рыжий и голубоглазый, в одежде королевского советника. За ним стоял большой сосуд о четырех лапках и с женским лицом, - алтарь богини Правосудия. Одной рукой человек, с важным выражением на лице, указывал на сосуд, а в другой держал шелковый свиток. Это был некто Клайд Ванвейлен, которого, вместе с Арфаррой, считали убийцей отца Киссура.
   Узнав о болезни Арфарры, Киссур прискакал в его дворец прямо в охотничьем костюме, весело пахнущем потом и печеным мясом, плакал у постели, целовал руки старика, и посулил врачу, притиснув его в темному углу, что повесит его, если тот залечит Арфарру. Но Арфарра видел, что Киссур боится, что старик умрет, так и не рассказав, как обещал, о смерти отца и о многом другом, - и вот весь вечер ему пришлось рассказывать, прерываясь только тогда, когда приходил чиновник с лекарством.
   Это был неприятный для Арфарры рассказ.
   - Так куда же он делся в ойкумене? - спросил Киссур, глядя на портрет Ванвейлена.
   - Пропал, - сказал Арфарра. - Я хотел арестовать его и его товарищей, считая их лазутчиками, но у меня было слишком много дел.
   Арфарра говорил о том времени, когда он, после мятежа Харсомы, расправлялся в провинции Варнарайн с корыстолюбием вообще и со своими бывшими сослуживцами - в частности.
   - Между прочим, - сказал Арфарра, - я велел разорить одну деревню, где жили еретики. Деревня стояла у озера, а напротив нее была пустынная заводь, в которой экзарх непонятно зачем разбил военный лагерь. Еретики стали рассказывать, что в заводи из земли выполз зеленый девятихвостый бурундук, запалил лес и ушел в небеса. Это предвещало мою опалу. Я осмотрел заводь: действительно, яма, такая, что земля сварилась в стекло. Я схватил зачинщиков и велел допрашивать, пока они не признаются, что вырыли яму сами, чтобы морочить народ. Что ж, - они покочевряжились неделю и признались.