Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   Киссур сидел совершенно невозмутимо и вновь потягивал через соломинку вино. Излишне говорить, что, кем бы ни был человек, встреченный в темной аллее Инией - это был не Киссур, а специальный ряженый.
   - Стало быть, - спросил Киссур, улыбаясь, - получается так, что господин министра пользуется женой и ее любовниками, чтобы устраивать те дела, за которые простому человеку полагаются топор и веревка? И ни капли не ревнует?
   - Думаю, что ревнует. А что ж ему делать? Если он поссорится с женою и с тестем, то недолго останется первым министром: Чареника быстро подыщет ему замену.
   А Киссур все потягивал через соломинку вино.
   - А может, и не ревнует, - задумчиво сказал изящный чиновник Иния. Ведь у них, говорят, с государем тесное общение. И в этой восставшей провинции на него многие обижались за грехи задним числом. Чего же ему ревновать к женщине?
   - Ну что, - сказал Киссур, поднимаясь, - пожалуй, там твоя корзина опять тебя ждет.
   В час, когда открываются храмы и лавки, насмерть перепуганный сотник из городской стражи прискакал во дворец первого министра и застал его у ворот: тот о чем-то вполголоса говорил со своим командиром, Сушеным Фиником, а слуги расседлывали их коней.
   Чиновник повалился на колени и, делая большие глаза, запричитал, что городские шайки распустились, кажется, опять, потому что на рыночной площади перед самым дворцом Чареники валяются два голых мертвеца, мужеска и женска пола, и с мужчиной обошлись совсем по-скотски; и как они там очутились, стража не знает, хотя смотрела во все глаза; и трупы еще не опознали, и куда их деть?
   - Врешь, - возразил Киссур, - не было там ночью стражи.
   После этого он сбил плеткой грязь с сапог и велел ему отправляться под арест, за то, что городская стража ночью хлещет вино по кабакам, вместо того чтобы охранять площадь.
   Арфарре раньше всех доложили о происшедшем, он заплакал и сказал:
   - Если не арестовать Чаренику, он изменит государю! А если его арестовать, то государю изменят все те, кто связаны с ним!
   Велел подать паланкин и, несмотря на отчаяние врача, отправился ко дворцу Чареники по промозглым улицам.
   Что он хотел сказать Чаренике, так и осталось неизвестным, потому что Чареника его не принял.
   В городе во всех подробностях обсуждали, в каком виде были найдены трупы. Государь был в ужасе. Он знал, что Киссур жесток, но... И к тому же - Сушеный Финик! Его любимый певец!
   А Киссур в первый день напился выше глаз, а во второй явился к государю и потребовал казни Чареники. Тут государь, любивший и уважавший Чаренику всем сердцем, не выдержал и выпалил ему в лицо:
   - Нельзя казнить отца за то, что ты убил его дочь!
   А еще на следующий день послы Ханалая прервали переговоры с Арфаррой и внезапно уехали. Арфарре так никогда и не удалось доказать, что перед отъездом у них состоялось тайное свидание с Чареникой.
   17
   Весной, когда птицы начали вить гнезда и откладывать яйца, белые и в крапинках, когда гиацинты в императорском саду затрепетали тоненькими белыми пальчиками, и антурии высунули из чашечек цветков красные, розовые, синие блестящие язычки, когда знамена со знаками счастья склонились до земли перед рисовой рассадой, а поля покрылись нежной зеленой травой, позволяющей держать конницу на подножном корму, - Киссур отправился в Харайн.
   Жена его, Идари, была с ним. Она ожидала ребенка.
   Киссур знал о союзе между Ханалаем и "бронзовыми людьми" и не собирался идти в Харайн там, где его ждали. Он перешел западные горы, чтобы сначала побеседовать с варварами, а оттуда выйти Ханалаю в тыл.
   "Бронзовые люди", союзники Ханалая, весьма поразили его во время битвы. Передние ряды их сбросили с себя перед боем всякую одежду, если не считать золотых и серебряных украшений, вертели топорами и дико завывали. Но бронзовые их топоры не годились против ламасской стали, а слушаться начальников они не умели совершенно. Киссур убил в поединке князька "бронзовых людей" и взял себе его серебряную кольчугу. Войско Киссура радостно закричало, а варвары, по невежеству, завопили что-то непонятное.
   Арфарра в это время, имея восемьдесят тысяч войска, подходил к границам Харайна с другой стороны: две армии империи готовились взять мятежную провинцию в клещи. Дела у Арфарры шли лучше, чем у Ханалая, потому что он распродал государственные земли и совершенно оправдал себя в глазах уважаемых людей. Военные займы ему давали охотней, чем Ханалаю, потому что Арфарра увещевал так: "Если вы даете заем законному правительству, его можно предъявить к оплате даже в случае победы бунтовщиков, а если вы даете заем бунтовщикам, он никогда не будет оплачен в случае победы правительства". И этот аргумент действовал очень сильно.
   Киссур воевал недолго, но удачно, и вскоре осадил столицу "бронзовых людей" и разбил под нею лагерь, красотою своей подобный городу, с валами, палатками, кумирнями и рынком позади лагеря, на котором слетевшиеся торговцы скупали задешево богатую добычу. Ханалай обрадовался, думая, что Киссур надолго застрянет перед неприступной цитаделью, но Киссур привез с собой пушечки, сделанные Арфаррой. При переходе через горы люди его было побросали пушечки, но Киссур повесил тех, кто это сделал, и больше пушечек не бросали. Как только пушечки направили на стены, стало ясно, что город не удержать. Городские торговцы хотели сдаться сразу, но воины в цитадели, которых эти торговцы пригласили защищать свой город, сказали, что смерть лучше бесчестья, а недовольных повесили.
   Киссур осадил город, питаясь с окрестной земли и разоряя ее. Солдаты боготворили Киссура и смазывали его следы маслом, и не меньше почитали жену его, Идари.
   Киссур занимался войной, а женщина - хозяйством. Она шифровала Киссуру письма и считала мешки с кормом для людей и пушечек. В палатке у нее лежали списки всех воинов, с указанием примет и привычек, и все, что ни награбили в окрестностях, привозили ей для учета и хранения. Всех людей она знала по имени, чинила им рубашки и раны, и было замечено, что колдовские зелья, составленные ее рукой, исцеляют быстрее, а нитки, которыми сшит разорванный кафтан, несомненно, заговорены. На военном совете она всегда сидела за занавеской, а иногда и без занавески. Это она пригласила инженеров и построила дорогу для пушечек.
   В самом начале осады Идари родила ребеночка. По лагерю прошел слух, что она разродилась двойней, и вторым ребеночком был черный рысенок, который тут же убежал в горы, и теперь возвращается по ночам к Идари, донося обо всем, что делается на небе и на земле. Многие видели этого рысенка собственными глазами, а солдаты не имеют привычки видеть то, чего нет. Завелось обыкновение оставлять рысенку у палатки чашку с молоком. Часто рысенок выпивал ночью молоко, и тогда хозяин палатки танцевал весь день вокруг копья и кудахтал, как курица, снесшая яичко.
   В середине лета Киссур взял столицу "бронзовых людей" и повернул обратно в Харайн. Местный князь сначала обещал ему проход, но, наскучив миром в княжестве, длившемся вот уже целую неделю, изменил слову и напал. Ашидан, младший брат Киссура, и Сушеный Финик разбили его, и он бежал. После этого дружинники связали князя и повезли его к Киссуру, но по дороге отпустили, потому что это был человек уважаемый. Киссур поблагодарил их за верность господину и принял в войско.
   После этого они пошли горами кинаритов, а у кинаритов за это время король был другой, и опять другой, и еще раз другой, как то в обычае у этих племен. Первый и второй короли, и еще куча каких-то племянников прискакали к Киссуру жаловаться. Пришлось помочь и им.
   Киссур выслал вперед отряды, которые копали колодцы и жарили еду, и с необыкновенной быстротой очутился на земле империи, где Ханалай его еще не ждал. Первоначально Киссур и Арфарра намеревались обложить Ханалая с двух сторон войсками, и стянуть эти войска удавкой. Но тут случилось такое дело, что наместник Кассанданы поднял бунт, и Арфарра побежал в Кассандану, а Киссур остался перед Ханалаем. У Киссура в войске было десять тысяч человек, а у Ханалая - девяносто, но это ничего не значило, потому что воины - не мешки с рисом, чтобы считать их поштучно. Войско Киссура состояло из всадников, а Ханалая - из пехотинцев. Войско Киссура было из варваров, а Ханалая - в основном из жителей провинции. В войско Ханалая надергали с земли бедняков, какие не могли откупиться, - в войско Киссура, наоборот, собрались самые знатные из варваров со своими вассалами. Кстати, у Ханалая тоже появилась пушечка. Дело тут не обошлось без шпионов, и шпионы сработали скверно, потому что в бою после третьего раза пушечка перестала стрелять, и командир в отчаянии велел сбросить ее на головы лезшим через палисад. Это тоже подействовало.
   Из-за отсутствия Арфарры Киссур посовещался с командирами и с Идари, и придумал новый план. Не давая решительного сражения среди гор и озер, где конница не имела преимущества, Киссур принялся кружить по Харайну. Конница его отдыхала между переходами и хорошо кормилась, а войска Ханалая бегали за ней пешком, тосковали и сохли. Конники Киссура нападали на правительственные склады и, что могли, увозили с собой, а что не могли, раздавали народу, и чем меньше это нравилось Ханалаю, тем больше это нравилось крестьянам.
   Богачей Киссур не трогал. В предместьях Архадана он сжег правительственные склады, а поместья Айцара, самого богатого человека Харайна, окружил охраной, не потоптав даже бахчи. Ханалай очень рассердился. Чтобы смыть с себя подозрение в предательстве, Айцар был вынужден подарить все эти запасы Ханалаю, и людям уважаемым это не очень-то пришлось по душе.
   Ханалай затосковал, стал отступать ко внутренним границам империи, и наконец ушел за Левую Реку. Более двух третей провинции, еще до решительной битвы, оказалось в руках Киссура, а войска обеих военачальников стояли по обе стороны реки и смотрели друг другу в глаза.
   У Киссура, помимо Сушеного Финика, был еще один любимый командир, Шадамур Росянка, оба из самой изысканной аломской знати. Лет пять назад они сидели вместе в жестокой осаде, и люди из дружины Росянки съели человека из дружины Сушеного Финика. Это выросло в постоянные препирательства между ними, и даже Киссур понимал, что Росянка в этом деле был неправ, потому что человека из дружины Сушеного Финика полагалось есть дружине Сушеного Финика, а не кому-то со стороны.
   В конце лета Ханалай наконец заключил союз с мятежным Верхним Варнарайном, и в его войско явилось двадцать мятежников с дружинами.
   И вот на третий день после их прибытия Шадамур Росянка выехал между войсками, объявил свое имя и стал повертываться и подпрыгивать вместе с конем, браня мятежников. Ему навстречу выехал конник на мышастом коне с красной попоной; поверх панциря у него был белый кафтан, шитый узлами и травами, и копейный значок был красный с белым ухом. В хвост коня были вплетены три жемчужные нити.
   Конник крикнул, чтобы Шадамур перестал гавкать на честных людей, потому что вряд ли он так искусен на деле, как на словах. Шадамур взял копье, которое держал упертым в стремя, и поскакал навстречу. Шадамур бросил копье и противник бросил копье; Шадамур заслонился от копья щитом и противник сделал то же самое. Копье Шадамура попало в щит и копье противника попало в щит: Им стало неудобно держать щиты, и они бросили их на землю. Тут они вытащили мечи и стали ими рубиться, а войска с обеих сторон помогали им криками и усердными молитвами.
   Прошло порядочно времени, и Шадамур сказал вполголоса противнику:
   - Стыдно тебе, Калхун, драться за поганого простолюдина Ханалая, и за кучку горожан, которые каждый день сходятся на рынок торговать и обманывать друг друга. Не лучше ли тебе перейти на нашу сторону?
   Шадамур узнал этого человека, Калхуна, по цветам: у них была общая тетка. Калхун отвечал:
   - Думаю, это тебе лучше перейти на нашу сторону, потому что Ханалай наслышан о твоих доблестях и предлагает тебе две тысячи в месяц, не считая добычи, - а это втрое больше того, что ты получаешь у императора.
   - Бесчестное это дело, - изменить господину, - возразил Шадамур.
   - Что же бесчестного в том, - удивился Калхун, - чтобы служить господину, который, еще не видя тебя, ценит твою доблесть втрое дороже?
   Тут он переложили мечи из руки в руку и снова начали биться. Лошадь Калхуна оступилась, и тот слетел на землю. Шадамур не хотел, чтобы про него говорили, будто он победил нечестно, повернул коня и ускакал.
   Вечером в лагере Киссура был пир. Киссур поднес Шадамуру из своих рук серебряный кубок, а потом командиры повскакали и стали в восхищении танцевать перед Шадамуром.
   Сушеному Финику это показалось досадно. Он не выдержал, плюнул и громко сказал Киссуру:
   - Сдается мне, что Шадамур из подлости пощадил своего противника: они что-то долго разговаривали, и я думаю, что Шадамур договорился об измене.
   Справа от Киссура стоял алтарь о шести камнях. Шадамур подошел к алтарю, выхватил меч и закричал:
   - Если во время боя у меня были мысли об измене, то пусть расколется мой меч, а если не было, пусть расколется камень!
   Он ударил мечом по камню, и камень раскололся.
   Тогда Сушеный Финик тоже подошел к алтарю и сказал:
   - Что-то очень хитрой клятвой ты поклялся, Шадамур, и сдается мне, что во время боя у тебя не было мыслей об измене, а после боя ты решил изменить. И если это так, то пусть расколется этот камень, а если не так, пусть расколется мой меч!
   Он ударил по второму камню, и камень тоже раскололся.
   Тут многие, кто завидовал Шадамуру, стали теребить его, и Киссур приказал увести его в палатку. Ночью Киссур пришел к нему и сказал:
   - Ты, Шадамур, и Сушеный Финик, - как два клинка в одних ножнах. Езжай-ка ты к Ханалаю!
   Шадамур ускакал к Ханалаю и был там принят с большим почетом. Ханалай стал просить у него совета, как поссорить Киссура с государем, и Шадамур дал совет.
   Через две недели в лагерь Ханалая пришли новые союзники из Варнарайна. Всю ночь в лагере пылали приветственные костры и трещали боевые веера, а наутро перед войсками выехал полководец на черном коне с белой звездой во лбу. Попона на его коне была вышита серебряными крыльями, и когда конь выехал между войсками, многим показалось, что он не идет, а плывет этими крыльями по воздуху. Всадник поднял свое копье, с желтой шишкой и синим наконечником, и закричал, что его избрали королем Верхнего Варнарайна, и что он начальник союзного войска, - и не лучше ли начальникам войска драться между собой и беречь своих людей?
   Киссур закричал с вала, что он всегда рад драться в поединке, но что вот уже месяц, как ни одна собака в войске Ханалая не смеет отвечает на его вызов, - оделся и выехал в поле.
   Они бились полчаса. Это был достойный противник Киссуру, но после десяти схваток стало ясно, что он староват для таких игр. В эту минуту Киссур применил довольно изысканный прием, который называется "обезьяна хватает палку", а противник отбил удар, засмеялся и сказал:
   - Я слыхал, что у сына Марбода Кукушонка меч поет в ладони и пляшет в воздухе, а оказывается, ты дерешься, как мужик лягается.
   Киссур усмехнулся и возразил:
   - Клянусь божьим зобом, старый скунс, я так поступал, потому что жалел тебя. Но если ты хочешь, я покажу тебе прием, которому научил меня во сне мой отец Марбод Кукушонок, - и никто из живых людей не знает этого приема, кроме меня и мужа моей матери, потому что он наследственный в роду Белых Кречетов.
   - Все твои приемы, - возразил король Варнарайна, - знают даже вьючные ослы.
   - Клянусь божьим зобом, - закричал со злобой Киссур, - эта схватка будет между нами последней!
   Они снова въехали в круг и начали рубиться, и на пятом ударе Киссур сделал вид, что промахнулся, и едва не выпустил меч. Киссур перегнулся по-обезьяньи, чтобы поймать меч, а сам левой рукой выхватил летающий кинжал, вделанный в ножны, и метнул его в противника.
   Но противник его взмахнул мечом, - и кинжал, рассеченный на две половинки, упал на землю. Киссур понял, что его противнику прием тоже знаком, и по этой примете узнал его. А противник придержал коня и спросил:
   - Что ж? Неужто ты подымешь руку на отца? Ведь я тебе не меньше отец, чем мой покойный брат.
   Киссур-младший промолчал.
   - И не стыдно тебе, - продолжал Киссур-старший, - драться на стороне вейцев? Погляди-ка на этих мужиков: речь идет об их земле, а они пашут поле или бегут в лес, и каждый полководец набирает войско за пределами ойкумены!
   Киссур-младший возразил:
   - А тебе не стыдно быть королем горшечников и башмачников? Правда ли, что ты не можешь без их совета ни учредить налога, ни казнить человека? Брось Ханалая, и будь самовластным королем и государевым вассалом!
   - Я, - сказал отец, - пожалуй, брошу Ханалая, если ты бросишь своего Варназда. Посмотри на наши два лагеря: люди ойкумены уверяют, что это их гражданская война, а сражаются за них одни варвары! Почему бы нам с тобой, объединившись, не захватить Небесный Город, как это сделали наши предки? Я, пожалуй, заплету твоему Варназду косы и дам в руки прялку, - на большее он и не годен.
   Тут Киссур взмахнул мечом и вскричал со злобой:
   - Я не знаю, кто научил тебя таким вонючим словам, - но в таких спорах истину выясняют не языком, а оружием!
   - Ах ты негодяй, - сказал Киссур-старший, - как ты смеешь лезть на отца! Да я тебя прокляну за сыновнюю непочтительность!
   - Врешь, сопливый хомяк, - отвечал Киссур-младший, - если считать по-аломски, мой отец не ты, а покойник Марбод, - а если считать по-вейски, то моей отец не ты, а государь Варназд, потому что император - отец и мать всем подданным.
   С этими словами они налетели друг на друга и бились до тех пор, пока Киссур-старший не выбился из сил и не почувствовал, что Киссур-младший его сейчас зарубит. Тогда он закричал, что, пожалуй, Киссур прав, и представительное народоправство - скверная форма правления, и что если Киссур его отпустит, он обсудит это со своими рыцарями, из которых многие того же мнения. Что ж? Киссур помахал-помахал мечом и отпустил его.
   Арфарра все не шел к Киссуру, потому что в это время взбунтовалась провинция Инисса. Наместник Иниссы позвал на помощь какого-то князя из-за гор, чьи воины мочились, не слезая с седла, отдал ему в жены свою дочку и зачем-то объявил республику.
   Арфарра кинулся с войском навстречу князю, но повел себя довольно странно: увел все зерно из хранилищ на пути варваров, и освободил им путь до самой провинции.
   Варвары беспрепятственно соединились с союзником, и, испытывая некоторый голод, разграбили Иниссу так же основательно, как и все на своем пути. После этого крестьяне Иниссы, плохо разбирая, где республика, а где империя, стали собираться в отряды самообороны и полоскать варваров и комиссаров в речках; сеймик в столице провинции называл крестьян бандитами и продажными наймитами империи.
   Продажных наймитов становилось все больше, пока в один прекрасный день варвар из-за гор не отослал дочку наместника обратно и не побежал домой. Тут-то Арфарра загнал его в болота и утопил, а потом вступил в столицу провинции: впереди его бабы стелили циновки, а позади шли пленные варвары, запряженные в возки с рисом. Народ был в восторге, а наместника постелили на площади, обложили камнями, чтоб не шевелился, и отрубили голову.
   Рассказывали, что князь поругался с наместником следующим образом: Арфарра-де обернулся старой колдуньей и явился во дворец к князю. Там он прокрался к дочке наместника и сказал: "Муж твой тебя не любит, но я знаю, как привязать его к тебе навек. Срежь сегодня ночью, как он заснет, прядку волос с его затылка, и принеси мне." - и дал глупой бабе ножик. После чего пошел к князю и сказал: "Жена тебя ненавидит, и сегодня ночью хочет зарезать". Глупый варвар поверил. Ночью он притворился спящим, и, едва женщина вынула нож, схватил ее за руку.
   Эту-то байку рассказывали по всей ойкумене. Но так как схожая история случилась еще во времена государя Ишевика, то наше мнение такое, что вряд ли Арфарра прельстился такой древней уловкой, и все это, конечно, неведомщина с подливой.
   После этого Арфарра, оставив войско, поспешил в столицу, потому что до него дошли скверные слухи, и он не доверял Чаренике. Но Арфарра был старый человек: ехал он очень быстро, на полпути простыл, и в столицу приехал совсем больной.
   Варназд посетил дом министра финансов: Арфарра лежал в широкой постели с розовыми кружевами. Он был очень слаб. Многие осторожно намекали государю, что старик выжил из ума или бредит, и вскоре государь заметил это сам, особенно когда Арфарра, все время сбиваясь, стал повторять, чтобы государь ни за что, ни при каких обстоятельствах не отзывал из армии Киссура. Он путался и лепетал, что это он во всем виноват, еще четверть века назад, а один раз схватил племянника Чареники за рукав и сказал: "Господин Ванвейлен! Мы не договорили!"
   Все шутили и делали вид, что не обращают внимания на слова старика, но многим было ужасно тяжело. Варназд уехал, не пробыв и получаса: все выражали сочувствие государю, который решился вынести столь печальное зрелище, и порицали Арфарру, который, как оказалось, после ухода свиты заплакал, не чувствуя никакой естественной благодарности.
   На следующий день Чареника, подавая государю для подписи документы, улучил минуту, когда государь отвернулся, выдернул одну из бумаг и, скомкав, поспешно сунул в рукав. Государь, однако, увидел все в зеркале и стал спрашивать, что это за бумага. Чареника плакал и клялся, что бумага попала в документы по недосмотру, что это ложь и клевета и не следует беспокоить ей государя.
   Государь угрозами заставил Чаренику отдать бумагу: это было письмо от соглядатаев в стане Ханалая. В ней было сказано, что Киссур ведет переговоры с Ханалаем и хочет изменить государю, но дело застопорилось, так как ни один из них не соглашается полностью подчиниться другому.
   - Да, - сказал государь Варназд, - ты прав, это действительно ложь и клевета, и, кажется, писано по приказу Ханалая.
   На следующее утро в дворцовых переходах Чареника повстречался с чиновником по имени Яжен, брат которого был продовольственным интендантом в армии Киссура. Они разговорились о милости, недавно оказанной Арфарре государем, и Яжен заметил, что Чареника плачет. Яжен стал допытываться, в чем дело, и наконец Чареника признался ему, что недавние слова Арфарры о том, чтоб государь не отзывал Киссура из армии, не так уж глупы; Киссура оклеветали в государевых глазах, и государь намерен его отозвать и казнить. Яжен ужаснулся и в тот же вечер отослал эти слова с курьером в армию к брату.
   Через два дня государь кушал с Чареникой в беседке дыню, и вдруг пожаловался министру, что Арфарра совсем выжил из ума, лепетал третьего дни невесть что, и верно, знал, чем досадить Варназду, потому что тоска по Киссуру переела сердце государя: почему бы не послать вместо в него в армию другого человека?
   - Я боюсь за него, - сказал, ломая руки, государь, - и притом мне без него одиноко.
   Чареника стал прятать глаза и запинаться, и, наконец, с большой неохотой пробормотал, что, по его мнению, если уж так угодно государю, можно послать вместо Киссура чиновника по имени Астак.
   Тут другой чиновник, случившийся в беседке, всегдашний друг Чареники, вдруг грубо закричал на Чаренику, чтобы тот не лгал в таких делах государю, упал на колени и произнес:
   - Государь! Простите за грубость, но всем известно, что Киссур ждет лишь повода к мятежу! Если его отозвать из войска, он объявит, что его отзывают для казни, и взбунтуется! Ни в коем случае нельзя трогать Киссура: это-то и имел в виду Арфарра!
   - Пошел прочь, болван! - закричал государь. - Арфарра имел в виду что-то другое.
   Прошли еще четыре дня, и государь от тоски совсем заболел, ничего не ел и каждый день играл со щенком, который родился от Киссуровой суки. Надо сказать, это был пребезобразный щенок, - хвост яичком, широкое брюхо, короткие лапки и мордочка треугольная, как у выхухоли, - словом, все, что могло получиться от случайной связи волкодава с болонкой. Притом же щенок был то ли глух, то ли просто дурак.
   На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю:
   - Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по этому негодяю! Меж тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба договорились признать главенство тамошнего нового короля.
   - Что за вздор, - возразил государь, - Киссур никогда не передаст командования другому.
   - Дело в том, - возразил придворный, - что новый король Варнарайна отец Киссура.
   А Чареника, поклонившись, произнес:
   - Невозможно сказать, государь, - но эти двое сошлись на виду у всего войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын не может сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит.
   - Великий Вей, - вскричал Варназд, - разве можно заставлять человека драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице.
   - Он не вернется, - возразил Чареника, - его уверили, что вы отзываете его для казни!
   - Вздор, - сказал государь, - я напишу ему такое письмо, что он не сможет не вернуться.
   Через четыре дня после вышеописанных событий Киссур отчитывал Сушеного Финика под большим, с трех сторон огороженным навесом у канцелярской палатки. Солнце весело катилось в небе, меж резной листвы ближних кустов сверкали красные и белые ягоды. Под навесом стояло командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка со священными мышами и лампадка перед клеткой.