Страница:
срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он
сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня
к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не
останется и следа.
При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу
повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь
пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание
сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это
было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что
дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,
устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им
придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.
Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же
время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад
и, сбросив седока в грязь, потом его растоптать. Именно в таком
положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы
меня немедленно отвели к моему отцу. Он противился нашей встрече,
молил меня не настаивать на ней и, наконец, прибег к последнему
безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне
выказывал и как потворствовал всем моим желаниям. Ответ мой был
коротким, но если бы только он мог проникнуть в душу таким
наставникам и таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть
теперь.
- Проведите меня сейчас же в комнату отца, иначе я все равно
пробьюсь туда силой!
Услыхав эту угрозу, которую, как он отлично понимал, я мог
привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его
ростом, - он задрожал от страха, и, признаюсь, это проявление
физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,
которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где
сидели отец и мать, - на балкон, выходивший в сад. Родители были
уверены, что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда
я ворвался в комнату, а вслед за мною вошел духовник, по лицу
которого можно было угадать, что разговор наш ни к чему не привел.
Духовник сделал им знак, которого я не заметил, но который, однако,
нисколько им не помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,
увидев, что я смертельно бледен от снедавшей меня лихорадки и в то же
время разъярен и, дрожа, бормочу что-то невнятное, они ужаснулись.
Несколько раз они обращали к духовнику полные упреков взгляды, а он,
по своему обыкновению, отвечал на них только знаками. _Мне_ эти знаки
были непонятны, но я за один миг заставил родителей понять, чего я от
них хочу.
- Скажите, папенька, - спросил я, обращаясь к отцу, - правда ли,
что вы заставили моего брата стать монахом?
Отец мой не знал, что ответить; наконец он сказал:
- Я считал, что духовник, которому это поручено, расскажет тебе
все сам.
- Скажите, папенька, а какое право имеет духовник вмешиваться в
отношения между отцом и сыном? Этот человек никогда не сможет
сделаться отцом сам, у него никогда не может быть детей, так как же
он может быть судьей в подобном вопросе?
- Ты совсем забылся. Ты забываешь о том, что следует уважать
служителей церкви.
- Папенька, я ведь только что оправился от грозившего мне
смертью недуга, моя мать и вы сами дрожали за мою жизнь, так вот, эта
жизнь зависит от ваших слов. Я обещал этому негодяю повиновение при
одном условии, и это условие он нарушил.
- Умей себя держать, - сказал мой отец, пытаясь придать голосу
своему властность, что плохо ему удавалось, потому что губы его,
произносившие эти слова, дрожали, - или выйди сию же минуту вот
отсюда.
- Сеньор, - вкрадчиво сказал духовник, - я не хочу быть причиной
раздора в семье, которую мне всегда хотелось видеть счастливой и
честь которой я всегда отстаивал, ибо после нашей пресвятой церкви
она мне дороже всего на свете. Пусть он говорит, память об Учителе
моем, распятом на кресте, даст мне силы вынести его оскорбления,
тут он перекрестился.
- Негодяй! - вскричал я, схватив его за рясу, - обманщик,
лицемер! - В эту минуту я был способен на все что угодно, но отец мой
не позволил мне дать волю рукам. Моя мать была в ужасе, она громко
вскрикнула, и поднялась невообразимая суматоха. В памяти моей
остались только лицемерные возгласы духовника, который как будто
старался помирить меня с отцом и просил, чтобы господь вразумил и его
и меня.
Он непрерывно повторял:
- Сеньор, прошу вас, не вступайтесь, я снесу любое поношение во
имя господне. - И, продолжая креститься, он взывал ко всем святым и
восклицал:
- Пусть все оскорбления, клевета и побои лягут на чашу весов
небесных вместе со всеми заслугами, которые уже взвешены на этих
весах, равно как и мои грехи.
И он еще осмеливался взывать к заступничеству святых, к чистоте
непорочной девы Марии и даже к пролитой крови и к мукам Иисуса
Христа, перемежая все эти призывы лицемерным самоуничижением. Комната
заполнилась слугами, сбежавшимися на крики. Мою мать, которая все еще
продолжала кричать от ужаса, увели прочь. Отца, который очень ее
любил, мое вызывающее поведение привело в бешенство - он выхватил
тесак. Когда он стал приближаться ко мне, я вдруг засмеялся таким
смехом, от которого кровь в нем похолодела. Я растопырил руки и,
выставив грудь вперед, вскричал:
- Разите! Это будет достойным завершением монастырского
произвола: он начался с насилия над человеческой природой, а
кончается детоубийством. Разите! Пусть ваш удар принесет торжество и
славу церкви и умножит заслуги его преподобия духовника. Вы уже
принесли ей в жертву своего Исава, своего первенца, пусть же второй
жертвой вашей станет теперь Иаков! {23}
Отец подался назад и в ужасе от моего перекошенного от гнева и
волнения лица, которое судорожно подергивалось, вскричал:
- Дьявол! - и, отойдя в другой угол комнаты, смотрел на меня,
содрогаясь от ужаса.
- А кто сделал меня им? Он, тот, кто развивал во мне все дурные
качества, чтобы использовать их в своих собственных целях; из-за того
только, что братские чувства вызвали во мне порыв великодушия, он уже
готов представить меня сумасшедшим или довести до безумия для того,
чтобы достичь своей цели. Папенька, я вижу - все родственные чувства,
все законы человеческой природы попраны этим хитрым и бессовестным
священнослужителем. Это из-за него брата моего подвергли пожизненному
заточению, это из-за него само рождение наше стало проклятием для
нашей матери и для вас. Что принесло нам его вторжение в нашу семью и
роковое влияние, которое он в ней приобрел, кроме раздора и бедствий?
Вы только что направили на меня острие вашего тесака, так скажите
кто, природа или монах, вооружил отца против сына, единственным
преступлением которого было то, что он заступился за родного брата?
Прогоните же этого человека; от его присутствия черствеют наши
сердца! Давайте поговорим с вами хотя бы несколько минут как отец с
сыном и, если я не смирюсь тогда перед вами, оттолкните меня от себя
навсегда. Отец, ради всего святого, поглядите, сколь велико различие
между этим человеком и мной. Мы оба стоим на пороге вашего сердца,
так рассудите же нас. В душе его громоздится образ эгоистической
власти, ничего не выражающий и сухой, но освященный церковью; а в
моем обращении к вам говорит голос крови, и он не может не быть
искренним, хотя бы потому, что, повинуясь ему, я пренебрегаю моими
личными интересами. Он хочет одного - иссушить вашу душу, а мне
хочется ее растрогать. Идут ли его речи от сердца? Пролил ли он хоть
одну слезу? Сказал ли хоть одно искреннее слово? Он обращается к
богу, а я могу обращаться только к вам. Сама ярость моя, которую вы
справедливо осуждаете, не только оправдывает меня, но и достойна
похвалы. Тому, кто ставит дело, за которое он борется, выше всех
личных выгод, нет нужды доказывать, что заступничество его искренне.
- Ты только усугубляешь свою вину тем, что хочешь переложить ее
на другого; ты всегда был вспыльчивым, непокорным, строптивым.
- Да, но кто сделал меня таким? Спросите у него самого.
Разберитесь в этой позорной комедии, где двоедушием своим он заставил
меня играть такую роль.
- Если ты хочешь выказать покорность, докажи это прежде всего
тем, что обещаешь никогда больше не терзать меня напоминанием об
этом. Участь твоего брата решена - обещай мне никогда больше не
произносить его имени и...
- Никогда! Никогда! - вскричал я, - никогда не стану я
насиловать свою совесть подобным обетом, и надо быть человеком
совершенно бесстыдным и отверженным небесами, чтобы предлагать мне
такое.
Произнося эти слова, я все же опустился на колени перед отцом,
но он от меня отвернулся. В отчаянье я обратился к духовнику.
- Если вы истинный служитель небес, то докажите, что вы
действительно посланы ими: водворите мир в смятенной семье, помирите
отца моего с его обоими сыновьями. Вам достаточно произнести для
этого одно слово, вы знаете, что это в вашей власти, но вы не станете
этого делать. Мой несчастный брат не оказался таким непреклонным к
вашим настояниям, но разве справедливость их может сравниться с
моими?
Я так оскорбил духовника, что нечего было надеяться на прошение.
И если я говорил, то лишь для того, чтобы разоблачить его, а отнюдь
не убедить. Я не ждал, что он мне ответит, и он действительно не
вымолвил ни слова. Я стал на колени между отцом и духовником:
- Хоть и отец и вы оставили меня, - закричал я, - я не падаю
духом и обращаю мою мольбу к небесам. Я призываю их в свидетели и
говорю, что никогда не покину моего брата, которого вы преследуете и
хотите, чтобы я его предал. Я знаю, что сила на вашей стороне - так
вот, я бросаю ей вызов. Я знаю, нет такой хитрости, такого обмана,
такого коварства, к каким вы не прибегнете, все злобные силы земли и
преисподней будут брошены против меня. Призываю небеса в свидетели
против вас и молю их об одном - помочь мне вас победить.
Отец мой потерял всякое терпение; он приказал слугам поднять
меня с колен и вынести вон силой. Стоило ему заговорить о применении
силы, столь ненавистной моей властной натуре, привыкшей располагать
неограниченною свободой, как это роковым образом повлияло на мой
рассудок, едва обретший ясность и подвергшийся столь тягостному
испытанию в последней борьбе: у меня снова началось что-то вроде
бреда.
- Папенька! - в исступлении вскричал я, - знаете вы, сколько
мягкости, великодушия и всепрощения в существе, которое вы так
жестоко преследуете: я ведь обязан ему жизнью. _Спросите ваших слуг,
они подтвердят, что он ехал всю дорогу со мной и не покидал меня ни
на минуту_. Это он заботился о том, чтобы я вовремя ел, он давал
лекарства и поправлял подушки, на которых я лежал!
- Ты бредишь! - вскричал отец, услыхав это ни с чем не
сообразное утверждение, но сам тут же грозным испытующим взором
посмотрел на слуг. Те, дрожа, все как один поклялись, как только
можно было поклясться, что с тех пор, как я уехал из монастыря, они
не подпускали ко мне ни одно живое существо. Когда я услыхал их
клятвы, - а каждое слово в них было сущею правдой, - разум
окончательно оставил меня. Я назвал последнего из говоривших лжецом и
даже дошел до того, что ударил тех, что стояли всего ближе ко мне.
Эта вспышка бешенства ошеломила отца, и он вскричал:
- Он сошел с ума!
Духовник, который все это время хранил молчание, тут же
подхватил это и повторил:
- Он сошел с ума!
Слуги то ли от страха, то ли из убеждения, что это действительно
так, повторили эти слова вслед за ними.
Меня схватили, вытащили вон из комнаты; и это насилие, которому
я, как всегда, яростно воспротивился, привело как раз ко всему тому,
чего так боялся отец и чего так хотел духовник. Я вел себя так, как
только мог вести себя мальчишка, не совсем еще излечившийся от
лихорадки и все еще продолжавший бредить. В комнате у себя я посрывал
все драпировки и побил все фарфоровые вазы, швыряя ими в слуг. Когда
они схватили меня, я покусал им руки; когда они вынуждены были
связать меня, я впился зубами в веревки и в конце концов, собрав все
силы, их перегрыз. Словом, произошло именно то, на что возлагал свои
надежды духовник: меня заперли в комнате на несколько дней. За это
время ко мне вернулись только те душевные силы, которые обычно
оживают в уединении, а именно непоколебимая решимость и уменье все
затаить в себе. Вскоре же мне пришлось воспользоваться и тем и
другим.
"На двенадцатый день моего заточения появившийся в дверях слуга
низко поклонился и сказал, что, если я чувствую себя лучше, отец мой
просит меня прийти. Подстать его заученным движениям поклонился и я
и, словно окаменев, пошел за ним следом. Рядом с отцом восседал
приглашенный, чтобы поддержать его, духовник. Отец поднялся и, сделав
несколько шагов мне навстречу, обратился ко мне с отрывистыми
фразами, из которых можно было заключить, что говорит он по
принуждению. В нескольких словах он выразил мне свое удовольствие по
поводу того, что я поправился, а потом спросил:
- Ну как, ты подумал о том, о чем мы говорили с тобой в
последний раз?
- _Да, подумал, - у меня было для этого достаточно времени_.
- И ты с пользой провел это время?
- Надеюсь, что да.
- Раз так, ты, должно быть, сделал выводы, которые будут
отвечать надеждам семьи и интересам церкви.
От этих слов мне стало не по себе, но я ответил так, как
полагалось. Немного погодя ко мне подошел духовник. Тон его был
дружелюбен, и он старался говорить о вещах посторонних. Я отвечал
каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со
всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,
обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я
взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был
восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от
борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и
сказала, что она счастлива. Уже месяц, как воцарился покой, но покой
этот обманчив. Они думают, что я покорился, но на самом деле...
* * * * * *
Правду говоря, одной власти духовника в семье было бы
достаточно, чтобы ускорить мое решение. Он поместил тебя в монастырь,
но неутомимому прозелитизму церкви этого было мало. Его растущее
влияние привело к тому, что даже дворец герцога Монсады стал походить
на обитель. Моя ма-ть сделалась настоящей монахиней, вся ее жизнь
уходит на то, чтобы вымаливать прощение греха, за который духовник
едва ли не каждый час накладывает на нее новое наказание. Отец мой то
дает волю своим чувствам, то вдруг становится суровым и строгим - он
мечется между земными страстями и помыслами о жизни вечной;
доведенный до отчаяния, он начинает осыпать горькими упреками мою
мать, а вслед за тем вместе с ней налагает на себя тягчайшую
епитимью. Если религия подменяет внутреннее исправление человека
внешними строгостями, то не говорит ли это о том, что в ней есть
какой-то изъян? Меня тянет приникать в суть вещей, и если бы мне
удалось добыть книгу, которую они называют Библией (хоть они и
утверждают, что в ней содержатся слова Иисуса Христа, они никогда не
позволяют нам в нее заглянуть), то мне кажется... впрочем, это
неважно. Слуги и те выглядят in ordine ad spiritualia {[Настроенными]
на духовный лад (лат.).}. Они разговаривают между собой шепотом,
крестятся, услыхав бой часов; они осмеливаются говорить, не стесняясь
даже меня, что слава господа бога и пресвятой церкви умножится от
того, что отец мой должен будет принести в жертву ее интересам всю
свою семью.
* * * * * *
Лихорадка моя прошла. Не было минуты, когда бы я перестал думать
о тебе. Меня уверили, что у тебя есть возможность отречься от
принесенных тобой обетов, сказать - так мне советовали, - что ты был
вынужден совершить этот шаг под действием угроз и обмана. Знаешь,
Алонсо, мне легче согласиться, чтобы тебя сгноили заживо в стенах
монастыря, чем видеть тебя живым свидетелем позора нашей матери. Но
мне сказали, что отречься от твоего обета ты можешь и на светском
суде: если это действительно так, тебя все равно освободят, и я буду
счастлив. Не беспокойся относительно могущих быть расходов - я их
оплачу. Если у тебя хватит решимости, то я не сомневаюсь, что в
конечном счете мы победим. Я говорю "мы", потому что я не буду знать
ни минуты покоя до тех пор, пока не наступит твое освобождение.
Употребив на это половину годичного содержания, я подкупил одного из
слуг, брата монастырского привратника, и он передаст тебе это письмо.
Ответь мне через него же - это самый надежный способ, при котором все
останется в тайне. Насколько я понимаю, ты должен письменно изложить
свое дело, и послание это будет передано адвокату. Оно должно быть
очень резким и решительным, но помни: ни слова о нашей несчастной
матери; мне стыдно говорить эти слова ее сыну. Сумей как-нибудь
достать бумагу. Если это окажется почему-нибудь трудным, то бумагу я
добуду и тебе перешлю, но для того чтобы не возбуждать подозрений и
не слишком часто прибегать к услугам привратника, лучше постарайся
достать ее сам. Ты можешь найти предлог, чтобы попросить ее в
монастыре, скажи, например, что собираешься писать исповедь, а я
позабочусь о том, чтобы все было сохранено и доставлено куда надо. Да
хранит тебя бог, только не бог монахов и духовников, а бог живой и
милосердный
Любящий тебя брат
Хуан де Монсада".
Вот что содержалось в записках, которые по частям время от времени передавал мне привратник. Первую из них я проглотил, как только успел прочесть, все остальные я сумел сразу же уничтожить: моя работа в лазарете предоставляла мне большую свободу.
Дойдя до этой части рассказа, испанец был сам не свой, должно быть, не столько от усталости, сколько от волнения, и Мельмот уговорил его прервать рассказ на несколько дней, на что тот охотно согласился.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава VI
Гомер
{* Души тени умерших никак не дают подойти мне {1} (греч.).}
Когда несколько дней спустя испанец попытался рассказать все, что он пережил, получив письмо от брата: как к нему сразу вернулись сила, надежда, как с того дня жизнь приобрела для него смысл, - речь его сделалась невнятной, он задрожал и расплакался. Волнение его до такой степени смутило не привыкшего к подобным излияниям Мельмота, что тот попросил его не говорить больше о своих чувствах и перейти к рассказу о дальнейших событиях.
- Вы правы, - сказал испанец, утирая слезы, - радость потрясает нас сразу, а горе становится привычкой, и описывать словами то, что все равно другой никогда не сможет понять, так же нелепо, как объяснять слепому, какие бывают цвета. Постараюсь поскорее рассказать вам не о чувствах моих, а о том, к чему они привели. Передо мной открылся совершенно новый для меня мир - мир надежды. Когда я гулял по саду, мне казалось, что в разверзшихся небесах я вижу свободу. Когда я слышал скрип отворявшихся дверей, мне становилось весело и я думал: "Пройдет еще немного времени, и вы распахнетесь передо мной навсегда". Отношение мое к окружающим переменилось: я стал с каждым приветлив. Однако при всем этом я не пренебрегал и теми мелкими предосторожностями, о которых мне писал брат. Но чем же все это было, слабодушием или силою духа? Среди тех мер, которые я принимал, чтобы скрыть нашу тайную связь, и которые не вызывали во мне никакого чувства протеста, единственное, что меня по-настоящему огорчало, - это необходимость сжигать письма милого моему сердцу великодушного юноши, который рисковал всем ради того, чтобы освободить меня. Меж тем я продолжал делать все необходимые приготовления с таким рвением, которое вам, никогда не жившему в монастыре, будет трудно понять.
Начался великий пост - вся община готовилась к исповеди. Монахи запирались у себя в кельях и становились там на колени перед статуями святых. В течение долгих часов они вопрошали там свою совесть, причем самые незначительные нарушения монастырских правил раздувались ими до степени тяжких грехов для того, чтобы раскаяние их приобрело больше веса в глазах исповедовавшего их священника; в действительности они были бы даже рады возможности обвинить самих себя в каком-нибудь преступлении, для того чтобы избежать вопиющего однообразия мыслей и чувств. В монастыре в эти дни жизнь была отмечена какой-то тихой суетливостью, благоприятствовавшей моим целям. Едва ли не каждый час я требовал, чтобы мне давали бумаги для писания исповеди. Я всякий раз получал ее, однако мои частые требования возбуждали подозрения: они не могли понять, что же я такое пишу. А так как все, что происходит в монастыре, неизбежно возбуждает любопытство, то иные говорили:
- Он пишет историю своей семьи; он расскажет ее на исповеди и откроет тайну своей души.
Другие говорили:
- Он какое-то время был _отступником_, теперь он кается в этом перед господом - нам же никогда ничего об этом не доведется узнать.
Третьи, более рассудительные, замечали:
- Он устал от монастырской жизни, он пишет о том, как она мучительно однообразна, и, спору нет, ему этого хватит надолго, - причем говорившие это зевали, что являлось весьма убедительным подтверждением их слов.
Настоятель наблюдал за моим поведением, но не произнес за все время ни слова. Он был встревожен, и не без причины. Он совещался с иными из _благоразумных_ братьев, о которых была уже речь, после чего те принимались усиленно следить за мной, а я, продолжая то и дело требовать от них бумагу, опрометчивым поведением своим только еще больше разжигал их подозрительность. Должен признаться, что это было оплошностью с моей стороны. Хоть и происходило это в монастыре, даже человек с самой щепетильной совестью не мог бы обвинить себя в таком количестве преступлений, чтобы заполнить ими всю испрошенную мною бумагу. В действительности все листы заполнялись историей _их_ преступлений, а не моих. Второй моей большой ошибкой было то, что, когда настал день исповеди, я оказался к ней совершенно не подготовлен. Братья не раз намекали на это во время наших прогулок по саду. Я уже упоминал о том, что выработал в себе привычку дружелюбно выслушивать их речи. Время от времени они говорили: "Ты, должно быть, очень старательно подготовился к исповеди".
- Да, подготовился, - отвечал я.
- Она будет иметь благие последствия для твоей души.
- Надеюсь, что вам доведется их увидеть, - отвечал я. К этому я ничего не добавлял, но все их намеки очень меня смущали. Находились и такие, что говорили:
- Брат мой, на совести у тебя тяжким бременем лежит множество прегрешений; чтобы изложить их, ты нашел нужным потратить несколько кип бумаги; посуди же, каким облегчением было бы для тебя открыть душу нашему настоятелю и получить от него, прежде чем начнется исповедь, несколько слов утешения и напутствия.
- Благодарю вас, - отвечал я, - я обо всем этом подумаю.
Однако все это время прошло у меня в мыслях о другом.
За несколько дней до общей исповеди я передал привратнику последний пакет с моими записями. До этого дня никто ничего не подозревал о наших встречах. Я получал письма от брата, отвечал ему, и переписка наша сохранялась в глубокой тайне, что обычно оказывается невозможным в монастырях. Но в последний вечер, передавая в руки привратника пакет, я заметил, что он сильно переменился в лице, и это очень меня испугало. Это был приятный в обращении статный мужчина, но тут даже при лунном свете видно было, что он исхудал как тень, руки его, когда он принимал от меня мои записи, дрожали, голос, по обыкновению заверявший, что все останется в тайне, прерывался. Перемена эта, которая, оказывается, давно уже была замечена всеми, лишь в тот вечер впервые бросилась мне в глаза. Слишком я все это время был занят своими собственными делами. Теперь я, однако, обратил внимание на его странный вид и спросил:
- Что с вами такое?
- И вы еще спрашиваете? Я стал как тень, меня одолевают волнения и страхи с тех пор, как меня подкупили. Знаете, что меня ждет? Пожизненное заточение, или, вернее, такое, которое приведет меня к смерти, а может быть, меня даже предадут суду Инквизиции. Каждая строчка ваших писем или тех писем, которые мне поручено вам передать, кажется мне обвинительным актом; видя вас, я каждый раз трепещу! Я знаю, что в ваши руки попала вся моя жизнь - и временная и вечная. Тайна, которой я сейчас служу, должна быть достоянием _одного_, а теперь она принадлежит _двоим, и второй - это вы_. Когда я сижу у себя и слышу шаги, мне чудится, что это настоятель вызывает меня к себе. Когда я пою в хоре, то я слышу, как ваш голос заглушает все остальные и обвиняет меня. Когда ночью я лежу в постели, дьявол садится рядом со мной; он начинает обвинять меня в клятвопреступлении и требовать свою добычу. Куда бы я ни направился, посланцы его мигом меня окружают. Муки ада настигают меня со всех сторон. Лики святых хмурятся и отворачиваются от меня; куда бы я ни повернулся, на меня отовсюду глядит Иуда-предатель. Стоит мне ненадолго забыться сном, как меня будит мой же собственный крик. "Не выдавайте меня, - кричу я, - он еще не нарушил данного им обета, я был всего-навсего посредником, меня подкупили, не надо разжигать для меня костра". Я вздрагиваю и вскакиваю с постели, обливаюсь холодным потом. Какой уж там сон, какая еда! Была бы на то воля божья - вам очутиться за пределами монастыря, а мне, о господи, - никогда не помогать вам освободиться, мы оба могли бы тогда избежать вечного проклятия.
сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня
к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не
останется и следа.
При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу
повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь
пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание
сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это
было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что
дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,
устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им
придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.
Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же
время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад
и, сбросив седока в грязь, потом его растоптать. Именно в таком
положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы
меня немедленно отвели к моему отцу. Он противился нашей встрече,
молил меня не настаивать на ней и, наконец, прибег к последнему
безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне
выказывал и как потворствовал всем моим желаниям. Ответ мой был
коротким, но если бы только он мог проникнуть в душу таким
наставникам и таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть
теперь.
- Проведите меня сейчас же в комнату отца, иначе я все равно
пробьюсь туда силой!
Услыхав эту угрозу, которую, как он отлично понимал, я мог
привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его
ростом, - он задрожал от страха, и, признаюсь, это проявление
физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,
которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где
сидели отец и мать, - на балкон, выходивший в сад. Родители были
уверены, что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда
я ворвался в комнату, а вслед за мною вошел духовник, по лицу
которого можно было угадать, что разговор наш ни к чему не привел.
Духовник сделал им знак, которого я не заметил, но который, однако,
нисколько им не помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,
увидев, что я смертельно бледен от снедавшей меня лихорадки и в то же
время разъярен и, дрожа, бормочу что-то невнятное, они ужаснулись.
Несколько раз они обращали к духовнику полные упреков взгляды, а он,
по своему обыкновению, отвечал на них только знаками. _Мне_ эти знаки
были непонятны, но я за один миг заставил родителей понять, чего я от
них хочу.
- Скажите, папенька, - спросил я, обращаясь к отцу, - правда ли,
что вы заставили моего брата стать монахом?
Отец мой не знал, что ответить; наконец он сказал:
- Я считал, что духовник, которому это поручено, расскажет тебе
все сам.
- Скажите, папенька, а какое право имеет духовник вмешиваться в
отношения между отцом и сыном? Этот человек никогда не сможет
сделаться отцом сам, у него никогда не может быть детей, так как же
он может быть судьей в подобном вопросе?
- Ты совсем забылся. Ты забываешь о том, что следует уважать
служителей церкви.
- Папенька, я ведь только что оправился от грозившего мне
смертью недуга, моя мать и вы сами дрожали за мою жизнь, так вот, эта
жизнь зависит от ваших слов. Я обещал этому негодяю повиновение при
одном условии, и это условие он нарушил.
- Умей себя держать, - сказал мой отец, пытаясь придать голосу
своему властность, что плохо ему удавалось, потому что губы его,
произносившие эти слова, дрожали, - или выйди сию же минуту вот
отсюда.
- Сеньор, - вкрадчиво сказал духовник, - я не хочу быть причиной
раздора в семье, которую мне всегда хотелось видеть счастливой и
честь которой я всегда отстаивал, ибо после нашей пресвятой церкви
она мне дороже всего на свете. Пусть он говорит, память об Учителе
моем, распятом на кресте, даст мне силы вынести его оскорбления,
тут он перекрестился.
- Негодяй! - вскричал я, схватив его за рясу, - обманщик,
лицемер! - В эту минуту я был способен на все что угодно, но отец мой
не позволил мне дать волю рукам. Моя мать была в ужасе, она громко
вскрикнула, и поднялась невообразимая суматоха. В памяти моей
остались только лицемерные возгласы духовника, который как будто
старался помирить меня с отцом и просил, чтобы господь вразумил и его
и меня.
Он непрерывно повторял:
- Сеньор, прошу вас, не вступайтесь, я снесу любое поношение во
имя господне. - И, продолжая креститься, он взывал ко всем святым и
восклицал:
- Пусть все оскорбления, клевета и побои лягут на чашу весов
небесных вместе со всеми заслугами, которые уже взвешены на этих
весах, равно как и мои грехи.
И он еще осмеливался взывать к заступничеству святых, к чистоте
непорочной девы Марии и даже к пролитой крови и к мукам Иисуса
Христа, перемежая все эти призывы лицемерным самоуничижением. Комната
заполнилась слугами, сбежавшимися на крики. Мою мать, которая все еще
продолжала кричать от ужаса, увели прочь. Отца, который очень ее
любил, мое вызывающее поведение привело в бешенство - он выхватил
тесак. Когда он стал приближаться ко мне, я вдруг засмеялся таким
смехом, от которого кровь в нем похолодела. Я растопырил руки и,
выставив грудь вперед, вскричал:
- Разите! Это будет достойным завершением монастырского
произвола: он начался с насилия над человеческой природой, а
кончается детоубийством. Разите! Пусть ваш удар принесет торжество и
славу церкви и умножит заслуги его преподобия духовника. Вы уже
принесли ей в жертву своего Исава, своего первенца, пусть же второй
жертвой вашей станет теперь Иаков! {23}
Отец подался назад и в ужасе от моего перекошенного от гнева и
волнения лица, которое судорожно подергивалось, вскричал:
- Дьявол! - и, отойдя в другой угол комнаты, смотрел на меня,
содрогаясь от ужаса.
- А кто сделал меня им? Он, тот, кто развивал во мне все дурные
качества, чтобы использовать их в своих собственных целях; из-за того
только, что братские чувства вызвали во мне порыв великодушия, он уже
готов представить меня сумасшедшим или довести до безумия для того,
чтобы достичь своей цели. Папенька, я вижу - все родственные чувства,
все законы человеческой природы попраны этим хитрым и бессовестным
священнослужителем. Это из-за него брата моего подвергли пожизненному
заточению, это из-за него само рождение наше стало проклятием для
нашей матери и для вас. Что принесло нам его вторжение в нашу семью и
роковое влияние, которое он в ней приобрел, кроме раздора и бедствий?
Вы только что направили на меня острие вашего тесака, так скажите
кто, природа или монах, вооружил отца против сына, единственным
преступлением которого было то, что он заступился за родного брата?
Прогоните же этого человека; от его присутствия черствеют наши
сердца! Давайте поговорим с вами хотя бы несколько минут как отец с
сыном и, если я не смирюсь тогда перед вами, оттолкните меня от себя
навсегда. Отец, ради всего святого, поглядите, сколь велико различие
между этим человеком и мной. Мы оба стоим на пороге вашего сердца,
так рассудите же нас. В душе его громоздится образ эгоистической
власти, ничего не выражающий и сухой, но освященный церковью; а в
моем обращении к вам говорит голос крови, и он не может не быть
искренним, хотя бы потому, что, повинуясь ему, я пренебрегаю моими
личными интересами. Он хочет одного - иссушить вашу душу, а мне
хочется ее растрогать. Идут ли его речи от сердца? Пролил ли он хоть
одну слезу? Сказал ли хоть одно искреннее слово? Он обращается к
богу, а я могу обращаться только к вам. Сама ярость моя, которую вы
справедливо осуждаете, не только оправдывает меня, но и достойна
похвалы. Тому, кто ставит дело, за которое он борется, выше всех
личных выгод, нет нужды доказывать, что заступничество его искренне.
- Ты только усугубляешь свою вину тем, что хочешь переложить ее
на другого; ты всегда был вспыльчивым, непокорным, строптивым.
- Да, но кто сделал меня таким? Спросите у него самого.
Разберитесь в этой позорной комедии, где двоедушием своим он заставил
меня играть такую роль.
- Если ты хочешь выказать покорность, докажи это прежде всего
тем, что обещаешь никогда больше не терзать меня напоминанием об
этом. Участь твоего брата решена - обещай мне никогда больше не
произносить его имени и...
- Никогда! Никогда! - вскричал я, - никогда не стану я
насиловать свою совесть подобным обетом, и надо быть человеком
совершенно бесстыдным и отверженным небесами, чтобы предлагать мне
такое.
Произнося эти слова, я все же опустился на колени перед отцом,
но он от меня отвернулся. В отчаянье я обратился к духовнику.
- Если вы истинный служитель небес, то докажите, что вы
действительно посланы ими: водворите мир в смятенной семье, помирите
отца моего с его обоими сыновьями. Вам достаточно произнести для
этого одно слово, вы знаете, что это в вашей власти, но вы не станете
этого делать. Мой несчастный брат не оказался таким непреклонным к
вашим настояниям, но разве справедливость их может сравниться с
моими?
Я так оскорбил духовника, что нечего было надеяться на прошение.
И если я говорил, то лишь для того, чтобы разоблачить его, а отнюдь
не убедить. Я не ждал, что он мне ответит, и он действительно не
вымолвил ни слова. Я стал на колени между отцом и духовником:
- Хоть и отец и вы оставили меня, - закричал я, - я не падаю
духом и обращаю мою мольбу к небесам. Я призываю их в свидетели и
говорю, что никогда не покину моего брата, которого вы преследуете и
хотите, чтобы я его предал. Я знаю, что сила на вашей стороне - так
вот, я бросаю ей вызов. Я знаю, нет такой хитрости, такого обмана,
такого коварства, к каким вы не прибегнете, все злобные силы земли и
преисподней будут брошены против меня. Призываю небеса в свидетели
против вас и молю их об одном - помочь мне вас победить.
Отец мой потерял всякое терпение; он приказал слугам поднять
меня с колен и вынести вон силой. Стоило ему заговорить о применении
силы, столь ненавистной моей властной натуре, привыкшей располагать
неограниченною свободой, как это роковым образом повлияло на мой
рассудок, едва обретший ясность и подвергшийся столь тягостному
испытанию в последней борьбе: у меня снова началось что-то вроде
бреда.
- Папенька! - в исступлении вскричал я, - знаете вы, сколько
мягкости, великодушия и всепрощения в существе, которое вы так
жестоко преследуете: я ведь обязан ему жизнью. _Спросите ваших слуг,
они подтвердят, что он ехал всю дорогу со мной и не покидал меня ни
на минуту_. Это он заботился о том, чтобы я вовремя ел, он давал
лекарства и поправлял подушки, на которых я лежал!
- Ты бредишь! - вскричал отец, услыхав это ни с чем не
сообразное утверждение, но сам тут же грозным испытующим взором
посмотрел на слуг. Те, дрожа, все как один поклялись, как только
можно было поклясться, что с тех пор, как я уехал из монастыря, они
не подпускали ко мне ни одно живое существо. Когда я услыхал их
клятвы, - а каждое слово в них было сущею правдой, - разум
окончательно оставил меня. Я назвал последнего из говоривших лжецом и
даже дошел до того, что ударил тех, что стояли всего ближе ко мне.
Эта вспышка бешенства ошеломила отца, и он вскричал:
- Он сошел с ума!
Духовник, который все это время хранил молчание, тут же
подхватил это и повторил:
- Он сошел с ума!
Слуги то ли от страха, то ли из убеждения, что это действительно
так, повторили эти слова вслед за ними.
Меня схватили, вытащили вон из комнаты; и это насилие, которому
я, как всегда, яростно воспротивился, привело как раз ко всему тому,
чего так боялся отец и чего так хотел духовник. Я вел себя так, как
только мог вести себя мальчишка, не совсем еще излечившийся от
лихорадки и все еще продолжавший бредить. В комнате у себя я посрывал
все драпировки и побил все фарфоровые вазы, швыряя ими в слуг. Когда
они схватили меня, я покусал им руки; когда они вынуждены были
связать меня, я впился зубами в веревки и в конце концов, собрав все
силы, их перегрыз. Словом, произошло именно то, на что возлагал свои
надежды духовник: меня заперли в комнате на несколько дней. За это
время ко мне вернулись только те душевные силы, которые обычно
оживают в уединении, а именно непоколебимая решимость и уменье все
затаить в себе. Вскоре же мне пришлось воспользоваться и тем и
другим.
"На двенадцатый день моего заточения появившийся в дверях слуга
низко поклонился и сказал, что, если я чувствую себя лучше, отец мой
просит меня прийти. Подстать его заученным движениям поклонился и я
и, словно окаменев, пошел за ним следом. Рядом с отцом восседал
приглашенный, чтобы поддержать его, духовник. Отец поднялся и, сделав
несколько шагов мне навстречу, обратился ко мне с отрывистыми
фразами, из которых можно было заключить, что говорит он по
принуждению. В нескольких словах он выразил мне свое удовольствие по
поводу того, что я поправился, а потом спросил:
- Ну как, ты подумал о том, о чем мы говорили с тобой в
последний раз?
- _Да, подумал, - у меня было для этого достаточно времени_.
- И ты с пользой провел это время?
- Надеюсь, что да.
- Раз так, ты, должно быть, сделал выводы, которые будут
отвечать надеждам семьи и интересам церкви.
От этих слов мне стало не по себе, но я ответил так, как
полагалось. Немного погодя ко мне подошел духовник. Тон его был
дружелюбен, и он старался говорить о вещах посторонних. Я отвечал
каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со
всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,
обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я
взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был
восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от
борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и
сказала, что она счастлива. Уже месяц, как воцарился покой, но покой
этот обманчив. Они думают, что я покорился, но на самом деле...
* * * * * *
Правду говоря, одной власти духовника в семье было бы
достаточно, чтобы ускорить мое решение. Он поместил тебя в монастырь,
но неутомимому прозелитизму церкви этого было мало. Его растущее
влияние привело к тому, что даже дворец герцога Монсады стал походить
на обитель. Моя ма-ть сделалась настоящей монахиней, вся ее жизнь
уходит на то, чтобы вымаливать прощение греха, за который духовник
едва ли не каждый час накладывает на нее новое наказание. Отец мой то
дает волю своим чувствам, то вдруг становится суровым и строгим - он
мечется между земными страстями и помыслами о жизни вечной;
доведенный до отчаяния, он начинает осыпать горькими упреками мою
мать, а вслед за тем вместе с ней налагает на себя тягчайшую
епитимью. Если религия подменяет внутреннее исправление человека
внешними строгостями, то не говорит ли это о том, что в ней есть
какой-то изъян? Меня тянет приникать в суть вещей, и если бы мне
удалось добыть книгу, которую они называют Библией (хоть они и
утверждают, что в ней содержатся слова Иисуса Христа, они никогда не
позволяют нам в нее заглянуть), то мне кажется... впрочем, это
неважно. Слуги и те выглядят in ordine ad spiritualia {[Настроенными]
на духовный лад (лат.).}. Они разговаривают между собой шепотом,
крестятся, услыхав бой часов; они осмеливаются говорить, не стесняясь
даже меня, что слава господа бога и пресвятой церкви умножится от
того, что отец мой должен будет принести в жертву ее интересам всю
свою семью.
* * * * * *
Лихорадка моя прошла. Не было минуты, когда бы я перестал думать
о тебе. Меня уверили, что у тебя есть возможность отречься от
принесенных тобой обетов, сказать - так мне советовали, - что ты был
вынужден совершить этот шаг под действием угроз и обмана. Знаешь,
Алонсо, мне легче согласиться, чтобы тебя сгноили заживо в стенах
монастыря, чем видеть тебя живым свидетелем позора нашей матери. Но
мне сказали, что отречься от твоего обета ты можешь и на светском
суде: если это действительно так, тебя все равно освободят, и я буду
счастлив. Не беспокойся относительно могущих быть расходов - я их
оплачу. Если у тебя хватит решимости, то я не сомневаюсь, что в
конечном счете мы победим. Я говорю "мы", потому что я не буду знать
ни минуты покоя до тех пор, пока не наступит твое освобождение.
Употребив на это половину годичного содержания, я подкупил одного из
слуг, брата монастырского привратника, и он передаст тебе это письмо.
Ответь мне через него же - это самый надежный способ, при котором все
останется в тайне. Насколько я понимаю, ты должен письменно изложить
свое дело, и послание это будет передано адвокату. Оно должно быть
очень резким и решительным, но помни: ни слова о нашей несчастной
матери; мне стыдно говорить эти слова ее сыну. Сумей как-нибудь
достать бумагу. Если это окажется почему-нибудь трудным, то бумагу я
добуду и тебе перешлю, но для того чтобы не возбуждать подозрений и
не слишком часто прибегать к услугам привратника, лучше постарайся
достать ее сам. Ты можешь найти предлог, чтобы попросить ее в
монастыре, скажи, например, что собираешься писать исповедь, а я
позабочусь о том, чтобы все было сохранено и доставлено куда надо. Да
хранит тебя бог, только не бог монахов и духовников, а бог живой и
милосердный
Любящий тебя брат
Хуан де Монсада".
Вот что содержалось в записках, которые по частям время от времени передавал мне привратник. Первую из них я проглотил, как только успел прочесть, все остальные я сумел сразу же уничтожить: моя работа в лазарете предоставляла мне большую свободу.
Дойдя до этой части рассказа, испанец был сам не свой, должно быть, не столько от усталости, сколько от волнения, и Мельмот уговорил его прервать рассказ на несколько дней, на что тот охотно согласился.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава VI
Гомер
{* Души тени умерших никак не дают подойти мне {1} (греч.).}
Когда несколько дней спустя испанец попытался рассказать все, что он пережил, получив письмо от брата: как к нему сразу вернулись сила, надежда, как с того дня жизнь приобрела для него смысл, - речь его сделалась невнятной, он задрожал и расплакался. Волнение его до такой степени смутило не привыкшего к подобным излияниям Мельмота, что тот попросил его не говорить больше о своих чувствах и перейти к рассказу о дальнейших событиях.
- Вы правы, - сказал испанец, утирая слезы, - радость потрясает нас сразу, а горе становится привычкой, и описывать словами то, что все равно другой никогда не сможет понять, так же нелепо, как объяснять слепому, какие бывают цвета. Постараюсь поскорее рассказать вам не о чувствах моих, а о том, к чему они привели. Передо мной открылся совершенно новый для меня мир - мир надежды. Когда я гулял по саду, мне казалось, что в разверзшихся небесах я вижу свободу. Когда я слышал скрип отворявшихся дверей, мне становилось весело и я думал: "Пройдет еще немного времени, и вы распахнетесь передо мной навсегда". Отношение мое к окружающим переменилось: я стал с каждым приветлив. Однако при всем этом я не пренебрегал и теми мелкими предосторожностями, о которых мне писал брат. Но чем же все это было, слабодушием или силою духа? Среди тех мер, которые я принимал, чтобы скрыть нашу тайную связь, и которые не вызывали во мне никакого чувства протеста, единственное, что меня по-настоящему огорчало, - это необходимость сжигать письма милого моему сердцу великодушного юноши, который рисковал всем ради того, чтобы освободить меня. Меж тем я продолжал делать все необходимые приготовления с таким рвением, которое вам, никогда не жившему в монастыре, будет трудно понять.
Начался великий пост - вся община готовилась к исповеди. Монахи запирались у себя в кельях и становились там на колени перед статуями святых. В течение долгих часов они вопрошали там свою совесть, причем самые незначительные нарушения монастырских правил раздувались ими до степени тяжких грехов для того, чтобы раскаяние их приобрело больше веса в глазах исповедовавшего их священника; в действительности они были бы даже рады возможности обвинить самих себя в каком-нибудь преступлении, для того чтобы избежать вопиющего однообразия мыслей и чувств. В монастыре в эти дни жизнь была отмечена какой-то тихой суетливостью, благоприятствовавшей моим целям. Едва ли не каждый час я требовал, чтобы мне давали бумаги для писания исповеди. Я всякий раз получал ее, однако мои частые требования возбуждали подозрения: они не могли понять, что же я такое пишу. А так как все, что происходит в монастыре, неизбежно возбуждает любопытство, то иные говорили:
- Он пишет историю своей семьи; он расскажет ее на исповеди и откроет тайну своей души.
Другие говорили:
- Он какое-то время был _отступником_, теперь он кается в этом перед господом - нам же никогда ничего об этом не доведется узнать.
Третьи, более рассудительные, замечали:
- Он устал от монастырской жизни, он пишет о том, как она мучительно однообразна, и, спору нет, ему этого хватит надолго, - причем говорившие это зевали, что являлось весьма убедительным подтверждением их слов.
Настоятель наблюдал за моим поведением, но не произнес за все время ни слова. Он был встревожен, и не без причины. Он совещался с иными из _благоразумных_ братьев, о которых была уже речь, после чего те принимались усиленно следить за мной, а я, продолжая то и дело требовать от них бумагу, опрометчивым поведением своим только еще больше разжигал их подозрительность. Должен признаться, что это было оплошностью с моей стороны. Хоть и происходило это в монастыре, даже человек с самой щепетильной совестью не мог бы обвинить себя в таком количестве преступлений, чтобы заполнить ими всю испрошенную мною бумагу. В действительности все листы заполнялись историей _их_ преступлений, а не моих. Второй моей большой ошибкой было то, что, когда настал день исповеди, я оказался к ней совершенно не подготовлен. Братья не раз намекали на это во время наших прогулок по саду. Я уже упоминал о том, что выработал в себе привычку дружелюбно выслушивать их речи. Время от времени они говорили: "Ты, должно быть, очень старательно подготовился к исповеди".
- Да, подготовился, - отвечал я.
- Она будет иметь благие последствия для твоей души.
- Надеюсь, что вам доведется их увидеть, - отвечал я. К этому я ничего не добавлял, но все их намеки очень меня смущали. Находились и такие, что говорили:
- Брат мой, на совести у тебя тяжким бременем лежит множество прегрешений; чтобы изложить их, ты нашел нужным потратить несколько кип бумаги; посуди же, каким облегчением было бы для тебя открыть душу нашему настоятелю и получить от него, прежде чем начнется исповедь, несколько слов утешения и напутствия.
- Благодарю вас, - отвечал я, - я обо всем этом подумаю.
Однако все это время прошло у меня в мыслях о другом.
За несколько дней до общей исповеди я передал привратнику последний пакет с моими записями. До этого дня никто ничего не подозревал о наших встречах. Я получал письма от брата, отвечал ему, и переписка наша сохранялась в глубокой тайне, что обычно оказывается невозможным в монастырях. Но в последний вечер, передавая в руки привратника пакет, я заметил, что он сильно переменился в лице, и это очень меня испугало. Это был приятный в обращении статный мужчина, но тут даже при лунном свете видно было, что он исхудал как тень, руки его, когда он принимал от меня мои записи, дрожали, голос, по обыкновению заверявший, что все останется в тайне, прерывался. Перемена эта, которая, оказывается, давно уже была замечена всеми, лишь в тот вечер впервые бросилась мне в глаза. Слишком я все это время был занят своими собственными делами. Теперь я, однако, обратил внимание на его странный вид и спросил:
- Что с вами такое?
- И вы еще спрашиваете? Я стал как тень, меня одолевают волнения и страхи с тех пор, как меня подкупили. Знаете, что меня ждет? Пожизненное заточение, или, вернее, такое, которое приведет меня к смерти, а может быть, меня даже предадут суду Инквизиции. Каждая строчка ваших писем или тех писем, которые мне поручено вам передать, кажется мне обвинительным актом; видя вас, я каждый раз трепещу! Я знаю, что в ваши руки попала вся моя жизнь - и временная и вечная. Тайна, которой я сейчас служу, должна быть достоянием _одного_, а теперь она принадлежит _двоим, и второй - это вы_. Когда я сижу у себя и слышу шаги, мне чудится, что это настоятель вызывает меня к себе. Когда я пою в хоре, то я слышу, как ваш голос заглушает все остальные и обвиняет меня. Когда ночью я лежу в постели, дьявол садится рядом со мной; он начинает обвинять меня в клятвопреступлении и требовать свою добычу. Куда бы я ни направился, посланцы его мигом меня окружают. Муки ада настигают меня со всех сторон. Лики святых хмурятся и отворачиваются от меня; куда бы я ни повернулся, на меня отовсюду глядит Иуда-предатель. Стоит мне ненадолго забыться сном, как меня будит мой же собственный крик. "Не выдавайте меня, - кричу я, - он еще не нарушил данного им обета, я был всего-навсего посредником, меня подкупили, не надо разжигать для меня костра". Я вздрагиваю и вскакиваю с постели, обливаюсь холодным потом. Какой уж там сон, какая еда! Была бы на то воля божья - вам очутиться за пределами монастыря, а мне, о господи, - никогда не помогать вам освободиться, мы оба могли бы тогда избежать вечного проклятия.