Страница:
роковым для меня последствиям. Отцу моему немедленно было бы сообщено
о том, что я в Мадриде. Денег я постараюсь достать у какого-нибудь
еврея, а как только я их получу, я не сомневаюсь, что сумею тебя
освободить. Мне уже говорили, что у вас в монастыре есть один
человек, который, может быть, согласится...".
Все последующее было, по-видимому, написано уже значительно позднее; как видно, письмо это писалось в несколько приемов. В строках, которые я вслед за тем мог разобрать, выразилась вся беспечность этого до крайности пылкого, живого и великодушного юноши.
"Пожалуйста, не беспокойся обо мне, обнаружить меня невозможно.
Еще когда я был в школе, у меня проявилось актерское дарование, почти
невероятная способность к перевоплощению, которая сейчас оказывает
мне неоценимую услугу. Иногда я вышагиваю, как какой-нибудь "махо"
{1* Нечто среднее между хвастуном и гулякой.}, приделав себе огромные
бакенбарды. Иногда я принимаю вид бискайца и, подобно мужу доньи
Родригес, выгляжу королем потому лишь, что я горец {5}. Однако
любимое мое обличье - это нищий или гадальщик: первое позволяет мне
проникнуть в стены монастыря, второе обеспечивает деньгами и нужными
сведениями. Таким образом, мне еще платят, а сам я в это время
стараюсь кого-нибудь подкупить. Если бы ты увидел, как после всех
этих скитаний и происков наследник Монсады забирается на чердак и
укладывается спать на соломе, ты не удержался бы от улыбки. Ведь этот
маскарад забавляет _меня самого_ больше, нежели зрителей. Сознание
собственного превосходства подчас приносит больше радости, когда
держишь его в тайне, нежели тогда, когда о достоинствах твоих говорят
другие. Кроме того, у меня такое чувство, как будто грязная
подстилка, на которой я сплю, расшатанная табуретка, покрытые
паутиной стропила, прогорклое масло и все прочие agrements {Прелести
(франц.).} моего нового жилища есть некая расплата за то зло, которое
я тебе причинил, Алонсо. Иногда, правда, такого рода лишения, к
которым я, кстати сказать, совсем не привык, повергают меня в уныние,
но тем не менее свойственная моей натуре буйная сила и необузданная
веселость поддерживают во мне бодрость духа. Я содрогаюсь, когда
думаю о своем положении, возвращаясь к себе на ночлег, когда мне
приходится впервые в жизни своими руками ставить светильник на мой
жалкий очаг. Но вот наступает утро, и мне становится весело, когда я
начинаю рядиться в свои причудливые лохмотья, гримирую лицо, изменяю
голос и становлюсь настолько неузнаваемым, что даже обитатели этого
дома, встречая меня на лестнице, не уверены, что перед ними тот самый
человек, которого они видели накануне. Внешность свою я меняю каждый
день и каждый раз ночую на новой квартире. Не бойся за меня, но
приходи каждый вечер к назначенному месту, к закрывающей канавку
двери, потому что каждый вечер у меня будет для тебя что-нибудь
новое. Помни, что силы мои неиссякаемы, жажда неутолима, что весь жар
сердца моего и души отданы одному делу. Клянусь тебе еще раз душой и
телом, я ни за что не уеду отсюда, до тех пор пока ты не будешь на
свободе, _положись на меня, Алонсо_".
Я избавлю вас, сэр, от подробного описания моих чувств, и каких чувств! Господи, прости меня за то благоговение, с каким я покрывал эти строки поцелуями, с каким я готов был припасть к писавшей их руке, - за благоговение, которого достойно только изображение божие. Но ведь он был так юн, побуждения его так благородны, в необузданном сердце его было столько тепла, и он готов был пожертвовать всем, что могли принести ему его высокое положение и молодость с ее утехами, - вместо этого он пускался на унизительные переодевания, подвергая себя неимоверным лишениям, претерпевал все самое тягостное для юноши избалованного и гордого (а я знал, что он избалован и горд), скрывая свое возмущение всем этим под личиною напускной веселости, рядом с которой было подлинное великодушие, и все это ради меня! О, как меня все это трогало!
* * * * * *
На следующий день вечером я снова был возле двери. Никакой записки не появилось, а я просидел, дожидаясь ее, до тех пор, пока совершенно стемнело, и я уже вряд ли бы мог различить ее, будь она в эти часы под дверью. Следующий за этим вечер оказался более счастливым: я получил новое известие от брата. Тот же самый измененный голос прошептал: "Алонсо", и имя это прозвучало для меня сладчайшей музыкой. В записке содержалось всего несколько строк (мне не стоило никакого труда проглотить ее тут же после того, как я ее прочитал). Вот они:
"Наконец-то мне удалось найти еврея, который даст мне взаймы
большую сумму. Он притворяется, что не знает меня, хотя я уверен, что
это не так. Ростовщические проценты, которые он берет, и
противозаконность всех его действий являются для меня полной
гарантией безопасности. Еще несколько дней, и в моих руках будут
средства освободить тебя; мне даже посчастливилось найти способ, как
ими воспользоваться. Есть один негодяй...".
На этом записка кончалась. Восстановительные работы возбудили в монастыре столько любопытства (которое, кстати сказать, возбуждается в этих стенах очень легко), что последующие четыре вечера я не решался оставаться возле двери, боясь, что могу этим вызвать подозрение. Все это время я страдал, и не только от того, что надежды мои не сбывались, но и от страха, что это неожиданно для меня начавшееся общение с братом может теперь навсегда прерваться; я ведь знал, что через несколько дней работы будут закончены. Я поделился своими опасениями с братом и воспользовался для этого тем же способом, каким сам получал от него записки. Потом я стал упрекать себя в том, что напрасно его тороплю. Я подумал о том, как трудно ему скрываться в незнакомом месте, иметь дело с ростовщиками, подкупать монастырских слуг. Я подумал обо всем, что он предпринял, и о тех опасностях, которым он себя подвергает. А вдруг все его усилия окажутся напрасными? Ни за что на свете, даже если бы меня сделали властелином всего мира, не хотел бы я еще раз пережить все муки, которые мне пришлось испытать в течение этих четырех дней. Приведу вам только один пример, из которого вы узнаете, что я пережил, услыхав, как рабочие говорят: "Ну вот, скоро и конец". Я обычно вставал за час до начала утрени, передвигал камни, опрокидывал бочку с известью, для того чтобы она смешалась с глиной и стала совершенно негодной к употреблению, одним словом, с таким искусством _распускал ткань Пенелопы_ {6}, что рабочие были убеждены, что не кто иной, как сам дьявол мешает им довести дело до конца, и последнее время всякий раз приносили с собой святую воду, которой с превеликим ханжеством и весьма обильно все окропляли.
На пятый вечер я подобрал под дверью записку, где говорилось:
"Все улажено - я договорился с евреем так, как у них принято. Он
притворяется, что ему ничего не известно о том, кто я такой и как я
_буду_ богат. В действительности он все это отлично знает и не
посмеет предать меня уже хотя бы потому, что захочет сберечь
собственную шкуру. Возможность сразу же выдать его Инквизиции
лучшая гарантия того, что он исполнит свое обещание, лучшая и, надо
сказать, единственная. У вас в монастыре есть один негодяй. Это
_отцеубийца_, который решил искать убежище в стенах обители и
согласился принять монашество для того, чтобы избежать возмездия за
свои грехи, по крайней мере в земной жизни. Мне рассказывали, что это
чудовище перерезало горло отцу в то время, как тот сидел за ужином, с
единственной целью - добыть небольшую сумму, которую он проиграл в
карты. Товарищ его, который тоже проигрался, дал обет, в случае если
он выиграет, поставить две свечи перед статуей Пресвятой девы,
находившейся неподалеку от того злополучного дома, где шла игра. Но
он проиграл и был так разъярен постигшей его неудачей, что, проходя
мимо статуи, ударил ее кулаком и на нее плюнул. Поступок его был
возмутителен, но можно ли его сравнивать с преступлением того, кто
сейчас находится среди вас? Этот надругался над святыней {7}, а тот
убил отца; и, однако, первый умер от самых ужасных пыток, а второй
после тщетных стараний скрыться от правосудия _нашел убежище_ в
святой обители и теперь вот сделался послушником у вас в монастыре.
На преступные страсти этого негодяя я и возлагаю все свои надежды.
Насколько я понимаю, душою его владеют жадность, чувственность и
безрассудство. Стоит только обещать ему денег, и он не остановится ни
перед чем; ради денег он готов помочь тебе освободиться, ради денег
он может задушить тебя в твоей келье. Он завидует Иуде, который
предал Спасителя рода человеческого за тридцать сребреников. _Его_
душу можно купить и за полцены. Вот с помощью какого человека мне
приходится осуществлять мои планы, - это мерзко, но иного выхода нет.
Мне довелось читать, что самые действенные лекарства добываются из
ядовитых растений и ядовитых змей. Я выжму сок, а потом выброшу
оболочку.
Алонсо, не страшись этих слов. Не дай привычкам твоим одержать
верх над мужеством. Положись на меня в деле твоего освобождения и
позволь мне употребить для этого те средства, которые я вынужден
сейчас избрать. И можешь не сомневаться, рука, пишущая тебе эти
строки, скоро пожмет твою - уже на свободе".
Я вновь и вновь перечитывал эту записку, оставшись один у себя в келье, после того как уже улеглось то волнение, с которым я ожидал ее, прятал и читал _в первый раз_, и сомнения и страхи сгустились надо мной, как сумеречные тучи. По мере того как Хуан становился увереннее. моя уверенность, напротив, меня покидала. Существовал разительный контраст между бесстрашием, независимостью и предприимчивостью, которые он мог себе позволить, и тем робким одиночеством и страхом перед опасностями, которые достались на мою долю. Несмотря на то что надежда на спасение, которое он должен был обеспечить мне мужеством своим и находчивостью, все еще продолжала пламенеть в глубинах моего сердца как некий неугасимый светильник, я, однако, не решался доверить этому самоотверженному юноше свою судьбу: при том, что он был так предан мне, он был неустойчив; убежав из родительского дворца, он жил в Мадриде, скрываясь и выдавая себя за другого, а в сообщники себе избрал негодяя, человека, который всем внушал отвращение. На кого же и на что возлагал я теперь надежды? На неистовые усилия существа, хоть и любящего меня, но взбалмошного, безрассудного и лишенного опоры, вступившего в сговор с отродьем дьявола, способным забрать деньги, а потом наслаждаться их звоном, издеваясь над нашим отчаянием и обреченностью, с тем, кто забросит ключ от нашей свободы в такую пропасть, куда не проникнет ни один луч и откуда никакою силой его нельзя будет извлечь.
Подавленный всеми этими соображениями, я предавался раздумью, молился, плакал, душу мою раздирали сомнения. Кончилось тем, что я написал несколько строк Хуану, в которых откровенно высказал ему все свои сомнения и страхи. Прежде всего я усомнился в самой возможности этого побега.
"Можно ли себе представить, чтобы человек, за которым следит
весь Мадрид, который на примете у всей Испании, ускользнул от
иезуитов. Подумай, дорогой мой Хуан, ведь против меня сейчас вся
община, все духовенство, вся нация. И вообще-то монаху невозможно
убежать, но самое невозможное - это найти потом надежное убежище.
Ведь по всей Испании, во всех монастырях колокола зазвонят сами,
призывая разыскивать беглеца. Военные, гражданские и духовные власти
- все будут подняты на ноги. Загнанному, истерзанному, доведенному до
отчаяния, мне придется кидаться из одного места в другое, и я нигде
не найду себе покоя. Ярость церковных властей, жестокая и
неотвратимая кара закона, отвращение и ненависть общества,
подозрительность со стороны низшего сословия, среди которого я должен
скрываться, стараясь обмануть их проницательность, проклиная ее в
душе; подумай, с чем только мне не придется столкнуться, подумай, что
на меня надвигается огненный крест Инквизиции, а следом за ним - вся
эта свора, и все кричат, вопят, улюлюкают, завидев добычу!
О Хуан, если бы ты только знал, какие ужасы мне пришлось
испытать! Мне легче было бы умереть, нежели переживать их снова, будь
то даже во имя свободы! Свободы! Великий боже! На какую же свободу
может рассчитывать в Испании монах? Нет ни одной лачуги, где я мог бы
спокойно провести ночь, ни одной пещеры, куда эхо не доносило бы
весть о том, что я - отступник. Доведись мне даже скрыться во чреве
земли, все равно меня непременно бы разыскали, извлекли бы из ее
недр. Милый Хуан, когда я думаю о всемогуществе церкви в Испании, то
не лучше ли выразить мою мысль словами, с которыми мы обращаемся к
Всемогущему: "Взойду ли на небо. Ты там; сойду ли в преисподнюю, и
там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там..."
{8}. Представь себе, что освобождение мое свершилось, что весь
монастырь погрузился в глубокое оцепенение и недремлющее око
Инквизиции не увидело во мне отступника, куда же мне после этого
деться? Как я буду добывать себе средства пропитания? Юные годы свои
я провел в праздности, окруженный роскошью, и ничему не научился.
Сочетание глубочайшей апатии со смертельной ненавистью к монашеской
жизни делают меня непригодным для общества. Представь себе, что двери
всех монастырей в Испании распахнулись бы, что стали бы делать их
обитатели? Ничем не могли бы они ни украсить, ни возвысить свою
страну. Что я стал бы делать, чтобы обеспечить себя самым
необходимым? Что мог бы я делать такое, что бы не выдало меня с
головой? Я буду загнанным, жалким беглецом, заклейменным Каином {9}.
Увы, погибая в огне, я, быть может, еще увижу, что Авель не _моя_
жертва, а жертва Инквизиции".
Едва только я написал эти строки, повинуясь порыву, объяснить который мог бы кто угодно, кроме меня самого, я разорвал все на мелкие клочки и старательно сжег их на огне находившегося у меня в келье светильника. Потом я снова пошел к заветной двери, с которой были связаны все мои надежды. Проходя по коридору, я столкнулся с каким-то отвратительным на вид человеком. Я подался от него в сторону, ибо уже решил, что не должен общаться ни с кем, кроме тех случаев, когда к этому вынуждает монастырская дисциплина. Проходя мимо меня, он коснулся моей рясы и многозначительно на меня посмотрел. Я сразу же понял, что это и есть то лицо, о котором упоминалось в письме Хуана. Спустя несколько минут, уже выйдя в сад, я обнаружил там записку, подтвердившую мои предположения. Вот что она гласила:
"Я раздобыл денег и нашел человека. Это сущий дьявол, но
решимость и непоколебимость его не подлежат сомнению. Выйди завтра
вечером на прогулку - к тебе кто-то подойдет и коснется края твоей
рясы, обхвати запястье его левой руки - это будет знаком. Если
увидишь, что он сомневается, шепни ему: "Хуан", и он ответит тебе
"Алонсо". Это и есть тот самый человек, обсуди все с ним. Он будет
сообщать тебе о каждом шаге, который я предприму".
После того как я прочел это письмо, я почувствовал себя неким механизмом, который определенным образом заведен, причем так, что не может не выполнить того, что ему предназначено. Сила и стремительность всех действий Хуана, казалось, без всякого моего участия передалась и мне, а так как думать мне было некогда, то некогда было и выбирать.
Он напоминал собою часы, стрелки которых приведены в движение; я отбивал определенное число ударов, ибо был вынужден это делать. Когда мы так вот ощущаем на себе действие чьей-то силы, когда кто-то другой начинает думать, чувствовать и поступать за нас, мы с большой охотой перекладываем на него не только физическую, но и моральную ответственность за наши поступки. Охваченные себялюбивым малодушием и упоенные собственным покоем, мы говорим: "Пусть оно так и будет - вы все за меня решили", не думая о том, что на Страшном суде нас некому будет взять на поруки.
Итак, на следующий вечер я вышел погулять. Обличье мое и все движения были спокойны, можно было подумать, что я погружен в глубокое раздумье. Да так оно в сущности и было, только мысли мои устремлялись вовсе не в том направлении, какое им приписывали люди, которые меня окружали. По дороге кто-то коснулся моей рясы. Я встрепенулся, но к моему великому изумлению один из монахов попросил у меня прощения за то, что нечаянно задел меня рукавом. Минуты две спустя рясы моей коснулся другой монах. Прикосновение это было совсем непохоже на первое, в нем можно было ощутить уверенность, которая говорила о том, что тебя понимают и хотят тебе что-то передать. Этот человек не боялся быть узнанным, и ему не надо было ни в чем извиняться. Как же это случается в жизни, что преступление захватывает нас, ничего не страшась, тогда как прикосновение совести, даже к самому краю одежды, повергает нас в дрожь? Пародируя известную итальянскую пословицу {10}, можно сказать, что в основе преступления лежит мужское начало, а невинности женское. Дрожащей рукой я схватил его за запястье и, не переводя дыхания, прошептал:
- Хуан.
- Алонсо, - ответил он и стремительно пошел вперед.
В остающиеся мгновения я мог задуматься над превратностями своей судьбы, которая столь неожиданно оказалась в руках двух существ; одно из них высотой своих чувств могло оказать честь всему человеческому роду, в то время как другое преступлениями своими его позорило. Подобно гробу Магомета, я повис между небом и землей {11}. Я почувствовал неописуемое отвращение при мысли, что мне придется иметь дело с чудовищем, пытающимся замести следы совершенного им отцеубийства и прикрыть неизгладимые пятна крови покровом монашества. Не мог я преодолеть и ужаса, в который повергала меня страстность и стремительность Хуана; в конце концов я почувствовал, что попал под власть того, чего боялся больше всего на свете, и мне приходится подчиниться этой власти для того, чтобы обрести свободу.
На следующий вечер я снова вышел в сад. Не могу сказать, что походка моя была такой же ровной, несомненно только, что я старался изо всех сил отмеривать свои шаги. Снова та же рука коснулась моей рясы и тот же голос прошептал "Хуан". Сомневаться долее я уже не мог.
- Я в вашем распоряжении, - сказал я, проходя мимо.
- Нет, это я - в вашем, - ответил мне неприятный хриплый голос.
- В таком случае мне все понятно, - пробормотал я, - мы принадлежим друг другу.
- Да. Не будем больше говорить здесь, у нас будет для этого удобный случай. Завтра канун троицы; во всенощном бдении участвует вся братия; каждый час все будут по двое подходить к алтарю и молиться там в течение часа; потом следом за ними явятся двое других и так будет продолжаться всю ночь. Община питает к вам такое отвращение, что ни один из братьев не согласился идти в паре с вами, а ваш черед наступает между двумя и тремя. Поэтому вы окажетесь один, и в эти часы я подойду к вам: никто не помешает нам поговорить с глазу на глаз и никто нас ни в чем не заподозрит.
С этими словами он покинул меня. На следующую ночь, в канун троицы, монахи стали подходить по двое к алтарю. В два часа настал мой черед. В келью ко мне постучали, и я один спустился в церковь.
Глава VIII
Когда во храм к плечу плечо
Пройдете парами меж плит вы,
Пусть вас ничто не отвлечет.
Монахи, ночью от молитвы.
Колмен {1}
Я отнюдь не суеверен, но стоило мне войти в церковь, как я ощутил невыразимый холод в душе и в теле. Я подошел к алтарю и попытался стать на колени - невидимая рука оттолкнула меня. Казалось, некий голос обращается ко мне из глубин алтаря и вопрошает, зачем я туда явился. Мне подумалось тогда, что те, что только что ушли оттуда, были погружены в молитву, что те, что последуют за мной, придут туда тоже с благоговейным чувством, в то время как я пришел в церковь с дурными целями, собираясь учинить обман, и хочу употребить часы, отведенные для богослужения, на то, чтобы придумать, как от него избавиться. Я почувствовал себя обманщиком, который хочет воспользоваться святостью этого места для осуществления своей недостойной цели. Мне сделалось страшно - и за все задуманное и за самого себя. Наконец я опустился на колени, но молиться все равно не посмел. Ступени алтаря показались мне в эту ночь особенно холодными, я весь дрожал и вынужден был вслушиваться в окружавшую меня тишину. Увы! Как можем мы ожидать успеха в деле, если не смеем открыть замысел наш перед господом? Молитва, сэр, когда мы проникаемся ею, не только делает нас самих красноречивыми, но как бы сообщает еще некое подобие красноречия всему, что нас окружает. В прежнее время, когда я открывал господу душу, у меня было такое чувство, что все светильники горят ярче, а на лицах святых проступает улыбка, ночная тишина наполнялась тогда формами и голосами, и каждое дуновение ветерка, проникавшее в окно, походило на звуки арф, на которых играют тысячи ангелов. Теперь все было приглушено, светильники, статуи святых, алтарь и купол храма - все взирало на меня в молчании. Казалось, что со всех сторон меня окружают свидетели, которые без слов, одним своим присутствием, способны меня осудить. Я не смел поднять глаз, не смел говорить, не смел молиться, чтобы не обнаружить этим мысли, на которую я не смог бы испросить себе благословения; а так вот оберегать тайну, которая все равно известна богу, дело напрасное и к тому же недостойное христианина.
Волнение мое длилось недолго, я услышал приближающиеся шаги - это был тот, кого я ждал.
- Вставайте, - сказал он мне, ибо я стоял на коленях, - вставайте, нам надо торопиться. Вы пробудете в церкви всего только час, и за этот час мне надо многое вам сказать.
Я поднялся с колен.
- Побег ваш назначен на завтрашнюю ночь.
- На завтрашнюю ночь, милосердный боже!
- Да, в таких отчаянных положениях всякая отсрочка бывает опаснее, чем поспешность. Тысячи глаз и ушей следят за вами, - одного неловкого или двусмысленного движения достаточно, чтобы сделалось невозможным их провести. Конечно, такие поспешные действия сами по себе уже опасны, но иначе нельзя. Завтра после полуночи сойдите в церковь, вероятнее всего, там в этот час никого не будет. Если же вы застанете там кого-нибудь (за молитвой или покаянием), уйдите, чтобы не возбуждать подозрений. Вернитесь, как только все уйдут, - я буду вас ждать там. Видите вот эту дверь? - и он показал мне на маленькую дверь, на которую я не раз обращал внимание, но которую, насколько помню, ни разу при мне не открывали. - Я достал ключ от этой двери, неважно, как мне это удалось. Раньше дверь эта вела под своды монастыря, но по некоторым причинам совершенно особого свойства, рассказывать о которых сейчас некогда, был открыт другой проход, а этим много лет уже никто не пользуется. От него ответвляется еще один, который, как я слышал, кончается выходящим в сад люком.
- "Слышали"? - ужаснулся я, - боже мой! Неужели же в таком серьезном деле можно полагаться на то, что вы слышали? Если вы не уверены, что этот переход действительно существует и что вы разберетесь во всех его поворотах, то, может статься, нам придется пробродить там всю ночь? Или может быть...
- Не докучайте мне всеми этими мелочами. Некогда мне выслушивать ваши опасения - ни сочувствовать вам, ни переубеждать вас я не могу. Когда через потайной люк мы попадем в сад, нам будет грозить еще одна опасность.
Тут он замолчал, словно желая проследить, какое впечатление произведут на меня те ужасы, о которых идет речь, причем не столько из недоброжелательства, сколько из тщеславия, для того лишь, чтобы превознести свою храбрость, которая позволит ему преодолеть их. Я молчал, и так как он не услышал в ответ ни льстивой похвалы, ни выражения испуга, он продолжал:
- На ночь в сад каждый раз выпускают двух злых собак, об этом надо будет тоже подумать. Высота ограды шестнадцать футов, но брат ваш достал веревочную лестницу, он перекинет ее вам, и вы сможете без всякой опасности перебраться по ней на ту сторону.
- Без всякой опасности. Но тогда ведь опасность будет грозить Хуану.
- Говорю вам еще раз, не прерывайте меня, меньше всего вам приходится бояться опасности в этих стенах. А вот когда вы окажетесь за их пределами, что тогда? Где вы укроетесь, где найдете для этого надежное место? Может быть, правда, на деньги вашего брата вам удастся убежать из Мадрида. Он будет щедр на подкупы, каждую пядь земли на вашем пути ему придется вымостить золотом. Но и после этого вас ждет немало всяких трудностей: тогда-то и начнется самое главное. Как вы переберетесь через Пиренеи? Как...
При этих словах он провел рукою по лбу с видом человека, взявшегося за дело, которое ему не под силу, и теперь обдумывающего, как выйти из беды. Это движение, в котором было столько искренности, поразило меня. Оно подействовало как некий противовес, который помог мне справиться со сложившимися уже предубеждениями. Однако, чем больше я начинал ему доверять, тем больше меня пугали те картины, которые он мне рисовал.
- Как же все-таки я смогу убежать и скрыться? - повторил я за ним следом. - Может быть, с вашей помощью мне и удастся пройти по этим путаным переходам, я уже, кажется, ощущаю их сырость и сочащуюся мне на голову воду. Я могу выбраться оттуда к свету, взобраться на ограду, спуститься с нее, но, в конце концов, как же мне удастся бежать? Больше того, как мне потом жить? Вся Испания - это большой монастырь, я окажусь пленником всюду, куда бы ни подался.
о том, что я в Мадриде. Денег я постараюсь достать у какого-нибудь
еврея, а как только я их получу, я не сомневаюсь, что сумею тебя
освободить. Мне уже говорили, что у вас в монастыре есть один
человек, который, может быть, согласится...".
Все последующее было, по-видимому, написано уже значительно позднее; как видно, письмо это писалось в несколько приемов. В строках, которые я вслед за тем мог разобрать, выразилась вся беспечность этого до крайности пылкого, живого и великодушного юноши.
"Пожалуйста, не беспокойся обо мне, обнаружить меня невозможно.
Еще когда я был в школе, у меня проявилось актерское дарование, почти
невероятная способность к перевоплощению, которая сейчас оказывает
мне неоценимую услугу. Иногда я вышагиваю, как какой-нибудь "махо"
{1* Нечто среднее между хвастуном и гулякой.}, приделав себе огромные
бакенбарды. Иногда я принимаю вид бискайца и, подобно мужу доньи
Родригес, выгляжу королем потому лишь, что я горец {5}. Однако
любимое мое обличье - это нищий или гадальщик: первое позволяет мне
проникнуть в стены монастыря, второе обеспечивает деньгами и нужными
сведениями. Таким образом, мне еще платят, а сам я в это время
стараюсь кого-нибудь подкупить. Если бы ты увидел, как после всех
этих скитаний и происков наследник Монсады забирается на чердак и
укладывается спать на соломе, ты не удержался бы от улыбки. Ведь этот
маскарад забавляет _меня самого_ больше, нежели зрителей. Сознание
собственного превосходства подчас приносит больше радости, когда
держишь его в тайне, нежели тогда, когда о достоинствах твоих говорят
другие. Кроме того, у меня такое чувство, как будто грязная
подстилка, на которой я сплю, расшатанная табуретка, покрытые
паутиной стропила, прогорклое масло и все прочие agrements {Прелести
(франц.).} моего нового жилища есть некая расплата за то зло, которое
я тебе причинил, Алонсо. Иногда, правда, такого рода лишения, к
которым я, кстати сказать, совсем не привык, повергают меня в уныние,
но тем не менее свойственная моей натуре буйная сила и необузданная
веселость поддерживают во мне бодрость духа. Я содрогаюсь, когда
думаю о своем положении, возвращаясь к себе на ночлег, когда мне
приходится впервые в жизни своими руками ставить светильник на мой
жалкий очаг. Но вот наступает утро, и мне становится весело, когда я
начинаю рядиться в свои причудливые лохмотья, гримирую лицо, изменяю
голос и становлюсь настолько неузнаваемым, что даже обитатели этого
дома, встречая меня на лестнице, не уверены, что перед ними тот самый
человек, которого они видели накануне. Внешность свою я меняю каждый
день и каждый раз ночую на новой квартире. Не бойся за меня, но
приходи каждый вечер к назначенному месту, к закрывающей канавку
двери, потому что каждый вечер у меня будет для тебя что-нибудь
новое. Помни, что силы мои неиссякаемы, жажда неутолима, что весь жар
сердца моего и души отданы одному делу. Клянусь тебе еще раз душой и
телом, я ни за что не уеду отсюда, до тех пор пока ты не будешь на
свободе, _положись на меня, Алонсо_".
Я избавлю вас, сэр, от подробного описания моих чувств, и каких чувств! Господи, прости меня за то благоговение, с каким я покрывал эти строки поцелуями, с каким я готов был припасть к писавшей их руке, - за благоговение, которого достойно только изображение божие. Но ведь он был так юн, побуждения его так благородны, в необузданном сердце его было столько тепла, и он готов был пожертвовать всем, что могли принести ему его высокое положение и молодость с ее утехами, - вместо этого он пускался на унизительные переодевания, подвергая себя неимоверным лишениям, претерпевал все самое тягостное для юноши избалованного и гордого (а я знал, что он избалован и горд), скрывая свое возмущение всем этим под личиною напускной веселости, рядом с которой было подлинное великодушие, и все это ради меня! О, как меня все это трогало!
* * * * * *
На следующий день вечером я снова был возле двери. Никакой записки не появилось, а я просидел, дожидаясь ее, до тех пор, пока совершенно стемнело, и я уже вряд ли бы мог различить ее, будь она в эти часы под дверью. Следующий за этим вечер оказался более счастливым: я получил новое известие от брата. Тот же самый измененный голос прошептал: "Алонсо", и имя это прозвучало для меня сладчайшей музыкой. В записке содержалось всего несколько строк (мне не стоило никакого труда проглотить ее тут же после того, как я ее прочитал). Вот они:
"Наконец-то мне удалось найти еврея, который даст мне взаймы
большую сумму. Он притворяется, что не знает меня, хотя я уверен, что
это не так. Ростовщические проценты, которые он берет, и
противозаконность всех его действий являются для меня полной
гарантией безопасности. Еще несколько дней, и в моих руках будут
средства освободить тебя; мне даже посчастливилось найти способ, как
ими воспользоваться. Есть один негодяй...".
На этом записка кончалась. Восстановительные работы возбудили в монастыре столько любопытства (которое, кстати сказать, возбуждается в этих стенах очень легко), что последующие четыре вечера я не решался оставаться возле двери, боясь, что могу этим вызвать подозрение. Все это время я страдал, и не только от того, что надежды мои не сбывались, но и от страха, что это неожиданно для меня начавшееся общение с братом может теперь навсегда прерваться; я ведь знал, что через несколько дней работы будут закончены. Я поделился своими опасениями с братом и воспользовался для этого тем же способом, каким сам получал от него записки. Потом я стал упрекать себя в том, что напрасно его тороплю. Я подумал о том, как трудно ему скрываться в незнакомом месте, иметь дело с ростовщиками, подкупать монастырских слуг. Я подумал обо всем, что он предпринял, и о тех опасностях, которым он себя подвергает. А вдруг все его усилия окажутся напрасными? Ни за что на свете, даже если бы меня сделали властелином всего мира, не хотел бы я еще раз пережить все муки, которые мне пришлось испытать в течение этих четырех дней. Приведу вам только один пример, из которого вы узнаете, что я пережил, услыхав, как рабочие говорят: "Ну вот, скоро и конец". Я обычно вставал за час до начала утрени, передвигал камни, опрокидывал бочку с известью, для того чтобы она смешалась с глиной и стала совершенно негодной к употреблению, одним словом, с таким искусством _распускал ткань Пенелопы_ {6}, что рабочие были убеждены, что не кто иной, как сам дьявол мешает им довести дело до конца, и последнее время всякий раз приносили с собой святую воду, которой с превеликим ханжеством и весьма обильно все окропляли.
На пятый вечер я подобрал под дверью записку, где говорилось:
"Все улажено - я договорился с евреем так, как у них принято. Он
притворяется, что ему ничего не известно о том, кто я такой и как я
_буду_ богат. В действительности он все это отлично знает и не
посмеет предать меня уже хотя бы потому, что захочет сберечь
собственную шкуру. Возможность сразу же выдать его Инквизиции
лучшая гарантия того, что он исполнит свое обещание, лучшая и, надо
сказать, единственная. У вас в монастыре есть один негодяй. Это
_отцеубийца_, который решил искать убежище в стенах обители и
согласился принять монашество для того, чтобы избежать возмездия за
свои грехи, по крайней мере в земной жизни. Мне рассказывали, что это
чудовище перерезало горло отцу в то время, как тот сидел за ужином, с
единственной целью - добыть небольшую сумму, которую он проиграл в
карты. Товарищ его, который тоже проигрался, дал обет, в случае если
он выиграет, поставить две свечи перед статуей Пресвятой девы,
находившейся неподалеку от того злополучного дома, где шла игра. Но
он проиграл и был так разъярен постигшей его неудачей, что, проходя
мимо статуи, ударил ее кулаком и на нее плюнул. Поступок его был
возмутителен, но можно ли его сравнивать с преступлением того, кто
сейчас находится среди вас? Этот надругался над святыней {7}, а тот
убил отца; и, однако, первый умер от самых ужасных пыток, а второй
после тщетных стараний скрыться от правосудия _нашел убежище_ в
святой обители и теперь вот сделался послушником у вас в монастыре.
На преступные страсти этого негодяя я и возлагаю все свои надежды.
Насколько я понимаю, душою его владеют жадность, чувственность и
безрассудство. Стоит только обещать ему денег, и он не остановится ни
перед чем; ради денег он готов помочь тебе освободиться, ради денег
он может задушить тебя в твоей келье. Он завидует Иуде, который
предал Спасителя рода человеческого за тридцать сребреников. _Его_
душу можно купить и за полцены. Вот с помощью какого человека мне
приходится осуществлять мои планы, - это мерзко, но иного выхода нет.
Мне довелось читать, что самые действенные лекарства добываются из
ядовитых растений и ядовитых змей. Я выжму сок, а потом выброшу
оболочку.
Алонсо, не страшись этих слов. Не дай привычкам твоим одержать
верх над мужеством. Положись на меня в деле твоего освобождения и
позволь мне употребить для этого те средства, которые я вынужден
сейчас избрать. И можешь не сомневаться, рука, пишущая тебе эти
строки, скоро пожмет твою - уже на свободе".
Я вновь и вновь перечитывал эту записку, оставшись один у себя в келье, после того как уже улеглось то волнение, с которым я ожидал ее, прятал и читал _в первый раз_, и сомнения и страхи сгустились надо мной, как сумеречные тучи. По мере того как Хуан становился увереннее. моя уверенность, напротив, меня покидала. Существовал разительный контраст между бесстрашием, независимостью и предприимчивостью, которые он мог себе позволить, и тем робким одиночеством и страхом перед опасностями, которые достались на мою долю. Несмотря на то что надежда на спасение, которое он должен был обеспечить мне мужеством своим и находчивостью, все еще продолжала пламенеть в глубинах моего сердца как некий неугасимый светильник, я, однако, не решался доверить этому самоотверженному юноше свою судьбу: при том, что он был так предан мне, он был неустойчив; убежав из родительского дворца, он жил в Мадриде, скрываясь и выдавая себя за другого, а в сообщники себе избрал негодяя, человека, который всем внушал отвращение. На кого же и на что возлагал я теперь надежды? На неистовые усилия существа, хоть и любящего меня, но взбалмошного, безрассудного и лишенного опоры, вступившего в сговор с отродьем дьявола, способным забрать деньги, а потом наслаждаться их звоном, издеваясь над нашим отчаянием и обреченностью, с тем, кто забросит ключ от нашей свободы в такую пропасть, куда не проникнет ни один луч и откуда никакою силой его нельзя будет извлечь.
Подавленный всеми этими соображениями, я предавался раздумью, молился, плакал, душу мою раздирали сомнения. Кончилось тем, что я написал несколько строк Хуану, в которых откровенно высказал ему все свои сомнения и страхи. Прежде всего я усомнился в самой возможности этого побега.
"Можно ли себе представить, чтобы человек, за которым следит
весь Мадрид, который на примете у всей Испании, ускользнул от
иезуитов. Подумай, дорогой мой Хуан, ведь против меня сейчас вся
община, все духовенство, вся нация. И вообще-то монаху невозможно
убежать, но самое невозможное - это найти потом надежное убежище.
Ведь по всей Испании, во всех монастырях колокола зазвонят сами,
призывая разыскивать беглеца. Военные, гражданские и духовные власти
- все будут подняты на ноги. Загнанному, истерзанному, доведенному до
отчаяния, мне придется кидаться из одного места в другое, и я нигде
не найду себе покоя. Ярость церковных властей, жестокая и
неотвратимая кара закона, отвращение и ненависть общества,
подозрительность со стороны низшего сословия, среди которого я должен
скрываться, стараясь обмануть их проницательность, проклиная ее в
душе; подумай, с чем только мне не придется столкнуться, подумай, что
на меня надвигается огненный крест Инквизиции, а следом за ним - вся
эта свора, и все кричат, вопят, улюлюкают, завидев добычу!
О Хуан, если бы ты только знал, какие ужасы мне пришлось
испытать! Мне легче было бы умереть, нежели переживать их снова, будь
то даже во имя свободы! Свободы! Великий боже! На какую же свободу
может рассчитывать в Испании монах? Нет ни одной лачуги, где я мог бы
спокойно провести ночь, ни одной пещеры, куда эхо не доносило бы
весть о том, что я - отступник. Доведись мне даже скрыться во чреве
земли, все равно меня непременно бы разыскали, извлекли бы из ее
недр. Милый Хуан, когда я думаю о всемогуществе церкви в Испании, то
не лучше ли выразить мою мысль словами, с которыми мы обращаемся к
Всемогущему: "Взойду ли на небо. Ты там; сойду ли в преисподнюю, и
там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там..."
{8}. Представь себе, что освобождение мое свершилось, что весь
монастырь погрузился в глубокое оцепенение и недремлющее око
Инквизиции не увидело во мне отступника, куда же мне после этого
деться? Как я буду добывать себе средства пропитания? Юные годы свои
я провел в праздности, окруженный роскошью, и ничему не научился.
Сочетание глубочайшей апатии со смертельной ненавистью к монашеской
жизни делают меня непригодным для общества. Представь себе, что двери
всех монастырей в Испании распахнулись бы, что стали бы делать их
обитатели? Ничем не могли бы они ни украсить, ни возвысить свою
страну. Что я стал бы делать, чтобы обеспечить себя самым
необходимым? Что мог бы я делать такое, что бы не выдало меня с
головой? Я буду загнанным, жалким беглецом, заклейменным Каином {9}.
Увы, погибая в огне, я, быть может, еще увижу, что Авель не _моя_
жертва, а жертва Инквизиции".
Едва только я написал эти строки, повинуясь порыву, объяснить который мог бы кто угодно, кроме меня самого, я разорвал все на мелкие клочки и старательно сжег их на огне находившегося у меня в келье светильника. Потом я снова пошел к заветной двери, с которой были связаны все мои надежды. Проходя по коридору, я столкнулся с каким-то отвратительным на вид человеком. Я подался от него в сторону, ибо уже решил, что не должен общаться ни с кем, кроме тех случаев, когда к этому вынуждает монастырская дисциплина. Проходя мимо меня, он коснулся моей рясы и многозначительно на меня посмотрел. Я сразу же понял, что это и есть то лицо, о котором упоминалось в письме Хуана. Спустя несколько минут, уже выйдя в сад, я обнаружил там записку, подтвердившую мои предположения. Вот что она гласила:
"Я раздобыл денег и нашел человека. Это сущий дьявол, но
решимость и непоколебимость его не подлежат сомнению. Выйди завтра
вечером на прогулку - к тебе кто-то подойдет и коснется края твоей
рясы, обхвати запястье его левой руки - это будет знаком. Если
увидишь, что он сомневается, шепни ему: "Хуан", и он ответит тебе
"Алонсо". Это и есть тот самый человек, обсуди все с ним. Он будет
сообщать тебе о каждом шаге, который я предприму".
После того как я прочел это письмо, я почувствовал себя неким механизмом, который определенным образом заведен, причем так, что не может не выполнить того, что ему предназначено. Сила и стремительность всех действий Хуана, казалось, без всякого моего участия передалась и мне, а так как думать мне было некогда, то некогда было и выбирать.
Он напоминал собою часы, стрелки которых приведены в движение; я отбивал определенное число ударов, ибо был вынужден это делать. Когда мы так вот ощущаем на себе действие чьей-то силы, когда кто-то другой начинает думать, чувствовать и поступать за нас, мы с большой охотой перекладываем на него не только физическую, но и моральную ответственность за наши поступки. Охваченные себялюбивым малодушием и упоенные собственным покоем, мы говорим: "Пусть оно так и будет - вы все за меня решили", не думая о том, что на Страшном суде нас некому будет взять на поруки.
Итак, на следующий вечер я вышел погулять. Обличье мое и все движения были спокойны, можно было подумать, что я погружен в глубокое раздумье. Да так оно в сущности и было, только мысли мои устремлялись вовсе не в том направлении, какое им приписывали люди, которые меня окружали. По дороге кто-то коснулся моей рясы. Я встрепенулся, но к моему великому изумлению один из монахов попросил у меня прощения за то, что нечаянно задел меня рукавом. Минуты две спустя рясы моей коснулся другой монах. Прикосновение это было совсем непохоже на первое, в нем можно было ощутить уверенность, которая говорила о том, что тебя понимают и хотят тебе что-то передать. Этот человек не боялся быть узнанным, и ему не надо было ни в чем извиняться. Как же это случается в жизни, что преступление захватывает нас, ничего не страшась, тогда как прикосновение совести, даже к самому краю одежды, повергает нас в дрожь? Пародируя известную итальянскую пословицу {10}, можно сказать, что в основе преступления лежит мужское начало, а невинности женское. Дрожащей рукой я схватил его за запястье и, не переводя дыхания, прошептал:
- Хуан.
- Алонсо, - ответил он и стремительно пошел вперед.
В остающиеся мгновения я мог задуматься над превратностями своей судьбы, которая столь неожиданно оказалась в руках двух существ; одно из них высотой своих чувств могло оказать честь всему человеческому роду, в то время как другое преступлениями своими его позорило. Подобно гробу Магомета, я повис между небом и землей {11}. Я почувствовал неописуемое отвращение при мысли, что мне придется иметь дело с чудовищем, пытающимся замести следы совершенного им отцеубийства и прикрыть неизгладимые пятна крови покровом монашества. Не мог я преодолеть и ужаса, в который повергала меня страстность и стремительность Хуана; в конце концов я почувствовал, что попал под власть того, чего боялся больше всего на свете, и мне приходится подчиниться этой власти для того, чтобы обрести свободу.
На следующий вечер я снова вышел в сад. Не могу сказать, что походка моя была такой же ровной, несомненно только, что я старался изо всех сил отмеривать свои шаги. Снова та же рука коснулась моей рясы и тот же голос прошептал "Хуан". Сомневаться долее я уже не мог.
- Я в вашем распоряжении, - сказал я, проходя мимо.
- Нет, это я - в вашем, - ответил мне неприятный хриплый голос.
- В таком случае мне все понятно, - пробормотал я, - мы принадлежим друг другу.
- Да. Не будем больше говорить здесь, у нас будет для этого удобный случай. Завтра канун троицы; во всенощном бдении участвует вся братия; каждый час все будут по двое подходить к алтарю и молиться там в течение часа; потом следом за ними явятся двое других и так будет продолжаться всю ночь. Община питает к вам такое отвращение, что ни один из братьев не согласился идти в паре с вами, а ваш черед наступает между двумя и тремя. Поэтому вы окажетесь один, и в эти часы я подойду к вам: никто не помешает нам поговорить с глазу на глаз и никто нас ни в чем не заподозрит.
С этими словами он покинул меня. На следующую ночь, в канун троицы, монахи стали подходить по двое к алтарю. В два часа настал мой черед. В келью ко мне постучали, и я один спустился в церковь.
Глава VIII
Когда во храм к плечу плечо
Пройдете парами меж плит вы,
Пусть вас ничто не отвлечет.
Монахи, ночью от молитвы.
Колмен {1}
Я отнюдь не суеверен, но стоило мне войти в церковь, как я ощутил невыразимый холод в душе и в теле. Я подошел к алтарю и попытался стать на колени - невидимая рука оттолкнула меня. Казалось, некий голос обращается ко мне из глубин алтаря и вопрошает, зачем я туда явился. Мне подумалось тогда, что те, что только что ушли оттуда, были погружены в молитву, что те, что последуют за мной, придут туда тоже с благоговейным чувством, в то время как я пришел в церковь с дурными целями, собираясь учинить обман, и хочу употребить часы, отведенные для богослужения, на то, чтобы придумать, как от него избавиться. Я почувствовал себя обманщиком, который хочет воспользоваться святостью этого места для осуществления своей недостойной цели. Мне сделалось страшно - и за все задуманное и за самого себя. Наконец я опустился на колени, но молиться все равно не посмел. Ступени алтаря показались мне в эту ночь особенно холодными, я весь дрожал и вынужден был вслушиваться в окружавшую меня тишину. Увы! Как можем мы ожидать успеха в деле, если не смеем открыть замысел наш перед господом? Молитва, сэр, когда мы проникаемся ею, не только делает нас самих красноречивыми, но как бы сообщает еще некое подобие красноречия всему, что нас окружает. В прежнее время, когда я открывал господу душу, у меня было такое чувство, что все светильники горят ярче, а на лицах святых проступает улыбка, ночная тишина наполнялась тогда формами и голосами, и каждое дуновение ветерка, проникавшее в окно, походило на звуки арф, на которых играют тысячи ангелов. Теперь все было приглушено, светильники, статуи святых, алтарь и купол храма - все взирало на меня в молчании. Казалось, что со всех сторон меня окружают свидетели, которые без слов, одним своим присутствием, способны меня осудить. Я не смел поднять глаз, не смел говорить, не смел молиться, чтобы не обнаружить этим мысли, на которую я не смог бы испросить себе благословения; а так вот оберегать тайну, которая все равно известна богу, дело напрасное и к тому же недостойное христианина.
Волнение мое длилось недолго, я услышал приближающиеся шаги - это был тот, кого я ждал.
- Вставайте, - сказал он мне, ибо я стоял на коленях, - вставайте, нам надо торопиться. Вы пробудете в церкви всего только час, и за этот час мне надо многое вам сказать.
Я поднялся с колен.
- Побег ваш назначен на завтрашнюю ночь.
- На завтрашнюю ночь, милосердный боже!
- Да, в таких отчаянных положениях всякая отсрочка бывает опаснее, чем поспешность. Тысячи глаз и ушей следят за вами, - одного неловкого или двусмысленного движения достаточно, чтобы сделалось невозможным их провести. Конечно, такие поспешные действия сами по себе уже опасны, но иначе нельзя. Завтра после полуночи сойдите в церковь, вероятнее всего, там в этот час никого не будет. Если же вы застанете там кого-нибудь (за молитвой или покаянием), уйдите, чтобы не возбуждать подозрений. Вернитесь, как только все уйдут, - я буду вас ждать там. Видите вот эту дверь? - и он показал мне на маленькую дверь, на которую я не раз обращал внимание, но которую, насколько помню, ни разу при мне не открывали. - Я достал ключ от этой двери, неважно, как мне это удалось. Раньше дверь эта вела под своды монастыря, но по некоторым причинам совершенно особого свойства, рассказывать о которых сейчас некогда, был открыт другой проход, а этим много лет уже никто не пользуется. От него ответвляется еще один, который, как я слышал, кончается выходящим в сад люком.
- "Слышали"? - ужаснулся я, - боже мой! Неужели же в таком серьезном деле можно полагаться на то, что вы слышали? Если вы не уверены, что этот переход действительно существует и что вы разберетесь во всех его поворотах, то, может статься, нам придется пробродить там всю ночь? Или может быть...
- Не докучайте мне всеми этими мелочами. Некогда мне выслушивать ваши опасения - ни сочувствовать вам, ни переубеждать вас я не могу. Когда через потайной люк мы попадем в сад, нам будет грозить еще одна опасность.
Тут он замолчал, словно желая проследить, какое впечатление произведут на меня те ужасы, о которых идет речь, причем не столько из недоброжелательства, сколько из тщеславия, для того лишь, чтобы превознести свою храбрость, которая позволит ему преодолеть их. Я молчал, и так как он не услышал в ответ ни льстивой похвалы, ни выражения испуга, он продолжал:
- На ночь в сад каждый раз выпускают двух злых собак, об этом надо будет тоже подумать. Высота ограды шестнадцать футов, но брат ваш достал веревочную лестницу, он перекинет ее вам, и вы сможете без всякой опасности перебраться по ней на ту сторону.
- Без всякой опасности. Но тогда ведь опасность будет грозить Хуану.
- Говорю вам еще раз, не прерывайте меня, меньше всего вам приходится бояться опасности в этих стенах. А вот когда вы окажетесь за их пределами, что тогда? Где вы укроетесь, где найдете для этого надежное место? Может быть, правда, на деньги вашего брата вам удастся убежать из Мадрида. Он будет щедр на подкупы, каждую пядь земли на вашем пути ему придется вымостить золотом. Но и после этого вас ждет немало всяких трудностей: тогда-то и начнется самое главное. Как вы переберетесь через Пиренеи? Как...
При этих словах он провел рукою по лбу с видом человека, взявшегося за дело, которое ему не под силу, и теперь обдумывающего, как выйти из беды. Это движение, в котором было столько искренности, поразило меня. Оно подействовало как некий противовес, который помог мне справиться со сложившимися уже предубеждениями. Однако, чем больше я начинал ему доверять, тем больше меня пугали те картины, которые он мне рисовал.
- Как же все-таки я смогу убежать и скрыться? - повторил я за ним следом. - Может быть, с вашей помощью мне и удастся пройти по этим путаным переходам, я уже, кажется, ощущаю их сырость и сочащуюся мне на голову воду. Я могу выбраться оттуда к свету, взобраться на ограду, спуститься с нее, но, в конце концов, как же мне удастся бежать? Больше того, как мне потом жить? Вся Испания - это большой монастырь, я окажусь пленником всюду, куда бы ни подался.