Мирный Панас. Гулящая

   В городе NN Проценко явился совсем иным человеком. Веселый и словоохотливый, он смело вступал в разговор с каждым встречным и поперечным, высмеивал уездную праздность, городские порядки, безалаберную жизнь обывателей. Казалось, он все знает, все пережил, все передумал и стал выше всех окружающих, хоть и не гнушался ими и не сторонился. Повстречавшись на улице с простым человеком, он заговаривал с ним на его языке, выкал ему, шел рядом с ним, не боясь пересудов; со своим братом чиновником - он только смотрел, молодой это человек или пожилой отец семейства, и смело затевал подходящий разговор: с молодым точил лясы, рассказывал сплетни, старика располагал к себе, пускаясь в пространные рассуждения о жизни и, как будто ненароком, вставляя в разговор иностранное словцо, чтобы поразить собеседника. Он действительно всех поражал. "Ах, как смел, как талантлив",- думали молодые люди и всегда охотно вступали с ним в разговор, "Голова,- протяжным голосом похваливали отцы семейств,- слушаешь его, не наслушаешься. И не по верхам скользит, а в корень смотрит. Этот далеко пойдет- за ним не угонишься, его не обскачешь". Барышням он был всех милее. Красивое лицо, любезные речи, пересыпанные шутками, уменье танцевать - все было за него, все служило ему на пользу. Правда, перед ними он только один раз появился во всем блеске, но каждая из них подумала: "Вот тот, к кому стремилась я душой". Но он тут же от них отдалился: не следует снисходить к ним: солнце никогда не спускается на землю, а сколько людей на земле поклоняется ему!.. Нельзя сказать, чтобы он вовсе избегал барышень, нет, в их обществе он напускал на себя черную меланхолию, жаловался на скучную жизнь, зло высмеивал их игры и забавы, издевался над их увлечениями. Его боялись и жалели; боялись его острого языка, жалели за то, что, такой красивый, он рано изведал горе. Кто вскружил его молодую голову? Кто поразил его пылкое сердце?.. Конца не было тайным догадкам и еще более тайным надеждам! Каждая думала: "А вдруг это я?" И каждая старалась одеваться лучше всех, выступать легче всех; ведя с ним разговор, замирать сильнее всех; были и такие, которые перед зеркалом учились строить глазки... Но не туда были устремлены его взоры, не туда было обращено его сердце: не на нетронутую лужайку полевых цветов, а на возделанную грядку садовых лилий. Молодые барыньки рассеивали его тоску, его великую печаль, от их взгляда загорались его мрачные глаза, трепетало и билось пылкое сердце.
   Сразу же после приезда он поселился у Рубца. Антон Петрович рад был держать на квартире своего брата-чиновника: вместе они на службу ходят и со службы чуть не вместе идут; лишняя комната есть - отчего же не пустить хорошего человека, если он к тому же платит хорошие деньги. Пистина Ивановна еще больше обрадовалась такому квартиранту. Антон Петрович человек пожилой и потрепанный, вечно он то занят хозяйством, то в карты дуется; а Григорий Петрович и чернобров, и весел, и словоохотлив: о чем с ним ни заговори - беседа льется так легко, так непринужденно. И вежлив-то он, и привлекателен, трех дней не прошло, а он стал в доме для всех своим человеком; и прислуга к нему сразу привыкла; и Ивась, сынок, так его полюбил. Пистина Ивановна не раз глубоко вздыхала, глядя, как он после обеда играет с Ивасем. Она думала в эти минуты про свою молодость, про то время, когда она была еще барышней и ждала жениха... Ведь вот не подвернулся такой! "А теперь - вон какое чучело лежит и сопит! - думала она, глядя на мужа, отдыхавшего после обеда.- Вон какой крикун скачет,переводила она взгляд на сына,- а тут еще под сердцем новый шевелится!.. Кто бы ни родился, а кумом он будет!" - решила она.
   Через полгода родилась Маринка. Когда Пистина Ивановна оправилась, стали думать про крестины: когда, да как, да кого звать?
   - Кума нечего искать, кум вот он, под боком,- шутливо проговорила Пистина Ивановна, показывая на Григория Петровича.
   - Крестить грех отказываться,- ответил тот.
   Кумой Антон Петрович давно уже наметил толстую купчиху, которая любила попить чайку, плотно покушать, всласть поспать; не меньше любила она и косточки ближним перемывать; дело известное, в гостях да в своей компании не сидеть же поджав губы!
   - А крестить позовем молодого попа,- советует мужу Пистина Ивановна...- Все-таки перепадет немного ему, а то он, говорят, так бедствует. Да и матушку проси: посмотрим, что это за губернская птица.
   Крестины, именины, поминки никогда не обходятся без угощения: сойдутся чужие люди, надо дело сделать, надо и угоститься. Бывало, по целым неделям на них пировали, устраивали пир на весь мир; а теперь больше так, с хорошими знакомыми.
   На этот раз Антон Петрович пригласил старых знакомых: Кныша с женой, дамой высокой и тощей, как вобла, секретаря из суда - лысенького и низенького старичка с его "бочкой", как в шутку называл он свою жену дородную и толстую барыню, большую приятельницу жены городского головы; приглашал он и самого голову и Селезнева, но голову задержали дела, а Селезнев поехал по деревням осматривать мосты.
   В назначенный воскресный день собрались вечером приглашенные, уселись и в ожидании батюшки завели обычный разговор - кто что слышал, да кто что видел. Но вот и батюшка пришел, да не один, а с матушкой.
   - А эту чего нелегкая принесла? - спросила секретарша из полиции, кивнув головой.
   - Скажите на милость,- подхватила секретарша из суда.
   - Чего ей тут надо? Шла бы лучше в маскарад таскать за собой хвост ухажеров! - ввернула головиха. Она уже кое-что слышала про молодую попадью, знала, что та вытворяет.
   Попадья вошла в гостиную разряженная, надушенная. Шелестел подол ее красивого шелкового платья, цветной пояс, словно радуга, обвил тонкий и стройный стан. Белая точеная шея казалась еще белее от черного шелка, который так плотно облегал ее круглые плечи и высокую грудь; золотой крестик на золотой цепочке сверкал на шее, как звезда; в небольших сережках играли драгоценные камни, на розовых пальчиках, как жар, горели самоцветные перстни, личико у нее молодое, розовое; волосы черные, кудрявые; голубые глазки из-под черных бровей, как цветочки, сияют, улыбаются.
   - Расфуфырилась, а есть, говорят, нечего,- сказала на ухо Рубчиха секретарше из суда.
   - Ведь вот подите ж! - ответила та.
   Головиха только плюнула и стала пить с блюдечка чай. Попадья, войдя в гостиную, приветливо всем поклонилась. Пистина Ивановна направилась навстречу незнакомой гостье. Стали знакомиться. Попадья, как кошечка, перебегала от гостя к гостю, хватала за руки, крепко пожимала, трясла; с дамами целовалась. Личико ее пылало, глаза блестели. Она так рада новым знакомым. Так давно ждала этого часа. И защебетала, как птичка на утренней заре. Болтая с хозяйкой, она успевала перекинуться словом и с гостями; услышав, о чем говорят в другой комнате мужчины, и с ними перекликалась своим звонким голосом. Выразив желание взглянуть на новорожденную, она бросилась в детскую, расцеловала красное личико Маринки, вытерла губы белым надушенным платочком и, как бабочка, снова впорхнула в гостиную.
   - А кто же кум? - спросила она.
   Пистина Ивановна подвела кума, познакомила.
   - Я вас где-то видела,- сказала попадья, стрельнув на него глазами.
   - Может быть, на улице,- с поклоном ответил тот.
   - Нет. Вы не из губернского города?
   - Приходилось и там бывать.
   - То-то.- И она затараторила про губернский город.- Ах, как там хорошо, ах, как там весело! Сады, клубы, маскарады.
   Григорий Петрович обрадовался новой знакомой. Они оказались оба из одного города, и у них сразу нашлось что вспомнить, о чем поговорить. Между ними завязался веселый дружеский разговор.
   - Потаскушка! - тихо сказала Кнышиха.
   - Да еще губернская,- прибавила секретарша из суда.
   Головиха фыркнула и пролила из блюдечка чай на себя.
   - Платье! Платье! - закричала секретарша из суда и бросилась за тряпкой.
   - Ничего,- успокаивала головиха, стряхивая капли чая со своего дорогого шелкового платья, а в душе проклинала и попадью и секретаршу.
   - Видите, какие здесь люди,- зверье какое-то,- прошептала, обращаясь к Григорию Петровичу, попадья и с тихим вздохом прибавила: - Попробуй поживи с ними да еще подругу себе выбери.
   - А вы не подругу выберите, а друга,- ответил он ей.
   - Друга? - воскликнула она, и ее голубые глаза потемнели.- О-о, знаю я вас, мужчин. Вы все такие ехидные, коварные... У-у-у!..
   И она так забавно заерзала на стуле и погрозила ему пальчиком, так обольстительно сверкнула глазками, что, если бы никого не было, Григорий Петрович так бы и приник губами к ее ручке.
   - Все? Да неужто все? Мало же вы нас знаете, если так,- ответил он с деланным спокойствием.
   Попадья поглядела в глаза ему, в упор поглядела... Еще одно мгновение - и он, наверно, не выдержал бы ее жгучего взгляда; но она оставила его, подошла к Пистине Ивановне и стала о чем-то болтать с нею... Сердце у него сразу неистово забилось.
   "Ну что ж, потягаемся, посмотрим, чья возьмет",- подумал он, почесывая бороду.
   Тут начались крестины. Все остались в гостиной, только хозяйка с попадьей вышла в детскую.
   - Не по кyму кумy выбрали,- сказала попадья, заглядывая Пистине Ивановне в глаза.
   - Да это, видите ли, жена головы. Как-то неловко было обойти ее. Знаете наши обычаи,- оправдывалась Пистина Ивановна.- А кум - наш квартирант.
   Попадья хотела как будто что-то сказать, но только глазами сверкнула.
   - Как вас зовут? - краснея, спросила Пистина Ивановна.
   - Наталья Николаевна,- ответила попадья.- Только вы меня так не называйте, зовите просто Наташей.- И она бросилась обнимать и целовать Пистину Ивановну.
   "Ребенок!.. Ей бы еще гулять да в куклы играть, а не попадьею быть",подумала Пистина Ивановна.
   После крестин мужчины уселись в другой комнате за карты. Дамы остались в гостиной с одним кумом. Пистина Ивановна часто выбегала то по хозяйству, то к ребенку. Секретарша из суда и головиха больше молчали, слушали, как попадья болтала с Григорием Петровичем; а она не умолкала ни на минуту: то бранила местные порядки, то вспоминала губернский город и вздыхала. Григорий Петрович все противоречил ей,- поддразнивал, не соглашался; а она, когда нечего было возразить, грозила ему кулачком. До чего же она была хороша в гневе! Пухлые губки раскрываются, как розовый бутончик, ровные белые зубки блестят, щечки заливаются румянцем, а глаза так и горят, так и сверкают.
   - Потаскунья-то она, потаскунья, но вы только поглядите, какая красавица,- сказала головиха на ухо секретарше из суда.
   - А на что она, эта красота? - оттопырив губу, ответила секретарша.Разве только для того, чтобы другим на шею вешаться? Видали, как заигрывает?
   - И стыда у нее нет,- ввернула Кнышиха.- Рада, что до кавалера дорвалась: тарантит таранта. А нам небось словечка не скажет.
   Тут Пистина Ивановна позвала зачем-то Григория Петровича. Попадья, оставшись одна, повернулась к дамам.
   - Вы не скучаете? Мы только одни с Григорием Петровичем и болтаем.
   Головиха переглянулась со своими приятельницами.
   - Да только вас и слышно,- прошептала Кнышиха.
   - Мы, на вас, душечка, глядя, радуемся,- съязвила секретарша из суда.
   - Давайте играть в фанты, кому вынется...- начала попадья.
   - Нам уже давно вынулось,- с усмешкой ответила головиха, а ее приятельницы засмеялись.
   - Не хотите? - спросила попадья.
   - Смолоду мы в фанты не игрывали, а на старости поздно учиться,- снова сказала головиха.
   Попадья надула губки и, пройдясь по гостиной, вышла в комнату, где мужчины играли в карты.
   - Что, не понравилось,- толкнула секретарша головиху.
   - Утерли нос! - сказала Кнышиха.
   - Мне играть в фанты...- воскликнула головиха и, наклонившись к секретарше, хихикнула; та, глядя на головиху, тоже засмеялась. Толстые и круглые, как арбузы, они качались из стороны в сторону, подталкивая друг дружку локтями, широкие лица совсем расплылись от смеха, побагровели, по щекам катились слезы; тощая длиннолицая Кнышиха, как длинноносая ворона, глядела на них сбоку и тоже кисло улыбалась.
   Тем временем попадья подошла к мужу.
   - Ну, что, везет тебе? - спросила она, склонившись к нему на плечо.
   - Ве-е-зе-ет! - протянул тот.- Вон шлем съел.- И засмеялся.
   - Беда с батюшкой,- сказал секретарь суда.- Всех обыгрывает.
   - Присядьте-ка около меня, может, принесете счастье,- стал любезничать Кныш, подавая попадье стул.
   Та поблагодарила и села.
   - Сват, сват,- погрозил Кнышу секретарь суда,- вон сваха глядит.
   - Завидно стало? - ответил Кныш, сдавая карты и наклоняясь к попадье.
   - Жена! Это ты против меня? - ввернул и поп.
   - Я всем счастье принесу, всем,- улыбаясь, тараторила попадья.
   Пока сдавали карты, несколько минут царило молчание. Слышно было только, как в гостиной злорадно хихикают.
   - Ишь, наши там не дремлют, - сказал секретарь суда.
   Попадья повернулась поглядеть, кто смеется. В гостиной перестали хихикать, а на пороге она увидела Григория Петровича.
   - Давайте и мы в карты сыграем,- прощебетала она.
   - С кем же?
   - Вы да я.
   - Во что?
   - В носки.
   - Как это - в носки?
   - Карты, карты! Давайте карты! - закричала попадья, вбегая в гостиную и усаживаясь за небольшой круглый столик.
   Григорий Петрович разыскал карты. Быстро тасуя их, она щебетала:
   - У кого останутся карты, того по носу щелкать.
   И начала сдавать.
   Пока они сдавали и играли, в гостиной было тихо; головиха и секретарша только переглядывались, да Кнышиха искоса посматривала на игроков.
   - Вышла, вышла! - закричала вдруг попадья и захлопала в ладоши.
   - А теперь что? - спросил Григорий Петрович.
   - Подставляйте нос! Со сколькими вы остались? С пятью! Нос, нос! кричала она.
   Он подставил нос. Она схватила пять карт и нацелилась, собираясь ударить его по носу. Григорий Петрович увернулся.
   - Чур! Не увертываться!
   - Больно ведь! - взмолился тот.
   - А если я останусь? Держите, держите. Разрешается картами только с боков нос закрыть, а кончик надо выставить.
   Григорий Петрович под громкий смех головихи и секретарши закрылся картами.
   - Раз! - крикнула попадья и ударила картами по носу. Она так ловко угодила в самый кончик, что у Григория Петровича слезы потекли из глаз.
   - Еще, еще!.. Четыре раза,- кричала она, покатываясь со смеху.
   Григорий Петрович, помявшись, покорился.
   - Два,- тихо промолвила она и слегка задела кончик носа картами. В третий раз ударила еще легче, а напоследок - он не разобрал, то ли она картами его ударила, то ли коснулась нежными пальчиками, словно ущипнула легонько.
   Он только заметил, что нетерпеливая гримаса исказила на мгновение ее веселое личико.
   - Не ждите и вы пощады!- крикнул он, сдавая карты. На этот раз осталась она, да еще с десятью картами.
   - Нос! - с притворной свирепостью кричит Григорий Петрович.
   Она заслонилась двумя картами, выставив чуть вздернутый кончик своего носа.
   - Раз! - крикнул Григорий Петрович и замахнулся. Она ловко закрылась, и карты ударились о карты.
   - А уговор? - спросил он с укоризной.
   - Уже раз,- защебетала она,- уже раз. В том-то все и дело, чтобы попасть...
   - Ну, держите... Два!
   - Ой, больно! - крикнула она и быстро потерла нос. Маленькая полоска краснела на кончике.
   - А мне не было больно? - спросил он и замахнулся.
   - Три!- и промахнулся.- Четыре!..- считал он дальше.
   - Григорий Петрович! - окликнула его из другой комнаты Пистина Ивановна. Он оглянулся... В гостиной остался только он с попадьей, да на пороге детской стояла Пистина Ивановна.
   - Оставьте,- тихо сказала Пистина Ивановна, когда он подошел к ней.
   - Остальные прощаю...- сказал он, вернувшись к попадье и складывая карты.
   Попадья пристально на него поглядела.
   - Им не хочется? - тихонько спросила она, кивнув головой на детскую, откуда доносился голос головихи: "Расшумелись! Еще носы друг дружке расквасят... Только их и слышно".
   Григорий Петрович оглянулся. Пистины Ивановны уже не было. Он кивнул головой.
   - У-у, подлые! - прошептала попадья и в гневе хрустнула пальцами.
   Весь вечер после этого она была грустна, молчалива.
   Только за ужином, выпив вина, она разговорилась. Кто-то из мужчин затянул песню.
   - Вы умеете петь! Давайте петь! - крикнула она, схватив за руку Григория Петровича.
   - Давайте. Запевайте.
   - Лермонтова "Выхожу один я на дорогу", знаете?
   - Немножко.
   Она выбежала на средину комнаты и запела. Тихо-тихо, словно золотой колокольчик из-за гор, зазвенел ее тонкий голос, поднимаясь все выше, становясь все сильней. Григорий Петрович подхватил тенором... Все сразу затихли, словно онемели, слушая песню. И было что послушать... Их глазам представилась ночь, тихая и звездная; сизым пологом одела она черные горы, страшные скалы... Слышится в песне грусть невыразимая, та грусть, что закрадывается в одинокую душу среди немой пустыни... Кажется, горы колышутся, шепчутся скалы друг с дружкой, слушая отдаленный гул в небесах. А там? Там мерцают мириады звезд: одни тихо трепещут, другие сверкают... Вот сколько их ринулось сразу и полетело в разные стороны,- только огненный след указывает веселый их путь... Сердце замирает, душа ширится от полноты чувств... Кажется, все это в ней совершается, в ней происходит. Человек себя не помнит, не чувствует... Песчинка среди безбрежного мира, мельчайшая частица его,- он слышит, как стучит сердце вселенной, бьются ее жилы, трепещет каждый сустав... память его меркнет, мысли рассеиваются... Он замирает... Он чувствует, что замирает.
   Песня тоже замерла; давно уже смолкли звуки ее, а в комнате все еще стояла такая тишина, словно все слушали ее далекое эхо. И в самом деле эхом отдавалась она в каждой душе, трепетала в каждом сердце, будила смутные неизведанные чувства. Все сидели в безмолвии, склонив головы.
   Эту немую тишину первым нарушил секретарь суда. Он молча встал, молча опустился перед попадьей на колени и, схватив ее за руку, проговорил:
   - Матушка наша, канареечка! Еще разок... еще хоть разочек... Дайте умереть,- взмолился он, припав губами к ее руке. Раздался поцелуй. Попадья вскинула глазами.
   - Никогда в жизни не слыхал ничего подобного... Матушка, канареечка! кричал он, скрестив руки на груди. Его жена вскочила как ужаленная и, пробегая мимо, толкнула его.
   - Бочка! - крикнул он, схватив ее за платье...- Ты слышала? Слышала ты когда-нибудь такую песню, такой голос?.. Только серафимы и херувимы так прославляют бога.
   Все приняли это за шутку и засмеялись. Сама секретарша, чтобы не подать виду, что это задело ее за живое, промолвила с улыбкой:
   - А ты, голубчик, уже и раскис... Уж такой он у меня охотник до песен, особенно когда выпьет...- повернулась она к попадье.
   - Выпьет! - крикнул он.- Умру когда-нибудь от них! Так меня и разнесет, разорвет на куски! - кричал он, хватаясь руками за грудь, точно желая показать, как его разорвет на куски.
   - Ах, какой вы!.. Нет, я тогда не буду петь, а то вы еще умрете,сказала попадья.
   - Матушка... Канареечка. Я и так умру. Спойте!- И он порывался опять поцеловать ей руку.
   - Ладно, ладно, спою. Только встаньте, только не целуйте,- защебетала она, сверкая глазами; они, казалось, говорили: "А что, а что? Видели? Слышали? Захочу, все будете ползать у моих ног, лизать мне руки!.." Казалось, она росла, становилась выше, шире. Не маленькая девочка стояла перед ними, а величественная царица.
   Запели другую, веселую песню; потом снова затянули грустную, а на смену ей снова веселую. Вечер кончился танцами. Секретарь суда, здорово подвыпив, ухватил попа - и они вдвоем пошли откалывать гопака, так что стены ходили ходуном.
   Разошлись далеко за полночь. Поп так уморился, что еле ноги переставлял. Григорий Петрович согласился проводить их домой.
   Как только они вышли со двора на улицу, попадья схватила его под руку, и они пошли вперед; поп, пытаясь догнать их, писал мыслeте и что-то бормотал себе под нос. Они не слушали его, у них завязался свой веселый, шутливый разговор. Повиснув у него на руке, она так громко смеялась, что эхо разносилось по дворам; собаки в испуге бросались в подворотни, бегали по дворам, лаяли, выли; поп кричал на собак, посылая их к дьяволу, а она прижималась к Григорию Петровичу и пряталась за него, как будто боясь, что ее искусают собаки.
   - Я надеюсь, что теперь вы знаете, где наш приют, и заглянете как-нибудь к нам? - сказала она, прощаясь, когда они дошли до дома.
   - Непременно! - ответил Григорий Петрович; а поп по-приятельски обнялся и расцеловался с ним.
   Григорий Петрович возвращался домой пьяный той радостью, которая овладевает человеком, когда он весело проведет вечер. Голова у него горела, сердце неистово билось... "Схожу, непременно схожу",- шептал он, перебирая в уме дни и прикидывая, когда бы собраться к попадье.
   Невелики были, видно, эти сборы, потому что на следующий день он уже пошел к ней. Вернулся он домой рано, зато еще более веселый и пьяный, чем накануне. Не заходя к себе в комнату, он прошел к куме рассказать, как они весело провели вечер... Сколько пели, и поп пел!..
   - Вот это люди! - горячо воскликнул он.
   - Ах, берегитесь голубых глаз! - с горькой улыбкой ответила ему кума... Она отчего-то весь вечер была грустна, задумчива. Григорий Петрович не заметил этого и веселый лег спать...
   На третий день он гулял и... сам не знает как, очутился у попа; на четвертый - снова... Вскоре он стал там постоянным гостем, своим человеком.
   По городу пошли сплетни. Люди болтали об их долгих загородных прогулках вдвоем. Кто-то заметил вечером в окне, как они сидели рядом и пили чай... Ее рука лежала в его руках, он то и дело подносил ее к губам и тихо целовал, всякий раз разглядывая, как будто она менялась от его поцелуев, становилась красивей. Кухарка, синеносая Педоря, рассказывала кому-то, что и батюшка знал об этом, но молчал. Только раз, хватив лишнего, он затеял с женой разговор об этом, слезно просил ее оставить такую жизнь.
   - Хватит того, что я один раз покрыл твой грех, взял тем самым перед богом грех на свою душу... Ты ведь знаешь, если его преосвященство дознается? - уговаривал он жену. Но она ему сразу заткнула рот.
   - Плевать мне на тебя и на твоего преосвященного. Как жила, так и буду жить! - ответила она.
   Много еще болтала кухарка Педоря. Но чего не наболтает служанка, если ей должны за три месяца и ни за один не заплатили?
   6
   Проходило лето красное с солнечными, ясными днями; надвигалась унылая осень с густыми туманами, с темными, непроглядными ночами. И день наступит - так летний вечер его светлее - такой он маленький, такой короткий, оглянуться не успеешь - а уж свечерело; а ночь долгая-долгая - и выспишься и все бока отлежишь, а свет все в окно не заглядывает, дремлет где-то за горой; только дождь стучит в стекла и нагоняет тоску.
   Христя оглянуться не успела, как миновало лето красное, наступили холодные ночи, пошли беспрестанные дожди, люди замуровались в домах. Выйдешь на улицу - дождь, и грязь, и непроглядная мгла; и дома не лучше: сумрачно так, будто накурено.
   В такую пору не только в деревне, и в городе скучно. В деревне хоть работа есть - прядут, шьют, а в городе день прошел, и спи или с тоски пропадай целую ночь.
   Чтобы как-нибудь убить время, Христя начала вышивать сорочку, а Марья либо помогала ей, либо валялась на печи вспоминала всякие случаи из своей жизни. С того несчастного дня, как она вернулась избитая и изувеченная, она никуда не ходила; все дома сидела, грустная, невеселая, не раз и плакала горько. Да разве слезами горю поможешь? Только глаза наплачешь да высохнешь от слез. Марья и в самом деле стала сохнуть. Она часто жаловалась Христе, что корсетка на ней болтается, как мешок; у юбки два раза крючки переставляла; лицо у нее раньше было хоть и бледное, но полное, а теперь осунулось, поблекло, глаза потускнели; и не один седой волосок заметила Христя у нее на висках.
   В один из таких вечеров Христя, подав хозяевам самовар, уселась на постели с шитьем, а Марья забралась на печь. Тишина царила вокруг; только из комнат доносился звон посуды и неясный говор. Марья и Христя молчали. Христя, склонившись над шитьем, делала стежок за стежком, Марья глядела на нее с печи, и по глазам было видно, что она тоскует.
   Она думала о том, что Христя сидит вон, сорочку себе вышивает, выводит узор, а она лежит и ничего не делает. Неохота ей за работу приняться, руки у нее отнимаются... Да и к чему? Христя молода, все улыбается ей, все кажется таким хорошим и милым... Когда-то и ей так казалось, а теперь?.. Что улыбалось, то теперь дразнит, насмехается; что радовало, то теперь сердце терзает, сулит новую беду... С чего бы это: старость ли подходит, или от безнадежной жизни она так истомилась?.. Марье стало горько-горько. Она, наверно, заплакала бы, да паныч как раз вышел из комнаты в кухню. Проходя к себе, он остановился около Христи и стал глядеть на ее работу.
   - Ну, чего вам? - спросила Христя, прикрывая рукой сорочку.
   - Разве нельзя? - спросил он.
   - Конечно, нельзя! - вспыхнув, ответила Христя.
   - Боишься, чтоб не сглазил?.. У меня глаз не такой,- тихо промолвил он и прошел к себе в комнату, заперся; Христя проводила его глазами до самых дверей, вынула из-под руки сорочку и опять склонилась над шитьем. Марья видит по лицу Христи, как взволновало ее внимание паныча, как повеселела она, обрадовалась. А ее уже ничто не радует.