Мирный Панас. Гулящая

   А Христя сидела в углу около стола и жалась к стене. Марина так расписывала своего мужа, что Христе казалось, вот-вот распахнется дверь, и он войдет в дом, сверкая безумными глазами.
   Дверь действительно распахнулась,- Христя даже вздрогнула,- вошел саженного роста солдат. Головой он чуть не упирался в потолок, руки - как жерди, лицо длинное, рябое.
   - Марине Трофимовне! Наше вам! - поздоровался солдат, подходя к Марине и протягивая ей руку. Та, улыбнувшись, подала ему свою, и солдат так сжал ей пальцы, что Марина подпрыгнула, зашипела и изо всей силы треснула его по спине. Солдат хохотал, а Марина прыгала по комнате и махала рукой.
   - Чтоб тебя черти так тискали! - ругалась она.
   - Ничего, ничего! Это здорово! - садясь на другом конце стола, сказал солдат.
   Христя огляделась вокруг. "Босяцкий притон!" - подумала она и снова осмотрелась со страхом.
   - А это что у тебя за барышня? - спросил солдат, показывая на Христю.
   - Это моя подруга, а не барышня,- ответила та.
   - Понимаем. Наше вам! - подавая Христе руку, сказал он. Та робко протянула ему руку.
   - Нет, нет, не бойтесь! Вот ручка так ручка. Беленькая, пухленькая! любовался он, поглаживая ее своими жесткими ладонями. Христя улыбнулась.
   - А позвольте спросить, вы где же находитесь? Здесь или приехали?
   - Приехала,- ответила Христя улыбаясь.
   - При должности какой состоите али гулящая?
   Словно на дыбу подняли Христю, вся она сжалась от этого вопроса.
   - Ну, пошел уже! Пошел! - крикнула Марина.- Тебе какое дело? Заткни глотку! Не знаешь?!
   - Не извольте гневаться, Марина Трофимовна, не извольте гневаться. Я, значит, все доподлинно желаю знать.
   - Все будешь знать - скоро состаришься.
   - А вот у нас в роте фельдфебель всегда говорит: "Все знать - в самый раз!"
   - Так это у вас. Разве у вас, солдат, так, как у людей?
   - У нас, у солдат, всегда лучше, чем где-либо. Никто своего, одна вот душа, да и ту кому-нибудь отдашь на сохранение,- с чувством сказал солдат.
   Марина, глядя на него, глубоко-глубоко вздохнула.
   - Ты же кому свою отдал: богу или черту? - спросила она и рассмеялась своей шутке.
   - Зачем богу? Богу еще успеем, а черт к нашему брату не пристанет. Вот молодушке какой - в самый раз!
   - О, вам всё молодушки, а кто же нас, старых баб, приголубит? - снова спросила Марина.
   - Старым бабам помирать надо, а молодушкам - песни петь да солдат любить!
   - За что?
   - Как за что? За то, что солдат - сиротинушка. Один себе на чужой стороне...
   - О, ты хорошо поешь. Ангельский, говорят, голосок, да чертова думка.
   - Опять чертова! Зачем чертова? Эх, едят вас мухи! Разве с бабами можно говорить об этих материях? У бабы волос долог, да ум короток. Вот что я тебе скажу.
   - Это как же?
   - А так. Вот, примерно, пришла к тебе гостья, подруга твоя. Нет того, чтобы, примерно, в шиночек, да косушечку... из печки гуся жареного или барана... Все на стол: пей и ешь, любезная подруга!.. А ты вот соловья баснями кормишь.
   - Кормила бы чем-нибудь получше, да нечем! - сердито глядя на него, ответила Марина.
   - А нет - так и скажи. Тогда ты не в ответе. Вот у меня в солдатском кармане осталась завалящая копейка. На! тащи! - сказал солдат, вынув из кармана двугривенный и бросив его на стол.
   - Нет, нет!..- спохватилась Христя.- Ради бога не надо! Я ничего не хочу! Спасибо! Я пришла навестить подругу.
   - Ну, ты не хочешь, так, может, кто другой захочет,- сказал солдат, пододвинув двугривенный к Марине.
   Та послушно взяла, накинула платок и вышла из дому.
   Христя осталась вдвоем с солдатом. Ей и страшновато было и как-то не по себе.
   - Хорошая эта баба Марина,- помолчав, заговорил солдат.- Очень хорошая, вот только хохлушка... Иной раз такое скажет - никак не разберешь. Да вот только у нее муж лихой! Ух, лихой!
   - А ведь он был смирный! - сказала Христя.
   - Да смирный-то он смирный. Только больно много зашибает. Как жарнет небу жарко! Ну, а тогда уж не знает, что и делает. На меня один раз с ножом бросился. Не увернись я - так бы насквозь и проткнул. Да, бедовый!
   - За что же он на вас так рассердился?
   - Как тебе сказать, за что? Ни за что. Первое - муж он, всегда пьяный. Как его, пьяного, любить жене? А второе - я их квартирант. Ну вот, он и начал ревновать ее ко мне.
   В это время вернулась Марина, неся в руках бутылку водки и под мышкой полкаравая хлеба.
   - Это вы все про моего ирода толкуете? - спросила она, выкладывая на стол покупки.- Осточертел он мне, и не вспоминайте лучше его! - прибавила она нахмурившись.
   - Нет, нет, не будем. Потчуй-ка гостью! - сказал солдат.
   - Я не пью. Ей-богу, ничего не пью. Спасибо,- поблагодарила Христя, когда Марина поднесла ей рюмку водки.
   - Ну, как хочешь,- ответила та и опрокинула рюмку.- А водка хорошая. Выпила бы.
   - Да что же, когда не пьет? - вмешался солдат.- Ну, и не надо. Я за нее выпью.
   И солдат, ухмыляясь и кланяясь, выпил одну, посмаковал, крякнул, сказал: "Да, хороша",- и налил другую.
   Христя посидела еще немного, послушала, как Марина, выпивая по полной, заигрывает с солдатом, поднялась и, попрощавшись, ушла.
   - К черту, коли не хочешь! - сказала Марина, когда Христя отказалась посидеть.- Нос дерешь! К черту!
   - А бабенка ядреная! - воскликнул солдат.
   - Думаешь, честная? - сказала Марина.- Такая же шлюха, как все!
   - Значит, наш брат Савва! Эх, едят ее мухи! - крикнул еще раз солдат и огрел Марину по спине.
   - А чтоб тебя черти так грели! - крикнула та, увертываясь, и тоже саданула солдата кулаком по спине.
   12
   В тот же день вечером за Христей заехал Колесник и они уехали в губернский город. Всю дорогу Колесник был печален и молчалив, он казался даже печальней, чем в тот день, когда они уезжали из Кута. Христя думала про Марину и Довбню и не спрашивала, отчего старик печалится, а он молчал.
   Когда на следующий день под вечер они приехали в город, он сразу ушел на свою половину и заперся. У Христи сердце заныло, когда она поглядела вслед ему: он шел, понуря голову, пошатываясь, как пьяный. Она долго не спала, думая о нем. Чего старик не наслушался дома от жены? Недаром он так осунулся, опустился. Христя думала, что старик позовет ее, много раз она сама порывалась пойти к нему,- а вдруг он поделится с нею своим горем и повеселеет хоть немного? Но всякий раз она останавливалась в нерешимости перед закрытой дверью: а что, если он устал с дороги и спит? Лучше уж завтра. Так она и заснула. А что же Колесник?
   Поставив свечу на ночной столик у изголовья, он лег на спину и мрачным взглядом окинул комнату. По стенам, оклеенным темными обоями, по глухим углам скользили тени, только белый потолок поблескивал, озаряя комнату бледно-желтым отсветом. В желтоватом полумраке на темных стенах притаились его смятенные мысли. Они сбились толпой в темных углах; и оттуда таинственно глядели на него образы далекого прошлого. Вот его отец, высокий круглолицый мясник, перед которым с низким поклоном ломают шапки все городские мещане. А вот и мать, низенькая приземистая торговка, говорунья, трещотка, болтает как сорока, и все с присловьями да с поговорками, которых у нее в голове был целый ворох на все случаи жизни. Уж если что-нибудь Петро Колесник сочинит, никто лучше его не придумает, ну, а толстую Василину послушать - так и паны не раз останавливались посреди базара, дивясь, откуда у нее и слова-то такие берутся, и думая про себя: "Ну и башковитая баба". Пара была на удивление! И умные, и живут-то в согласии, и сына единственного добру учат не дома, а в училище, где учатся панские дети. "Дома баловаться станет, а к своему ремеслу еще рано приучать",говаривал отец. "И правда, кто за ним дома присмотрит,- ты - на бойне, я на базаре",- прибавляла мать. Чуть не с той поры, как стал ползунком, он рос один, без присмотра. Не баюкала его ночью с нежностью мать, не будила по утрам материнской лаской, "Матери дома нет, матери некогда",- только и слышал он от кухарки, которая была ему и за няньку. А отец? Отец больше покрикивал на него. Ему и сейчас страшно вспомнить свое детство. Казалось, у отца и матери не было сердца в груди, они не знали ласковых слов. У него - бойня, у нее - базар, вот и все. Он только слышал жалобы отца на низкую таксу да рассказы матери про торговлю. А люди смотрели на них с завистью и говорили: "Вот кто наживается, богатеет". Смолоду он видел оборотную сторону жизни, всю эту будничную суету стяжателей, и от этого у него не проснулось сочувствие к людям, а пробудились только зависть и недоверие к ним.
   "Так вот и знай, коли ты не надуешь, так тебя надуют, на то это и торговля",- говаривал отец, приучая сына к своему ремеслу, когда тот окончил училище. И он рассказывал сыну про все те плутни, на которые надо иной раз пускаться, чтобы сбыть товар. Сын был послушным учеником отца; когда на первых порах ему удавалось отколоть "коленце", как называл отец торговые плутни, он испытывал удовольствие и радость. "Для кого мы трудимся, для кого работаем, для кого копим? - для тебя одного,- говаривала мать и прибавляла при этом: - А ты береги отцовское добро, береги - не мотай. Чем больше у тебя будет добра, тем крепче на ногах будешь стоять, в почете будешь у людей. Деньги - сила, для нас, мещан,- они все". Что было ему делать, как не идти по торной дорожке? И люди его подзадоривали: вот, мол, сынок каков, весь в отца с матерью!.. Правда, молодая кровь еще кипела в жилах, сердце тосковало от всей этой суеты, и не раз, собрав целую ватагу парней, Константин потешался с ними,- то еврейский шинок вверх дном перевернет, то ворота снимет там, где в доме есть молодая девка, унесет на базар и повесит, как щегла, на огромном шесте. Но скоро и этим забавам пришел конец. "Пора, сынок, тебе жениться. Вот у Сотника дочка есть, хоть и некрасивая, да послушная и не без приданого",- сказал ему отец. А через неделю Константин уже был женат. С той поры густая туча заслонила от него весь мир, и никогда больше не видел он солнца. Живя как в тумане, он обманывал и обирал людей, из года в год приумножая свои богатства. Отец с матерью умерли, но слава их не умерла. Сын превзошел родителей, став поставщиком мяса сперва для целого полка, а потом и для всего города. О нем говорили в каждом доме, его имя было у всех на устах. Он стал первым человеком, первым мещанином во всем городе. Это тешило Колесника, сердце его радовалось. Да вот беда - не с кем было ему делить славу. Человек, который был ему всех ближе и всех дороже, жена, отравляла ему все самые лучшие, самые сладкие минуты жизни. От ее безумной ревности он не имел ни минуты покоя. Свой дом стал для него адом, откуда приходилось бежать. И он убегал, как хищник, набрасываясь на чужие карманы и выворачивая все их содержимое. Казалось, он мстил беднякам, у которых не было ни гроша за душой, но зато было счастье. Боже! Чего только не натворил он на своем веку! Сколько темных дел, сколько людских слез лежит на его совести. Как горячего коня, подгоняли его нелады в семье. Он и до сих пор неутомимо мчался вперед... И вот куда домчался. Теперь с панами сидит, больше того сам теперь пан. Да что говорить, если Кут, старое графское гнездо, теперь его, Колесника, именье... Его, его. Но как досталось ему это гнездо, каким таинственным путем попало в его руки? Хватись земство своих денег - и Кут и все погибнет. И слава погибнет. Труд многих лет, стяжание и суета - все прахом пойдет. Когда-то Загнибеда, который тоже был плут не хуже его, говорил: "Эй, Кость, смотри, доиграешься. Скрутят тебя как-нибудь, да так, как тебе никого не случилось скрутить". Уж не пророчество ли это было? Чует его сердце, приближается роковая минута. Скоро уже земский съезд. Он был у Рубца, и тот все намекал издалека, что надо бы хоть раз проверить кассу земства. Словно холодное лезвие коснулось его души, когда он услышал эти слова. Еще никто не полоснул и не пырнул его ножом, он только ощутил резкий холод железа на горле. Да и жена, отчитывая его, говорила ему про слухи, которые ходят по городу. "Вон, рассказывают, имений накупил на земские деньги да полюбовниц своих там откармливает". Полюбовниц... Христя первая, которую он полюбил всей душой, не что иное, как полюбовница. Не злая ли это насмешка горькой судьбы? "Эх! Кабы можно было сбросить с плеч лет тридцать, не была бы она полюбовницей. Не был бы и ты, Кость, тем, чем стал теперь,- говорил он сам себе.- Не мутило бы твою душу от долгих лет беспрерывного обмана людей, жил бы ты себе в глухом деревенском углу мирно и счастливо. Какой толк, что вознесен ты судьбой, что выбился в люди и у всех на виду? К чему все это? Чтобы все видели, как ты кубарем полетишь вниз? Чтобы все тыкали на тебя пальцами: вот он, казнокрад, потаскун!"
   Колеснику стало страшно. Первый раз в жизни он ощутил такой безумный страх. Сердце перестало трепетать, ни одна жилка не билась, холод пронизал все суставы. Он почувствовал, что волосы у него шевелятся, глаза готовы выйти из орбит... все плыло у него перед глазами. И в этом неясном тумане колыхалась перед ним тысячная толпа и ревела и выла: "Так ему и надо! Собаке собачья честь!"
   Ему показалось, что это пришел конец. Он вскочил вдруг с постели и, крикнув: "Проклятая жизнь!", заходил по комнате.
   Он долго ходил из угла в угол. Все вокруг спало мертвым сном, нигде не слышно было ни звука, только его шаги, словно живой укор, раздавались в немой тишине. Тяжело и тошно было у него на душе и становилось еще тяжелей и тошней от того, что неоткуда ему было ждать помощи и совета.
   Увидев на следующий день Колесника, Христя не узнала его. Он слонялся по комнате мрачный, еле передвигая ноги, лицо у него пожелтело, осунулось.
   - Папенька! Что с тобой? - воскликнула она.
   Он остановился и в упор на нее поглядел. Так смотрит пылающими глазами безумец. У Христи бешено забилось сердце.
   - Ты болен, болен? - спрашивала она у него.
   - Болен...- Всю ночь не спал. Не буди меня,- сказал он, уходя к себе и закрывая дверь.
   - Что с ним такое? Не дай бог...- и Христя не договорила. Холод пронизал ее. Куда она тогда денется, что ей тогда делать? Не успела она немного успокоиться, прийти в себя - и опять гулять без просыпу, опять таскаться по свету. Ей вспомнились слова пьяненькой Оришки: "А ты не смейся. Тебя большое горе ждет..." Неужели это были пророческие слова?
   Христя и чая не пила, слоняясь из комнаты в комнату и не зная, что предпринять. "А может, заснет, отоспится",- утешала она себя надеждой. На цыпочках подкралась она к его комнате, осторожно нажала на ручку двери. Тихо стукнула щеколда, тихо скрипнула створка двери, и засветилась узенькая щелка. Христя, затаив дыхание, приникла к этой щелке. Колесник лежал на спине, сложив на груди руки. Так складывают их покойникам. Лицо бледное, синеватое, глаза закрыты. "Неужели?" - подумала Христя и в одно мгновение очутилась около него. Колесник шевельнулся, застонал, голова его склонилась набок. Христя отошла в сторону, чтобы ее не было видно, если он вдруг откроет глаза. Долго стояла она, глядя на его небритое, поросшее седой щетиной лицо; еще совсем недавно оно у него было гладкое, круглое, а теперь вытянулось, морщины избороздили его. "Ах, какой он сразу стал старый... Старый, а все-таки хороший человек",- подумала она и тихо выскользнула из комнаты.
   Весь день Христю не покидали тяжелые мысли, предчувствие беды угнетало ее, не давало покоя. Господи! Неужели? Не успела наладиться жизнь, не успело улыбнуться счастье, как уже оно бежит от тебя, опять остаешься ты одинокой среди посторонних людей, среди чужих.
   Колесник проснулся только вечером. Сон хоть и подкрепил его, но не вернул ему покоя; на лице остались следы тяжких дум, пережитых страданий.
   - Напугал ты меня,- с нежностью сказала Христя, подавая ему чай.
   Он только почесал в затылке и ничего не ответил.
   - Тебе все еще худо. Может, доктора позвать?
   - Доктора? Поможет тут доктор! Не поможет бабке кадило, коли бабку скрутило,- ответил он, пристально глядя на нее и болезненно улыбаясь.
   - Тебе не до смеху, а ты смеешься,- со слезами сказала она и понурилась.
   Вне себя он сжал руками голову.
   - Боже! Хоть ты не мучь меня! - крикнул он и, убежав в свою комнату, затворил за собой дверь.
   И снова всю ночь слышны были его тяжелые шаги. Бледный утренний свет застал его, мрачного, унылого, еще на ногах. "Одно остается,- сказал он, подходя к постели и глядя на подушки,- сойти с ума. Если это не поможет, то больше уж ничто не может помочь!" - прибавил он, махнув рукой, и лег на постель, закрыв голову подушкой.
   С каждым днем поведение Колесника становилось все более странным. День он спит, ночь расхаживает по комнате, часто сам с собой разговаривает. "Ну-ка, погадай, Кость, вывезет ли и на этот раз кривая? - спрашивал он сам себя.- Вывезет! Не вывезет! Вывезет! Не вывезет!" - приговаривал он, раскрывая то один, то другой кулак и со страхом поглядывая на свои руки. Потом умолкнет, задумается. "Хоть бы одна родная душа была около тебя!" воскликнет он и, унылый, угрюмый, начнет шагать из угла в угол, слоняться по комнате.
   Так проходили дни за днями. Колесник совершенно не выходил из дому. Никуда не выходила и Христя. Ей хотелось проведать Довбню, но как оставить старика одного?
   А тем временем приближался съезд. По городу ходили слухи, что этот съезд должен быть очень любопытным, что довольно уж верить на слово выборным членам, пора хоть разок хорошенько присмотреться, что же они сделали и целы ли доверенные кое-кому денежки. Одни с сокрушением прямо говорили о воровстве и жалели, что казна доверила обществу денежную часть. Не следовало этого делать. Земство земством. Пусть оно себе распоряжается, а деньгами лучше бы ведать казне. Другие от земства не видели никакой пользы. "Еще одна грабиловка,- говорили они,- а для правительства обуза. Пусти коню поводья, он и удила закусил. Попомните наше слово: худо будет с этим земством!" Третьи жаловались, что в земство наперло мужичья, будто оно, это мужичье, на что-нибудь годится. Потому и мошенничают и разворовывают общественные деньги. "Пусти, говорят, свинью за стол, она и ноги на стол".
   Много было в городе толков и пересудов, но Колесник, сидя дома, ничего этого не слыхал. Как-то из управы прислали узнать, приехал ли он. Он обругал и выгнал сторожа. В другой раз прислали бумагу: давай отчет съезду. Колесник еще больше задумался. Потом стал что-то писать. Напишет - порвет и снова начинает писать. И снова рвет и снова пишет. С неделю писал он, а потом махнул на все рукой и повеселел. Христя видела, что это напускная веселость, но молчала. Да и что ей было сказать!
   На следующий день он стал одеваться.
   - Куда это? - спросила Христя.
   - В управу. У нас сейчас съезд. Забыла?
   Он долго одевался и вышел к ней чистенький, щеголеватый.
   - Вот что,- замялся он,- не забудь своего обещания: умру - помолись за меня!
   Христя уставилась на него в изумлении. Колесник надевал пальто.
   - Ты бы сходила проведать Довбню,- сказал он и ушел.
   "И в самом деле схожу,- подумала Христя.- Узнает ли он меня? Все равно; не узнает, сама скажу, кто я. Может, ему легче станет, когда он увидит, что не все от него отворачиваются, как отвернулась жена". И Христя оделась и пошла в больницу.
   Там ей сказали, что еще рано. Посетителей пускают к больным только тогда, когда доктор закончит обход. Христя вышла в сад прогуляться.
   День был ясный и тихий. Солнце весело светило и грело, как оно всегда греет осенью. На улице в облаках пыли было жарко, зато в саду, в тени, хорошо. Деревья уже не были такими, как весною, зелеными-зелеными, словно рута, а оделись в разноцветный убор, от бледно-желтого до оранжевого,издали казалось, что это они цветут такими цветами.
   Христя пошла и сад и присела на первую скамейку отдохнуть в тени. Из дальнего угла сада доносился шум, по расчищенным дорожкам бродили больные в белых колпачках и желтых халатах. У Христи сердце сжалось, когда она увидела бледные, испитые лица несчастных, которые, словно желтые тени, молча сновали по солнечной стороне.
   "А может, и он там среди них? - подумала Христя и пошла по саду, заглядывая всем в глаза, чтобы узнать, нет ли среди больных Довбни. Она обошла весь сад, все дорожки, но нигде его не встретила. Потом она вернулась на свое место. Оттуда было видно все, что делается в саду и на больничном дворе. Вон маленькая клячонка привезла на убогой телеге больного. Голова и лицо у него были обвязаны тряпками, сверху он был прикрыт дерюжкой, позади плелась унылая женская фигура. Это, вероятно, жена привезла своего мужа. Вон четыре служителя несут на носилках желтого, тяжело стонущего больного. Вон кто-то выбежал из больницы с медным тазом и выплеснул в яму красную жидкость. Может быть, это кровь? А там из дальней калитки выбежала полуголая женщина и, хлопая в ладоши, стрелой помчалась со двора. Вдогонку за ней ринулась целая гурьба служителей. Кто-то кричал: "Куда же вы смотрите? Куда глядите? Сумасшедшую выпустили. Ловите! Ловите!" - и все, тяжело топоча, погнались за нею. Через некоторое время два человека вели ее за руки, а она, растрепанная, нагибалась то к одному, то к другому, видно, кусалась или пыталась вырваться. Доведя сумасшедшую до калитки, один из служителей толкнул ее, и она кубарем полетела во двор. Раздался оглушительный хохот. А служитель крякнул и стал жаловаться, дескать, беда с этими сумасшедшими. Того и гляди, чего-нибудь натворят. Да и здоровы проклятые. Сказано, бес и их обуял!
   "Так вот отчего люди сходят с ума! Это бес в них вселяется. Кто же может ему запретить напасть на любого человека?" - подумала Христя. Это место людских страданий и мук показалось ей таким страшным, что она хотела было бежать, но вспомнила, что не узнала ничего про Довбню, и опять пошла в контору.
   - Довбня? Довбня? - сказал смотритель.- Был такой в белой горячке. Кажется, выздоровел. Я сейчас.- И он бросился в другую комнату; выйдя оттуда, он сказал, что Довбня уже третий день как выписался.
   "Вот тебе и на! Собралась проведать! - подумала Христя, возвращаясь домой.- Где же мне его теперь искать? У кого о нем спрашивать?"
   В унынии шла она по улице и думала о сумасшедшей. Мысли ее, путаясь и цепляясь одна за другую, перескочили на Колесника. "Чудной он стал. Как бы не сошел с ума. Вот и сегодня, уходя из дому, плел какой-то вздор. Что, если он, не дай бог, сойдет с ума?" Холод пронизал ее насквозь.
   - А-а! Христя! Здорово, черноброва! - раздался знакомый голос.
   Христя подняла голову - перед нею стоял Проценко. На улице, кроме них, не было ни души.
   - Где это ты была, моя старая любовь? - спросил он, заглядывая в ее мрачные глаза.
   - Я? В больнице. Ходила проведать Довбню.
   - К сожалению, опоздала! Он уже третий день как выписался...
   - Так и мне там сказали. Где же он теперь?
   - Где? Верно, добрался до первого кабака, да и засел там. Что это ты так смотришь на меня? А ты совсем не переменилась. Даже как будто похорошела. Эх, шельмовство! Пойдем, я тебя провожу.
   - Когда никого нет на улице, тогда провожу,- ускоряя шаг, уколола его Христя.
   - Чудачка ты! Был когда-то вольной птицей, да подрезали крылья,сказал он, догоняя ее.
   - А что, нашлись такие! - улыбнулась она.
   Некоторое время они шли молча.
   - Что это вас нигде не видно? То, бывало, к Константину Петровичу забегали, а теперь и вы не заглядываете.
   - Мошенник твой Константин Петрович! Плут! Вот оно что! - выпалил он.
   Христя подняла на него удивленные глаза.
   - То есть как это?
   - А так вот: наворовал земских денег, накупил себе имений...
   - Каких?
   - Да купил у какого-то графа Кут, что ли. Черт его знает! Только двадцати тысяч не досчитываются. Сегодня в земстве такое творится, что только держись! Под суд его отдали.
   Зеленые круги поплыли у Христи перед глазами. Все, все она теперь поняла - и речи его странные и отчаянную его тоску. Так вот оно что!
   Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног. Она не идет, а бежит, но ей кажется, что она еле переставляет ноги, словно они у нее чужие.
   - Ну чего ты летишь как угорелая? - кричит ей Проценко.
   Она чувствует, что больше не может идти, что ей нечем дышать - все плывет у нее перед глазами. Она остановилась у забора перевести дыхание, немного отдохнуть.
   - Ага! - злорадно сверкая глазами, сказал он, подходя к ней.- За живое взяло? Что, теперь опять на улицу? Знаешь что? Если не хочешь влипнуть, бросай скорее своего старого друга! Нанимайся к моей жене в горничные. Только ни гу-гу! Хорошо будет, Христя! Я не забыл прежнего,- тяжело дыша и сверкая глазами, говорил он.- Я все помню, все. Мне хочется сделать тебе добро.
   В глазах у нее потемнело. Все вокруг заволоклось темно-зеленой пеленой.
   - Прочь, ирод, сатана! - неистово крикнула она и стрелой помчалась вперед.
   Она ничего не видела, не слышала. Не видела, как он зло поглядел ей вслед, не слышала, как он едко произнес: "Ну-у! Я ж тебя доеду, шлюха!" и, повернувшись, пошел прочь.
   А она не шла - летела. Из подворотни собака залаяла и кинулась вслед за ней. Но разве ее догонишь? На углу ее кто-то толкнул. На соседней улице засмеялись.
   - Это что за лиса бежит? - крикнул кто-то.
   - Федор! Ну-ка, догони на своем жеребце. Догонишь? - со смехом сказал один извозчик другому.
   - Да что это с нею случилось? - спросил тот.- Видно, попала в переделку. Ишь как чешет.
   - Давай поедем. Что там в самом деле случилось?
   И оба извозчика, обгоняя друг дружку, помчались вслед за Христей.
   Мостовая гудит от топота, искры сыплются из-под конских копыт, а Христя ничего не слышит, не видит - стремглав летит, точно сзади ее кто подгоняет.
   Вот она уже на своей улице, вот уже виден дом, где она живет. Еще немного, еще - и она подбегает к крыльцу.