Мирный Панас. Гулящая

   - Два билета!.. Три!.. Пять!..- кричали со всех сторон. Звенели деньги; волчком вертелись еврей с женой.
   Но вот толпа барышень и молодых людей, купив билеты, двинулась по проходу между двумя высокими домами в сад. Целая гирлянда цветных фонариков покачивалась на длинной проволоке над этим проходом, словно радуга перекинула над ним свою дугу. А там впереди - за нею - огни, огни! море света! Чуть не каждая веточка чахлых садовых деревьев горела своим огнем; над каждой дорожкой висела цветная дуга.
   - Ах, какая красота! Какая красота! Вот чертов Штемберг! Все-таки он человек со вкусом! - восторгались посетители.
   В саду действительно было красиво: дорожки, которые вились между клумбами цветов, были посыпаны песком; на развесистых грушах, мелколиственных акациях и широколистых молодых осокорях и кленах светились цветные шкалики; издали казалось, что это на ветках покачиваются плоды; деревья были подрезаны, подстрижены, чтобы ветви не попадали в глаза гуляющим, не мешали им; от цветных шкаликов на белый песок падали синие, зеленые, желтые, оранжевые круги света, и казалось, что это дорожки выложены цветными камешками, по которым тихо шелестят шелковые шлейфы барышень и поскрипывают лаковые сапожки молодых людей. Все это было на боковых аллеях. А на главной? Маленькие беседки, густо увитые диким виноградом, расположились вдоль всей аллеи; входы их чернели так, словно это черные пещеры разевали свой зев, дивясь радужному сиянью вокруг. Лишь кое-где горели в беседках свечи и суетились какие-то страшные тени, словно мертвецы явились с того света и из зеленой засады любуются гуляньем, которое широкой рекой разлилось у самого вокзала 1. [1 Вокзал - здесь летний ресторан с эстрадой.] Там были собраны все диковинки, все чудеса, какие только могла создать из огня и света человеческая фантазия. Вон огромные стеклянные шары, словно три солнца, висят над тремя дверями, ведущими в вокзал, и отбрасывают желто-молочный свет; рядом всеми цветами радуги переливаются цветные фонарики; а вон около высоких колонн, поддерживающих широкую веранду вокзала, покачивается длинная гирлянда маленьких, еле заметных плошек, словно это звездочки, спустившись с темного неба, унизали высокие колонны. На веранде множество стульев, скамей, искусно сплетенных из лозы диванчиков; весь вокзал заставлен столами: и длинными-предлинными, и круглыми маленькими, и четырехугольными ломберными; на длинных столах пылают сотни свечей в широких канделябрах, на высоких и низких подставках ярко горят круглые лампы, столы уставлены яствами и питиями, хрусталь искрится и переливается на свету радужными красками. А там, рядом с вокзалом, высокие подмостки под круглой крышей, густо увитые с боков виноградом. Там разместился полковой оркестр, и бравурные звуки его разносятся по всему саду.
   Мала птичка, а какие красивые у нее перышки, невелик сад, а сколько туда набилось народу! И все разодеты, все разряжены в пух и прах: все в шелках да в бархате, в серебре да в золоте! Вон выступает целая стайка барышень, да такими мелкими, плавными шажками, что куда там до них перепелочке! Пышные платья присобраны в сборки, пущены в складочки, словно на них поразбросаны пестренькие перышки; а уж сшиты-то как- каждая вытачка не круто спускается вниз, а сбегает легкой волной, чтобы вверху как можно красивей обрисовать круглые руки, плечи и грудь; на ножках крошечные башмачки на высоких и тонких каблучках,- горе тому, кто попадет под такой башмачок! Ручки так туго обтянуты лайковыми перчатками, что пальчика не согнешь. Личики румяные - бог его знает, то ли от румян, то ли от того, что горячая кровь кипит в пылких сердцах, всегда готовых хоть половину человеческого рода обнять, только бы не женскую. Глаза горят и сверкают, словно звезды в небе или дорогие камни в золотых сережках. А уж речь-то у них протяжна и певуча, как песня, так и манит, так и завлекает. Недаром столько кавалеров увивается за барышнями - толпой окружили их, а кое-кто и в середину пробрался. Бороды у одних длинные, у других - короткие, пальто широкие, шляпы сдвинуты на затылок; вьются кавалеры вокруг барышень, как хмель вокруг тычины, заглядывают в блестящие глазки, непринужденно жестикулируют, ведут веселый игривый разговор, сыплют острыми шуточками, вызывая то искренний, то притворный смех... Вот дородные еврейки со своими дочками, будто добрые овцы с ягнятами, важно плывут, ослепляя всех яркостью нарядов,- то, как жар, красных, то, как луг, зеленых, то, как небо, голубых, то, как солнце, оранжевых. Они презрительно посматривают на все и вся, как бы говоря: "Это что? у нас в Одессе гораздо лучше..." Следуя примеру "мамаш", пыжатся и дочки. Не меньше сестриц напыжились и братцы, которые шествуют особняком, заложив за спину руки. Впрочем, те из них, кто побогаче и побойчей, присоединяются к своим "барышням". Зато "папаши", либо, сбившись толпой посреди дороги, поднимают гвалт, в котором только и слышно "кербель" да "дрей копкен", либо важно стоят в сторонке и думают какую-то великую думу. То ли это дума неудачника, у которого недавно тысячи между пальцев уплыли, то ли счастливчика, который уже владеет половиной города и намерен в скором времени заграбастать и вторую? кто знает? кто отгадает?.. Стоят они, оцепенелые, ни оглушительный звон и гром полковой музыки, ни говор и смех людей, ни беготня официантов, которые так и шныряют в толпе, таща поверх голов всякие яства и пития,- ничто их не трогает, ничто не в силах вывести из этой глубокой задумчивости,- как каменные!.. Зато расшумелись купцы да купеческие сынки... То не вешние воды ревут и клокочут, снося плотины, сметая запруды, это их крики заглушают несмолкаемый шум толпы... "Налей! Прими! Иван Петрович! а ну-кась ерофеича!.. Ах, волк те заешь!.. Давай: пить так пить!.. Ужо пойдем, брат, к Анютке... Жги, шельма, огнем гори!" - только и слышно из глухой беседки, которая стоит как раз напротив вокзала. У входа в нее целая орда официантов, народу вокруг - яблоку негде упасть. "Наши владимирцы загуляли!" - слышится чей-то охрипший голос. "А-а! Петру Кузьмичу! наше вам!.. Полынной хошь, брат, или аглицкой?" Петр Кузьмич, пошатываясь, привстает и берет "аглицкую"... "Ура-а!" Дребезжит посуда, звенят разбитые рюмки!..
   Сад уже был битком набит, а народ все прибывал и прибывал. То все шли свои, городские, но вот появились и приезжие. Медленно и важно входят в сад столпы дворянства и земства, щурясь от света, льющегося со всех сторон; за ними, удивленно озираясь, мелкими шажками семенят их приверженцы и прихлебатели, встречаются со старыми городскими знакомыми, с кем пришлось в молодости служить или гулять... "Да неужто это вы, Иван Петрович?.." - "Он самый. Простите, а вы кто будете?" - "Неужели не узнаете? Сидора Трофимовича не узнаете?" - "Сидор Трофимович?! Боже мой!.." И старые приятели обнялись, облобызались. Начинается разговор, расспросы про житье-бытье. Вспоминают старину, удивляются, хохочут... Чего только не бывало в старое время!.. Всюду говор, шум, гам.
   Но вот снова грянула полковая музыка и заглушила весь этот шум... Громко и пронзительно взвизгнули флейты и кларнеты; протяжно загудели трубы и фаготы; бьют литавры, будя гулкое эхо, стонет и ревет турецкий барабан, так что ветви на деревьях трепещут от его громовых звуков... Шум и гам дополняют эту музыку... Все смешалось - и звуки музыки, и говор, и крик не разберешь ни одного слова, не поймешь, кто о чем говорит,- все гудит, кричит, визжит и воет, все вихрем кружится, словно вьюга зимой... А народу собралось - и в вокзале, и около вокзала, и в темных уголках сада, на глухих дорожках - всюду полным-полно, битком набито.
   Музыка сыграла и смолкла. Отчетливей стал слышен говор. Этот требует одного, тот - другого. Кричат официантам, чтобы поскорей подавали. Одни устроились около вокзала пить чай; другие разошлись по беседкам освежиться пивком; третьи потянулись в вокзал хватить рюмочку водки... Просторней стало на дорожках, свободней около вокзала... Столпы важно прохаживаются и ведут тихий разговор.
   - Что это такое? Только и слышно: интересы крестьянства, интересы крестьянства этого требуют!.. Да разве крестьянство - это всё? Разве исторические судьбы государства им создавались? Это черт знает что такое! Если мы, культурные элементы, не выступим вперед и не заговорим о диком разгуле демагогии, то что же ожидает государство? Оно потонет, неминуемо потонет в разливе самой страшной революции... Мы должны стать на страже и предупредить!..- глухо вещал, подчеркивая каждое слово, один из столпов.
   - Но позвольте. Чего же вы хотите? - перебил его маленький щуплый человечек в широкополой шляпе, от которой на его лицо падала густая тень.Ведь это одни только общие места, которые мы уже около десяти лет слышим из уст охранителей! Вы определенно формулируйте свои желания.
   - Извольте,- басом начал столп, бросив на маленького человечка презрительный взгляд.- Во-первых, мы требуем, чтобы нас выслушали, а для этого необходимо дать нам преобладающее значение хотя бы в таком незначительном органе самоуправления, как земство. Помилуйте: не только в уездных управах избраны председателями полуграмотные писаря, эти истинные пиявки народные, но и в губернскую управу втиснули членом какого-то ремесленника.
   - Вы, значит, признаете недостаточным такое самоуправление? Желали бы большего?.. Вас привлекает английская конституция с ее лордами?
   Столп что-то пробасил, и вскоре они с маленьким человечком скрылись в чаще акаций, которые высокой стеной вытянулись вдоль дорожки, круто сворачивавшей в сторону.
   - А слышали, слышали? Наш-то Колесник за сорок тысяч имение купил!.. Вот она, новая земская деятельность... устройство гатей, плотин, мостов!..
   - Да, да!.. Нам необходимо принять меры... стать в боевое положение. И так уж долго мирволили всяким либеральным веяниям. Вы слышали проект нашего губернского предводителя дворянства? Государственного ума человек! Нам нужно его держаться, его поддержать. Он все проведет.
   И вторая пара тоже исчезла в чаще акаций.
   - Чего же эта бестия Штемберг? Не подпустил ли жучка? - раздался из беседки хриплый голос.
   - А что-о?
   - Объявил шельма: арфистки будут. Что же он их до сих пор не показывает? Давай, братцы, вызывать еврейскую рожу!
   И через минуту раздались громкие хлопки.
   - Штемберга! Штемберга?.. Что же это он, чертов сын? Где его арфистки?.. Арфисток подавай! арфисток!.. го-го-о!.. га-га-а-а! - хором неистово заревели хриплые голоса, то такие грубые, что казалось, будто грохочет гром, то тонкие и пронзительные.
   Народ так и повалил к беседке! Что там такое? Чего это они? В толпе блеснули оловянные пуговицы, запестрели жгуты мундира.
   - Позвольте, господа! Позвольте! Дайте дорогу! - И, расталкивая народ, к беседке бросился частный пристав.
   - Господа! Прошу вас не скандальничать! - обратился он к сидевшим в беседке.
   - Проваливай!.. Штемберга-а!..
   - Господа! Прошу не кричать!
   - А-а... Федор Гаврилович! Наше вам! Просим покорно: заходите... Выпьем, брат! - подбежав к приставу, закричал огромного роста бородатый купчина и, схватив пристава за руку, увлек его в беседку.
   Рев в беседке затих; слышался только неясный говор и отдельные возгласы: "Выпьем! наливай, брат!" Народ стал расходиться; официанты, которые гурьбой кинулись к беседке, когда оттуда донесся неистовый крик, тоже отступили. Один только сухощавый и не очень хорошо одетый господин стоял у входа в беседку и глядел на пьяную гульбу. Господин был высокого роста, сильно сутулый, спина у него выгнулась дугой, а грудь ввалилась так, точно приросла к хребту; редкие рыжеватые баки, как метелки, свисали с запавших щек, по краям они уже начинали седеть; впалые глаза сурово сверкали из-под косматых бровей. Заложив руки за спину и опершись на высокий парусиновый зонт с толстой ручкой, он стоял у входа в беседку и точно кого-то поджидал. Через некоторое время из беседки вышел красный как рак пристав.
   - Федор Гаврилович! - бросился к нему господин.
   Тот остановился, вытаращил на него удивленные глаза.
   - Кажется, я не ошибся? Имею честь говорить с Федором Гавриловичем Кнышом? - сказал господин.
   - Ваш покорный слуга,- щелкнув шпорами и козырнув по-военному, ответил пристав.
   - Не узнаете?.. Так, так...- улыбался господин.
   - Извините, пожалуйста... не узнаю...
   - А помните, как вы служили секретарем в полиции? Может, вспомните, как вы, капитан и я проводили время за пулечкой?.. Давно это было! Верно, вы уже забыли Антона Петровича Рубца?
   - Антон Петрович! - воскликнул в изумлении пристав, протягивая Рубцу обе руки.- Боже мой! Как же вы постарели, как изменились, совсем узнать нельзя! - заговорил Кныш на родном языке.
   - Время свое берет! - глухим голосом ответил Рубец.- А вот вы помолодели. И форма эта вам очень к лицу! - хвалил Рубец, оглядывая Кныша.
   - Как видите, переменил службу... Жена приказала долго жить.
   - Слышали, слышали...- перебил его Рубец.
   - Так я махнул на все и вот, как видите... в частные пошел.
   - И об этом слышали... Тяжелая служба! Хлопотливая служба! У всех на виду.
   - Это бы еще ничего, а вот поспать некогда.
   - Так, так. Да и это вот,- и Рубец кивнул головой на беседку, где снова поднялся неистовый шум.- Другим гульба, веселье... а ты смотри да придерживай, чтоб не очень-то.
   - Это наши купчики загуляли. Что с ними поделаешь? Все знакомый народ. В моей части живут.
   - Так, так... Кому гульба, а кому служба?
   - Ну, а вы как? Все на старом месте? Что это вы к нам пожаловали? спросил Кныш.
   - Да вы ведь слышали, что капитан умер? - спросил Рубец.- Не слышали. Умер, сердечный, царство ему небесное!.. Вот на его место общество меня и выбрало.
   - Так вы уже в земстве служите? - удивился Кныш.
   - Маленькую пенсию выслужил... В отставку вышел. А все-таки не хочется сидеть сложа руки. Привыкнет, знаете, собака за возом... Так вот и я. Захотелось еще обществу послужить. Спасибо добрым людям, не обошли: выбрали вместо капитана. Живем помаленьку с женой,- глухо сказал Рубец.
   - Так это вы сюда приехали на выборы?
   - На какие там выборы! Разве только в непременные? Бог с ним! Пятьсот-то рублей побольше, чем двести сорок?
   - Так что же, по своим делам? - допытывается Кныш, которому невдомек, зачем это Рубец выбрался в губернский город.
   - Да нет же! Вот недогадливый!.. После выборов земский съезд... Меня, видите ли, выбрали губернским гласным.
   - Ах, вот оно что? - удивился Кныш.- Поздравляю!
   - Спасибо! Хоть и не с чем поздравлять: одни хлопоты да издержки, ну, а все-таки почет... Раз уж выбрали, надо хоть разок и на съезде побывать... послушать, что умные люди в губернском городе говорят... Мы и у себя на каждом собрании слушаем речи... Но это все народ знакомый, а тут со всей губернии... Оно, понятно, полюбопытней, да и разговоров будет немало... Только будет ли прок от этих разговоров? - наклонившись к Кнышу, сказал Рубец. Кныш улыбнулся.
   - А это я собрался поглядеть на ваши губернские чудеса...- продолжал Рубец.- Двугривенный пожертвовал... Думаю себе: может, кого из старых знакомых встречу? И хорошо, что вот вас увидел. Скажите: не знаете ли вы случайно Григория Петровича Проценко? Где он и что с ним?.. Молодым человеком был еще тогда... Жил у меня на квартире.
   - Знаю, знаю, он тоже в земстве служит, бухгалтером в губернской управе,- ответил Кныш.
   - Хотелось бы мне повидаться с ним.
   - Он был здесь в саду. Я его видел... Да вот он,- показал Кныш на высокого, хорошо одетого господина с бородой, который выходил из вокзала.Григорий Петрович! - позвал его Кныш.
   Проценко важно, с развальцем, подошел к Кнышу, поздоровался и, совершенно не замечая стоявшего тут же Рубца, спросил:
   - Что нового?
   - Узнаете земляка? - спросил у него Кныш, кивнув головой на сутулую фигуру Рубца.
   Проценко с высокомерным видом поднял голову и посмотрел сквозь пенсне на Рубца. Тот с улыбкой тоже посмотрел на Проценко.
   - Не узнаете? - глухо произнес Рубец.- Дело давнее...
   - Ан... Антон Петрович, кажется? - спросил Проценко.
   - Он самый! - с улыбкой ответил Рубец.
   - Боже мой! Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте! - и он любезно протянул ему руку.
   Начались расспросы про житье-бытье, да зачем это Антон Петрович приехал в губернский город.
   Проценко как будто обрадовался и даже удивился, когда Рубец сообщил ему о цели своего приезда.
   - Так и вы к нам на съезд? Отрадно, отрадно видеть своих! - заговорил он на родном языке, отбросив свою надменность и спесь...- А знаете что, Антон Петрович? Вы меня когда-то так кормили... Пистина Ивановна угощала таким вкусным борщом,- не борщ, а прямо объедение! Тут такого ни за какие деньги не достанешь. Позвольте же мне теперь выпить с вами чайку; может, и закусим!..
   Рубец хотел было что-то сказать.
   - Нет, нет, не отказывайтесь... грех отказываться. Вот вы, я, Федор Гаврилович... Выберем втроем уютный уголок и вспомним доброе старое время...
   - Человек! - высокомерно позвал Проценко официанта. Тот как из-под земли вырос.
   - В вокзале? - спросил Проценко у компании.
   - Лучше устроиться где-нибудь в беседке,- ответил Кныш.
   - Выбери лучшую и уютную беседку!.. Прибор чаю... живо! - скомандовал Проценко.
   Они ахнуть не успели, как официанта и след простыл.
   - Проворный? - удивился Рубец.- У нас таких расторопных нет!
   - Да это он только бегает быстро. А вот посмотрите, сколько придется ждать... Насидимся! - возразил Кныш.
   - Ну хоть бегает быстро! - сказал Рубец.
   Пока Рубец с Кнышом рассуждали насчет проворства официанта, Проценко стоял, повернувшись лицом к вокзалу, и надменно сквозь пенсне озирал прохожих.
   - Мосье Проценко! Скажите вашей супруге, что я на нее сердита,обратилась к нему молоденькая дама или барышня, которую, звеня шпорами и гремя саблями, сопровождала целая толпа офицеров.
   - За что это? - шаркнул ножкой Проценко.
   - Как же? Тянула, тянула в сад с собой, а она ни за что не пошла! стрельнув глазками, проворковала та и исчезла.
   - Так вы уже женаты? - удивился Рубец.
   - С полгода как женился.
   - Я и не знал. Поздравляю! Что же вы одни?.. Разве жена больна?
   - Да нет... Она у меня домоседка.
   Рубец хотел что-то сказать, но тут как раз прибежал официант.
   - Готово-с! - произнес он, останавливаясь перед Проценко и бойко перекидывая салфетку через плечо.
   - Где? - спросил Проценко.
   - Пожалуйте-с! - расталкивая народ, он побежал в сторону от вокзала.
   - Ты куда это? - крикнул вслед ему Проценко.
   -Там-с! - ответил официант, показывая рукой на стену акаций, темневшую вдали.
   - На кой черт такую глушь выбрал? - строго спросил Проценко.
   - Здесь все заняты-с!
   Проценко остановился.
   - Да ничего, пойдемте. Там меньше любопытных глаз, не будут подсматривать,- сказал Кныш, и все двинулись за официантом.
   В конце широкой аллеи, в укромном уголке в чаще акаций темнела маленькая беседка; дойдя до нее, официант сказал: "Здесь-с".
   Посреди беседки стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на столе горели две свечи под стеклянными колпачками, вокруг стола стояли зеленые скамеечки.
   - Как тут уютно,- сказал Рубец, усаживаясь и осматривая беседку.
   - Так ты еще ничего не приготовил? - спросил Проценко поморщившись.
   - Что прикажете-с?
   - Черт бы тебя побрал! Хоть бы чаю дал! - выругался он с досады.
   - Сколько прикажете-с? - твердит официант.
   - Старый обычай такой...- начал Рубец.
   - Хватть сперва по одной,- улыбаясь, закончил Кныш.- Я сам то же думаю.
   - Как хотите. Что же мы закажем? - спрашивает Проценко.
   Стали совещаться. Кныш пожелал битков в сметане, Проценко - перепелку, а Рубец положился на них: пусть что хотят, то и берут, лишь бы поскорее.
   - Графин водки! бутылку красного! битки, перепелку, а третье, что у вас есть самое лучшее?
   Официант стал скороговоркой перечислять все блюда.
   - Дай мне котлет, это мне как раз по зубам,- решил Рубец.
   - Отбивных, пожарских, рубленых? - снова так и сыплет официант.
   Рубец воззрился на него, решительно не зная, что выбрать.
   - Пожарских! - крикнул Проценко.
   - Хорошо-с! - И официант собрался бежать.
   - Постой! Принеси пока графин водки, селедку, может, у вас есть там хороший балык, икра, тогда тоже подай.
   Пока официант бегал, стараясь поскорее и подать и заказать все, что потребовали, начался обычный разговор. Проценко расспрашивал Рубца про город, про Пистину Ивановну, про детей. Рубец рассказывал не спеша, уснащая свою речь присловьями и прибаутками, как это любят делать мелкие чиновники в глухой провинции, и вызывая невольную улыбку то у Проценко, то у Кныша. Рассказ его затянулся бы надолго, если бы официант не принес водку и закуску. Когда графин из чистого, как слеза, стекла засверкал на свету сизым огоньком и приятно зазвенели рюмки, покачиваясь на высоких ножках, все сразу забыли, о чем шла речь; глаза невольно устремились на графин с белой водкой и залюбовались игрой в вине едва заметных искр, рука потянулась к рюмке, и у всех слюнки потекли при виде оранжевого балыка, черной икры, отливавшей серебром селедки.
   - Будем здоровы! - сказал первый Проценко, поднимая большую рюмку водки. За ним выпил Кныш, затем Рубец.
   Закусив, опрокинули еще по одной.
   - Вы, кажется, этого зелья не потребляли? - спросил Рубец, глядя, как Проценко чисто ходит около стекла.
   - Не потреблял, не потреблял. Молод был.
   - Вы тогда больше по дамской части,- засмеялся Кныш.
   - Случалось, да и то робел. Глуп был! Теперь бы и понаторел, так жена не дает,- признался Проценко.
   - Барышни да молодые дамы и сейчас еще вас вспоминают,- прибавил Рубец.
   - Вспоминают? - переспросил Проценко.- Счастливая пора! Эх, давайте хоть выпьем за них!
   Не успел он налить рюмку, как официант принес жаркое. Прямо с плиты, оно так приятно пахло, щекотало во рту, возбуждало еще больший аппетит.
   - А вино? - спросил Проценко.
   - Сейчас,- засуетился официант.
   - А после вина чай. Слышишь? И бутылку рома хорошего.
   - Слушаюсь,- и побежал.
   - Так выпьем за здоровье тех, кого мы когда-то любили и кто нас любил! - поднимая рюмку, со вздохом сказал Проценко.
   Кныш чокнулся с ним. Чокнулся и Рубец. Выпили. После четвертой даже у Рубца загорелись глаза и покраснело бледное лицо.
   - Чего в молодости не бывает? - опустив голову, сказал он.- Я, помню, так влюбился в свою крепостную девушку, что подумывал даже жениться, хорошо, что покойный отец такую мне задал трепку, что сразу вся любовь прошла.
   - А я? я? - воскликнул Проценко.- Это ведь было у вас на глазах. Помните Христю? Я ведь хотел жить с нею гражданским браком. Если бы стал жить, может, потом и женился бы. А теперь... где она? Что с нею?
   - Так и пропала. После того как я рассчитал ее, еще был слух, что она живет в городе у Довбни. Жена Довбни шлюха почище ее. На первых порах она ее и приютила. Довбня увидел, что Христя красивей жены, да и стал за нею прихлестывать. Довбниха заметила и прогнала ее со двора. Потом она, говорят, у покойного капитана с недельку пожила: тот, как человек военный, любил их менять. А уж капитан как будто бы сплавил ее евреям, ну а после этого и слух о ней пропал. Так и неизвестно, куда она делась. А жаль, хорошая была работница, хорошая, ничего не скажешь! - пожалел Рубец.
   - Да, она была даровитая. Очень даровитая,- подумав, сказал Проценко.Куда даровитее этой попадейки. Как ее? Наталья... Наталья... взбалмошное существо!
   - Царство ей небесное! - сказал Рубец.- Отравилась. И поп в монахи постригся. Оба они были с придурью.
   - Взбалмошное существо! - твердил Проценко.
   - В городе тогда поговаривали, что из-за вас,- прибавил Кныш.
   - Может быть. Может быть. Чем же я виноват? Вольно человеку забрать себе дурь в голову. Вечной любви желала... Глупая! Как будто может быть вечная любовь!
   Кныш и Рубец расхохотались, а Проценко заерзал и, почесав затылок, сказал:
   - Уж эти мне бабы! Ну и бабы...
   Официант принес чай, вино и ром.
   - Ах, вот это хорошо! - произнес Проценко и придвинул себе стакан.
   Стали пить чай. Чтобы остудить его, Кныш и Рубец подлили рому, а Проценко стал ждать, пока чай остынет. Он часто вскакивал, прохаживался по беседке, выходил в сад, снова возвращался. Притронется к стакану - горячий, снова выйдет, а через минуту возвращается назад. Видно, ему было не по себе: то ли его от выпитой водки мутило, то ли разговор о прошлом не давал покоя. Его молодое лицо покраснело, глаза потускнели, он часто снимал пенсне, протирал и снова надевал на нос.
   - Григорий Петрович! Здравствуйте! - поздоровался с ним кто-то звучным басом, когда он снова вышел пройтись.- Вы одни? Что это вы тут разгуливаете?
   - Нет, я с компанией. Ах, кстати, хотите видеть земляка?
   - Ну, а как же! Земляка да не захотеть видеть. Кто он? Где он? произнес тот же голос, показавшийся Рубцу страшно знакомым.
   Не успел Рубец спросить у Кныша, с кем это Проценко разговаривает, как тот появился на пороге беседки, ведя за руку рослого, упитанного мужчину с багрово-красным лицом, блестящими глазами и черными усами. Рубец сразу узнал Колесника. Тот же голос, звонкий и раскатистый, сам такой же высокий и молодцеватый. Только одет иначе. Прежде он ходил в длинном суконном кафтане, а теперь на нем был надет короткополый сюртук, штаны уже были не синие китайчатые, заправленные в сапоги, а какие-то пестрые на выпуск, сапожки маленькие скрипучие, сорочка с воротничком, на шее болтается золотая цепочка от часов, на руках сверкают перстни с дорогими камнями.
   - Антон Петрович, что это вас слыхoм не слыхать, видoм не видать? Сколько лет, сколько зим! - крикнул Колесник, подбежав к Рубцу, и полез целоваться.- Ишь где они устроились! Собрались себе земляки втроем и... чаек попивают. Великолепно. Вот это великолепно. Выпью и я с вами рюмочку рому.