Мирный Панас. Гулящая

   Дверь с улицы у них всегда заперта, и, чтобы войти, надо позвонить. Она забыла об этом и с разгона налегла на створку. На этот раз двери не были заперты и с грохотом растворились. Она бросилась вперед и стала как вкопанная...
   Перед нею на толстой веревке, переброшенной через балку, неподвижно висел... Колесник. Христя покачнулась, вскрикнула и упала навзничь. Крыльцо загудело, когда она грянулась на пол.
   13
   - Где я? Что со мной? - были ее первые слова, когда она пришла в чувство.
   Тихо, темно вокруг. Под нею что-то шелестит. Да ведь это солома! Откуда? Откуда здесь солома? А это что сереет вверху, в дальнем уголке? Как сыро и мрачно здесь. Где она, в подвале или в подземелье? Это ведь через отдушину проходит слабый свет. Господи! как ее сюда заперли, за что, почему ее сюда заперли?
   Она поднялась, села и стала припоминать. Голова у нее кружилась, в ушах звенело, а ей казалось, что земля ходуном ходит под нею и ее от этого качает. От слабости она опять легла... что-то пробежало у нее по лицу, укусило за шею. Она провела рукой и раздавила клопа!
   Она вскочила, как безумная, сразу все вспомнив. Да, да - она видит перед собою Проценко, он шепчет ей: "Я тебе добра желаю - иди в работницы к моей жене". Что она ему ответила? Не дождешься! Она помнит, как бросилась прочь от него. Помнит, как добежала до крыльца, как вбежала в прихожую... И перед нею закачался на веревке труп Колесника. Боль сжала ей сердце, ком подкатил к горлу, точно кто-то стал душить ее. Дальше все покрыли мрак и забвение.
   Это все было с нею... а что же теперь? Где она, как сюда попала? Кто бросил ее сюда?
   Как ни силится вспомнить Христя, как ни напрягает память, ничего не может припомнить.
   Ощупью пробралась она к отдушине, которая серела вверху. Стала перед нею, тянется руками, хочет достать, но отдушина уходит как будто все выше и выше... Она поднимается на цыпочки... щупает рукой... и вдруг пальцы ее коснулись железного прута. Холод пронизал ее насквозь. Да ведь это тюрьма! - чуть не крикнула она. Она в тюрьме, она... За что? Слезы душили ее. Верно, она что-то сделала, раз ее сюда бросили. Так вот оно что! Еще вчера она была среди людей, жила их жизнью,- а сегодня навеки замурована в этих четырех стенах. Еще вчера она нежилась на мягкой перине, а сегодня валяется на гнилой соломе, в тюрьме. Так вот она, та напасть, о которой говорила старая Оришка. Господи! за что же, за что? Кому она сделала зло, кому желала худа?
   Слезы хлынули у нее из глаз, она безутешно плакала, уткнувшись лицом в колючую солому. Вокруг нее черная ночь и мертвая тишина, и только ее тяжелые и горькие вздохи нарушают это немое безмолвие.
   Долго она плакала, пока снова забылась, уснула. Когда она пробудилась, сквозь маленькое окошечко под потолком, забранное железной решеткой, пробивался яркий солнечный свет; лучи солнца, искрясь, скользили по желтой соломе, а вокруг царил мрак. Ей казалось, что стены, покрытые плесенью и черными пятнами, сдвигаются, чтобы ее раздавить. Откуда-то издалека долетал стук, говор. Вот загремел запор над головой, и отворилась, незаметная дверь.
   - Эй, ты! Спишь там или очумела! - сказал кто-то.- По-барски почивать изволишь. Поди сюда.
   - Это я? - спросила Христя.
   - Да кто же еще - ты.
   Христя поднялась - в дверях стоял солдат.
   - Да живей, живей! Что, словно неживая? - кричал он на нее.
   Она встала и так и пошла за ним, неумытая, непричесанная, думая, на какую же ведут ее новую муку.
   Ее ввели в большую комнату.
   - Посиди здесь. Пообожди, сейчас пристав выйдет.
   Только теперь Христя догадалась, что это она сидела в холодной при полиции. Еще больше удивилась она, когда перед нею появился Кныш.
   - А, это ты, прачка, это ты, певунья! - сказал он.- Что ж, хорошо ли выспалась в моей барской опочивальне? Хорошая опочивальня, и мягко и тихо, не то что у Колесника на перине.
   Христя, стоя перед ним, заплакала.
   - Чего же ты плачешь? Разве я тебя бью? - сказал Кныш, бросив на нее пронзительный взгляд.- Будет, будет. Перестань. Скажи лучше, что ты знаешь про Колесника. Чего он повесился? Может, ты сама и помогала ему?
   - Я? Да если б я знала, что такое случится, ни за что бы не ушла из дому.
   - Разве тебя не было дома? Где же ты была?
   Христя рассказала все, как было, не утаила и того, что нашептывал ей Проценко.
   Кныш только свистнул и заходил по комнате, искоса поглядывая на Христю.
   - Что же ты теперь будешь делать? - медленно спросил он, после того как она умолкла.
   - Что же мне теперь делать?
   - Пойдешь в горничные к Проценко?
   - Чего я там не видала? Мне бы вот платья вернули.
   - Гм. Платья? - хмыкнул Кныш и снова заходил по комнате.- Лучше ты у меня оставайся.
   - Чего мне тут оставаться? Чтобы клопы заели?
   - Нет, не там. Не в холодной. А на моей половине.
   - И что?
   - Да ничего. И платья свои возьмешь, и выпустить тебя можно будет скорей. А то, знаешь, пока дело кончится, и впрямь клопы заедят.
   Христя, головой поникла. Так вот куда снова забросила ее судьба, так вот на какую дорожку толкнула ее злая доля. А она уж думала... Что она думала? Нет, еще не все пропало, коли красота ее не увянула. И Христя так стрельнула на Кныша своими черными глазами, что его широкое лицо просияло, как солнце.
   - Так ты... согласна? - запинаясь, спросил Кныш и, подойдя к ней, взял ее за круглый подбородок. Христя лукаво опустила глаза.
   - Ну, погляди же! Погляди на меня! - дрожа, прошептал он.
   - Я ничего не ела. Мне есть хочется,- слегка прижимая щекой его руку, сказала она.
   Он сразу отдернул руку, словно его обожгло.
   - Иванов! - крикнул он.
   Перед ним как из-под земли вырос солдат.
   - Отведи ее ко мне. Да поесть ей дай. Самовар готов?
   - Готов, ваше высокоблагородие! Слушаюсь, ваше вскобродие! - И он повел Христю на половину пристава.
   А вечером Христя вдвоем с Кнышом уже распивала чаи. Бутылка рому стояла на столе. Кныш то и дело подливал ром в свой и без того темный стакан. Лицо у него пылало, глаза горели, как угли. Он весело шутил и все щипал пухлую щечку Христи. Она кокетничала: то потупляла глазки, то так стреляла ими, будто хотела насквозь пронзить Кныша. Ей было весело. Теплый чай, приятный разговор согревали и веселили ее. Но когда она потянулась за ромом, чтобы и себе подлить в чай, ей показалось, что из-за бутылки выглянуло синее лицо Колесника с закрытыми глазами. Она задрожала и плеснула рому больше, чем следовало.
   - Что это ты, испугалась чего, что ли? - спросил Кныш.
   Она бросила на него взгляд. Схватила стакан.
   - Давай пить! - крикнула она, чокнулась с ним и выпила залпом стакан.
   В голове у нее зашумело, в глазах загорелись искры. Своей красной и горячей, как огонь, щекой она склонилась к нему на плечо. Перед пьяными ее глазами вставала ее прежняя жизнь, когда она была певичкой и похвалялась перед людьми пьяным разгулом. Хоть и горько было тогда, хоть и сосала все время сердце тоска, зато она веселилась. Огни горят, музыка играет, народ валом валит. Подруга шепчет на ухо: "Вон тот чернявый купчик на тебя загляделся", или: "Вон гусар крутит ус и глядит, как кот на сало..." А ты будто и не видишь, подтягиваешь песню. Кончилась песня, мерзкая, осточертелая, и купчик и гусар бросаются к тебе и наперебой приглашают ужинать... А там вкусные блюда, отборные пьяные вина... весело-весело! И Христя, вскочив, стала показывать Кнышу, чему ее учили в арфистках. Как и когда подмигнуть, что выставить напоказ... Это были пьяные песни, бесстыдные движения голого женского тела... Кныш весь дрожал, глядя на нее, и глаза у него горели, как у хищного зверя.
   На следующий день, когда он ушел на службу и Христя осталась одна, ей вспомнилось вчерашнее, и нестерпимо тяжкая дума обуяла ее одурелую голову. Кто она и что она? Давно ли она тешила ненасытную похоть одного, еще труп его не успел остыть, а она уже ломается перед другим. Что она? Скотина, и та имеет свою цену, а она, как игрушка, переходит из рук в руки. Никто не спрашивает, какая ей цена. Первый встречный может взять ее, потешиться, полюбоваться и бросить. До каких же пор так будет? Пока не пропадет ее красота, ее миловидность. А там?.. Проклятая жизнь! Собачья доля! И за обедом она снова напилась, чтобы не думать, чтобы забыться.
   Прошла неделя. За эту неделю только и разговору было в городе что про Колесника. Все открылось: и какие были заведены в земстве порядки, и сколько денег прошло через руки Колесника, и какие расходы оправданы, какие нет. На съезде поднялся такой тарарам, такая буря - свету божьего не видно! "Что это мы только разговоры разговариваем? Кто вернет украденные деньги, кто возместит убытки?" - спросил Лошаков. "Управа!" - кричали одни. "Тот, кто плохо смотрел за общественным добром",- прибавляли другие. "Всех под суд!" - кричали третьи. Председатель и члены ходили бледные, как тень. "Вот в чужом пиру похмелье! Вот беда! Да чем же мы виноваты? - оправдывались они.- Кто выбирал плутов да проходимцев? Говорили ведь тогда: зачем пускать мужика на такое важное место! Не хватает только, чтобы стали выбирать волостных писарей!" Три дня шли споры да перекоры. На четвертый день председатель доложил, что Колесник купил на свое имя большое имение. Не лучше ли просить власти наложить арест на его имущество? Все вздохнули с облегчением. Слава богу! нашли способ развязать этот проклятый узел. "Просить, просить!" - закричали все в один голос. Но в эту минуту председателя вызвали. На его имя от властей пришла важная бумага. Что такое? Уж не новая ли напасть? Через некоторое время председатель вернулся веселый с бумагой в руках. "Господа! Радость! Большая радость!" - "Что такое?" - Губернатор прислал духовное завещание покойного. Веселый Кут, на покупку которого Колесник взял двадцать тысяч земских денег, он передает земству".- "Ура!" - крикнул кто-то. "Ура!" - поддержали другие. "А знаете, он был честный человек! Разве другой поступил бы так? Никогда! Дурак он только! Признался бы во всем, сказал бы нам: берите мое добро. И мы бы простили ему, мало того, на месте оставили бы срок дослужить. А то ни за грош пропал человек! Жаль!" - и все заговорили о злой людской участи. "Что такое человеческая жизнь? Прах и суета! Бьется человек, бьется,- вот-вот выскочит, вылезет на берег, и вдруг на тебе! Споткнулся - и повис в петле. Человек - яко трава, дни его - яко цвет сельный!" - проговорил Рубец. Это так понравилось всему съезду, что Рубца предложили избрать вместо Колесника. "Единогласно!" - раздалось со всех сторон. Но тут поднялся один из казачьих гласных в серой свитке. "Нет, мы не хотим единогласно,- сказал он.- Мы знаем, как пан Рубец бегал по панам и кланялся всем им в ноги, чтобы его выбрали. Мы знаем пана Рубца как прежнего секретаря думы, а на это место нужен человек, который знал бы толк в хозяйстве".
   - Так, может быть, желаете баллотироваться? - спросил, вставая, Лошаков и прибавил со злобной улыбкой: - Мы рады будем и вас избрать. Был же Колесник, а теперь вы будете.
   - Я не добиваюсь панских милостей,- ответила серая свитка,- а прошу только делать по закону.
   - Ну, что ж, баллотировать так баллотировать! - сказал Лошаков, глядя на часы.- Пора ведь и обедать.
   Бросили шары и выбрали Рубца семьюдесятью пятью голосами против пятидесяти.
   - Ну что, вы удовлетворены? - спросил Лошаков у серой свитки, выходя из собрания.- Ведь вы знали, что изберут Рубца. Не все ли равно баллотировкой или единогласно!
   - Знал. Но не знал, сколько панов из числа тех, что кричали "единогласно", сами хотели бы сесть на место Колесника. А теперь вот узнал. Нас, мужиков, всего три человека, а черных шаров навалили пятьдесят. Вот тебе и единогласно!
   Лошаков сердито поглядел на серую свитку и, ничего не сказав, прошел дальше.
   А вечером у Лошакова на разъездном банкете держали совет, как сделать, чтобы мужиков в земстве стало наполовину меньше.
   - Помилуйте! На губернском съезде такое кричат, а на уездных - просто их царство. Председателями, членами выбирают своих... Разве мало нашего брата, бедняка, который с малых лет тянул чиновничью лямку?
   - Да, об этом нужно будет подумать,- сказал Лошаков.
   - Постарайтесь. А мы, знаете что? На что нам нужен этот Кут? Заплатите двадцать тысяч, да и возьмите его себе, он больше стоит.
   Лошаков на это ничего не сказал, а только, кланяясь всем, повторял: "Постараюсь, постараюсь!"
   Кое-что из их разговоров дошло и до Христи. Пьяный Кныш так, между прочим, рассказывал ей понемножку, что творится в городе, какие идут разговоры. Она слушала все это зевая. Какое ей дело до этого земства?
   Она знает одно: паны дерутся, а у мужиков чубы будут болеть! Она только спросила, останется ли Кирило управлять Кутом и будут ли слобожане владеть огородами и прудом.
   - Какой Кирило? Какие слобожане? - спросил Кныш. Она рассказала о своей жизни в Куте.
   - Ну, навряд,- сказал он.
   - Что же они сделают с Кутом?
   - Продадут, и все.
   Христе стало жаль и Колесника, и Кирила, и слобожан. Она и сама немало потрудилась, пока довела дело до мировой. И вот теперь все ее труды пропали даром.
   Чтобы не кипела в сердце досада, она за обедом наклюкалась и легла спать.
   Вечером Кныш принес другую новость.
   - А знаешь, кого выбрали на место Колесника?
   - Кого?
   - Земляка, Рубца!
   - Рубца! - воскликнула Христя.- Я у него когда-то служила.
   Только теперь вспомнил Кныш, где он ее раньше видел.
   - Так ты не миновала рук Проценко?
   - Нет! Чтоб он пропал! И теперь липнет как встретит.
   - О, он вашу сестру любит, не дает спуска.
   - А где теперь Довбня? - помолчав, спросила Христя.
   По шинкам шляется. Как-то у меня в холодной ночевал.
   - За что?
   - Пьяного нашли под забором.
   - Хотелось бы мне повидать его.
   - А что, и с ним зналась?
   - Я жила у них, когда ушла от Рубца. Он хороший человек, а жена его, хоть и старая моя подруга, злая баба. Когда мы с Колесником уезжали из Кута, я забегала к ней. В хибарке живет, с солдатом, рада, что от мужа избавилась... На что же он живет?
   - Кто?
   - Да Довбня.
   - А черт его знает. Днем около суда шатается. Поймает мужика, настрочит ему прошение - вот и есть на выпивку.
   - А нам хорошо, у нас даровая,- улыбнулась Христя.- Пей - и пьян никогда не будешь.
   - О, да ты шельма! - сказал Кныш, заметив лукавую улыбку в ее глазах.
   - Я не шельма, я шельмочка! - игриво возразила она.
   Кныш залился веселым смехом.
   - Знаешь, что, Христя? Меня, может, скоро переведут на другое место. Поедешь со мной?
   - Куда?
   - Еще не знаю. Может, и в N.
   - Туда я ни за что не поеду.
   - Почему?
   - Там все знакомые люди. Из деревни приедут - узнают.
   - А тебе что?
   - Ничего. Только я туда не поеду.
   - Ну, а в другое место?
   - Отсюда никуда не хочу. Я бы одного хотела: пристройте меня куда-нибудь.
   - Куда же мне тебя пристроить?
   - Куда-нибудь в гостиницу. Скажите какому-нибудь хозяину, чтобы дал мне номер.
   - А платить кто будет?
   - Свет не без добрых людей,- со вздохом ответила Христя.
   - Гуляй, значит?
   - Что же мне больше делать? - чуть не плача, сказала Христя.- Другие хуже меня, да у них все есть. Только я одна такая глупая, что до сих пор ничего не нажила.
   Разговор на некоторое время оборвался. Христя сидела, понурившись, Кныш широкими шагами ходил по комнате.
   - Худое ты задумала,- сказал он, помолчав.- Тебе со мной будет лучше. То беготня, беспокойство, а то была бы ты у меня хозяйкой дома.
   - Была уж я такой хозяйкой,- снова вздохнув, сказала она.
   - Как хочешь. Я тебя не держу. Говорю тебе только - тебе же хуже будет.
   - Хуже, чем есть, не будет.
   В этот день они больше не говорили. Кныш бегал по делам, а Христя, сидя дома, думала про свою участь. Господи! До чего она дошла! До чего довели ее добрые люди да горькая жизнь! Если бы мать встала из гроба и поглядела на нее в ту минуту, когда она просила Кныша поместить ее в гостиницу. Что бы она сказала? Снова бы умерла и уж больше не захотела бы встать. Что же ей делать, как ей быть? Ехать с Кнышом? Ни за что! Опостылел он ей, осточертел. Если б она его не боялась, и дня бы тут не жила. А то целуй его, ласкай пьяную рожу. Разве не хуже ей сейчас? То она хоть будет свободна, а тут того и жди, запрут в этот проклятый клоповник, а то и подальше. Попала мышка коту в лапы, твори его волю, тешь его сердце, смейся, ходи перед ним колесом. Что из того, что тебе слезки, лишь бы ему были игрушки!
   Кныш пришел перед рассветом.
   - Ну, Христя, прощай, еду в N.
   - Так скоро?
   - Да. Назначили помощником исправника. С приятелями магарычи распивали.
   - А как же я?
   - О тебе я говорил одному человеку.
   - Ну?
   - Обещал.
   - Мой хороший! Мой милый! - воскликнула она, повиснув у него на шее.
   - А все-таки тебе лучше ехать со мной. Понятно, не сейчас. Теперь ты перейдешь в гостиницу. А я поеду - осмотрюсь, найму квартиру. Слышишь?
   - Слышу, слышу,- ответила Христя, думая: "Дай мне только уйти из этого ада - ноги моей у тебя не будет!"
   Христя уже целый месяц живет в гостинице. День спит, ночь гуляет. Где она только не побывала, кто у нее не перебывал! И все пьют без просыпу, все шальные. Как расходятся, разгуляются, вино у них льется рекой, деньгами сорят без удержу. Сколько этих денег прошло через руки Христи? А где они? Только и всего, что сшила себе новое платье, купила шляпку, рубашек. Все остальное идет хозяину. Легко сказать - за один номер надо отдать пятьдесят рублей в месяц! А если она есть захочет, так с нее дерут не как со всех голодных людей, а в два раза дороже. Придет к ней кто-нибудь,- плати рубль. Лакеи тоже по полтиннику требуют за то, что приводят гостей. Что она, корова, которую беспрерывно доят, чтобы побольше выжать прибыли? Так ведь и корова перестанет давать молоко, а она?
   От бессонных ночей у нее уже потускнели глаза, побледнело, пожелтело личико, пришлось уже румянами натирать щеки. И она натирала.
   Как томится душегуб от того, что ему все мерещатся зарезанные души, так томилась все время и Христя от тяжких, гнетущих предчувствий беды. И как он, чтоб забыться, идет на новое душегубство, новой кровью заливает свой первый скользкий шаг, так и она, опомнившись, заливала горе вином... От него на душе становится весело... сердце бьется быстрей, кровь стремительней бежит по жилам... а в голове вихрем кружатся легкие, как тень, мысли и думы, кипят, как вода в омуте... Какое-то безумие нашло на Христю, яростная волна подхватила ее и понесла... Она не пыталась удержаться... Пускай несет!
   И понесло Христю вниз по течению. И донесло ее до больницы. Тело ее покрылось струпьями, на лице выступили синие пятна, на лбу вздулся гнилой волдырь с кулак величиной, горло болело, голос дребезжал, как разбитый горшок, а там и вовсе пропал,- не говорила она, а только неясно сипела.
   14
   На дворе стояла ненастная осенняя погода: дождь да грязь, грязь да дождь. Небо заволокло непроглядными тучами, с земли поднимался густой туман и застилал свет осеннего дня, мгла стояла над землей, и люди в мутном свете сновали, как мрачные тени.
   Вечерело. Черная ночь спустилась на землю. В домах зажигались огни, на улицах вспыхивали фонари. Тусклыми желтыми пятнами трепетал их свет в непроницаемом ночном мраке, еле-еле озаряя круг под самым фонарем. За пределами этого желтого круга все тонуло в непроглядной тьме. Слышно было, как прохожий тяжело шлепает по непролазной грязи, проклиная дождь и непогодь. Все торопились по домам, все искали приюта, прятались по теплым углам. Одни извозчики громыхали по опустевшим улицам, выкрикивая охрипшими от непогоды голосами: "Подавать? Подавать?" Никто их не окликал, эхо не разносило глухого крика, и они от тоски все переезжали с места на место.
   Несмотря на такое ненастье и грязь, земский съезд никогда еще не был так многолюден, как в эту пору. Земская управа, как костер, сверху донизу пылала огнями. Во всех комнатах и коридорах полно гласных; они то снуют взад и вперед, то собираются кучками, то снова расходятся. Тут и светлейшие князья, и большие баре, и богатые купцы, и наш брат, серая свитка... Слово за слово - целое море слов, шум и гам стоит на съезде, как в улье перед вылетом роя.
   Зачем же собрались они все сюда, на какой совет съехались из ближних и дальних уездов и мест? Войдемте, послушаем.
   Давно уже звонит председательский звонок, сзывая гласных, которые разбрелись по всем углам и, разбившись на кучки, ведут шумный разговор.
   - Господа! Прошу занять места! - кричит председатель, устав звонить. Немного погодя он опять звонит.
   - Слышите, звонок! Будет... довольно! - раздаются отдельные голоса. Кое-кто из тузов отходит от кучек и направляется на места, меж тем как юркие дельцы все еще размахивают руками, с жаром доказывая что-то своим собеседникам, седые бородачи, рассыпавшись по залу, сквозь очки озирают кучки гласных, а толстопузые купцы, стоя у дверей, пыхтят и утираются красными платками. Одни только серые свитки, сбившись толпой в углу у стенки, смиренно стоят, понуря головы, словно обвиняемые, которых сейчас начнут судить.
   - Господа! Прошу занять места! Нам еще предстоит рассмотреть много вопросов...- снова кричит председатель.
   - Слышите? Слышите? - И все бросились на места. Говор, скрип сапог, скрип сапог и говор... Среди этого глухого шума только звонок, как маленькая собачонка, заливается пронзительно и тонко.
   Но вот гласные уселись. Звонок умолкает. Тишина, только изредка по залу пробежит неясный шепот.
   - Господа! - начал председатель.- Теперь нам предстоит рассмотреть вопрос о растрате бывшим членом управы Колесником двадцати тысяч земских денег. Прошу вашего внимания. Вопрос о растрате столь значительной суммы уже сам по себе представляется довольно серьезным, но серьезность его усложняется еще тем печальным обстоятельством, что, к стыду нашему, должен сознаться, растраты представляют не единичное явление.
   - Да ведь деньги за Колесника заплатили! - не то спросила, не то прямо сказала серая свитка.
   - Да, деньги внесены. Но я вовсе не о том говорю, я говорю о самом явлении. Оно столь необычайно, столь часто начало повторяться в последнее время, что я просил бы вас обратить на это самое серьезное внимание и на настоящем заседании рядом мер положить раз и навсегда предел такому печальному положению.
   - Какой же положить предел? Под суд вора - вот и весь предел!
   - Я прошу не перебивать меня. Слово за мною, и моя мысль впереди.
   - Послушаем!
   - Господа! - воскликнул, покраснев, председатель.- Я лишу слова того, кто еще раз перебьет меня.- И, покачиваясь, он продолжал свою речь. Красиво и плавно лилась эта страстная речь; по временам оратор умолкал, видно, чтобы перевести дух, потому что через минуту он снова обрушивался на зал, как бурный вихрь, который все крушит и ломает, как гром, который грозно разбивает все препятствия на своем пути... Окидывая всех убийственным взглядом, пронизывая самую душу слушателей звонким и зычным голосом, он беспощадно, немилосердно бичевал дурную наклонность к воровству, громил преступные замыслы.
   - Таковы, господа, печальные последствия простой кражи,- сказал он, переводя дыхание,- неуважение к чужой собственности, разрушение общественного спокойствия, шаткость религиозных убеждений. Но во сколько раз преступнее, во сколько раз позорнее кража или растрата общественного добра? - крикнул он, точно выпалил из ружья. Он не находил слов, чтобы заклеймить этот порок, постичь и охватить весь страшный вред от него, весь наносимый им ущерб.- Удивительно, как не разверзнется земля под ногами такого преступника и не поглотит его сразу, как не поразит его на месте гром небесный, когда злой умысел только возникнет в его уме. Живет же такая мразь и позорит весь человеческий род. Мы, сначала ничего не зная, живем с ним вместе, дружим с ним, хлеб-соль водим, а потом, когда все обнаружится, другие кивают и на нас: одного, дескать, поля ягода, одним миром мазаны!.. Нет, господа, нам нужно обелить себя в глазах честолюбивых интриганов, которые не задумаются бросить ком грязи во всякую светлую личность в глазах общества, в глазах всего света! Кому, как не нам, дворянам, стоящим на страже чести, взяться за это дело! И я, как дворянин, первый считаю священным долгом предложить вам, господа, некоторые меры, могущие служить для искоренения столь гнусного зла. Но прежде всего позволю себе спросить вас: какие причины, какие, так сказать, условия породили возможность появления среди нас такого рода личностей? Скажут нам: разве и в прежнее время не было этого? Разве чиновничество не брало взяток? Отвечу: да, брало, брало потому, что получало нищенское жалованье, брало, чтобы с голоду не умереть, но не крало! Не крало потому, что чиновники - это мы, те же дворяне. А это много! Целый ряд веков стоит за нами, рыцарями порядка и честности; вековые традиции создали нас таковыми. Таковы были и чиновники; самой природе их присуще, не скажу понятие, а ощущение чести, достоинства. Вот почему тогда у нас не было воровства общественного достояния. А теперь? Рядом с нами сидят люди иных сословий, иных общественных положений, где понятие о честности или недоразвилось, или приняло какие-то уродливые проявления: обвесить, обмерить, обойти вовсе не считается преступным. Чего вы хотите после этого? Руководствуясь такими взглядами, я предложил бы следующую меру: очистить земство от того преобладающего большинства чуждого дворянству элемента, который, в особенности по уездам, создал управы из своих, все прибрал к своим рукам.
   - Так это нас, Панько, взашей из хаты гонят! - раздался громкий возглас из кучки серых свиток.
   - Ничего, ничего, ваше превосходительство,- сказал, поднимаясь, бородач в купеческом кафтане,- отбрили вы нас, нечего сказать. А двадцать-то тысяч попризаняли у меня по пять процентов, тогда как мне давали десять, да вот уже пятый годок-то требую, да никак не истребую.