Мирный Панас. Гулящая

   - Ну вот и пригорюнилась! Чего? - спросила Марья.
   Христя стала плакать и жаловаться на свою судьбу. Одна осталась память об отце и матери, и ту добрые люди снесли!
   - А зачем же ты так оставила?
   - Я ж на них оставила, думала, добрые люди! - плакалась Христя.
   Разговор не клеился. Христя, покачиваясь, молча сидела в уголке, а Марья лежала около нее и по временам тяжело вздыхала.
   На следующий вечер Марья ушла и вернулась далеко за полночь. Христя слышала, как несет от нее винищем. На третью ночь она что-то все волновалась, то и дело вздрагивала, точно кого-то ждала. Уж и хозяева спать легли, а она все не ложилась. Христя забралась на печь и скоро заснула. Ее разбудил шорох в кухне; она стала прислушиваться - кто-то шептался.
   - Марья! - окликнула Христя, подняв голову.
   Шепот смолк.
   - Марья! - еще раз крикнула она на всю кухню.
   - Чего? - спросила та.
   - Кто-то шепчется... Ты слышала?
   - Тсс! - тихо ответила Марья.- Это брат.
   - Какой брат?
   - Здравствуй, землячка! - вполголоса сказал кто-то Христе.
   - Тсс! - снова зашипела Марья.
   - Чего там "тсс"? Не бойся! Христя - землячка! - снова ответил тот же голос. Христя услышала, как кто-то из них, шутя, дал, должно быть, другому шлепка, как Марья взвизгнула.
   Христя узнала голос, узнала Свирида и, повернувшись к стене, с головой накрылась свиткой, чтобы не слышать, как они шепчутся.
   На следующий день Марью стали рассчитывать.
   - Я не хочу, чтобы ты ко мне в дом хахалей водила! - говорила барыня.
   - Не хотите, и не надо! - огрызнулась Марья.- Я и сама не хочу служить у вас. Оставайтесь с теми, кого вам легко обманывать!
   - Молчи, а то я тебе глотку заткну! - крикнул барин.
   Марья ушла и не попрощалась, а Христя осталась. Пока Марья ругалась с хозяевами, она не посмела сказать барыне, что одной ей не справиться по дому и со стряпней. Горькая, невыносимая тоска охватила ее, и вместе с тем всякие страхи лезли в голову. Ей казалось, что она попала в неволю, что с ней теперь могут сделать все что угодно, что ее будут истязать и увечить и никто ее не пожалеет, никто за нее не заступится; одна она, как былинка средь широкого поля, как маленькая щепочка средь бурного моря!.. От страха она никак не может прийти в себя, места себе не находит. Совсем она теперь растерялась и с мыслями не может собраться, вихрем проносятся они в мозгу, и такие все страшные!
   - Не спеши так, Христина,- тихо говорит ей Пистина Ивановна.- Сделай сперва одно, а потом принимайся за другое; а то если сразу все начнешь, только время проведешь, а дела не сделаешь. Это потому, что ты еще порядка не знаешь, а когда приучишься к порядку, все будет хорошо... Ты не думай, Христя, что будешь работать за старую плату: мы тебе прибавим.
   - Тяжело, барыня, одной,- собравшись все-таки с духом, сказала Христя, не глядя на хозяйку.
   - Это тебе только так кажется... А когда будет много работы, я тебе помогу: ведь и у меня две руки.
   Христя ничего на это не ответила, только подумала: "Две-то две, да чьими будешь жар загребать?"
   Она так уходилась, пока стряпала, что еле обед подала. Хозяин все кричал на нее: "То прими, это подай".
   - Да не кричи ты так на нее, ради бога! - заступилась хозяйка.- А то начнешь орать, так уж порядка не жди.
   Проценко сидел грустный, молчаливый, он только изредка сочувственно поглядывал на Христю.
   После обеда, проходя через кухню в свою комнату, он спросил у нее:
   - Так вы теперь, Христина, одни остаетесь?
   Как ножом полоснуло ее по сердцу! Она почувствовала, как забилось оно у нее, защемило. Все поплыло у нее перед глазами, подбородок задрожал, лицо задергалось. Она опрометью выбежала в сени, чтобы не расплакаться.
   От целодневной беготни, волнения и страха она так устала, что вечером совсем расклеилась: руки и ноги ноют, голова как свинцом налита, клонится, глаза застилает туманной пеленой. Подав хозяевам самовар, она присела на постель передохнуть, прислонилась головой к дверному косяку и сама не заметила, как задремала.
   И снится ей сон, томят ее сонные грезы. Видит она высокую гору, поросшую редким лесом, покрытую, как зеленым ковром, густою травой; под горой речка синеет, голубою лентой обвилась кругом нее. А там, за рекой, долина расстилается, ровная, долгая, глазом не охватишь зеленого простора, дальний край долины тонет в синеве небес. Христя стоит на горе, на самой верхушке, и смотрит на долину, озирается вокруг. День. Солнце стоит над головой, и золотые лучи его, словно камни-самоцветы, горят, отражаются на зеленой траве, и чистая речка от них светится до самого дна. Вон меж песочком темнеет лягушечий шелк, вон омут приметен; пустая ракушка покачивается на легкой волне; там вон пиявка ползет, а там рыбки плещутся. Да сколько их! Целой стайкой плывут; спинки - черные, бока серебристо-золотые, а глаза с красными ободками... "Пойду к воде, спущусь к самой речке, полюбуюсь, как рыбки плещутся, а может, искупаюсь",- думает Христя. "Верно, хорошо там купаться: вода чистая, дно песчаное. Пойду!" Христя спускается с горы. Да как же скользко! Ноги так и ползут, как бы еще не упасть. Христя старается удержаться и не может, точно кто в спину толкает ее... Вон какая развесистая ива стоит над рекой, ветви свои купает в воде. Там и тень и уголок укромный; и раздеться можно - никто не увидит, да и случится кто - есть где спрятаться... Христя не идет, а бежит. Добегает - что за диво! Самую высокую ветвь ивы словно кто надвое переломил, спустив сломанный конец до самой земли; по бокам маленькие ветки перепутались, переплелись, будто кто нарочно их переплел. Шалаш, настоящий шалаш! Или чье-то жилье: и земля посыпана зелеными листьями, устлана ветками явора. Верно, тут кто-то живет, приют чей-то здесь. А Христе что за дело? Она оглянулась - никого не видно. "Это, верно, девушки сделали такой шалаш для купанья,- думает она.- Вон и тропинка от самой воды до шалаша устлана ветками явора, чтобы не испачкать ноги после купанья. Скорей раздеться, пока нет никого, скорее в воду, пока никто не пришел!" Христя мигом сбросила одежду, распустила длинные косы и, как русалочка, выбежала на бережок. Солнце обливает ее своими лучами, сверкает неприметными искорками; зайчики бегают по ее телу, а к ногам подбирается легкая прохладная волна и щекочет ей пальцы. Снизу прохладой веет, а сверху солнышко пригревает, ласкает, нежит Христю. Как маленький ребенок, заигралась Христя на бережочке: то коснется ногой воды и, вздрогнув, отскочит, станет на солнышке греться, то присядет, поплещет руками по тихой волне, брызнет на себя и скорее спрячется в шалаш. Что-то страшно ей сразу броситься в воду, нырнуть в ее холодные, прозрачные волны. "Ну, отважусь, нырну!" - решает Христя, поднимает руки вверх и подается всем телом вперед... Она сгибается-клонится вниз... вот-вот упадет, вот-вот нырнет в воду!.. И вдруг - как крикнет! И отпрянула как безумная. Страшный черный паучище сидел, как копна, на вербе и глядел на нее своими блестящими вытаращенными глазищами; одной мохнатой лапой, как клешней, он впился ей в руку, а другой готовился схватить ее... О боже! что за чудище! Христя как ужаленная бросилась прочь... Листья с ивы посыпались на землю, черный паучище прыгнул на Христю, расправил лапы и обвил ее ими, как плетями... Невыносимая мука, жестокая боль пронизала ее насквозь. Христя бросилась вместе с пауком в воду, ушла с головой в синие волны, вынырнула... И - о чудо! - вместо паука, видит перед собой Проценко. Его белые руки обняли ее шею, ясные глаза заглядывают ей в лицо, губы тянутся для поцелуя...
   Тут она проснулась. Около нее стоял Проценко, тихо улыбался.
   - И не стыдно девушке быть такой соней? - говорит он, легонько ущипнув ее за щеку. Она спросонок склонилась к нему.
   - Устала? спатоньки хочешь? - спрашивает он.- Ты бы легла, а то прижалась к косяку и дремлешь,- шепчет он, прижимая ее к себе.
   Она опомнилась только у него на груди, в его объятиях; он нежно целовал ее полную горячую щечку. Христя вырвалась из его объятий и отскочила на самую середину кухни. Он только сверкнул глазами, лукаво погрозил ей пальцем и скрылся у себя в комнате.
   "Что это за сон? что он может значить?" - думала Христя, укладываясь на печи спать, после того как хозяева поужинали. И к чему это сон такой привиделся? Приснится же такое, чего никогда не бывает... Да какое страшилище, мерзость какая примерещилась!.. И чудно, все сразу оборотилось, другим стало. Был паук, а стал - он. Вдвоем она с ним купалась... Он так ласково заглядывает ей в глаза, обвивает руками ее шею, прижимается щекой к ее лицу.
   Сон у нее пропал. В сердце шевелятся сладкие и радостные чувства. Ей становится душно... Это потому, что она лежит на печи. "Не перейти ли на постель?" - подумала она и сразу швырнула подушку с печи. В невозмутимой тишине подушка глухо шлепнулась на постель. "Что это я делаю, глупая? чуть не крикнула Христя.- Еще услышит кто-нибудь, подумает бог знает что". Она стала тихонько спускаться с печи, прислушиваясь, не шелохнется ли кто. Нет, не слышно... Тихо и темно, не видно ни зги. А что это за пятнышко краснеет в темноте? То блеснет, то исчезнет... Она нацелилась пальцем и стукнулась об дверь паныча... Что это за пятно? откуда оно взялось?.. Разжав руку, она провела ладонью по двери... Ничего не слышно, и пятно исчезло... А это что за шорох? Кто-то тихо крадется, приближается... Дверь отворилась, и на пороге показался Проценко.
   - Это ты, Христина? - тихонько спросил он.
   Христя обомлела... "Что это я, глупая, натворила! Это светился сучок в двери, это свет пробивался из его комнаты",- сообразила она.
   Проценко бросился к ней, схватил ее за руку, потащил к себе в комнату... Дверь затворилась. В кухне стало темно, как в могиле; только сучок светился, да и то не долго: скоро и он погас. Немая, черная ночь окутала все, только глухо, как из-под земли, слышался тихий шепот, жаркие поцелуи...
   На следующую ночь Христя, сидя на постели, безутешно плакала. Кругом темным-темно, но еще темней были мысли, которые мучили девушку. Она вспоминала вчерашний сон, и сегодня он казался ей еще страшнее. Сердце у нее мучительно сжималось, душа несказанно болела, горькие слезы катились из глаз... Так вот к чему приснился ей этот страшный паучище! Вот что напророчил ей этот сон!
   Она не слышала, как из комнаты паныча отворилась дверь, она почувствовала только, как его холодные руки коснулись ее теплой шеи.
   - Христина, родная моя! - заговорил он ласково и тихо.- Ты плачешь, голубка? Не плачь. Что ж делать, если так случилось? Знаешь, счастье вольная пташка: где захотело, там и село... Я тебя люблю, ты меня любишь... Разве мы не счастливы с тобой? Такое счастье только раз в жизни дается! Не плачь! Мы с тобой что-нибудь придумаем славное, хорошее... Вот тебе моя рука, я тебя так не оставлю. Я люблю тебя, моя голубка!
   Как цветочек под дождем к земле клонится-пригибается, так склонилась Христя к нему на грудь и обвила руками его шею.
   - Гриць! Милый мой! - зашептала она.- Один ты у меня на свете - нет у меня ни отца, ни матери! Я верю тебе: я знаю, что ты не оставишь сироты одинокой, не погубишь меня молодую!
   И она покрыла его лицо жаркими поцелуями.
   - Успокойся, моя милая, успокойся,- начал он.- Знаешь что? Мы дождемся лета, я поеду в губернский город, похлопочу о переводе, возьму и тебя с собой. Там мы заживем тихо да мирно! Я научу тебя грамоте - читать и писать. Это совсем не так трудно, как думают. Вот прихожу я со службы, ты весело встречаешь меня. Сядем, пообедаем; я прилягу отдохнуть, а ты сядешь около меня, книжку мне почитаешь или газету. Вместе мы узнаем, что на свете делается, поговорим, отдохнем. А вечером за чаем - опять за книжку. Ты еще не знаешь, какая это отрада книги! В них - целый мир, и этот мир выше и лучше того, в котором мы барахтаемся, как свиньи в луже!
   - А почему же тут нельзя этого сделать? Почему надо ехать за этим в губернский город? - спросила она его.
   - Тут? С этими собаками! Да разве с ними можно по-человечески жить? Они станут смеяться, сторониться нас, а это только омрачит наше счастье. Нет, Христя, тут нельзя жить так, как хочется.
   - А почему же там можно? Разве там другие люди?
   - Другие. Там больше умных, ученых людей, которые и сами живут как хотят и другим не мешают жить.
   - Ах, какие они, видно, добрые, эти люди! Вот если бы правда, нам попасть к ним...- шепчет она, прижимаясь к нему.
   - Доберемся! Не исталанился еще наш с тобой талан. Потерпеть только надо немножко.
   "Терпеть? - думает Христя.- Да не только зиму и весну; год, век целый буду терпеть, лишь бы с тобою, лишь бы вместе нам быть, голубь мой сизокрылый!"
   10
   Наступило рождество, пошло веселье. Хозяева только первый день просидели дома, а со второго дня как зарядили - день и ночь в гостях. И Проценко тянут с собой.
   Христя тоскует: будни для нее были веселее праздника!
   - Ты не скучаешь одна, Христина? - спросил у нее Проценко на пятый день.
   Христя тяжело вздохнула.
   - Ничего, только бы вам было весело,- грустно ответила она.
   Ему стало жаль ее. Пистина Ивановна и в этот вечер крикнула ему из кухни:
   - Ну-ка, собирайтесь! Пойдем.
   - Нет, я не пойду. Мне что-то сегодня нездоровится. Дома посижу,ответил он, открывая дверь.
   Пистина Ивановна пристально на него посмотрела, потом перевела взгляд на Христю. Христе показалось, что она как будто переменилась в лице побледнела. Но ничего не сказала, взяла с собой детей и ушла. Христя счастлива, они остаются вдвоем на весь дом!
   - Будем вместе чай пить. Хоть разок погляжу я, как мы когда-нибудь будем жить вместе,- сказал он.
   В трех водах мыла Христя руки и все еще сердилась, что они у нее не такие белые и чистые, как ей хотелось бы. Чай сели пить в столовой, где всегда хозяева пьют; он - на одном конце стола, она - напротив него.
   Боже! Как она счастлива! В первый раз в жизни она чувствует себя равной с ним, близкой ему. Мечется она как угорелая, то поглядит, не заварился ли в чайнике чай, то бросится стаканы перемывать, потому что на донышке как будто что-то чернеет. Сердце у нее бьется, руки дрожат; а он смотрит на нее и смеется: и это, мол, не так и то не так.
   - Да ведь в первый раз я... В первый ведь раз!- отвечает она в смущении.- Привыкну, буду заправской хозяйкой.
   - Посмотрим, посмотрим!
   Только Христя налила два стакана чаю, как услышала стук кухонной двери. Она так и обмерла.
   - Кто-то пришел... Неужели паны? - В диком испуге глаза ее забегали по комнате, по дверям.
   - Ну, а если даже и они? Чего же ты испугалась? успокаивает он ее.Скажешь - чай наливала.
   Она вскочила и опрометью бросилась в кухню. По среди кухни виднелась чья-то черная фигура.
   - Кто это?
   - Я,- послышался грубый голос.- Григорий Петрович дома?
   Она узнала Довбню.
   - Дома... нет! - переведя дух, крикнула она.
   - Как нет? А это кто сидит? - спрашивает Довбня, показывая на Проценко, который сидел спиной к кухонной двери.
   - Они чай пьют.
   - Ну так что же? И я чаю не пил; вместе попьем.
   - Лука Федорович? - оглянувшись, спросил Проценко.- Сколько лет, сколько зим! Что это вас так давно нигде не видно? Пожалуйте сюда...
   - Разве вы перебрались в другую комнату?
   - Нет. Тут всегда хозяева чай пьют. Сегодня они все ушли в гости, а я остался дома; вот, чтобы не нарушать порядка, я и пришел сюда чаю попить... Пожалуйте, пожалуйте,- приглашал он Довбню, который все чего-то мялся на кухне.
   - Пусть пальто тут полежит. Никто его не украдет?- обратился он к Христе, положив пальто на постель.
   - Кто ж его тут возьмет? Слава богу, воров еще не бывало,- обиженно сказала Христя.
   - А кто его знает? Может, какой-нибудь солдат зайдет. Теперь их в городе до черта.
   - Чего же им сюда заходить? - удивилась Христя.
   - А может, к тебе?
   Христя так и вскипела!
   - Я не такая, как Марина, ко мне солдаты не ходят! - гневно ответила она; но Довбня уже ушел в столовую и не слышал ее.
   Грустная, невеселая села она на лавку у стола и подперла рукой щеку. В неплотно притворенную дверь пробивался из столовой свет и длинной узкой полоской тянулся по темному полу. Христя смотрела на эту полоску, а тоска и досада давили ей душу... Там, за дверью, на столе остался ее недопитый чай, а ей так хотелось в первый раз в жизни попить с милым другом чайку, словом с ним перемолвиться. "Вот и попила! вот и поговорила! И принесла же его нелегкая! И чего? Пьяница проклятый! Надоело по шинкам таскаться, так давай еще по гостям ходить!" - бранится про себя Христя, а слезы у нее так и кипят, так и застилают глаза... вот-вот брызнут!.. И вдруг...
   - Христя! - донесся до нее голос Проценко.
   Две слезы, будто две горошины, показались у нее на глазах, щекоча, покатились по личику и тяжело упали на землю.
   - Христя! - еще раз крикнул Проценко.
   - Чего? - Христя поскорей утерлась.
   - Чего ты там сидишь? Иди хоть чаю нам налей.
   Христя, потупившись, вошла в столовую, молча подошла к столу, налила чаю и пошла было в кухню.
   - Куда же ты? Разве не хочешь чаю? - спросил Проценко.
   - Да она плачет,- взглянув на нее, сказал Довбня.
   - Плачет? Чего?
   Тревожный взгляд Проценко встретился с ее заплаканными глазами... Христя убежала в кухню.
   - И чего это она? - удивлялся Проценко.- Была так мила, весела... Чай наливала, смеялась; а тут сразу - на тебе! - говорил он Довбне.
   - Погодите, уж не я ли ее обидел? - догадался Довбня.
   - Как? Чем?
   - Да... кладу пальто и говорю ей: "Смотри, чтоб солдаты не украли". А она мне: "Какие?" - "Может, говорю, к тебе ходят".
   - Так вот чего она!..- бросился Проценко в кухню.
   - Да-а-а,- всхлипывая, ответила Христя.- Разве я с солдатами знаюсь? Разве я путаюсь с ними, что он мне глаза ими колет,- совсем расплакалась Христя.
   - Ну и дурочка же ты! Я ведь только спрашивал,- успокаивал ее Довбня.
   - Дурочка! А зачем же говорить такое?
   - Ну, он больше не будет. Довольно, перестань. Умойся холодной водой да иди сюда, чайку нам налей,- говорит Проценко, досадуя в душе на Довбню.
   - Я, ей-богу, не думал ее обижать,- стал оправдываться Довбня.- Так себе брякнул, а она вот видите... Бабьё! Все они такие. И Марина такая... Вы знаете, зачем я к вам пришел?
   - Зачем?
   - Женюсь! - сверкая глазами, ответил Довбня.
   - Помогай бог! На ком?
   - Пришел просить на свадьбу. Придете?
   - Отчего же? На ком женитесь?
   - Да на Марине!
   Проценко только глаза вытаращил.
   - Как на Марине? Ведь Марина в деревне.
   - Была в деревне, а теперь тут.
   - Как? Каким образом?
   - Жаль мне стало проклятую девку. Пропадет, думаю. Ну, я и выписал.
   - Когда же свадьба?
   - Да вот после праздников. Сразу после богоявления.
   - Удивительно! - задумавшись, проговорил Проценко.
   - Удивляетесь? Все удивляются, кому не скажешь. "Пропал, говорят, человек! Учился, учился, стоял на хорошей дороге, жить бы да бога хвалить, так нет же, взял и сам себе петлю надел..." Странные люди! - глухо проговорил Довбня, отчаянно затянулся папиросой и хлебнул чаю; он медленно выпустил целую струю дыма и окутался им, как облаком.
   - Я сказал: странные? - послышалось из этого облака.- Нет, лукавые! подлые! - воскликнул Довбня.- Разве они знают, что значит честно мыслить, жить, не лукавя? Наделали каких-то перегородок, разделили людей и задыхаются в этих тесных углах, голова у них как в тумане, сердца разбиты; они прячут-таят самые заветные свои желания, не живут, а мучаются, прозябают и зовут это жизнью! А попробуй поди против них, соверши поступок, который не вяжется с их бредовыми обычаями, сразу поднимут крик: нельзя! неприлично! А почему нельзя? Почему неприлично? Потому что никто еще не поступал так, потому что это не принято в их кругу... Ложь! плевать на все! Все можно, все прилично, что только дает счастье человеку, все, что делает его лучше, поднимает выше! Вот что значит честно мыслить, честно жить, не лукавить с самим собой! А они говорят: пропал! Да хоть бы и пропал,сердито кричал Довбня,- кому какое дело? Разве они взлелеяли мои лучшие мысли? Разве они поддержали мои честные намерения? Подлецы!.. Они не видели, как я болел душой, как разрывалось у меня сердце, как я колебался, как я шатался. Разве они поддержали меня, чтобы я не упал? Нет? Так какое же вы имеете право судить - хорошо или дурно я поступаю? Вы бы еще имели право, если бы я приносил вред обществу, деньги тащил бы из ваших карманов, души губил... А то вы - сами по себе, я - сам по себе. Я не вам, а себе хочу свить гнездо, чтобы было где голову приклонить в черные дни... Вы говорите: женись для этого на благородной, постригись в попы. Плевать мне и на ваших благородных и на ваших попов, которые возвышенное Христово учение обратили в ремесло!.. Плевать я хотел, плюю и буду плевать на них! Устрою свое счастье, как сам считаю нужным, а не так, как вам хочется! - все больше и больше кипятился Довбня.
   Проценко улыбнулся.
   - Погодите! - сказал он Довбне.- С кем вы воюете? Со мной, что ли?
   - С вами? Нет, я знаю, что вы стоите выше этих торговок, которые на каждом перекрестке готовы пересуживать человека. Если бы вы были таким, я бы не стал разговаривать с вами об этом.
   - Так чего же вы кричите? Чего сердитесь?
   - Да ведь досадно, мат-тери его черт! Всем до меня дело, всем я поперек горла стал... "Вы женитесь на Марине? Вы женитесь на простой девке?" А если даже и женюсь? Что ж из этого? Что я, кому-нибудь поперек дороги стал? Не даю кому-нибудь жениться на барышне?.. Пошел сегодня к попу... к отцу Николаю... Да! кланяется вам попадейка. "Если увидите, говорит, спросите, что случилось, почему позабыл нас, глаз не кажет?"
   - Да так, то нездоровится, то некогда,- морщась, ответил Проценко.
   - Да мне-то все равно! - махнул рукой Довбня.- Я думал, в самом деле что-нибудь путное, а она так, попадейка, кукла - и все!
   Проценко хотел что-то сказать, но Довбня жестом остановил его.
   - Погодите! Я все доскажу вам. Прихожу сегодня к нему договариваться насчет венчания. С ним у нас разговор был короткий, по дружбе он только заломил с меня двадцать пять рублей за венчание... Двадцать пять так двадцать пять, думаю. Черт с тобой! И тебе надо жить. А тут и она вмешалась. "Так вы женитесь?" - "Женюсь",- говорю. "На ком?" - "Да так, на одной девке".- "Как на девке? На простой девке?" - "На простой",- говорю. "Как, вы женитесь на простой девке, на мужичке?" - "На простой,- говорю я ей,- на мужичке"... Смотрю - она нос задрала, сморщилась, будто ей дрянь какую-то к носу поднесли. Посмотрел я на нее, посмотрел, да и говорю: "Куколка вы, куколка! А вам в вашем гнездышке уютно живется?" Вздохнула она. "А все-таки, говорит, я свою жизнь на мужицкую не променяю".- "Ну и живите по-своему. Почему же вы другим не даете жить по-своему?" - "Да я, говорит, ничего. Только вы, говорит, учились, к другой жизни приучены, а она?.. Она... все-таки мужичка..." Я только рукой махнул, горбатого могила исправит! Слепорожденный никогда не увидит света!.. И вот до сих пор не могу прийти в себя,- мрачно закончил Довбня.
   - Да стоит ли? Вы ведь знаете, что она губернская барышня. Ну и плюньте!
   - Плюнуть?! - воскликнул Довбня.- Да если б она одна была такая, а то все, все! А мне ведь надо с ними жить, общаться с ними. Ведь не каторжники мы, прости господи, чтобы скоротать свой век, сидя в четырех стенах. Надо ведь и в гости иной раз сходить и к себе людей позвать. Как же с ними жить после этого, скажите, пожалуйста? Это они-то будут гнушаться мною, насмехаться надо мной, да ведь они мизинца моего не стоят! Не то страшно, что я не сумею завоевать счастье, а то, что они первые станут мне поперек дороги, отравят его,- упавшим голосом произнес Довбня...- А все-таки женюсь! Пошли они к чертовой матери! - крикнул он, махнув рукой.- Дайте-ка мне чаю.
   - Христя, чаю! - крикнул Проценко.
   Христя вошла и, потупившись, стала наливать чай.
   Довбня поглядел на нее.
   - Ты, я вижу, все еще сердишься? Я не знал, что ты такая обидчивая. Ну, прости мне, прости да послушай, что я тебе скажу. Ты знаешь Марину? Она, кажется, твоя подруга? Замуж выходит. На свадьбу приходи.
   Христя, сердито сопя, налила чаю и, увидев, что Проценко еще не допил свой стакан, молча вышла из комнаты.
   - Молчишь?.. Сердишься? Ну и сердись, бог с тобой! - сказал Довбня и снова закурил.
   Допив чай, он сразу поднялся.
   - Прощайте.
   - Куда же вы?
   - Надо. Одна сидит дома, скучает... Так не забудете, придете?
   - Когда же?
   - В первое воскресенье после богоявления... Приходите.
   - Спасибо, приду.
   Довбня ушел.
   - А ты, дурочка, рассердилась,- проводив Довбню, сказал Христе Проценко.- И чай не захотела пить!
   - Зачем же он болтает такое? Как еще пьяный не ввалился?!
   - Вот женится - остепенится.
   - Кто женится? он? Какая дура за него пойдет?
   - Как какая? Марина!.. Он же звал тебя на свадьбу к ней.
   - Он женится на Марине? - воскликнула Христя.- Будет вам, обманываете!
   - В самом деле говорил, что женится. Звал на свадьбу.
   - Что же, вы пойдете?
   - Обещал.
   - Хм...- все еще удивлялась Христя. За чаем она раз десять спрашивала у Проценко, правда ли, что Довбня женится на Марине. Все ей что-то не верилось, не хотелось верить. Проценко говорил, что Довбня не стал бы сам на себя наговаривать.
   Христя была так поражена, что позабыла про свою недавнюю обиду, про свои слезы. Довбня целиком завладел ее мыслями, она только о нем и думала. Он казался теперь ей и лучше и выше.
   - Если Довбня не врет и в самом деле женится на Марине, хорошее дело сделает,- сказала она, подумав.
   - А что?
   - Так. Не пропадет девка зря. Да и за ним присмотрит.
   - Что-то мне не верится, чтоб Марина стала за ним присматривать. Не такая она! - возразил Проценко.
   - Чем же она хуже других, что у нее, сердца нет? - обиженно спросила Христя,
   Проценко ничего ей не ответил. Он пошел к себе в комнату почитать, а она мыла чайную посуду и все думала про Марину и про Довбню... Марина выходит замуж... Довбня женится на Марине... Кто такая Марина? Простая деревенская девка... Кто такой Довбня? Хоть и плохонький, а паныч... Гриць даже считает его умным человеком... И вот он женится, женится на Марине... Чудеса, да и только!.. Что же тут удивительного? Понравилась ему Марина, а он Марине, вот и женятся. И нет тут никакого дива. Что он паныч? Ну, а если он паныч, так разве ему можно простых девушек обманывать, с ума их сводить?.. Вот если бы и Гриць женился на мне... Разве я бы его не любила, разве я бы его не берегла? А что, если Гриць женится на мне? И я из служанки да стану барыней, оденусь, как барыня,- и не узнаешь меня... А уж любить-то буду! Матушки мои! - воскликнула Христя, прижала руки к лицу и без памяти целовала их, думая, что целует Гриця...