Мирный Панас. Гулящая

   С дедом старым морочиться...
   Ах, кабы да молодой, молодой,
   Да по хате походил бы со мной,
   Колесник стал туча тучей: брови сдвинулись, а глаза, как шилья, впились в безобразное лицо старухи.
   - Эй, старая! Коли выжила из ума, так держи язык за зубами,- строго сказал он.
   - Нет их у меня, батюшка,- весело возразила Оришка,- на тридцатом году выпали. А если я лишнее что сказала, не взыщите. Стара - глупа.
   - То-то же. Сама хорошо знаешь, так и нечего зря болтать. Лучше самовар нам поставь.
   - Ладно, батюшка. Дело маленькое. Сейчас поставлю. Уж простите меня.И она, поклонившись, поскакала, как жаба, прочь.
   - Ты не слушай глупую старуху, мало ли что она сдуру сболтнет,обратился Колесник к Христе.- Старой ведьме, видно, все зубы выбили за то, что сводничала, а ей все неймется.
   - Да ну ее совсем. Она такая страшная, что я прямо боюсь ее.
   - Бояться ее нечего. Но и слушать не надо. Люди говорят, что она ведьма, а по-моему, просто из ума выжила...
   - Она одна тут на всю усадьбу?
   - Нет, с мужем.
   - Но из женщин - одна?
   - Одна.
   - Я с нею одной не останусь. Ей-богу, я ее боюсь.
   - Будешь бояться, возьмешь девушку из слободы,- сказал Колесник, зевая.- Спать что-то хочется,- прибавил он, еще раз зевнув.
   - С дороги. Растрясло. Меня прямо качает.
   - Хоть бы самовар поскорей - да спать. Завтра уж днем осмотримся. Господи, прости и помилуй! - зевнул Колесник в третий раз и перекрестил рот.
   Вскоре самовар поспел, и Христя заварила чай. Колесник после чая ушел в боковушку спать, и Христя осталась в светлице одна. Она стала осматривать свое гнездо.
   Это была высокая, просторная, чисто выбеленная комната, шесть окон по два в каждой стене - днем, вероятно, давали много света. Теперь все они были распахнуты настежь, и в комнату, тускло освещенную сальной свечой, вместе с темнотой врывалась вечерняя прохлада. В переднем углу киот, под ним стол, вдоль стен везде плетеные стулья. За печкой, которая выходила сюда из боковушки, у глухой стены стояла кровать с пуховиками и белыми подушками. От стола, за которым сидела Христя, она едва виднелась из-за печи. "В самом деле хорошая комната, веселая",- подумала Христя и бросила взгляд на дверь, которая вела в сени. Она была распахнута, и зиял черный, как сажа, проем. При свете нагоревшей свечи Христе показалось, что там впотьмах шевелится что-то серое.
   - Кто там? - крикнула она и вскочила.
   - Это я, панночка! - откликнулась Оришка уже рядом.- Испугались? спросила она и, заглянув Христе в глаза, улыбнулась черной дырой вместо рта.
   - Это вы, бабушка. А я думала - чужой кто-нибудь,- оправившись от испуга, ответила Христя.
   - Я, я. Не пугайтесь. За самоваром пришла. Может, там и мне чайку осталось? Люблю чайком побаловаться,- трещала она, не заглядывая, а прямо тыча нос в открытый чайник.
   - Есть, есть там чай. Берите, бабушка, и пейте. Вот вам сахар.
   Старуха ухватила одной рукой самовар и, придерживая его под мышкой, протянула другую руку за сахаром. Христе показалось, что это не человеческая рука, а лягушечья лапа, черная, сморщенная, с когтями острыми, как у кошки. Оришка загребла этими когтями порядочно сахару и скрылась в темноте сеней. Не успела Христя перевести дух, как Оришка опять очутилась около нее и стала убирать чайник и стаканы.
   - Может, вам постельку перестлать? - спросила она улыбаясь.
   - Спасибо, бабушка. Не надо. Я уж сама.
   Оришка собралась уходить.
   - И ничего не нужно?
   - Ничего, бабушка. Идите спать, и я сейчас лягу.
   - Хорошо. Только вот что. Зачем вы меня бабушкой зовете? Какая я вам бабушка? Пуповину я вам не обрезала. А что я вам старухой кажусь, так вы только поглядите.- И при этих словах она провела своей черной рукой по лицу. Христю словно кто в грудь толкнул, по голове ударил, в глазах у нее стало темно, только искорка одна мерцала где-то далеко-далеко. Ей чудится в этом сумраке, будто перед нею стоит маленькая девочка, личико с кулачок, а глаза как звездочки, и так мило ей улыбается. Христя вскрикнула и видит: вместо девочки стоит перед ней по-прежнему старуха Оришка и трясется от смеха.
   - А что, видели, какая я старуха? Не зовите же меня бабушкой, зовите меня Ориной, как покойный пан звал.
   Христя так испугалась, что не заметила, как старуха ушла. "О господи! Да она сущая ведьма",- промолвила Христя, приходя в себя. И скорее бросилась закрывать и запирать на задвижку окна, затворила и дверь из сеней. Она бы и палкой эту дверь заложила, да не нашлось палки. Встревоженная, похолодевшая, она быстро разделась, откинула рывком одеяло, задула свечу и, прыгнув в постель, укрылась одеялом с головой.
   Тихо, темно... И в могиле темней не будет. А Христя еще глубже зарывается в подушки, еще плотней закутывается в одеяло. Несмотря на летнюю жару, ее бьет лихорадка, она озябла, вся дрожит. Перед глазами плывут желтые круги, брызжут светлые искорки. Она крепче зажмуривает глаза, а искры так и летят во все стороны, будто кто раздувает горн... По спине у нее мурашки бегают, страх леденит душу. Ей слышится голос Оришки: "А что, будешь звать меня бабушкой? Какая я тебе бабушка?.." Маленькая девочка мерещится... Помертвев от страха, Христя, сама этого не замечая, раскрылась.
   В комнате по стене бегает, как кошка, светлый блик. Вот он хочет добраться до полу, соскочит на стул, подрожит, потрепещет и снова прыгает назад. "Что это? откуда он взялся? Неужели это месяц взошел? Да, да. Это он шалит-забавляется. Ишь хитрый какой, из-за стены хотел меня напугать. Погоди же, встану я, доберусь до окна".
   И ей кажется, что она уже стоит у окна... Внизу в долине лес чернеет, серое облако тумана ползет из-за горы, туман стелется, как дым, и окутывает деревья. Курится земля, а месяц, выставив свои рога, хохочет "Ну, ну,говорит он,- стелись да укрывайся. Пора тебе спать. Дай и мне выглянуть. Ведь и меня ждут не дождутся".- "Кто там ждет тебя, рогатого?" - слышится голос внизу. "Вот посмотри на дворец. Да и спи себе, не вертись",- ответил месяц и сразу на пол-аршина подскочил вверх. Вся долина, как рядном, покрылась густым туманом. Туман доходил до самого окна. Зато поверх него стало так светло и ясно. Христя глянула на дворец. Там, на самом краю крыши, на страшной высоте, стоял кто-то в белом и протягивал к месяцу руки. Христя всмотрелась: да ведь это бабка Оришка. Она, она. В одной сорочке, растрепанная.
   - Ну, скорее иди. Что это ты сегодня так замешкался? - спрашивает Оришка,
   - Да черт их знает,- говорит месяц, подскакивая вверх на целых пол-аршина.- Как стали мяться да кочевряжиться, пока, наконец, выпустили. И знают ведь, что ночь коротка, а надо всю землю обежать, так нет же, затеяли пир. Сидят себе, пьют, гуляют.
   - Кто же это там?
   Месяц назвал такие чудные имена, что Христя диву далась. Отродясь она таких имен не слыхивала, да и выговорить их человеку трудно, скорее язык сломаешь, чем выговоришь.
   - О-о, это известный гуляка! - ответила старуха месяцу.- А ведь и у нас новости.
   - Приехал все-таки.
   - А ты почем знаешь?
   - Разве не видно по следу? Я только выглянул, сразу колеи увидал, а во дворе около дома сено натрушено, конский навоз лежит.
   - Приехать-то приехал. Да угадай, с кем?
   - С женой,- ответил месяц.
   - С женой - это бы не диво. А то такую панночку где-то подхватил, что не ему, старому, за ней увиваться.
   - Молодую, пригожую? - воскликнул месяц.
   - В самом соку.
   - Ах, черт возьми! Хоть бы одним глазком на нее поглядеть! воскликнул месяц и так завертелся волчком, что у Христи даже в глазах зарябило.
   - Ну-ну, я тебе задам! - погрозила старуха своим скрюченным пальцем.Вы, я вижу, все одинаковые повесы. Я это сегодня, на нее глядя, не прямиком, а обиняком песенку спела, что не такому, мол, старикашке любить такую кралю. Так куда там! Так распетушился, что ну. Очень я его испугалась! Будто он не знает, что стоит мне только примчать сюда его жену, так не будет места не только крале, но и ему.
   - О-о, ты отчаянная! Я тебя по зарнице знаю. Надвое-то меня ты расколола.
   - А что же ты повадился каждую ночь? Вашего брата не придержи, так вы такого натворите, что хоть святых вон выноси.
   - Что же, он с нею и спать лег вместе? - помолчав, спросил месяц.
   - Нет, врозь легли. Скрывает он. Сам в боковушке лег, а ей светлицу отдал.
   - Так, может, ты пустишь поглядеть? - лукаво подмигнув одним глазом, спросил месяц.
   - По мне, хоть и погляди. Только, чур, к ней не подъезжать, а то и другую половину рожи истолку тебе, как в ступе.
   Месяц верть!- да как прыгнет вверх, еще, еще... И вдруг очутился в самом окне. Светло стало в комнате, хоть иголки собирай. И слышит Христя, тянется к ее щеке светлый луч. Глядь - а это не луч, а бледные губы с черными усиками. Чмок!
   - Видел! видел! - крикнул месяц, соскочив с окна, и стрелой помчался к старухе.
   - Не вытерпел-таки! Хоть разок, да чмокнул,- заворчала та и цап его за рога! Прыг с крыши - и побежала вприпрыжку поверх тумана. Как кружится-скользит на льду молодая девушка, так старая ведьма, держась за рог месяца, понеслась над туманом. То стрелой промчится вдоль, то пойдет вприсядку, то вихрем закружится на одном месте, то нырнет в серую бездну, то снова вынырнет, захохочет и пойдет-пойдет... Волосы у нее становятся все длиннее, все гуще и черней... Лицо краснеет, наливается кровью, сорочка розовеет, все тело начинает светиться, как бумага на свету, глаза искрятся. И вдруг, выпустив из рук месяц, она вся запылала. Месяц, бледный-бледный, пулей промчался через все небо, стал напротив, меняется в лице и дрожит...
   Христя вскрикнула и проснулась.
   5
   Как раз всходило солнце. Румяная заря забрезжил над землей, черная туча над нею нависла, и от этого заря казалась еще алее. Розовый свет заливал всю комнату, по балкам потолка бегали зайчики, в углах, куда не проник свет, трепетала тьма. В комнате было душно. "Сон это или видение?" подумала Христя, потягиваясь, спрыгнула, как кошечка, с постели на пол и в одну минуту очутилась у окна. Щелкнула задвижка, и в раскрытое окно полилась утренняя прохлада. Ворот сорочки был раскрыт у Христи, и она вздрогнула, когда утренний ветерок, как шаловливый мальчик, прокрался ей под сорочку. Краешек ясного солнца как раз показался из-за горизонта, и пучок золотых лучей мгновенно скользнул к Христе. Он пробежал по личику, чмокнул в жаркие уста и рассыпался искрами по высокой белоснежной груди. Христе показалось, что это теплый дождик ее покропил, легкая дрожь пробежала у нее по всему телу. Она поглядела в окно: у подножия горы клубились серые облака густого тумана. Вон целый клок оторвался и взвился вверх... покружился, потрепетал и длинной-длинной прядью вытянулся в розовом воздухе. Солнышко поднялось еще выше: по склону горы засверкала роса на траве, зеленые ветви загорелись на вершинах деревьев в лесу. Птицы запели: где-то зачирикал крапивник, закуковала вещая птица кукушка, в кустах под самым окном защелкал соловей, а там, а там, в тумане, будто кто на скрипочке заиграл,- тысячи пташек защебетали на все лады и на все голоса. И птичий гомон и утренняя прохлада лились навстречу Христе, приветствовали и нежили ее.
   - О боже, как тут хорошо! - вслух подумала Христя и подняла глаза на дворец. Вся солнечная его сторона горела розовым светом, словно стены были окрашены в такой цвет, зато задняя пряталась в тени. Обломанные карнизы, выбитые окна, потрескавшиеся стены, облупленные колонны - все казалось угрюмым и страшным, точно это было когда-то не человеческое жилье, а мрачная темница, где томились грешные души. Оставленная людьми, она обратилась теперь в заброшенные руины. У входов разрослись лопухи и чернобыль, террасы поросли мхом, окна увила колючая повилика и еще больше заглушила глухие, безмолвные стены. Христя поскорей отвела глаза и стала смотреть в другую сторону.
   Там в тумане притаилась слобода. Густой пар поднимался над прудом, словно воду подогрели снизу, и она теперь быстро испарялась. В тумане на берегу пруда белели хатки, а повыше, на склоне горы, зеленели огороды. Подсолнухи высоко вверх подняли свои желтые шапки, словно встали на цыпочки, чтобы поскорее погреться в солнечных лучах, которые, светлой дугой перекинувшись через гору, золотой россыпью оседали далеко за прудом на лугах. Казалось, луга улыбались, греясь после ночной прохлады, купались и омывались в волнах света, становясь из зеленых то оранжевыми, то фиолетовыми. Позади лугов, еще чуть повыше, словно пестрые плахты, раскинулись поля, будто кто цветные дорожки расстелил по долине; ровные и долгие, они тянулись бог весть куда, исчезая в беспредельной синей дали. Христя так загляделась на залитые солнцем поля, что забыла обо всем на свете. Как там хорошо, как чудно, так бы и полетела туда. Но что это мелькает вон там, в стороне, что чернеет вон там, под самым небом? Словно легкое облачко колышется над землей, а над ним, как жар, что-то горит. Это же крест на церкви. Ну, конечно, а это чернеет село. Да ведь это Марьяновка! Она. Вот откуда видна ее родная сторонка.
   - Матушки мои! Я думала, вы спите, а вы уже встали! - услышала Христя позади себя голос.
   Обернулась - перед ней стоит Оришка. Такая же маленькая, изможденная, как и вчера. Только лицо как-то изменилось. Правда, подбородок очень выдается вперед и нос свесился до самой губы, но сегодня она не так желта, как вчера, и ни капельки не страшна, наоборот, приветлива и мила. Глаза у нее такие веселые, добрые, словно пришла она к Христе с какой-то хорошей вестью. Лоб высокий, изрезан тонкими морщинками, голова плотно повязана черным платком, только на висках белеют начесы.
   - Это вы, ба...- Христя хотела сказать "бабушка", но спохватилась: Орина?
   - А вы не забыли моего вчерашнего наказа? - с улыбкой спросила Оришка.- Ах, панночка! Зовите меня хоть прабабушкой, мне уж не помолодеть. Я вчера шутила, а вы думаете в самом деле? С дороги, что ли, или, может, нездоровилось вам, только вчера вы были такая грустная, невеселая. А я хорошо знаю, каково оно тосковать, вот и хотела разговорить вас.
   - Вчера, вы говорите, я была грустная, а сегодня какая?
   - Сегодня? Сегодня - как алая зорька, как красное солнышко.
   - Ого, какая,- шаловливо сказала Христя.
   - Да уж такая, моя милочка. Если б вы знали, как я рада, что вы к нам приехали. Так рада, так рада, будто дочку родную увидала.
   - А у вас, бабушка, была дочка?
   - Была, панночка, была. Такая красивая, такая нежная... панского рода.
   - Как панского? Куда же она девалась?
   - Панского, панского. Давно это было, я еще крепостная была... Взял ее пан к себе и куда девал, куда увез - бог один знает. Говорил - в школу отдам. С той поры не слыхала я об ней и не видала ее. Может, умерла уже, а может, барыня стала. Господи! Чего бы я не дала, только бы увидеть ее хоть перед смертью. Одна ведь, одна, дороже глаза, и ту оторвали от матери.Лицо у старухи сморщилось, перекосилось, и две горькие слезы скатились по увядшим щекам.- Вот оно как на свете бывает! - сказала она, утирая глаза.И теперь, как завижу кого, все присматриваюсь, а вдруг моя родная кровинушка, а вдруг мое утешение! Как сказали вы вчера, что нет у вас ни отца, ни матери, я и подумала: да ведь это она, моя сироточка.
   - Нет, бабушка. Я знаю своего отца и свою мать.
   - Знаете? Кто же они были такие?
   Христя замялась.
   - Долго рассказывать, бабушка.
   - Ну, коли долго, так пусть уж в другой раз. Вы ведь к нам на все лето приехали?
   - На все, бабушка.
   - Ну, вот и слава богу. Выгуливайтесь у нас, поправляйтесь. Вы и так ничего себе,- тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! А у нас поживете, сразу увидите, что поздоровели. У нас не то что в городе - пылища да вонища. У нас воздух чистый, очень для груди полезный. Уж на что я старуха, пока в Марьяновке жила,- село тут недалеко такое,- каждый год болела, а тут прямо помолодела: и дышится легко и на свет божий веселей смотришь.
   - Тут у вас, правда, хорошо.
   - Тут? Да тут рай земной! Правда, зимой, как забушует метель, скучно одной. А придет лето красное - не оглянешься, а уж оно кончается. Слышите, птички-то как расчирикались? И так вот каждый божий день. Пойте, пойте, пташечки! Веселите мою панночку, чтоб она еще тут не заскучала! - крикнула старуха, выглянув из окна в сад.- Вот солнышко немножко пригреет, туман поднимется, подите в сад, в лес. Там-то и есть самый рай! Да что это я разболталась? Болтай, болтай, глупая, а дело пусть само делается.
   И Оришка бросилась постилать постель. Удивительное дело! Такая старая, тщедушная, а подушками, да не маленькими, будто в куклы играет. Подбросит, взобьет и, пышную да мягкую, бережно укладывает одну на одну. В минуту постелька у нее стала как игрушечка.
   - Умыться дать вам? Сейчас свежей ключевой воды принесу! - сказала Оришка и выбежала из комнаты.
   "Неужели это был сон?- думала Христя, вспоминая вчерашнее.- Наверно, сон, потому что виделось мне, будто я стою у окна, а проснулась - лежу в постели. А бабушка услужливая такая, говорунья. Вот принесет воду, спрошу у нее".
   А вот и старуха шлепает, воду несет.
   - Знаете, бабушка, вы мне всю ночь снились. Да потешно так - никогда такие сны мне не снились,- встретила ее Христя.
   - Как же я вам, панночка, снилась?
   - Да, говорю, потешно так. Видела я во сне, будто вы вон на том краю крыши стояли,- Христя показала на дворец,- и с месяцем разговаривали, а потом еще в пляс пустились с ним.
   Старуха потупила глаза и пожала плечами.
   - Сон... чего только во сне не померещится? Видно, вы, моя родная, плохо спали.
   - Нет, спала хорошо.
   - Ну, тогда молодая кровь играла,- не слушая Христи, толковала свое Оришка,- как ложились спать, голову не так положили: либо очень высоко, либо низко. Вот кровь и прилила, и приснилось вам бог знает что.
   - Может, оно и так. Только мне всю ночь было страшно.
   - Это потому, что вы не привыкли...
   - А и вы уже стрекочете, сороки-белобоки? - донесся до них из боковушки голос Колесника.
   - А вы еще потягиваетесь? - весело спросила его Христя.
   - Потягиваюсь, милочка, потягиваюсь. Бабка, чертова перечница, верно, сон-травы подложила: спал как убитый,- кричит Колесник.
   - На здоровье, батюшка. Сон - не помеха; кто спит, тот не грешит! ответила старуха.
   - И ты туда же, старая карга! Нет чтобы задобрить хозяина. Может, он заспался, не послать ли к нему красную девицу, чтоб разбудила.
   - Зачем же девицу посылать? Нынче такие пошли девицы, что и разбудить не сумеют. Уж чего лучше, когда бабка разбудит - и тормошить не станет и не испугает.
   - Это такая-то, как ты?
   - А хоть бы и такая? - улыбаясь, отвечает Оришка.- Разве испугаю?
   - Да тебя не то что человек, сам черт испугается. Не знаю, как это Кирило до сих пор не сбежал от тебя на край света.
   - А вы все такой же. Каким были, таким и остались,- шмыгнув носом, говорит Оришка.- Вам бы все смешки... ну вас!
   Может, они еще долго пошучивали бы, если бы с улицы не донесся какой-то шум и говор. Христя выглянула в окно - от дворца к дому шли какие-то люди.
   Тут были и глубокие старики и молодые мужики, пожилые вдовы и молодицы, которые несли на руках младенцев и вели ребятишек побольше за ручку. Народу набралось человек двадцать. Подойдя к крыльцу; они окружили его, мужики сняли шапки, бабы склонили головы, дети боязливо озирались по сторонам. Все были такие оборванные и обтрепанные, загорелые и запыленные, точно бродячие цыгане. На лицах у всех уныние, в глазах - горе и печаль.
   Солнце так ясно светило и сияло, пташки весело щебетали, а они, понуря голову, стояли, как каменные. Казалось, совершив тяжкое преступление, они пришли теперь с повинной.
   - Что это за люди, чего они пришли сюда? - спросила Христя.
   - Да это из слободы, по делу.
   - По какому делу?
   Оришка, сделав вид, что не слышит, поспешно вышла из комнаты.
   - Зачем пришли? Что скажете? - раздался на крыльце голос Колесника.
   Он как встал с постели, так и вышел к ним - раздетый, с раскрытой грудью, в одном нижнем белье.
   Все низко поклонились. Детям-несмышленышам матери руками наклоняли головки, шепча: "Кланяйся пану".
   - Доброго здоровья, пан. С приездом! - не поднимая голов, нестройно сказали мужики.
   - Ну, ладно, ладно. А дальше что? - с пренебрежением отнесся к этому приветствию Колесник.
   Толпа колыхнулась, стала переминаться. И вдруг все, как подкошенные, повалились Колеснику в ноги.
   - Батюшка! Смилуйся! - в один голос простонали они.
   - А? Да это рыбаки? - подмигнул Колесник.- Те, что самочинно в пруду рыбу ловили так, как будто она ихняя.
   - Сударь! - сказал седой, как лунь, старик с бородой, который стоял ближе к крыльцу.- Издавна уж так повелось. При князьях еще так было. Никто никогда не запрещал ловить рыбу. Оно и понятно, вода ведь... набежала себе... вот и стал пруд... Рыба завелась... Никто ее не разводил - сама она, а может, птицы икру занесли. Мы ведь как думали? - господь для всех плодит.
   - О-о, вы думали!! Серые волки, надели овечью шкуру да такие тихони стали... А когда вам сказали не ловить рыбу, вы что тогда пели?
   - Ваша милость! - послышался женский голос.- Неужто эта рыба стоит столько, сколько с нас присудили?
   - А это что за канарейка запела? - ища глазами виновную, спросил Колесник.
   - Это я, батюшка, говорю,- смело выступила вперед еще молодая баба, держа за ручку маленькую девочку.
   - Ты? О, из молодых, да ранняя! Молодо, зелено, а уж с ребеночком! Умна, что и говорить! Уж не от солдата ли в приданое получила? Да и ума не от него ли набралась?
   Баба покраснела как кумач, впалые глаза ее загорелись гневом, но тут же погасли.
   - У меня, пан, муж есть,- подавив обиду, ответила молодица.
   - Так это он подучил тебя идти ко мне с ребенком? Ишь какой умник! А что, если б я...- Тут Колесник сказал такое, что даже старики вылупили глаза, а он, не обращая на это внимания, еще стал допытываться: - Что бы тогда запел твой муж? Наверно, тут же бы меня поднял на вилы?
   Молодица вспыхнула. От обиды вся кровь бросилась ей в лицо; глаза загорелись.
   - Вы бы, пан, хоть стариков постыдились,- гневно сказала она и отступила назад.
   - А что, не нравится правда? Спряталась. Правда глаза колет,- еще более сердито заговорил Колесник.- Черт бы вас подрал! - стал он уже просто кричать.- Все вы такие. Все одинаковые. До чужого, как собаки, лакомы. А если б я на ваше польстился? Ведь ты бы первая глаза мне выцарапала. Так бы своими погаными лапами и вцепилась!.. Теперь вы тихони, когда я вас к рукам прибрал. Теперь в ногах у меня валяетесь, а тогда? Вон с моего двора, такие-сякие! - крикнул он так, что стены в доме задрожали.
   Толпа всколыхнулась. Завопили перепуганные дети; вслед за ними заплакали бабы.
   - Что же вы молчите? Что ж вы ничего не говорите, не просите... как немые, в ногах валяетесь,- с болью в голосе и со слезами сказали бабы мужикам.
   - Смилуйтесь, сударь,- ведь мы и так уж двести рублей заплатили. Откуда же нам взять еще три сотни? - начал старик.
   - Это уж ваше дело... Я вам с самого начала говорил: хлопцы, так нельзя. Хотите жить в мире, вот вам огороды, пруд... хоть топитесь в нем, мне все равно. Но только за это окопайте мне лес рвом. А вы мне что на это? Дашь тысячу, так окопаем. Слыхано ли дело? Тысячу рублей за то, чтобы рвом лес окопать? Да за тысячу рублей вас всех можно купить со всеми потрохами! К огородам я прикинул вам еще сотню - не взяли? И не нужно! Отдавай назад огороды! Не смей в пруду рыбу ловить! Не хотите? И без вас найдем землекопов. За те денежки, которые я с вас слуплю, найдутся охотники лес окопать. Не хотите? Еще не то будет. Не то! Воды из пруда не дам! Копайте себе колодцы, чтоб у вас своя вода была. Пруд мой и вода моя!
   - Да она, сударь, божья,- раздался голос в толпе.
   - Божья? А вот увидите, божья или моя? Увидите, я вам покажу, чья она!
   - Да что там, мы уж видели,- со вздохом сказал старик, поднимаясь с колен.- Мы уж все видели, что было... А что дальше будет - один бог знает... Пойдем, хлопцы! - И он медленно пошел прочь.
   За ним, понурившись, двинулись остальные. Тяжелый вздох вырвался из груди у мужиков, бабы тоже завздыхали, подавляя слезы, а дети подняли отчаянный рев. Медленно и уныло уходили они все со двора вслед за стариком, который, свесив голову на грудь, брел, шатаясь, как пьяный, впереди. Так провожают покойника, который был заслуженным человеком, или родственника, приговоренного к смерти. Христя все стояла у окна и смотрела на толпу. Она слышала, как обидел Колесник молодую бабу, как насмеялся над ней, она видела, что еще горше обидел он всех мужиков. Ее охватила такая невыносимая тоска, в сердце проснулась такая жалость, какой она до сих пор никогда не испытывала. Мужики уже давно скрылись за горой, а ей все казалось, что они стоят перед Колесником на коленях, плачут, дрожат, слезно молят его, расстегнутого, неодетого. А он хохочет над их мольбами, над их слезными просьбами... Слово обиды будит у него гнев, глаза его наливаются кровью, он, как лютый зверь, рычит на весь двор, кажется, вот-вот бросится на них, вот-вот проглотит живьем... И кто же это? Тот самый Колесник, который когда-то торговал мясом и заискивал, спину гнул перед Рубцом, прося повысить таксу... И за что же это? За дрянную рыбу, которую отважился поймать в пруду бедняк, потому что ему нечего есть?.. В глазах у Христи потемнело, солнце будто за невидимой тучей скрылось. Пташки перестали щебетать, вместо щебета смутный шум наполнил ей уши, и, перегнувшись через окно, она уронила на завалинку две горячих слезы.
   - Черти, хамово отродье! - проговорил Колесник, входя в комнату.- Не хотел сердиться,- так нет же, рассердили. Принесла их нелегкая! Это их, видно, Кирило пригнал. Черт, пьяница, вчера, видно, ходил с ними пить мировую, а сегодня нагнал сюда этой рвани. Оришка! Бабка! - заорал он, расхаживая по комнате.
   Оришка приковыляла к порогу.
   - Где твой дурак? - спросил он и помолчал.- Не понимаешь? Кирило где, спрашиваю?