Мирный Панас. Гулящая

   - А в Марьяновке где?
   - Там своя хата.
   - Как же! Она уж, верно, давно развалилась.
   - Да старой уж нет. Еврей на этом месте шинок построил.
   - Думаешь, еврей тебя пустит к себе?
   - Тогда пускай сам отправляется к черту. Мое добро, от отца осталось.
   - Какое там к черту твое? Ведь вы панские. В надел вам дали. Не стало вас - общество и передало ваш надел другому.
   - Ты шутишь, Марина? - подняв на нее свое побледневшее лицо с какой-то пуговичкой вместо носа, спросила Христя.
   - Зачем же шутить? Разве ты не знаешь? Христя умолкла, уставившись на свет удивленными глазами. Кажется, свет нисколько ей не мешает, так она впилась в него глазами, словно призывая в свидетели, словно спрашивая, правду говорит Марина или нет.
   - Что на свет-то уставилась? Не вру, не бойся! - сказала Марина.
   Христя вздохнула и отвернулась, Если мой надел отдали - Здор меня примет.
   - На что ты нужна Здору? Посадит и будет на тебя любоваться?
   Христя чуть не заплакала: это был горький намек на ее уродство.
   - Что же мне теперь делать? - безнадежно спросила она.
   - Что делать? Теперь уж ничем не пособишь.
   И Марина и Христя - обе задумались... Христе виделись впереди безнадежные скитания - расплата за веселую жизнь, голод и холод в дальнем пути и, бог его знает,- может, внезапная смерть под забором... Перед глазами Марины стояла Христина доля, такая похожая и на ее долю; Марина чувствовала, что ее жизнь пошла по тому же скользкому пути... Пока она еще на что-нибудь годится. А там?.. Неописуемая злоба охватила вдруг обеих, они злобились и на себя за то, что так испакостили свою жизнь, и на людей, которые помогли им ее испакостить.
   - Так, говоришь, ничем? - позеленев, спросила Христя.
   - Ничем... Вот так, как видишь!
   И опять, обе задумались... Мутный рассвет пробивался в хату сквозь замерзшие окна, свет лампочки начинал тускнеть... Христя поднялась и стала одеваться. Марина сидела в оцепенении, словно у нее язык отнялся.
   Христя закуталась, закинула за спину свой узел.
   - Прощай, Марина, спасибо за то, что приютила.
   - Прощай, Христя! Поклонись родной стороне.
   Они попрощались, и Христя ушла, Марина не встала проводить ее. Она точно приросла к месту, сидела как пришибленная. Уже совсем рассвело, утренний свет озаряет хату, а Марина сидит около лампочки и не замечает, что та уже не светит, а только чадит. Не от этого ли чада так разболелась у Марины голова? Она задула лампочку и забралась на печь спать, будто ночью недоспала,
   А Христя все шла и шла, не озираясь, не оглядываясь на город, который так вознес ее, чтобы тут же сбросить в бездонную пропасть, откуда ей уже ни за что не выбраться. Она больше думала про Марьяновку, про то, как и когда она туда добредет и найдет ли там приют. Впереди, насколько хватает глаз, степь да степь, белая, снежная, только дорога надвое перерезает ее да кое-где попадется высокий холм, долина с покатым спуском или небольшой перелесок, в котором и ветвей не видно - все усеяны вороньем. Вблизи деревень встречались Христе и люди: кто идет из города, кто - на мельницу, а пройдет она деревню - снова ровная и долгая степь, голая, как пустыня, только ветер неукротимо гуляет на воле да порой черный ворон закаркает на холме и, поднявшись вверх, улетит прочь.
   Чтобы не сбиться с пути, она шла по столбовой дороге, да и народа тут жило больше - смотришь, то село встретится, то деревня, то хутора замаячат. Если уж станет невмоготу, есть хоть куда зайти. А ей лишь бы до N добраться, оттуда она уже знает дорогу в Марьяновку. Отсюда далеко, а там рукой подать. И ей вспомнилось, как она в первый раз шла в N с Кирилом, вспомнилось, как тот провалился на Гнилом переходе, как бранился, отряхивался. Ей даже смешно стало. Когда это все было, а кажется, будто случилось только вчера.
   Все живо напоминало ей Марьяновку. Когда ее пускали переночевать, ей даже снилась Марьяновка. Так она засела у нее в голове. И не удивительно: все надежды Христя возлагала только на Марьяновку. Все вокруг чужое ей, неродное, неприветное, одна Марьяновка на всем свете, одна она - отрада ее и утешение. Коли судить, так пусть она ее судит, коли карать - так пусть она карает. Там замолит она свои страшные грехи, там сложит свои грешные кости... Все ложь, одна она - правда!
   Христя торопилась. Мерзла, голодала, выбивалась из сил... Там обогреется, тут Христа ради выпросит поесть, там передохнет - и снова пускается в путь.
   На пятый день она добралась до N. Знакомые места, улицы, по которым она ходила, босыми ногами, дома, где она жила,- все, все напомнило ей прошлое. Вон дом Загнибеды - до сих пор пустует, валится. Там она впервые узнала людскую кривду, там впервые постигло ее несчастье и горе. Оттуда пошли ее беды... А вот и дом, где жил Рубец. Какой был, таким и остался, как стоял, так и стоит. И окно, в которое она впервые увидела Проценко. Там, за этим окном, познала она первую радость и первую муку... Там она ступила на тот скользкий путь, который теперь ведет ее... куда, зачем? Она знает, что в Марьяновку, а зачем - никто не знает. Чему быть, того не миновать?
   На самом краю города она попросилась в покосившуюся хибарку переночевать, чтобы завтра чем свет потащиться в Марьяновку. Христе уже чудился дым ее, виделись кривые улицы, знакомые люди. Жив ли еще Супруненко, или Ивга доконала его? А Федор, Горпина? Здоры... к ним бы пока попроситься, да уж очень они зазнались. Не пойдет она к ним. Где-то теперь Кирило с Оришкой? Все-таки она у него ведьма, и люди говорят, что ведьма. Да что люди? Разве и ей не напророчила Оришка эту беду... Тогда же, когда были у Федора... Смеялись чего-то. А она: "Не смейся, не смейся, тебя горе ждет". Как в воду смотрела! С той поры и начались все беды, как под гору она покатилась...
   До самого рассвета не спала Христя, раздумывая про Марьяновку, перебирая в уме все даже самые незначительные случаи из своей жизни в деревне. Так дороги ей эти воспоминания и в то же время так тяжелы; невеселая мысль пришла ей на ум: что-то теперь она там застанет, что-то ждет ее там?
   По знакомой дороге Христя пустилась домой. То небо все было затянуто тучами, а в этот день солнце, вырвавшись из плена, показалось из-за горы в багровом сиянии и, искрясь и сверкая, покатилось по чистому небу. Лучи его, отраженные белым снегом, двоились, троились, взлетали вверх и снова падали на землю. Столько было света, что даже глазам больно! Золотые зайчики так и прыгали в морозном воздухе. И мороз ударил - так и сеет колючие иглы, так и жжет! Он словно на бой вышел с солнцем: откуда, мол, взялось оно, незваное, нежданное? Он звал на помощь своего непоседливого брата - ветер - и ярился, что тот замешкался где-то со своими завесами, тучами; он окутывал землю туманом, инеем нависал в лесу на деревьях, унизывал стрехи ледяными сосульками, рисовал узоры на стеклах... Христе не случалось еще бывать на таком морозе,- сквозь рубище он добирался до самого тела, жег и щипал, слеплял ресницы, выдавливал слезы из глаз. Христя ни на минуту не останавливалась, то и дело притопывая на ходу, чтобы хоть немного согреть закоченевшие ноги. Она то притопывала, то пускалась бегом, словно бежала сама с собой наперегонки, то, утомившись, еле-еле брела. И все-таки она брела дальше и дальше. В сердце ее под рубищем теплилась надежда и гнала ее вперед, манила в Марьяновку; тут, в дальней дороге, и голод, и холод, и страдания, зато там своя хата, тепло...
   Был обеденный час. Вдали замаячили Иосипенковы хутора, окруженные ометами соломы. Дома ли живет Марья, или мыкается по свету? Зайти обогреться. Если Марья дома, приятно будет встретиться со старой знакомой. Она была так добра к ней и теперь, наверно, обогреет и накормит ее. А Христе хочется есть: она вышла без завтрака: завтракать-то ей было нечего.
   Христя ускорила шаг: голод и холод и желание поскорее увидеть Марью гнали ее вперед. От Марьи недалеко Марьяновка, она расскажет ей, что слышно о родной деревне. Скорее, скорей! Вон дородная молодица, одетая, несмотря на холод, в легкую кофтенку, достает воду из колодца... Скрипит и гудит колодезный журавль, поднимая вверх под нажимом сильной руки свое коромысло и большую бабу. Вот он поднялся вверх и снова опускается вниз. Скорей! Красными, как свекла, руками молодица уже снимает с крюка ведро и скоро уйдет в хату. А кто проводит Христю через двор?.. Тут такие злые собаки! Скорей, скорей!
   Христя добегает до забора. Вот из-за перелаза блеснуло и лицо молодицы, белое-белое, с черными глазами и бровями. "Да ведь это Марья! Сам господь посылает ее мне".
   - Марья, здравствуй! - крикнула Христя в то самое мгновение, когда Марья, перегнувшись немного набок, повернулась и пошла с полным ведром к хате.
   - Марья! Ты слышишь?! - крикнула еще раз Христя.
   Марья остановилась, оглянулась.
   - Подожди! Проводи меня, а то у вас тут собаки!
   Марья поставила ведро на снег и, прикрыв рукой глаза, с удивлением смотрела на оборванную нищенку, которая окликнула ее.
   - Здравствуй, говорю. Не узнаешь? - подходя к Марье, говорит Христя.
   Та присмотрелась, пожала плечами.
   - Не узнаю,- ответила она.- Кто же вы будете?
   - И не диво, что не узнаешь. Меня никто не узнает. Пусти, ради бога, в хату обогреться, там и увидишь, кто я.
   - Что ж? Заходите, места хватит,- говорит Марья, поднимая ведро, как перышко.
   Они вместе вошли в сени, из сеней в хату. Всюду чистота, порядок посмотреть приятно, а тепло - прямо звон стоит в хате!
   - Здравствуй в хате,- поздоровалась Христя.
   - Здравствуйте,- ответила Марья.
   - Кто там? Свои или чужие? - послышался с печи мужской голос.
   - Да бог его знает, Сидор, свои ли, чужие ли. Какая-то баба или девка меня узнала, а я ее никак не признаю. Просится погреться.
   - Что ж, можно. В хате тепло. На печи и вовсе душно, ну ее совсем,слезая с печи, говорит Сидор.
   - Ты бы подольше полежал,- смеется Марья.
   - Что это ты, как тебя звать, стоишь у порога? - повернулся Сидор к Христе.- Раздевайся да полезай на печь, коли озябла.
   Христя не знает, как быть. Сбросить ли дерюжку, которой она закуталась до самых глаз, или нет? Как показать людям свое изуродованное лицо!
   - Не узнаете, пока сама не скажу,- робко говорит Христя, снимая дерюжку.
   - Ого? - крикнул Сидор.- Нос-то отморозила или откусил кто?
   - Отморозила, -сквозь слезы хрипло ответила Христя.
   Сидор умолк, а Марья так и впилась в Христю глазами.
   Что-то ты мне будто знакома,- заговорила она.- И голос знакомый, где-то я его слышала, и тебя где-то видела, только никак не вспомню.
   - Рубца помните?
   - Ну?
   - Мы служили у него.
   - Христя?! - воскликнула Марья.
   Христя виновато потупилась.
   - Боже мой! Где же это ты была? Откуда идешь, куда?
   Христя молчала.
   - Какая же это Христя? - спросил Сидор.
   - Да ты не знаешь. Из Марьяновки. Давно это было, еще твоя мать была жива, она шла в город с Кирилом и заходила погреться.
   - При царе Горохе, значит? - спросил Сидор, почесываясь.
   - При царе Горохе. Скотину иди поить, а то уж время обедать.
   - Да я и то собираюсь,- снимая с жерди кожух, отвечает Сидор.
   Он быстро оделся и вышел. Марья и Христя остались одни. Христя присела на постель около печи и понурилась. Она боялась поднять голову, показать Марье свое лицо. Какое оно было когда-то красивое, а теперь?.. А Марья вскинет на Христю удивленные глаза и тут же отвернется так неприятно ей смотреть на круглое лицо Христи с дыркой и пуговичкой вместо носа. Она догадывается отчего это, но боится спросить.
   - Куда же это тебя бог несет? - пересилила себя Марья.
   - Домой.
   - Куда домой? В Марьяновку?
   - Да.
   И опять они примолкли.
   - Что же там родные остались? - немного погодя опять спрашивает Марья.
   - Не знаю, есть ли родные. Отцовская хата осталась.
   Разговор опять оборвался.
   - Где, значит, ни побывала, куда ни заносило, а дома лучше.
   Христя молчала.
   - Так вот и я. Спасибо, бог прибрал свекровь. Теперь у нас с мужем лад. Вот уж третий год живем - брани у нас не услышишь.
   - Старое позабылось?- тихо спросила Христя.
   - Ну его! Не вспоминай. Самой страшно, как подумаю. Не ко времени, Христя. Вот и ты домой идешь, а, верно, как старое вспоминаешь.
   - Ох, вспоминаю! - вздохнула Христя.
   - Невесело, видно, вспоминать-то его, коли так тяжело вздыхаешь?
   Христя только рукой махнула. Тут вошел Сидор и заговорил про другое: стал жаловаться на холод, удивлялся, как Христя шла по такому морозу, торопил Марью, чтобы поскорее давала обедать, хоть нутро горячим согреть.
   Марья вынула из печи борщ, поставила на стол и пригласила Христю подкрепиться. Христя молча присела и, хотя ей очень хотелось есть, ела немного - почему-то вкусный обед этих добрых людей комом стоял в горле, мысль о своем уродстве не покидала ее, и она боялась поднять глаза на Сидора и Марью.
   Пообедав и поблагодарив хозяев, она сразу стала собираться в дорогу.
   - Куда это? - спросил Сидор.- По такому холоду?
   - Тут недалеко, в Марьяновку.
   - Смотри, ночь застигнет в дороге.
   - Да хоть ночью приду.
   -А где же там заночуешь?- вмешалась Марья.
   - Да где-нибудь заночую.
   И, поблагодарив хозяев, она вышла из хаты. Марья проводила ее за ворота и долго смотрела, как Христя, закутавшись в лохмотья, плелась по дороге.
   - Ушла? - спросил Сидор, когда Марья вернулась в хату.
   - Ушла.
   - Добегалась, что без носа осталась! - прибавил он, но Марья молчала. У нее так больно сжалось вдруг сердце!
   Христе стало легко, когда она далеко отошла от хуторов. Холодная и безлюдная пустыня казалась ей куда милее и родней, чем теплая хата, где она недавно грелась. Приветливые слова Марьи, ее гостеприимство, жалостливые взгляды, теплая хата - все-все казалось Христе таким горьким и безотрадным. К чему все это ей, отверженной? Чтобы почувствовать, как смущает добрых людей ее безносое лицо, какое вызывает у них отвращение? Бог с ними и с их жалостью! Безмолвная пустыня не гнетет так душу, как тесная хата, не спросит у нее, как дошла она до этого, куда несет свое горе, куда бежит?..
   И Христя все шла и шла, не думая о том, что идет к таким же людям, не помышляя о том, что вся Марьяновка вытаращит на нее глаза больше, чем Марья, что все в один голос спросят: зачем ты к нам приплелась?
   Короткий зимний день угасал. Ясное солнце скрывалось за горой, озаряя багровым светом чистое небо, по которому лишь кое-где плыли легкие облачка; от зарева по снежной равнине разливался оранжевый свет. Уныло и тихо было вокруг, мороз все крепчал. Только теперь Христю вдруг осенило: она поняла, что там, куда она идет, люди изумятся еще больше, что ее истерзают расспросами: откуда, зачем? Душа у нее похолодела, сердце заболело так, словно кто всадил в него и повернул острый нож. Она остановилась, безнадежно глядя вперед, туда, где бескрайняя степь сливалась с бескрайным небом, где чернела какая-то полоса, быть может, сама Марьяновка. "Ну, чего я туда пойду? чего?" - спросила она сама себя и повернула назад. Возвращаться?.. Нет. Она столько прошла. Чего стоил ей, голодной, один переход в трескучий мороз от губернского города. А что было там в городе? Еврей выгнал, насмеялся над нею; не набреди она на хибарку Марины, верно, пришлось бы ночевать где-нибудь под забором, а то и в поле. Христя повернулась и снова пошла по дороге в Марьяновку, только все тише и тише, словно что-то удерживало ее, не пускало. А тем временем солнце совсем скрылось, заря стала желтеть, мигать, на землю спустилась ночь, окутав мраком дальние равнины; в небе загорались звезды; блестящие и ясные, они усеяли все небо, словно кто высыпал их целый кош.
   Христя ускорила шаг. Теперь ночь, никто ее не увидит, не остановит, не начнет выспрашивать. Скоро все лягут спать, потому что завтра праздник воскресенье, никто ничего с вечера не делает. Разве только молодежь соберется на посиделки. Христя вспомнила посиделки, когда она была молодой, вспомнила девушек, своих подруг, вспомнила хлопцев, кто за кем бегал, кто по ком сохнул... Все они, как живые, стоят перед ее глазами, все мерещатся ей, она слышит знакомые голоса, шутки, смех... Христя забыла о том, куда она идет, какая она теперь стала, ей кажется, что она бежит на посиделки. И она шагает все быстрей и быстрей... под ногами у нее скрипит мерзлый снег, кровь приливает к сердцу, расходится по всему телу, греет ее... мысли роями поднимаются в голове, и всё такие веселые и приятные, легкие и беззаботные. А ночь все ниже и ниже спускается на землю, окутывает мраком белые поля, тьма застилает далекий простор. Белая дорога, словно из льда, протянулась, синеет, а кругом в поле искры, как цветочки, сверкают: и желтые, и синие, и зеленые. Это мерцают на снегу переливы сияния звезд,- Христя не идет, а бежит. Скрип и скрип, скрип и скрип! И этот скрип ее быстрых шагов сливается в непрерывный шум, будто кто-то жалуется или бранится, не умолкая. А вокруг мертвая тишина, только изредка треснет земля от мороза, словно кто выпалит из ружья, и треск разнесется в холодном воздухе. Христя вздрогнет и снова спешит вперед.
   Долго ей пришлось идти, пока она услышала вдалеке лай собак. О, слава богу, если это не Марьяновка, то какое-нибудь человеческое жилье. Попрошусь переночевать. Ноги у нее ныли невыносимо, пальцы щипало морозом. Лай все ближе и ближе. Вот и хата видна. Темно всюду, нигде ни огонька, а лай слышен впереди. Это, верно, выселился кто-нибудь на околицу. Христя прошла мимо хаты. Вон перед нею что-то зачернело, возвышаясь над всей окрестностью. Что это? Христя присмотрелась. Да ведь это церковь. Марьяновская церковь! Слава богу! Сюда через площадь налево стояла их хата, теперь там еврейский шинок. Христя перекрестилась и пошла.
   Видно, было уже поздно, потому что в хатах нигде не светились огни. Одни собаки встречали и провожали Христю, когда она проходила мимо огородов. Как все переменилось. Когда-то здесь был пустырь, а теперь он застроился, улицы стали. Узнает ли она свою усадьбу? "Да вот она!" воскликнула Христя, остановившись перед длинной-длинной хатой с жилой половиной по одну сторону и лавкой по другую. "Ишь чертов еврей, чего только не понастроил на чужой земле!" - весело подумала она, надеясь, что все это вскоре перейдет в ее руки.
   Она подошла к окну и постучала. В морозном воздухе гулко зазвенело намерзшее стекло; собаки, услышав стук, подняли лай.
   - Кто там? - донесся из хаты голос.
   - Пустите.
   - Кого пустить? Чего? - слышится голос еврея. Но вот раздался скрип, загремел засов. Дверь на улицу отворилась, и в черном проеме показалась борода еврея.
   - Пустите переночевать, просит Христя.
   - Куда ночевать? Тут тебе не постоялый двор. Проходи дальше! - крикнул еврей и запер перед ее носом дверь на засов.
   Христя осталась на улице. "Куда же идти? - думалось ей. - Куда, если это моя хата, мое добро. Чего я к чужим пойду?"
   И она опять постучала в окно. Тихо - ничего не слышно. Немного погодя погодя она опять стучит.
   - Пустите же, а то замерзну! - кричит она.
   - Иди, иди пока по шее не дал! - отвечает ей голос из хаты.
   "Чего доброго, и даст!" подумала Христя и пошла по улице. Собаки на соседних дворах кинулись в подворотни. Христя повернула назад. "Еще разорвут. Лучше я около лавки посижу, - все-таки там потише. До рассвета просижу, а там мы и на еврея найдем управу. Ты, чертов нехристь, переночевать меня не пустил, так я ж тебя среди зимы вышвырну из своей хаты!" - грозилась она, устраиваясь на лавочке под навесом, где было как будто потише. В этом закоулке, правда, было хорошо: вдоль стены широкая и длинная лавка - устанешь, и прилечь можно. И Христя, придвинувшись к стене, села. Вот только холодно, немилосердно холодно и спать хочется, так и клонит ко сну. Христя, поджав ноги, прислонилась к стене. Сперва зло ее брало, что еврей не пустил ночевать. Расплодилось чертово семя не только в городах - и в села их поналезло, надувают нашего брата... Но скоро Христя перестала сердиться. Мысли ее приняли другое направление, стали ровнее, спокойней. Завтра она пойдет в волость - пусть вернут ей ее добро. Что ж она тогда будет делать? Что? Пустит кого-нибудь в соседи, лавку сдаст внаем. Лишь бы зиму как-нибудь перебиться, а лето красное поможет ей. В тепле да в достатке она уж что-нибудь придумает... Христя размечталась, позабыв обо всем на свете. Сон смыкает ей глаза, навевает забытье. Вдруг точно кто по голове ее ударил, она вздрогнула, искры посыпались у нее из глаз - и... что за чудо!.. перед нею лето. Знойное искристое солнце катится по высокому небу, золотом горят в солнечных, лучах зеленые поля, птички поют, легкие мотыльки порхают, воздух напоен запахом трав и цветов. Она идет по полям, на которых буйно поднялись пшеница и рожь. Конца-краю нет этим нивам, ветер волнует молодой высокий колос, пробегает от нивы к ниве. "Чье это поле?" - спрашивает она у прохожего. "Христино поле",- отвечает тот, ломая перед нею шапку. "Какой Христи?" - "Да вот, может, знаете, из Марьяновки. Бедняки у нее были отец с матерью, а она была хороша собой, да как пошла в люди да намыкалась по свету, воротилась в деревню калекой. И, видно, за ее тяжкие муки послал ей бог счастье - разбогатела она. Вот глазом не окинешь - кругом все ее поле. Там и лес столетний, а в Марьяновке у нее - дом панский. На всю Марьяновку дом. И в нем полно девушек и покрыток. Согрешит девушка, она тут же ее к себе переманит. Грамоте учит, ремеслу. Школу такую открыла. И скажи, пожалуйста: иной раз вовсе беспутная попадется, смотришь, через год-два - такая станет хозяйка: все знает, все умеет. Захочет девушка, замуж оттуда идет, не захочет, век там проживает. Сперва люди ее сторонились, а как разобрали, так и хозяева стали отдавать в ученье к ней своих дочек. Добрая душа, много людям добра делает! Не то что другие: как разбогател, так и бога и людей забыл. А она нет - все для людей. За их, говорит, зло я им добром отплачу!" - закончил прохожий и пропал из глаз. "Где наша мать? Где наша мать?" - услыхала она стоголосый шум. И отовсюду, со всех сторон, из-за густой пшеницы и высокой ржи, показались девичьи и женские головки, гладко причесанные, убранные цветами. Личики румяные, глазки ясные, спокойные... И все бросились к ней. "Вот наша мать! Вот наша мать! Утомилась, бедняжечка. Возьмем ее на руки и донесем до дому!" И, подняв ее на руки, молодые и сильные, они понесли ее по полю. Широким шатром раскинулось над нею синее небо, ни тучки на нем, ни облачка, разве только черной точкой жаворонок, затрепещет, да зальется над землей своей песней. Внизу буйные колосья за нее цепляются, тихо щекочут ее, а вокруг - несмолкаемый шум молодых и звонких голосов... Так легко и приятно Христе - сладко дремлется ей, глаза смыкаются, тихое забвенье находит на нее. Все крепче, и крепче сон, она словно стынет, замирает во сне...
   На следующий день, чуть забрезжил свет, еврей, озирая свои владения, наткнулся около лавки на что-то темное.
   - Кто там? - крикнул он, подходя.
   В сером свете зимнего утра виднелась темная куча. Еврей протянул руку и отпрянул в ужасе. Теплая рука его коснулась холодного как лед лица.
   - Гивалт! Гивалт! - закричал он и бросился в хату.
   Скоро он опять появился, за ним выползла и еврейка. Еврей что-то кричал ей, показывая рукой на лавку. Заспанная, неумытая еврейка устремила туда свои черные глаза.
   - Что там тебе, Лейба, бог послал? - крикнул еврею мужик с соседнего двора.
   - Что послал? Напасть послал! Принесли кого-то черти, замерз тут около лавки.
   - Кто ж это там? Мужик или баба?
   - А черт его знает, кто? Не нашел другого места, приткнулся около лавки!
   Мужик, бросив посреди двора охапку соломы, которую он нес скотине, пошел к лавке. За ним и еврей с еврейкой.
   - А никто к тебе на ночь не просился? - спросил мужик.
   - Нет, не просился,- ответил еврей, глядя на жену.
   - А я слышал ночью - собаки лаяли и в окно кто-то стучал.
   - Не знаю, может, и стучал. Я спал. Ты не слышала, Хая? - повернулся еврей к еврейке.
   - Нет, не слышала,- ответила та.
   Мужик подошел к куче лохмотьев и ощупал голову.
   - Так и есть, человек,- сказал он.- Что ж теперь, Лейба, будешь делать? - спросил он немного погодя.
   - Что делать? Возьму и выкину на середину дороги.
   - Нет, так нельзя, а то как бы беды не было. Надо в волость заявить.
   Еврей застрекотал что-то еврейке и побежал по улице. Еврейка пошла в хату. Мужик постоял-постоял и тоже пошел домой.
   - Остап! - крикнул он через забор другому соседу.- Слыхал, у Лейбы около лавки кто-то замерз?
   - Ну?
   - Вон лежит? - показал мужик рукой.
   Остап пустился бегом к лавке.
   - Что там такое? - послышался издали третий голос.
   - Да кто-то замерз около лавки!
   Показался и третий мужик. За ним немного погодя - баба, а там другая, третья. Собралась толпа, народ зашумел. Кто такой? Откуда? Зачем забрел в село?
   На дворе светало, народу все прибавлялось. Услышав про мертвое тело, люди сбегались с дальних концов села, бог знает с каких улиц. Народу около шинка собралось как на ярмарке, всем любопытно, всем хочется поглядеть!
   Но вот показался и еврей, ведя с собой двух мужиков. Один, старенький, сгорбленный, едва поспевал за другим, помоложе. Еврей что-то говорил, размахивая руками.
   - Вон из волости идут! Подождем, посмотрим, что там такое? - зашумели, задвигались люди в толпе.
   - Пропустите, пропустите! - кричал еврей, расталкивая народ.
   Подошли. Только подняли платок, как в церкви ударили в колокол. Гулкий призывный звон разнесся в морозном воздухе. Старик, который поднимал платок, вздрогнул, народ закрестился, кое-кто засмеялся.
   - Испугался, дяденька! - крикнул кто-то.
   - Чего испугался? Не впервой! - ответил тот и сдернул платок с головы мертвеца. Показалось широкое женское лицо, с побелевшими от мороза щеками и с дыркой вместо носа.
   Народ стал напирать, лезть друг на дружку, чтобы поглядеть.