Мирный Панас. Гулящая

   - Что ж ты, отобрал?
   - А как же! Это еще хорошо!.. А если бы он в лавку зашел да разворошил эту гниль... Право, не знаю, как ее это мужичье ест. Тухлятина тухлятиной!.. Сегодня заходит один. "Что-то, говорит, она припахивает"."Оттепель, говорю, почуяла, а так не рыба - золото..." Вытаскиваю из-под низу, чтобы показать, а она так в руках и расползается... Ничего - берет... Вот если бы Лошаков на завод взял - хорошо было бы. На днях забегал: "Бочку надо".- "Не совсем, говорю, хороша".- "Да пес с ней! у меня рабочие,сожрут!.." Да вот уж третий день что-то не присылает. Если бы взял бочку, перевез бы! За эти дни бочку надеюсь распродать; а там если полбочки и пропадет - невелика потеря... В нашем деле без этого не обойдешься!
   - А ты знаешь, что Христе надо платье шить,- ввернула Олена.
   - Подождет! - отрезал Загнибеда.- Мы ее больше ждали... Кто теперь, в эти дни, станет шить? А самой - некогда будет. Пусть уж после праздника. Посмотрим еще, какая из нее работница будет.
   - Тише! - сказала Олена.
   - Что тише?
   Христя дух затаила, чтобы ни слова не пропустить из того, что про нее будут говорить. Напрасно!.. Разговор на этом оборвался. А когда хозяева снова заговорили, то уже про людей ей не знакомых, про плутни лавочников, про то, кто кого надул, поддел, облапошил...
   Грустно и тяжело стало Христе слушать все это. Где уж тут, черт возьми, жалости искать, когда люди только об одном думают - как бы из другого все жилы вытянуть, как бы другого оседлать!
   - Христя! убери самовар,- немного погодя позвала ее Олена.
   Христя приняла самовар, убрала посуду. А там Загнибеде вздумалось еще поужинать,- подала ужин. Пока после ужина помыла посуду и сама поужинала, было уже около полуночи. А хозяйка, идя спать, велела чуть свет поставить самовар: "Завтра базарный день,- Петру Лукичу надо пораньше в лавку".
   "Тухлой чехонью людей травить!" - с тяжелым вздохом подумала Христя. Она примостилась на лавке, погасила свет и тоже легла.
   Ее сразу окутала черная, непроглядная тьма. Темно хоть глаз выколи, не видно ни зги. Слышен только глухой шепот из третьей комнаты. Это хозяева, богу ли они молятся, шепчутся ли о барышах? Какое ей дело? Она за день так утомилась сегодня от ходьбы и от всех злоключений, что сразу закрыла усталые глаза. Сонное забытье нашло на нее.
   Христя сразу заснула. Ей ничего не снилось, ничто не нарушало ее тихого покоя. Прижав больную руку к груди, она спала. На то и ночь, чтобы все почивали. Да все ли? Что это за свет колеблется в маленькой комнатке? Вот он уже рядом, в соседней комнате, в светлой его полосе чернеет чья-то высокая фигура... Кто это? Чего ему надо? Это Загнибеда, босой, раздетый, со свечой в руке, тихо, как кот, выскользнул из комнаты, входит в кухню и, озираясь по сторонам, крадется в сени. Он слегка нажимает щеколду, чтобы не стукнуть, и отворяет дверь, держа свечу высоко над головой.
   В углу на лавке лежит Христя, спит. Темная тень ее трепещет, колышется на стене... У Загнибеды глаза загорелись, когда он увидал девушку. Тихо, на цыпочках он подошел к ней, поднял свечу так, чтобы свет падал на ее голову... Из темноты выступило круглое спокойное лицо, черные брови, закрытые глаза, полураскрытый рот. От тихого дыхания чуть заметно поднимается и опускается высокая грудь. Глаза у Загнибеды засветились, рука дрогнула... Долго он стоял над Христей, смотрел на девушку, упивался ее красотой. Вот... он тихо вытянул руку, подержал над нею, как держат, озябнув, над огнем, и... тихо опустил... Христя проснулась. Свет мгновенно погас... Снова стало темно. Христя спросонок не поняла, снилось ли ей, или она в самом деле видела свет. Усталая, она повернулась на другой бок и снова заснула. Она не слышала, как потом что-то зашуршало в темноте; как скрипнула дверь в комнату; как Олена, проснувшись, спросила:
   - Кто там?
   - Это я,- тяжело дыша, ответил Загнибеда.
   - Чего ты?
   - Ходил поглядеть, заперта ли дверь на засов. Он грузно опустился на кровать, так что она заскрипела, долго ворочался, пока заснул. Зато Олена всю ночь не спала.
   3
   "Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес!"- только и слышно было у Загнибеды, только и разносилось по всему его дому на второй день пасхи.
   В этот день у Загнибеды всегда пир... Круглый год заботы да хлопоты, купля да перепродажа, тяжбы да сделки... Только и праздника, что три дня пасхи да три дня рождества. Да и то потому, что в эти дни никто не торгует. Вместо того чтобы отдохнуть, устраивают пиры... Целая орава соберется из ближних и дальних мест; все являются к кому-нибудь одному; народу набьется уйма,- яблоку негде упасть; шум, гам, будто вода в потоке пенится и бурлит; споры да смех; выпивка да закуска... Так уж издавна повелось, так и по сию пору ведется.
   Второй день пасхи - день Загнибеды. Об этом помнили и свои люди, и посторонние, и сами хозяева. Готовились к этому дню заблаговременно. Заблаговременно делали закупки, пекли, варили. Христя под руководством хозяйки целую неделю, как каторжная, хлопотала у печи, урывая минутку после обеда, чтобы почистить, подмазать, помыть да побелить комнаты. В субботу все комнаты будто в белые сорочки нарядились; по углам из-за ворохов искусственных цветов выглядывают образа в блестящих ризах, лики святых сияют; небольшие лампадки покачиваются перед ними на тоненьких цепочках; на окнах узорные занавески; солнце пробивается сквозь мелкий узор... Столы, покрытые белоснежными скатертями, ломятся от яств и питий... Во всем виден достаток, роскошь, богатство...
   Христю поражало это изобилие... "Господи! - думала она.- Одному вон сколько даешь, а другому... Да если б моей матери хоть десятую часть всего этого, как она была бы счастлива! А то!.."
   Она посмотрела на себя. Уходя из деревни, она надеялась получить платье от хозяев и свое, поновее, оставила дома. И вот теперь, в чем пришла, в том и праздник встречает... Старенькая запаска коротка ей, засаленная корсетка расползлась на плечах. Обожженная рука не зажила. Чтобы не растравлять ее, Христя повязала ее рваной тряпицей; от кочерег да ухватов тряпица испачкалась, покрылась сажей... И вот среди всей этой роскоши она такая оборванная, обшарпанная! Ей самой это бросается в глаза. А хозяевам наплевать!
   Хозяйка как-то спросила:
   - Ты нового платья не взяла из дому?
   - Ей и в этом хорошо,- и сказал, ухмыляясь, хозяин... и все.
   "Служанка! Служанка!" - думала Христя, и под сердцем жгло у нее, как огнем.
   Дождались и пасхи. Будь это в деревне, Христя знала бы, что ей делать, куда пойти, где погулять. А здесь?.. Она слоняется по двору; прислушивается к гомону, который долетает с улицы; выйдет за калитку, посмотрит на людей... Разодетые, разряженные, идут они на гулянья да на карусели, а на нее и не поглядят. А и взглянет кто, так разве только затем, чтобы посмеяться.
   - Откуда такая замарашка взялась? - вылупив на нее глаза, спрашивает одетый по-городскому парень.
   - Из деревни! не видишь, что ли? - отвечает другой.
   Христя опрометью бежит во двор; парни вдогонку ей кричат, улюлюкают...
   - Ишь какая ядреная! Глянь, как вертит-то...- И по улице разносится неистовый хохот.
   "Чужие, чужие!" - думает Христя, убегая в дом. А там - тихо; хозяева легли спать. Тихо и тоскливо, как в могиле. А каково в деревне теперь? девушки гуляют, поют; подходят хлопцы, лезут христосоваться... Споры, шутки, смех... Насилу Христя дождалась вечера.
   - Ложись пораньше, высыпайся,- говорит ей хозяйка,- а то завтра, пожалуй, и ночью спать не придется.
   "Вот какие добрые!" - думается ей. И о ней-таки вспомнили, и ее не забыли!
   На второй день с самого утра стали собираться гости. Первыми пришли ближние соседи - поторопить хозяев в церковь.
   - Пора в дом божий! - кричали они, заглядывая в дверь.
   - Еще успеем. Заходите! Заходите! - приглашал Загнибеда.
   Пока собирались, наряжались, завязался: разговор. Рассказывали, кто как встречал праздник, как провел первый день, что слышно в городе. Женщины тем временем осматривали пасхальный стол, восхищались куличами, которые у Олены Ивановны всегда удавались и пышные и высокие; расспрашивали, у кого брали муку, как ставили тесто, какую клали сдобу... Обычные праздничные разговоры!
   Но вот и хозяева собрались. Загнибеда нарядился в новый суконный костюм, надел сорочку с манжетами, повязал шею шелковым платком, сапоги на нем хромовые, со скрипом - барин да и только! Олена Ивановна надела голубое шерстяное платье, накинула на плечи тонкую кашемировую шаль, голову повязала шелковым платком; в ушах блестят серьги, на руках - золотые перстни...
   - Готово?
   - Готово.
   И хозяева и гости вместе пошли в церковь.
   Только как будто ушли, а уже назад возвращаются: в такие дни служба недолгая... Первыми во двор входят хозяева, а за ними - гости. Мужчины и женщины, молодые и старые, толстые, как бочки, тонкие, как шилья; низенькие - от земли не видать; высокие, как стройные дубы... А что за уборы, что за наряды? Красные платья, зеленые жакеты, пестрые юбки, желтые кофты, блестящие ластиковые балахоны, черные суконные кафтаны - в глазах рябит! И все валом валят во двор и в дом; здороваются, начинают разговор. По слову каждый скажет, и то десять душ - десять слов... а ведь тут этакая уйма народу!.. В доме, как в еврейской школе, дым коромыслом, шум такой, точно вода в лотоке бурлит...
   А ведь это еще не все; смотришь, то тот, то другой идет. Народу в доме битком набито; в боковушке и в светлице полным-полно: одни разместились на стульях и на кроватях, другие толкутся в поисках места. Все посматривают на пасхальный стол, где выстроились в ряд бутылки и разноцветные настойки переливаются на солнце; перед бутылками на большом подносе темнеет жареный гусь, жареный поросенок стоит, держа в зубах кусок хрена; маленький барашек, свернувшись клубком, выставил остренькое рыльце с редкими зубами; а там лежит утка, задрав кверху лапки; там белеет толстое молодое сало, масло желтеет, краснеют пасхальные яйца; а над всем этим в конце стола, как на страже, стоят высокие куличи с белыми шапками, обсыпанными цветным горошком... Все так и манит взор, так и дразнит аппетит! Недаром у всех, кто ни взглянет на стол, слюнки текут.
   - Кого это мы ждем? - спросил высокий дородный мужчина с веселыми карими глазами, румяным лицом и черными усами, подходя к жирному лавочнику, который обливался потом, сидя в углу.- А может, походим-походим, поглядим на угощение да так ни с чем и разойдемся по домам?- продолжал он, крутя свой черный ус.
   - Петро Лукич! Петро Лукич! - окликнул Загнибеду лавочник.
   - Что?
   - Пора, братец. Животы подвело,- сказал он и при этом так сморщился, будто у него и в самом деле живот заболел.
   - Да... Рубец с Кнышом обещали зайти,- сказал, почесывая в затылке, Загнибеда.
   - А по-моему, двое третьего не ждут! - заметил высокий с черными усами.
   - Да и батюшки нет,- прибавил Загнибеда.
   - Ох, уж эти мне бородатые! - процедил лавочник.
   - И чего их ждать, бородатых? - сверкая глазами, спрашивает высокий.Что, мы сами себе бороду не прицепим? У Олены Ивановны, верно, завалялась где-нибудь мычка кудели... Вот и готова борода!
   Кругом захохотали.
   - Ну, Колесник уже пошел коленца откалывать! - сказал кто-то.
   - Какие там коленца? - возразил Колесник.- Тут и голос пропал, а они коленца!.. Я вот что думаю: пока там попы, то да се, не следует ли пропустить по одной? Пантикулярно, как паны говорят.
   - Следует, следует! - поддержал кто-то, сплевывая.
   - Да что-то, Петро Лукич, не того...- глядя на хозяина, сказал Колесник.
   Загнибеда кивнул головой.
   - Там, в боковушке,- тихо сказал он, показывая на дверь.
   Колесник, лавочник и еще кое-кто поднялись и двинулись друг за дружкой в боковушку.
   - Батюшка идет! - крикнул кто-то в светлице.
   - Батюшка! батюшка! - пронеслось по всем комнатам.
   - Погодите! Сейчас батюшка будет,- крикнул Загнибеда, проталкиваясь вперед, чтобы встретить батюшку.
   Колесник с сердцем махнул рукой и плюнул.
   - Утритесь, Константин Петрович, а то как бы бородатый не увидал! сказал ему кто-то
   - Утритесь! Уж к губам было поднес - да отняли! - ответил он сердито.
   - Только и дали поглядеть?
   - То-то и оно!
   Кое-кто засмеялся.
   - По усам текло, а в рот не попало.
   - Не растравляй ты моего сердца,- просил Колесник, почесывая в затылке.
   Поднялся еще больший хохот.
   - Тсс!..- зашикали вокруг.
   В доме раздалось громкое и зычное песнопение. Славили воскресшего из мертвых, славили его пречистую матерь... Молодой, белолицый и черноволосый батюшка с крестом в руках, выступив вперед, пел звучным тенором. За ним дьякон, толстый, осанистый, с рыжей бородой по пояс, выпучив глаза на выкате, гудел, как из бочки, низким басом. Стихарный дьячок, с изжелта-седою косицей, трясясь от старости, пел надтреснутым голоском, точно маленький ягненок блеял; за ним долговязый рябой пономарь, насупившись, подпевал крикливым баском... Хозяин и хозяйка крестились, подняв глаза к образам; гости облепили причт: передние еще кое-как помахивали руками, крестясь, но задние сбились так, что руки не поднимешь.
   Только батюшка, кончив петь, поднес хозяевам крест для целования, как в комнату вошли два чиновника. Один - среднего роста, упитанный, с круглым румяным лицом, выбритым так гладко, что оно у него лоснилось, с маленькими блестящими глазками, которые так и бегали у него, как мышата. Другой высокий, тощий, с косматыми бровями, хмурым взглядом и рыжими баками, которые, как колтуны, свисали у него с костлявых щек.
   Оба на цыпочках пробрались вперед, слегка придерживая за плечи дородных мещан, толпившихся сзади. Те, озираясь и кланяясь, расступались, давая дорогу. Оба чиновника направились прямо к столу.
   - Кто это? - послышалось в задних рядах.
   - Разве не знаешь?
   - Откуда же мне знать?
   -Тощий, высокий - Рубец, секретарь думы; а тот краснорожий - Кныш, из полиции.
   - Ишь! Пошел наш Загнибеда в гору: с панами стал знаться!
   - А-а! Антон Петрович! Федор Гаврилович! - воскликнул Загнибеда, завидев Рубца и Кныша.- Христос воскрес!
   Начали христосоваться. Рубец, сухо похристосовавшись с хозяином, подошел к батюшке, поцеловал крест и что-то тихо проговорил. Батюшка засуетился, подал Рубцу руку.
   - Очень рад! Очень рад! - глухо забубнил Рубец.- На место отца Григория? Царство ему небесное! Приятели были с ним.
   Батюшка стоял и, не зная что сказать, потирал руки. Рубец что-то бубнил. Колесник подбежал к Рубцу и, сверкая глазами, отвесил ему низкий поклон. Рубец протянул ему два пальца. Колесник почтительно пожал их, попятился и отдавил дьякону ногу. Дьякон изо всей силы двинул его кулаком в бок. Колесник пошатнулся как подстреленный.
   - Ногу отдавил! - крикнул дьякон басом и, улыбаясь, подал ему руку. Колесник криво улыбнулся и снова попятился.
   Пока все это происходило на одном конце стола, на другом конце Кныш стоял перед хозяйкой и говорил, подмигивая:
   - Для первого знакомства позвольте похристосоваться.
   Олена Ивановна, всегда мертвенно бледная, слегка зарумянилась, когда Кныш начал с нею христосоваться. Тычась своим широким лицом то с одной, то с другой стороны, он взасос целовал толстыми, мясистыми губами тонкие и бледные губы Олены Ивановны.
   - Федор Гаврилович! Вы не очень-то чужих жен расцеловывайте,- сказал ему сзади Колесник.
   - А-а! - повернулся тот.- Это вы, Константин Петрович? Да ведь это раз в год. Христос воскрес! - и стал христосоваться с Колесником.
   - Вот бы нам такого секретаря! Вежлив, обходителен! - сказал Колесник мещанам, отойдя назад.- А то - сущая гнида, а по части хабис-гавезен небось не дурак!
   Все покатились со смеху, а Колесник мигом исчез.
   - Что он оказал?
   - Пес его знает! по-еврейски, что ли; дескать, хапать любит.
   - Вот перец!
   А перец так и носился в толпе. Теперь он стоял перед батюшкой и, потирая руки, говорил:
   - Ну, и проморили вы нас, отец Николай.
   - Чем же?
   - Поверите, в горле пересохло, промочить бы надо, а то тарахтит как гусиное с горохом, на которое бабы нитки мотают,- шутил он, весело блестя глазами.
   - Что ты тут плетешь? - перебил его Загнибеда.- Отче честной! Благословите хлеб-соль.
   Отец Николай встал и начал благословлять.
   - Начинается... Слышите! Начинается! - выбежав в другую комнату, крикнул Колесник.
   - Что начинается?
   - Да вот,- показал он на светлицу.
   Там около стола с хозяином чокались гости: батюшка, дьякон, Рубец, Кныш... Громко звенели чарки; у всех весело блестели глаза... Туда устремился и Колесник.
   - Просим, добрые люди, отведайте хлеба-соли,- приглашал Загнибеда.Спасибо, что не гнушаетесь нами, не забываете,
   - А у вас таки богатый стол! - сказал ему батюшка.
   - Да ведь в этом вся наша радость, отец Николай! Вся наша радость... Что нам со старухой осталось? Детками господь не благословил... Так хоть добрые люди придут, поговорят... Вот и вся наша радость... Оно, правда, нынче за все втридорога дерут. Да как подумаешь: к чему нам это богатство? для кого копить? Умрешь - с собой не возьмешь... Прошу покорно... Отец Николай! Антон Петрович! Федор Гаврилович! Кто же после первой закусывает?.. А вы что стоите? - кричит Загнибеда дьячку.- Ай-ай!
   Снова все сбились вокруг стола; среди прочих и старый дьячок трясет головой.
   - Смотри и сегодня не налижись, как вчера! - прикрикнула на дьячка высокая тощая старуха, с белесоватыми, точно оловянными глазами, дернув его за рукав так, что он покачнулся.
   - Евфросиния Андреевна! Евфросиния Андреевна! - тихо сказал дьячок.Ведь тут... чужие... ведь тут люди...
   - А вчера видел людей? А молодиц небось разглядел?
   - Так его, так! - вмешался в ссору супругов Колесник.- Под орех его разделайте, Евфросиния Андреевна! Чтоб не бегал так за вашей сестрой. А то в церкви апостола читает, а молодицам в сторону шепчет "шветик"!
   - И вы против меня! - сказал дьячок, опрокинув рюмку водки.- У меня вот и зубов во рту нет!- И он показал свои почерневшие десны.
   - А зубы-то тут зачем? Поцеловать да еще укусить, что ли? - подшучивал Колесник.
   Все так и прыснули, а старая дьячиха менялась в лице и вращала глазами, как ведьма. Дьячок боком-боком, да и выбежал на кухню.
   - Вы, Евфросиния Андреевна, за ним все-таки присмотрите,- дразнил Колесник дьячиху.- Вы на то не глядите, что у него зубов нету. Он и без зубов никому спуску не даст. А если бы ему да зубы!
   - Разве я не знаю? - проворчала дьячиха.- Знаю! Сорок лет с ним прожила - знаю! Сказано: жеребец!
   Хохот поднялся со всех сторон. Гости со смеху помирают, животики надорвали; а Колесник - хоть бы тебе что - только глаза блестят.
   - Правду, святую правду говорите, Евфросиния Андреевна,- подмигивает он,- сущий жеребец! Вот и сейчас: убежал на кухню... Знаем мы. Хоть и стар, да хитер... Там у Петра Лукича новая служанка, да еще, дуй ее горой, такая ядреная девка... Вот куда его потянуло! Вот куда он удрал!
   Дьячиха, расталкивая народ, вне себя помчалась на кухню. Гости хохотали; кое-кому вздумалось пойти поглядеть, что будет с дьячком.
   - Пойдем! - звали они Колесника.
   - Ну их! - ответил тот.- Почудили, и хватит, пойдем выпьем.
   Одни пошли на кухню, другие с Колесником - к столу, где важно восседали батюшка, дьякон, Рубец, Кныш.
   - Какая теперь наша служба? Какие наши доходы?- говорил батюшка Рубцу.- Вот когда у господ крепостные были,- вот тогда другое дело! Тогда были доходы! Бог дал праздник... сейчас везут тебе из имения: один одно, другой другое... да целыми возами... А теперь что? Разве на эти гроши проживешь? Да и их как начнут делить!
   - Господь не оскудевает в своей милости! - проворчал, поднимаясь, дьякон и потянулся за чаркой.
   Молодой батюшка только головой покачал.
   - Любимец протопопа, так ему ничего,- тихо сказал он, вздыхая.
   - Ну и протопоп же у нас! - прибавил Рубец.
   - Христос воскрес! - рявкнул дьякон, как в большой колокол ударил.
   - Воистину! - ответил, подходя к нему, Колесник.
   - Вот! - обрадовался дьякон.- Это по-моему! А то плачется!.. Доходов у него нет, молодой попадье шиньоны не на что покупать,- бубнил он Колеснику как будто на ухо, но так, что все слышали.- Пореже пускал бы попадью с кавалерами шляться, вот и доходы были бы,- прибавил он и отошел.
   За столом стали судить протопопа. Загнибеда говорил, что его все прихожане не любят, что он дерет с живого и с мертвого: если кто жениться задумал - меньше чем за четвертную не повенчает, умирает кто - гони десятку, а крестить надо - трешницу готовь. Рубец перебирал все его провинности перед покойным отцом Григорием: он его допек! он его в гроб вогнал! Кныш всех поражал, рассказывая про бумаги, какие попадались ему в полиции... Отец Николай только глубоко вздыхал.
   А в кухне тем временем раздавался неистовый хохот. Смеялись над пономарем. Рябой и нескладный, он как пропустит чарочку, другую, так сразу начинает любезничать с бабами. Старая ли, молодая ли - ему все равно выходи за него замуж, и кончено! У него и хата своя и сундук есть, а в сундуке десять кусков полотна. И земли на его долю из руги десятин пять приходится, и с кружки рублей пятьдесят, да и за перезвон перепадает. Он один знает, по какому покойнику как звонить. Кто сколько даст - так он и звонит! Гривенник даст, на гривенник зазвонит, двугривенный - так на двугривенный, а за рубль - так оттрезвонит, что слеза прошибет! Говорят, пустое дело звонить - потянул за язык, да и все! Нет, и к колоколам с неумытым рылом не суйся!
   Все знали, что он женат; один он этого не признавал, потому что так был пьян, когда венчался, что в глазах у него было темно. Да и жена с ним не жила, таскалась по шинкам да гуляла с солдатами. Трезвый он был тише воды, ниже травы; зато как подвыпьет, так откуда у него только прыть берется: куражится, хвастает, так и сыплет словами.
   Вот и теперь. Давно ли он сидел на кухне один, опустив на грудь свою победную голову? Никто не пригласил его выпить и закусить, сам он тоже никому ничего не сказал. Христя стояла около печи и, посматривая на него, думала: чего это он сидит здесь один, не ест, не пьет, и к столу его никто не просит?
   Но тут в кухню заявился толстый лавочник.
   - Тимофей! А ты что тут сидишь, голову повесил, не ешь и не пьешь? И, недолго думая, он схватил пономаря за руку и потащил к столу.
   Недолго они пробыли там, но вернулся Тимофей уже другим человеком: выпрямился, приосанился, глаза горят, брови шевелятся, тонким усом так и моргает. Христя никак не могла удержаться, чтобы не расхохотаться.
   - Ты чего смеешься? Ты кто такая? - пристал он к Христе, так забавно шевеля бровями, что как та ни сдерживалась, но не могла не смеяться.
   - Да это...- еле ворочая языком, сказал толстый лавочник,- да это девушка!
   - А коли девушка, так почему замуж не идешь? - спрашивает Тимофей.
   - Да она бы не прочь... так женихи не случаются.
   - Фу-ты! - удивился Тимофей.- Да какого тебе жениха надо?
   - Сватай, Тимофей, ее,- сказал кто-то из кучки гостей, которые стали собираться вокруг них.
   - А что? Разве не пойдешь? Ты не гляди, что я в грязи: хоть и шлепнулся в грязь, а все одно князь! - крикнул он, как петух, притопнув ногой, и так моргнул усом, что все прямо померли со смеху.
   Громовой хохот раздавался в кухне, но Тимофея это не смутило. Он подошел к Христе поближе и стал нежно заглядывать ей в глаза. Христе сначала было смешно, но, когда в кухню набился народ, ей стало стыдно и страшно... Потупившись, она отошла в угол, к кочережкам. Тимофей за нею.
   - Серденько! - взвизгнул он и даже подпрыгнул.
   - Чего вы пристали ко мне? Убирайтесь! - сказала с досадой Христя.
   - Паникадило души моей! - взвизгнул он снова и ударил себя в грудь.
   Гости так и покатились со смеху, а Тимофей стоит перед Христей, бьет себя в грудь и декламирует:
   - Вот та, которой жаждала душа моя! Приди же, ближняя моя, добрая моя, голубица моя! Приди в мои объятия! - И, расставив руки, он собрался уже было заключить Христю в объятия.
   - Тимофей! Это что такое! - раздался позади него голос.
   Тимофей оглянулся - и руки опустил: перед ним стоял батюшка.
   - Совсем девушку смутил,- сказал отец Николай, взглянув на Христю, которая, зардевшись как маков цвет, стояла у порога.
   Тимофей попятился, давая дорогу батюшке, который собрался уже уходить и прощался с хозяевами и гостями.
   - Отец Николай! А посошок разве выпить не полагается? - сказал Загнибеда, ласково заглядывая батюшке в глаза.
   Отец Николай засмеялся.
   - Посошок? А чтоб вас! Ну, уж давайте!
   - Я вам наливочки,- хлопотал Загнибеда.- Такая наливочка - пальчики оближешь! Олена Ивановна! наливочки сюда! позапрошлогодней! - крикнул он жене.
   Олена Ивановна принесла бутылку.
   - Сама и угости. От тебя вкуснее! - сказал Загнибеда.
   Олена Ивановна налила.
   - Хороша, хороша! - похваливал отец Николай, смакуя каждый глоток.
   - А вам, отец дьякон? Наливочки? - угощает Загнибеда.
   - Э, свинячье пойло! - крикнул тот.- Горелочки! мне горелочки!
   - А может, ромку напоследок? У меня хороший ромок - у немца брал.
   - Не терплю я этих заграничных штучек. От них только в животе урчит да голова трещит. Нет лучше пития, как родная горелочка! Чем больше пьешь, тем кажется вкусней! верно? - крикнул он, хлопнув Колесника по плечу.
   - Правда ваша. Ромок к чаю - расчудесное дело.
   - Вот-вот! А так, голая - горелочка! Хватил рюмашечку - и готово! Дерзай, чадо! - крикнул он, опрокидывая рюмку, и поторопился за батюшкой, который уже стоял на крыльце, дожидался.