Мирный Панас. Гулящая

   - Константин Петрович! А может, чайку? - предложил Проценко.
   - Нет. Чай сушит. Я вот этого дива. Это по нашей части. А то и в земстве говорят, что я мужик. Так уж я мужиком и буду. Будем здоровы! - и он залпом выпил рюмку.
   - Ну, как же вы поживаете? - спросил он у Рубца.- Слышал я, службу переменили, по земству пошли. Вот это по-моему. Хорошо, ей-богу хорошо. Только служба хлопотливая. Иной раз и на месте не посидишь, гоняют тебя в хвост и гриву. Туда мостик поезжай строить, сюда плотину насыпать. Хлопот по горло! И в городе спокойно не посидишь. Господа, они везде господа. Вот и мои друзья выбрали себе барское занятие - сидят да пописывают. А ты, Колесник, катай, валяй. Спешить не спеши, а поторапливайся! Только перед собранием и отдохнешь. А там - айда! С повозки не слезаешь.
   - Однако вам, Константин Петрович, езда впрок идет, ишь как раздобрели,- улыбнулся Кныш.
   - Хорошо, что такой уродился. А будь я тощий, не крепкий... Грязь, дождь, непогодь, а ты лети. Дело не ждет. Ах, да! Забыл спросить,обратился он к Проценко.- Видели диковинку?
   - Какую диковинку? - спросил тот, прихлебывая холодный чай.
   - Как какую диковинку? - воскликнул Колесник.- Арфисток! Ну и Штемберг! Вот чертов еврей! Вот это арфистки - просто мое почтение! Грудь во! Платьица коротенькие - по сю пору! ножки - прелесть, обтянуты голубыми чулочками. А личики - одно тебе роза, другое - лилия. Отродясь ничего лучше не видывал. Особенно одна - Наташка. Как там в сказках говорится: во лбу месяц, в затылке ясны звезды?
   - Ну, пошел расписывать! - снова ввернул Кныш.
   - Это уж по его части! - прибавил и Проценко.
   - Не верите? Вот увидите. Скоро начнут петь. Увидите.
   Кныш и Проценко стали смеяться, что Колесник такой юбочник.
   - Было дело - не зевал, ни одной не пропускал! А теперь что? Никудышный стал. Так только, поболтать, полюбоваться, а насчет дела - ни к черту! - отпирался Колесник, наливая новую рюмку рому.
   В саду тем временем поднялся шум, все бросились к вокзалу. Кто-то крикнул: "Сейчас петь начнут! сейчас!"
   - О-о, пойдем, пойдем! - засуетился Колесник.
   - Ну, зачем? - вмешался Рубец.- Пусть уж идет кто помоложе. А нам, старикам...
   - А у стариков что, кровь не греет? Пойдем! - И, оставив недопитый чай, они бросились к вокзалу. Колесник шел впереди и тянул за руку Рубца, который никак не поспевал за своим проворным и вертлявым земляком. Проценко и Кныш шагали по бокам. Около вокзала была такая давка и толчея, что просто ужас, народ облепил все три входа, точно пчелы крошечные летки своих ульев. Входили в вокзал не поодиночке, а, словно надев латы, протискивались толпой. Протиснулись вместе с другими и наши и сразу бросились выбирать места получше. Как раз против двери были устроены довольно высокие подмостки, и на авансцене уже стояли рядышком арфистки, внимательно поглядывая по сторонам; у некоторых из них на губах, в блестящих глазах играла легкая улыбка. Со всех сторон слышались восторженные возгласы.
   - Вот она, Наташка. Посредине. Смотрите. Да смотрите же! - крикнул Колесник, впиваясь глазами в девушку, стоявшую в центре. Невысокого роста, с круглым личиком и черными волосами, одетая в черное бархатное платье, которое так оттеняло снежную белизну ее кожи, она выделялась среди своих подруг, как лилия в букете цветов.
   - О-о-о! - протянул Проценко.- Вот скульптурность форм, вот мягкость и теплота очертаний! - с удивлением сказал он Колеснику.
   - А что? Разве я не говорил? Разве я не говорил? А что, неправда? Во лбу месяц, в затылке ясны звезды! Козырь, а не девка!
   - Постойте, постойте. Она мне кого-то, напоминает,- снова начал Проценко.- Я где-то видел похожую на нее. Ах, дай бог памяти. Где же это я видел такую?
   - Нигде! Нигде в мире, разве только во сне!- сказал Колесник.
   - И я где-то видел, да черт его знает, никак не вспомню где,- прибавил Рубец, впиваясь глазами в лицо девушки. Та стояла и спокойно окидывала толпу своим прекрасным жгучим взглядом. Вот она встретилась глазами с Проценко. Легкая, едва приметная тень удивления, смешанного со страхом, скользнула в ее бездонных зрачках, она вздрогнула, нахмурилась и сразу же отвела глаза.
   - Ей-богу, я где-то ее видел! - крикнул Проценко.
   - Ну, что вы говорите. Нигде вы ее не видели! - твердит Колесник.
   Народу набилось - не повернешься, жара - дышать нечем.
   - Знаете что? Пойдемте к той стене. Встанем там на скамью - будет не так жарко и все видно,- сказал Колесник и направился туда. Все последовали за ним.
   Они насилу пробрались к той стене и не успели встать на скамью, как раздался аккорд на рояле - знак того, что скоро начнут петь. Все сразу смолкли, тишина воцарилась мертвая, слышно, как муха пролетит. В этой тишине ясно звенели тонкие струны рояля. Но вот над головами понеслись звуки марша:
   Мы дружно на врагов
   На бой, друзья, спешим...
   Звонкие голоса девиц сливались с хриплым воем пьянчужек, стоявших около рояля и из-за спины разряженных пташек дававших знать, что они тоже тут, что, не обладая талантом или потеряв голос, они перешли сюда с театральных подмостков, чтобы тешить своими руладами пьяных купцов и лавочников. Марш пропели, закончив его криками "ура-ура!". Слушатели наградили певиц громом аплодисментов, топотом, криками "браво!" У девиц загорелись глазки, улыбка заиграла на губах; перешептываясь и перемигиваясь, они тут же уселись на маленькие стульчики, стоявшие позади них. Не села только та, что стояла посредине. Прозвучал и смолк аккорд на рояле. Она окинула взглядом море голов вокруг и, улыбаясь, начала... "Прачку". Звонким голосом стала она распевать про молоденькую, тринадцатилетнюю прачку, которую позвали к сударину-барину сорочку стирать; это была одна из тех песен, которые проститутки поют пьяным "господам" или еще более пьяным купцам да купеческим сынкам. Пение сопровождалось выразительными жестами и телодвижениями. Слушатели стояли и млели. Казалось, они потеряли дар речи, забыли обо всем на свете, кроме одной звериной похоти, которая светилась в их глазах и которую прославляла певица. Немое сладострастие взглядов сменилось неистовой бурей восторга, когда певица стала показывать, как она стирала сорочку. Откинув голову назад и строя глазки, она приподняла подол своего коротенького платья и стала делать непристойные движения. Без всякого стыда она показывала всем, как... стирать. Слушатели не выдержали, подняли исступленный крик, крик восторга до слез, похоти до забвения того, что все это творится на людях; казалось, потолок обрушится от этого крика, который волнами перекатывался по вокзалу; грохот и топот сотен ног, рукоплескания приветствовали певицу, которая, кланяясь на все стороны, опустилась на свой стул. Молодые дамы хохотали, барышни для вида потупили глазки, а мужчины ревели: "бис! бис!" Кто-то крикнул: "Букет!" - и целые охапки цветов полетели к ногам певицы. Иные, протолкавшись вперед, сами преподносили ей цветы. Она брала, кланялась, лукаво благодарила одними глазами и нюхала. Кто-то крикнул: "Шампанского!" Официант принес на подносе вино и подал одному из молодых людей; тот с компанией полез к певице, и они стали пить за ее здоровье. Она сама пригубила из одного бокала, со всеми любезно чокалась.
   А что же наши земляки? Кныш с хохотом подталкивал легонько в бок Рубца, а тот краснел и отмахивался от него.
   Проценко вытянул шею и пылающим взглядом неотступно следил за певицей, точно она была магнитом, который притягивал его к себе. Колесник вертелся как оглашенный и, хлопая себя по животу и по ляжкам, кричал: "Ой, не выдержу! ей-богу, не выдержу!"
   Он и в самом деле не выдержал. Дождавшись, когда толпа около него поредела, он спрыгнул со скамьи и как буря помчался к мужчинам, окружившим певицу.
   - Наташа! - позвал он, протолкавшись к ней.
   - Чего, папаша? - любезно улыбаясь, лукаво спросила она.
   - Можно вас попросить поужинать со мной?
   - С удовольствием! - ответила Наташа, подавая Колеснику свою пухлую белую ручку. Все только глаза вытаращили, глядя, как Колесник, взяв Наташу под руку, повел ее через весь вокзал к тем укромным отдельным кабинетикам, которые разместились рядом с вокзалом.
   - Человек! карту! - крикнул Колесник, шаркая ногами и окидывая взглядом всех присутствующих. С этими словами он исчез за плотной портьерой.
   По вокзалу пробежал шепот. Знай наших! Откуда ни возьмись седенький голубок и оставил на бобах наших воробышков.
   - Вот тебе и старик. Старик, да молодых за пояс заткнет!
   - Уж этот Колесник. Куда ни ткнись, всюду он влезет и всегда верх возьмет.
   - Еще бы! Куда же девать шальные земские деньги? Вон как расползаются наши мосты да плотины.
   - Пойдем отсюда. Тут дышать нечем,- мрачно сказал Проценко Кнышу и Рубцу и, соскочив со скамьи, направился к своей беседке.
   Те последовали за ним, ведя разговор о Колеснике, о том, как он смел и удачлив. Проценко молча прихлебывал чай с красным вином. Чай казался ему невкусным, и он все подливал и подливал вина в свой стакан. Не скоро они кончили пить чай, а когда, наконец, вышли прогуляться, то Рубец и Кныш были красны, как спелые арбузы, а Проценко прямо иссера-бледен. Ноги у него заплетались, и он как тень брел за своими земляками.
   - А вот и Колесник! - сказал Кныш, увидев его в открытое окно одного из маленьких кабинетиков.
   Он сидел с Наташкой на мягком диване около маленького столика, уставленного блюдами и бутылками. Обняв за талию, он склонил пьяную голову на ее пухлое плечо как будто дремал; она все похлопывала рукой по его полной щеке, и он всякий раз восклицал: "Папаша! папаша! папашечка!"
   Проценко первый бросился к окну, за ним остальные.
   - Здравствуйте, мамзель! - смело приветствовал он ее через окно.
   - Здравствуйте, мосье! - ответила она, пристально глядя на него своими жгучими глазами.
   - Мы, кажется, знакомы. Я где-то видел вас.
   - Спросите у Епистимии Ивановны! Она вам все расскажет! - отрезала та и, поднявшись, под самым носом у него опустила штору.
   Проценко стал как громом пораженный и весь затрясся. В голове у него шумело, в ушах стоял звон, сердце неистово билось в груди. Он готов был прыгнуть в окно и одним ударом разбить голову этой глупой гулящей девке. Он и в самом деле порывался это сделать, но Кныш поспешил схватить его за руку и увести от окна.
   - Сволочь! Дрянь, смеет так отвечать! - кричал, рассвирепев, Проценко.
   А из-за шторы донесся до него звонкий голос: "Папаша! папаша! поедем к тебе!"
   Папаша что-то промычал, но поцелуй прервал его мычание. Вскоре после этого все увидели, как пьяный Колесник, взяв Наташу под руку, повел ее через вокзал и сад прямо к выходу и, кликнув извозчика, помчался с нею по улице.
   - Кого это она назвала? - допытывался Рубец у Проценко, который после всего происшедшего как оплеванный ходил по саду.- Мне послышалось имя моей жены.
   - Да так, брякнула сдуру первое имя, какое ей на ум взбрело,- ответил Кныш.- Разве эти девки о чем-нибудь думают?
   Проценко молчал и, понурясь, шел рядом с ними. Он недолго после этого оставался в саду, крикнул лакея, расплатился, попрощался с Кнышом и Рубцом и ушел из сада. Чтобы немного протрезвиться, он не взял извозчика, а отправился домой пешком. Пока он брел по улицам города, мысли его, как он ни гнал их, все вертелись вокруг этого случая с арфисткой, не давали ему покоя, будили накипевшую злобу в сердце. "Чье это имя она выкрикнула? Пистины Ивановны? Какой Пистины Ивановны? Кроме жены Рубца, у него не было таких знакомых. Что жена Рубца с ним заигрывала, это он помнит. Но откуда знать об этом гулящей девке? Разве Колесник успел все рассказать?"
   И он, дойдя до квартиры, изо всей силы дернул ручку звонка; послышался такой оглушительный звон, что эхо отдалось по всей улице...
   2
   - Номер! - крикнул Колесник на весь вестибюль самой дорогой и роскошной гостиницы в городе, введя под руку Наташку, лицо которой было закрыто густой черной вуалью.
   - Семейный?
   - Конечно, семейный. Видишь, я не один,- кричит Колесник.
   - Пять с полтиной,- бросив лукавый взгляд на Наташку, ответил Колеснику коридорный.
   - Веди, нечего запрашивать!
   - Да я так. Я, видите, кому как угодно. Может, дорого будет - есть и подешевле,- оправдывался коридорный, выступая вперед.
   - Веди! - кричит Колесник.
   Коридорный повел их по тускло освещенному коридору. Он стремглав бежал вперед, точно его гнали в шею, а за ним следовал Колесник, ведя под руку Наташку и поскрипывая на весь коридор своими сапогами.
   Добежав до одной из дверей, коридорный быстро отпер ее и исчез; пока Колесник довел Наташку, он уже успел зажечь огонь и ждал их в дверях.
   - Этот? - спросил Колесник.
   - Самый аристократический,- расхваливал коридорный, давая им дорогу.
   Номер, как выразился коридорный, был действительно "аристократический". Оклеенный голубыми обоями, с тяжелой голубой портьерой на двери, с кружевными занавесками на окнах, сквозь узор которых тоже просвечивала голубая материя, обставленный голубой мягкой мебелью, он казался гнездышком, свитым прямо в ясной лазури небес. На стене в золоченой раме висело огромное зеркало; голубые стены, отражаясь в его чистом стекле, как бы удлинялись, комната казалась еще шире, словно из одной их становилось две. Под зеркалом диван, перед ним стол, вокруг стола мягкие голубые кресла. Колесник грузно опустился в одно из этих кресел и стал осматривать номер.
   - Красиво, черт побери! Красиво! - сказал он, и широкое багровое лицо его расплылось в улыбке.
   - А спальня где? - спросила Наташка.
   - Вот,- показал коридорный на другую голубую портьеру, скрывавшую вход в боковой стене.
   - Посмотрим,- ответила она, как заправская важная барыня, и пошла за портьеру. Лакей понес за нею свечу.
   - Ничего, хорошо, уютно,- сказала она, вернувшись, Колеснику.- Только, друг мой, еще так рано спать - не напиться ли нам чаю?
   - Самовар,- скомандовал Колесник, и лакей помчался как оглашенный, только тяжелый топот его шагов глухо донесся из коридора.
   - Это я, папаша, так,- подходя к Колеснику и ласкаясь, сказала Наташка,- чтобы не дать заметить лакею, что я не твоя жена.
   - О, да ты у меня хитрая!- произнес Колесник и, легонько ущипнув ее за пухлую румяную щечку, погрозил ей пальцем.
   - Ах, папаша! Дорогой папаша! - повалившись на Колесника и придавив его в кресле, ластилась к нему Наташка.
   - Ишь какой чертенок! Ишь какой чертенок! - радостно восклицал Колесник, ворочаясь под Наташкой, а она то трясла его, то хлопала ручками по круглым щекам, то хватала за голову и горячо и крепко прижимала к своей высокой груди. Колесник слышал, как струится кровь у нее в жилах, как тревожно бьется ее сердце. У него дух захватывало в груди, глаза сверкали и горели, как свечи.
   - Будет! Будет! А то я и чаю не дождусь! - кричал, отстраняясь, Колесник.
   - А что, раздразнила? раздразнила! - весело захлопала в ладоши Наташка и пошла, приплясывая, по комнате.
   Колесник как волк следил глазами за ее легкой поступью и красивыми движениями. И вдруг, сделав крутой поворот, она снова упала ему на грудь.
   - Папаша! Миленький папаша! - замирающим голосом шептала она.- Ах, если бы я была твоей дочкой! Ты бы любил меня? Нет, не хочу дочкой, хочу женой. Такая молоденькая, красивая, а ты такой облом... За мной роем молодежь увивается, я гуляю где хочу, а ты дома сидишь.
   - Дудки! - сказал Колесник.- А это видела? - И он ткнул ей под самый нос огромный кукиш.
   Она изо всей силы ударила его по руке и, отскочив, крикнула:
   - Покажи своей первой.
   - Первая далеко,- ответил Колесник.
   - А твоя жена жива?
   - Жива.
   - В N? - И она назвала город, где жил Колесник.
   Колесник воззрился на нее в изумлении.
   - Ты почем знаешь? - спросил он.
   Она захлопала в ладоши и со смехом ответила:
   - Ты думаешь, я не знаю твоей жены? Я все знаю. А Проценко разве я не отбрила сегодня?
   - Так ты и Проценко знаешь? - еще больше изумился Колесник.
   - И Проценко, и Рубца, и Кныша. Всех вас, чертей, как свои пять пальцев знаю.
   - Да почем же ты знаешь?
   Она залилась неудержимым смехом и опять кинулась его душить.
   Колесник, пыхтя, отбивался, а она как одержимая то отскакивала от него, то опять подскакивала и ластилась, как верная собака, давно не видевшая своего хозяина.
   Лакей принес самовар, и она угомонилась. Пока он расставлял посуду и суетился в номере, она была сдержанна, как заправская дама, важно прохаживалась по комнате, только исподтишка шаловливо поглядывая на Колесника своими черными глазами.
   Лакей ушел. Она стала заваривать чай, мыть и вытирать посуду. Розовые пальчики пухлой маленькой ручки бегали, как мышки, и то и дело мелькали у Колесника перед глазами.
   - Так почем же ты знаешь? Кто ты такая, откуда, что все знаешь? спросил Колесник.
   Она точно не слышала его вопроса. Чуть-чуть оттопырив губку и перемывая в полоскательнице стакан, она тихим тоненьким голоском затянула веселую песенку. "Тру-ля-ля! тру-ля-ля! тру-ля-ля!" - напевала она, стараясь попасть в тон звону стакана, и голосок ее сливался с этим легким звоном тонкого стекла.
   - Ты слышишь? - снова спросил он.
   Она обратила на него свой взгляд. Долго и пристально смотрела она в его вытаращенные глаза, потом, отвернувшись, тихо вздохнула. Вытерев стакан, она прошлась по комнате, затем подошла к нему вся красная и, задыхаясь, сказала:
   - Я вина хочу. Вина.
   - Почему же ты не сказала?
   Схватив звонок, он оглушительно зазвонил. Вбежал лакей.
   - Вина! - крикнул Колесник.
   - Красного,- прошептала она, стоя около него.- Я люблю с чаем пить.
   Колесник приказал подать вина, прибавив:
   - Да хорошего, старого. И хорошего рому.
   - Я думала, ты не дашь, откажешь,- ласково сказала она, когда лакей убежал.
   - Тебе? - воскликнул Колесник.- Проси чего хочешь, все тебе дам, что только могу.
   - Добренький! - прошептала она, прижимаясь к нему.
   - Ты думаешь, я стану жаться да скаредничать, как другие скаредничают? Как же? Нашли дурака. Нет, хоть на мужике кафтан и сер...
   - Люблю молодца за обычай! - весело защебетала она.- Что - деньги? Труха, на которую мы покупаем все, что нам нужно. Одного только за них не купишь: человека, который был бы тебе по душе. Не имей сто рублей, а имей сто друзей! Так и я. Сколько всякого добра прошло через мои руки! А где оно? Одному дала, другому сунула. А себе ничего не осталось. Было, да сплыло. А ведь вот живу.
   - Ну, у меня не скоро сплывет,- прервал ее Колесник.- Спасибо дуракам панам, что выбрали меня в члены, я теперь могу умереть спокойно. Хоть и не выберут больше, наплевать! Веселый Кут - это две тысячи десятин, кому угодно на весь век станет. Не буду членом, так буду хозяином.
   - Ты купил Веселый Кут?
   - Купил.
   - Это тот, что недалеко от Марьяновки?
   - Тот самый. А ты откуда Марьяновку знаешь?
   Она только вздохнула. Лакей принес вино и ром, поставил на стол и ушел. Наташка стала разливать чай.
   - Откуда ты все знаешь? Ты что, из тех краев, что ли?
   - Много будешь знать - скоро состаришься,- ответила она, пододвигая ему стакан чаю пополам с ромом.
   - Да уж не помолодею. Эх! Скинуть бы с плеч годков двадцать,- со вздохом сказал он и прихлебнул чаю.
   - Что бы тогда было?
   - Что? - переведя дыхание, ответил Колесник.- Да вот этот стакан одним духом осушил бы до дна, а теперь вот надо маленькими глоточками попивать.
   - Горюшко! - засмеялась она и тоже прихлебнула из своего стакана.
   - Конечно, горе, да ты еще такого крепкого налила.
   - И у меня не лучше.
   - Ну, что там у тебя? Свиное пойло.
   - Ну-ка попробуй! - и она сунула ему ложечку в рот. Он выпил, почмокал губами.
   - А что, вкусно? - сверкая глазами, спросила она.
   - Самое настоящее свиное пойло. Попробуй лучше моего.
   Она взяла ложечку, выпила и схватилась руками за лицо.
   - Матушка - воскликнула она, переведя дух,- огонь огнем!
   - А что, хватила шилом патоки! - смеется он, помешивая ложечкой чай.
   Она скорее стала прихлебывать свой чай. Чай пополам с вином, как целительная влага, гасил жжение во рту и в груди от одной ложечки рому. Она глотала чай быстро, без передышки, а затем схватила стакан и осушила его до дна.
   - Так надо пить? - спросила она, опрокинув стакан.
   - Молодец! - сказал он, глядя, как краснеет понемногу, заливается румянцем все ее лицо, как белые, пухлые щеки вспыхивают, словно зарево пожара, как загораются глаза.- Охулки на руку не кладешь!
   - Я еще буду пить,- похвасталась она. И снова налила себе чаю, подлив еще больше вина. Прихлебывая ложечкой чай, она все больше и больше краснела; казалось, вино разливаясь по жилам, просвечивает сквозь тонкую кожу и заливает щеки нежным молодым румянцем. У нее не только горели лицо, шея, руки - вся она пылала, глаза сверкали, искрились, язык точно размяк и тяжело ворочался во рту, словно белые зубы прилипали к губам.
   Он смеялся, глядя, как ее разбирает хмель. - Ну-ка, пройдись по одной половице,- сказал он.
   - Думаешь, не пройдусь? Нет? Так вот же тебе! - И, схватив свечу, она поставила ее на пол. Потом, подняв еще выше свое короткое платье, стала ходить.
   - Смотри же! - крикнула она, поглядев на него через плечо.
   Он увидел ее круглые, точеные ноги, ее белые как снег икры. У него захватило дыхание, глаза зажглись хищным огоньком. А она мелкими-мелкими шажками стала бегать по комнате. Он видел все как в тумане, кругом было темно, только белели и сверкали ее ноги. Он сидел как пень, тихо, неподвижно, вытаращив глаза, а она, легкая, быстрая, все кружилась перед ним. Вдруг она подбежала к нему и как подкошенная упала прями ему на руки. Лицо у нее побледнело, глаза закрылись, только на висках бились, трепетали набухшие синие жилки. Он силился поднять ее, но не мог: она была тяжела, как глыба.
   - Что, хватила винца? - спрашивал он, наклоняясь к лицу и заглядывая в закрытые глаза.- Дурочка!
   И он бережно поднял ее, взял за талию и потащил к дивану. Как сноп повалилась она на диван, только из раскрытых губ вырвался тяжелый горячий вздох.
   Долго он возился с нею, пока уложил ее поудобней. Как отец или старший брат, ухаживал он за нею, вынес подушку из спальни, подсунул ей под голову и сам сел около нее. Словно цветок белой лилии, обернутый черным платком, лежала она бледная-бледная в своем узком черном платье. На белом лбу блестели капли холодного пота, бурно вздымалась высокая грудь; так вздымается она, когда человеку нечем дышать: поднимается высоко, замрет и, дрогнув, тихо опустится вниз.
   Она долго лежала, не шевелясь, наконец вздохнула, открыла глаза и страшным взглядом обвела комнату.
   - Ох! закружилась я,- проговорила она и снова закрыла глаза.
   - Закружилась? Напилась! На черта было столько пить? - упрекал он ее.
   Она только качала головой.
   - Сколько я там выпила? - немного погодя снова заговорила она, повернув к нему уже покрывшееся легким румянцем лицо; только в глазах ее еще светилась усталость.- Разве мне столько случалось пить? Со мной всегда так бывает, когда я сильно покружусь. Один доктор сказал мне, что я от этого когда-нибудь и умру.
   - Много они знают, твои доктора! - буркнул он, принимаясь за свой недопитый стакан.
   - А как же, должны знать. Для чего-то они ведь учились.
   - Для того, чтобы людей обманывать.
   Она на минуту примолкла, задумалась, а потом снова начала:
   - Кто только их не обманывает?
   - Кого? - спросил он.
   - Людей. Ты обманываешь меня, тот - того, а этот другого. Кто кого сможет и сумеет, тотчас же обманет. И уж кому, кому, а нашей сестре больше всего достается.
   - Да и ваша сестра как приберет иной раз к рукам, все кишки вымотает.
   - Есть такие, что и говорить. Только разве они такими родились? Вы же их такими и сделали. Обманете, выбросите человека на улицу, холодного и голодного. Что ему делать? Милостыню просить - стыдно, красть - грешно.
   - А работать? - спросил Колесник.
   - Работать? А если вы человека так изобидели, что ему не то что работать, на свет глядеть тошно.
   - Не верь.
   - Не верь? Как же не верить, если сердце рвется к нему, только для него и бьется, если каждое его слово кажется истинной правдой?
   - Пустое дело все эти слова!
   - То-то и беда, что пустое. А если бы слово было свято, тогда бы и жить людям было не так тяжко. А то обманете вы нашу сестру раз-другой, так она не то что чужому, своему не поверит. Самое лучшее, что есть у нее, затаит глубоко в душе. И тогда уж бросится очертя голову в омут. Ты думаешь, от хорошей жизни мы это делаем? Сладко, думаешь, мне вертеться перед таким, на кого не то что глядеть, а иной раз и плюнуть не хочется? А бывает, нальет такой вот глаза да начнет безобразничать: голая ему покажись... Поневоле и сама напьешься, и тогда уж как ума решишься. Эх! Если б ты знал, каково нам приходится! Да будь в такую минуту речка глубокая рядом, так и кинулся бы в холодную темную воду. Что мы? разве мы люди? Только обличье у нас человечье, а душу и сердце в вине потопили, затоптали в невылазную грязь. Знаешь что? Ты, говоришь, купил Веселый Кут. Возьми меня к себе. Возьми меня туда. Как отца буду тебя почитать, как на бога буду молиться. Может, я поживу там и к другой жизни привыкну. Возьми! - И, схватив его толстую красную руку, она прижала ее к горячим губам и покрыла жаркими поцелуями.
   - Кто же ты такая,- спросил он в изумлении,- что все знаешь и Веселый Кут знаешь? И всех городских?
   Она поглядела на него, поднялась и стала поспешно расстегивать платье. Крючки затрещали, так она торопилась. Расстегнувшись, она вынула из небольшого карманчика, пришитого сбоку под платьем, бумагу и подала ему. Это был паспорт крестьянки из села Марьяновки Христины Пилиповны Притыки.
   - Так ты Христина? - спросил он, посмотрев паспорт, и повернулся к ней. Она уже лежала; сквозь тонкую сорочку, видную из-под расстегнутого платья, просвечивала ее высокая грудь, пазуха немного разошлась, и в разрезе белело тело. Она молчала, точно он обращался не к ней, только в упор смотрела на него. Эта высокая грудь, этот пристальный взгляд черных пылающих глаз обожгли его.