Мирный Панас. Гулящая

   - Держит? - откликнулась Педоря.- Хорошо держать, не плативши денег! Да заплатите мне - так я сегодня же уйду от вас и десятой улицей буду обходить... Держит!
   - Да замолчи ты, ради бога! - попросила попадья, затворяя кухонную дверь.
   - Почему же вы в самом деле ее не рассчитаете?- спросил Проценко.
   - Попробуйте поговорите с ним! - ответила попадья, гневно насупив брови.
   - Ей, видно, никто никогда рта не затыкал! - прибавил Довбня.
   - Ну вот еще! - промолвил Проценко.
   - Конечно! - сверкнув глазами, крикнул Довбня.- На ногу наступила, да еще на мозоль... Добро бы путное что! а то... этакая гнусная рожа!.. Тьфу!
   Довбня так забавно отплюнулся, что попадья и Проценко расхохотались.
   - Ах, какой же вы страшный да сердитый! - воскликнула она, надеясь перевести разговор на другую тему.
   - Да уж пальца в рот не кладите: зубы еще целы,- притворяясь рассерженным, пошутил Довбня.
   - Неужели? - тихо спросила она, лукаво стрельнув на него глазами.
   В ее голосе прозвучали шаловливые нотки, в глазах засветилась легкая улыбка, на лице заиграл румянец. Как кошечка издалека крадется к мышиной норке, так и она нежным голоском и ласковым взглядом подбиралась к мрачному Довбне, который сидел, насупившись, на стуле и крутил свой длинный рыжий ус... Это она-то да не расшевелит? Да если она захочет - и мертвый заговорит!
   Довбня и в самом деле заговорил. Он так и сыпал забористыми, грубыми шутками, точно поленьями швырял во все стороны; Проценко поддерживал его, то и дело ввертывая слово в разговор, а попадья поощряла то игривым взглядом, то беззаботным смехом. В комнате сразу стало так уютно и весело! Исчезла неприятная натянутость; незаметны стали и бедность и беспорядок: и пол как будто сам собой вымылся, и стены как будто стали гладкими и белыми, и сальная свеча так ярко вдруг стала гореть!.. Шумный говор слышался в комнате. Беседа оборвалась только тогда, когда Педоря отворила дверь, чтобы внести самовар. Она, кряхтя, подняла его, поставила на стол и, окинув всех неприязненным взглядом, быстро повернулась и пошла из комнаты.
   - А я все сидел и ждал... Ну, думаю, если в первый раз ногу отдавила, то теперь уж кипятком ошпарит,- проговорил вслед ей Довбня.
   Раздался неудержимый хохот... Никто не услышал поэтому, как Педоря, прогнусив под нос себе: "Эк его разобрало!" - хлопнула дверью.
   За чаем разговор еще больше оживился. Проценко никак не думал, что Довбня такой шутник и балагур. Хотя он то и дело уснащал свою речь каким-нибудь забористым словцом, но делал это так незаметно, как ювелир украшает кольцо драгоценными камнями. Пока он говорил, хохот не смолкал, а молчал он мало. Ему вспомнились прежние времена, времена бурсы, гречневых галушек, червивой каши и веселой бурсацкой компании. Он рассказывал о том, как они, напялив на себя убогие хламиды, чуть не каждую ночь отправлялись на добычу; как били ночных сторожей и объездчиков, пили самогонную водку, крали сало, а однажды поймали на улице живого кабана, закололи, оттащили к речке и до рассвета так его там разделали, что сам дьявол не нашел бы следов. А то у помещика дочку украли. Пока одни распевали под окном канты, а старик слушал, другие с дочкой уже сидели у попа и уговаривали его обвенчать пару. Хватился помещик дочки, а она уж не его. Посердился старик, побранился, да что поделаешь,- принял к себе в дом дочку с зятем. Только старого попа выжил из села, а вместо него поставил своего зятя.
   - Теперь уж он благочинный... живет припеваючи! - прибавил Довбня.
   Наталья Николаевна тяжело вздохнула. Ее поразило не столько то, что зять у помещика стал благочинным, сколько то, что он у него дочку украл.
   - Что ж, они раньше любили друг дружку? - спросила она.
   - Конечно, любили. Записочки друг дружке передавали то через слуг, то через евреев.
   Наталья Николаевна прямо диву далась. "Пошлет же господь людям такое счастье! И почему со мной ничего не случилось такого?" - думала она.
   - А верно, убегать из дому и весело и страшно? - спросила она, глядя на Довбню.
   - Не знаю, ни от кого не случалось мне убегать, да и родился я не бабой, чтобы толком рассказать вам об этом.
   Наталья Николаевна расхохоталась.
   - То-то диво было бы, если бы с такими усами да были бабы! - крикнула она и еще громче расхохоталась.
   Довбня только искоса поглядывал, как она покатывается со смеху.
   Напились чаю.
   - Что же мы теперь будем делать? - спросил Проценко.- Жаль, что Лука Федорович не взял с собой скрипки, а то бы вы, Наталья Николаевна, послушали, как он играет!
   - В другой раз без скрипки не являйтесь! Слышите, не являйтесь! воскликнула она и начала напевать вполголоса какую-то веселую песенку.
   - Давайте петь! - предложил Проценко.
   - Давайте! давайте! - весело закричала попадья.- Только и вы, Лука Федорович, будете подтягивать.
   - Если песню знаю, отчего же, можно,- закуривая папироску, ответил тот.
   - А какую бы спеть? Знаете, ту, которую у ваших пели,- вспомнила попадья.
   - "Выхожу один я на дорогу"? - спросил Проценко.
   - Лермонтова! Лермонтова! - затараторила она.- Ах, как я люблю Лермонтова! Ужасно люблю! А при жизни его, говорят, не любили. Дураки! Вот если бы он теперь был жив?!
   - Так теперь бы над ним еще насмеялись,- ввернул Довбня.
   - Не признали бы? Ваша правда, Лука Федорович! - воскликнула она.Сколько гибнет непризнанных талантов! - И она глубоко вздохнув, стиснула зубы и погрозила кому-то кулачком.
   Не успели они затянуть "Выхожу один я на дорогу...", как в комнату ввалился отец Николай и, ни с кем не поздоровавшись, стал подтягивать басом. Он не слушал, в лад он поет или не в лад, знай гудел своим басом... Видно, хорошие были крестины! Попадья, услышав нестройное пение, первая замолчала, за нею умолк и Проценко, один Довбня, точно сговорившись с попом, знай подтягивал ему, а тот, красный как рак, пыжился, надсаживался и ревел, как бык, на всю комнату.
   - Да перестань ты! слушать невозможно! - крикнула попадья, затыкая уши.
   - Не слушай... Дальше как? - расходившись, кричал поп Довбне.- Говори, как дальше?
   Довбня улыбнулся своими мрачными глазами.
   - Конец уже,- ответил он.
   - Конец? - переспросил отец Николай.- Жаль!
   Тут он бросился к Довбне, обнял его и поцеловал.
   - Мы ведь с тобой старые товарищи... вместе учились! Слышишь, Наталочка, вместе учились. Он только на один курс старше... Почему же ты, братец, не пошел в попы? Эх ты!.. Неважное, брат, и наше житье, а все лучше, чем так скитаться... Жена, брат, дети... Постой, погоди... соврал! Детей нет... Да и будут ли, черт его знает!.. Ну, а жена? - протянул он тонким голосом, хотел что-то сказать, но только покачал головой и спросил у Довбни: - Водку, брат, пьешь?
   - Отчего же такого добра не пить? Можно? - ответил тот.
   - Можно, говоришь? Эй жена! Давай нам водки, давай закуски, всего давай! Что есть в печи, все на стол мечи!.. А я вас и не заметил,повернулся он к Проценко.- Извините, голубчик! извините! - и кинулся целоваться с ним.
   - Вот тоже хороший человек,- хвалил он Проценко Довбне.- Хорошие теперь люди пошли, все хорошие! А уж как его моя жена любит! Вот этого, бородатого! Ишь какой!.. Ну, дай я тебя еще в бородку поцелую - угодливо говорил он Проценко, прижимаясь лицом к его бороде.
   - А ты, жена, смотри как-нибудь не ошибись, а то примешь его бороду за мою да вцепишься своими ручками!
   - Что ты мелешь? - воскликнула Наталья Николаевна, укоризненно глядя на мужа.- Налижется и болтает бог знает что.
   - Это правда, что я нализался, ей-богу, правда. Нельзя, брат, было... Кум... Постой, кто же был кумом? Как его? Вот и не вспомню... Ну, и выпивало! Всех перепил... вот, брат, какой!.. Не сердись же на меня, моя попадейка, дай мне свою белую рученьку, прижми ее к моему горячему сердцу! Ну, дай я тебя поцелую... твои глазки ясные, твои губки алые и твой носик маленький... Как это в песне поется?.. Как что?.. Как огурчик квашеный! крикнул он и расхохотался.
   Попадья отшатнулась: так от него разило водкой!
   - Ты бы хоть чужих людей постыдился!
   - Каких чужих? Это, брат, всё свои... Что, разве этот чужой? - спросил он, показывая на Довбню.- А этот что, разве не наш? - повернулся он к Проценко.- Еще какой наш!.. А хоть бы и чужие? Кто же ты у меня? Ты ведь у меня первая и последняя! Не сердись, брат, дай нам водочки...- И он так забавно повел бровью, так подмигнул, что все не выдержали и расхохотались. Отец Николай сам засмеялся и, прыгая на одной ноге, закричал: - Водочки! водочки!
   - Где же ее взять? - спросила Наталья Николаевна.- Ты ведь знаешь, что дома нет, а посылать... кого я пошлю?
   - Как кого? А Педорю?
   - Она мне и так досадила: ты ей слово, она тебе десять!
   - А-а, черт бы ее подрал! Педоря! - заорал поп, опускаясь на диван.
   Прошло некоторое время, прежде чем растрепанная и заспанная Педоря ввалилась в комнату.
   - Ты моя служанка? - спросил поп.
   Педоря молча сопела.
   - Служанка?! Я тебя спрашиваю! - снова заорал он.
   - Говорите уж, чего надо,- почесываясь, ответила Педоря.
   - Смотри, если ты только мне не будешь слушаться барыни, то я...- Он запнулся, нахмурил брови.
   - За горелкой, что ли, идти? - зевая, спросила Педоря.
   - Ну, и догадлива же, чертовка! - усмехнулся отец Николай.- Нет, ты скажи мне, по чем ты догадалась?
   - Вон еврей говорил, что не даст больше горелки без денег! - отрезала Педоря.
   - Матери его черт! Еврей - нехристь... Я тебя не про то спрашиваю. Я тебя спрашиваю, по чем ты догадалась, что водка нужна?
   - По чем догадалась? По тому, что гости у вас. Может, кто чарку горелки хочет.
   - А ты хочешь?
   Педоря ухмыльнулась, утирая нос.
   - И я выпью, коли дадите.
   - Молодец! - похвалил отец Николай.- На вот тебе...- И он стал рыться в кармане, звякая деньгами.- На вот полтинник. Слышишь? целый полтинник... Скажи еврею, чтобы кварту налил, да хорошей! Плохой не бери. Сперва попробуй... Только не из нашей посуды,- уж очень рожа у тебя богомерзкая! а у еврея из чарки... и только одну чарку. Слышишь, только одну!
   Дав Педоре денег, он стал еще провожать ее из дому.
   - Так у нас всегда,- жаловалась тем временем попадья Довбне.- Вот как видите: вместо того чтобы поругать девку, он шутит с нею. Так и избалует прислугу! Как же она будет слушаться?
   - Тебя если слушаться, так на части надо разорваться,- огрызнулся отец Николай.- У тебя сразу не одно, а двадцать дел: подай то, Педоря, да прими вот это! Беги за тем, да не забудь и это!.. Нет, ты у меня все-таки не хозяйка!
   - О, зато ты чудный хозяин!.. по чужим домам шататься да чужой хлеб есть,- уязвила Наталья Николаевна.
   - Наша, брат, служба такая,- ответил поп.- Мы проживем, и по чужим людям шатаясь, а ты дома с голоду околеешь.
   - С таким хозяином! - сердито сказала попадья.
   Отец Николай строго поглядел на нее, но тут же махнул рукой и засмеялся.
   - Не слушай, брат, ее,- обратился он к Довбне.- Баба, брат, и черта проведет! - сказал он ему на ухо, так что все расслышали.
   Наталья Николаевна бросила на мужа недобрый, презрительный взгляд, стиснула зубы так, что под полными щеками резко обозначились челюсти, как будто она укусить кого-нибудь собралась, и, сложив руки, сердито опустилась на стул около стола. Ее свежее, розовое лицо покрылось пятнами, брови нахмурились. Она молчала, как будто даже не дышала. Отец Николай, взглянув на жену, быстро присел на диван и стал потирать руками коленки и странно хихикать.
   - Как дурачок! - сквозь зубы процедила попадья.
   - Вы сердитесь? - подойдя к ней, спросил Проценко.
   Она сверкнула глазами и ничего не ответила; нижняя губа у нее дрожала... Довбня мрачно взирал на все это, а поп все потирал коленки и тихонько хихикал. Тягостная тишина воцарилась в комнате - все это ничего хорошего не предвещало!
   Может, и в самом деле поднялся бы скандал, если бы не Педоря... В тулупчике, наброшенном на плечи, закутанная платком так, что из-под него выглядывали только глаза и синий нос, она ввалилась в комнату, гремя своими страшными сапожищами; подошла к столу, вынула из-под полы бутылку водки, встряхнула ее, поглядела на свет и провозгласила:
   - Первеющая!
   Проценко засмеялся.
   - Чего вы смеетесь? - спросила Педоря у попа, не поняв, кто засмеялся.
   - Молодчина ты у меня, молодчина! - улыбаясь, ответил поп.- Тащи поскорее нам рюмку да чего-нибудь закусить.
   Педоря кашлянула, утерла нос и молча вышла. Она скоро вернулась, неся в одной руке рюмку, а в другой тарелку с жареной рыбой, хлебом и солеными огурцами.
   Отец Николай вскочил было, но, поглядев на жену, которая сидела, надувшись, как сыч, снова опустился на диван, обвел всех взглядом, хихикнул и потер коленки.
   - Как здоровье вашей кумы? - спросила Наталья Николаевна у Проценко.Никак не соберусь к ней!
   - Это потому, что долго собираетесь.
   Она хотела что-то сказать.
   - А может, ты, Наташа, угостишь все-таки нас? - перебил ее отец Николай.
   - Если вы не поднесете, я и пить не стану! - прибавил Довбня.
   - Отчего же? - спросила она.
   - У женщин рука легкая... Вот и рюмка идет легче, не становится колом! - пошутил Довбня.
   - О, у меня рука тяжелая... Вы ее еще не знаете! - ответила попадья, сжав руку в кулачок и подняв его вверх. На свету кулачок краснел, как яблочко.
   - Ваша? Вот эта! - воскликнул Довбня, глядя на ее кулачок, как кошка на мышку.- Ну-ка, разожмите, я погляжу,- сказал он, подходя к попадье.
   - Что вы там увидите? Разве вы знахарь?
   - Знахарь.
   Попадья разжала кулачок и протянула руку Довбне. Он осторожно взял ее за пальчики и, наклонившись, стал рассматривать тонкие линии на ладони.
   - Долго мне жить? - сверкая глазами, спросила попадья.
   - Сто лет! - воскликнул Довбня, прикрывая ее ладонь своей жесткой рукой. Подержав немного, он приник к ней ухом.- Прижмите покрепче! - сказал он.
   - Вы и в самом деле, как знахарь! - прощебетала она.- Что же вы там услышите?
   Довбня ничего не ответил - он слушал. Потом поднял голову, снова положил попадье на ладонь свою руку и, глядя ей прямо в глаза, улыбнулся. Кровь, пульсируя у нее под тонкой кожицей, трепетала под его жесткой рукой: он слушал, как бьется она, точно мышка, щекочет ему ладонь.
   Попадья чему-то засмеялась звонко и радостно. Поп весело подпрыгнул и крикнул:
   - Магарыч! Магарыч!
   Один только Проценко стоял грустный и пристально глядел то на Довбню, то на попадью. Он видел, как загорались ее глаза, как покрывалось румянцем бледное лицо... Сердце у него вдруг забилось, заныло.
   - Колдун! колдун! - кричал поп, бегая по комнате и радуясь, что Довбня развеселил Наталью Николаевну.- За это надо выпить! Ей-богу, надо выпить!
   - Что же вы там услышали? - пристала к Довбне Наталья Николаевна, когда он убрал руку.
   - Поднесите! - показал Довбня на бутылку.
   Попадья мигом схватила рюмку, налила и поднесла Довбне.
   - Капельку! Одну капельку! - просил тот, отстраняя рюмку.
   Попадья отхлебнула с полрюмки и тут же долила. Довбня залпом выпил рюмку.
   - Всем! всем поднести! - орал поп, хлопая в ладоши.-Ура-а-а!
   Наталья Николаевна бросила на него недобрый взгляд.
   - И вам, Григорий Петрович, поднести? - стрельнув глазами на Проценко, спросила она.
   - Всем! всем! - глухо сказал Довбня.
   - Мне чуточку. Я не пью,- отнекивался Проценко.
   - Надо делать, как знахарь велит! - с улыбкой ответила попадья. Водка уже бросилась ей в лицо, ударила в голову, в глаза; она слышала в ушах веселый шум.
   - Не все то правда...- начал было Проценко, беря рюмку.
   - Или не всякому слуху верь! - перебил его Довбня.
   Проценко бросил на него презрительный взгляд.
   - Вы и в самом деле, как колдун, разговариваете. Мне даже страшно делается! - сказала попадья.
   Тем временем Проценко, отпив из рюмки, сморщился и поставил ее на стол.
   - А мне? - сказал отец Николай.
   - Только этого не хватало! Ты что, мало на крестинах выпил? - крикнула на него попадья.
   - Всем! всем! - басом прогудел Довбня.
   Попадья налила рюмку попу; тот не только всю выпил, но и донышко поцеловал.
   - Мир! мир! - закричал Довбня.
   - Что же вы услышали? - допытывалась у него попадья.
   - А вам хочется знать?
   - Конечно, хочется.
   - И вы не рассердитесь, если я скажу правду?
   - Только не врите!
   - Зачем врать? Слушайте же...
   Все насторожились.
   - Нет, давайте еще по рюмочке опрокинем! - сказал Довбня.
   У попадьи глаза разгорелись, как угли, лицо пылало; только под глазами темнели круги. Она мигом схватила рюмку и бутылку и поднесла Довбне и мужу. Проценко не захотел пить; он смотрел на Довбню, который ходил по комнате: ноги у него заплетались; на глаза упала прядь волос; он ничего не замечал. Видно, его уже разобрало.
   - Теперь, чур, не сердиться! - повернулся Довбня к попадье.
   - Никола! Признавайся, как на духу...- И он стал шептать что-то попу на ухо.
   Поп засмеялся, а у Проценко дыхание захватило в груди... "Ну, теперь пойдет катавасия!" - подумал он, переводя взгляд на попадью; та, весело сверкая глазами, пристально смотрела на Довбню.
   - Признавайся: давно? - громко спрашивал Довбня.
   - Да ну тебя, не выдумывай! Не надо... Давай лучше выпьем! отмахивался поп.
   - Не хочешь признаваться? А я бы тебя обрадовал!
   - Ну, а если давно, так что тогда будет? - сверкая глазами, спросила попадья.
   - Сын будет!..- брякнул Довбня.
   - Браво-о! Браво-о! - крикнул поп и бросился обнимать Довбню.
   Попадья застенчиво улыбнулась, потупилась и украдкой взглянула на Проценко; тот стоял и мрачно смотрел, как поп расцеловывается с Довбней.
   - Нам весело, а тебе грустно? - тихо спросила Наталья Николаевна, подбежав к нему.- Вот видишь, какой он хороший! - громко прибавила она, показав глазами на Довбню.- Весельчак, балагур. Не чета тебе - ну, что ты, точно язык проглотил!
   Проценко еще больше насупился.
   - Ну, будет, перестань!.. Ты сердишься? - спросила она и, наклонившись, сказала ему на ухо: - Что, если Довбня угадал?!
   Проценко заметил, как дрожат у нее руки и горят глаза, как пылает она вся; ему показалось, что она готова броситься ему на шею. Он отскочил от нее, и, подбегая к попу, сказал:
   - А знаете, что говорит Наталья Николаевна?
   - Григорий Петрович! - крикнула попадья, топнув ногой.- Рассержусь!.. Ей-богу, рассержусь!
   - Наталья Николаевна говорит...- начал Проценко.
   Попадья, как кошка, прыгнула к нему и обеими руками закрыла ему рот. Тонкие пальчики так и впились ему в губы.
   - Наталья Николаевна говорит... выпить еще по одной,- крикнул Проценко сквозь ее пальцы.
   - Правильно! правильно,- басом гудит Довбня.
   - Можно выпить! надо выпить! - гогочет поп.
   - И я! И я! - кричит Проценко и, налив себе полрюмки, выпивает.
   Довбня и поп не заставили себя ждать и выпили по полной.
   Всем стало так легко, так весело. В комнате поднялся шум, гам, хохот. Поп просил Довбню задать тон на лаврскую аллилуйю; а тот, слоняясь по комнате, заводил жука; Проценко сидел в уголке зюзя зюзей и сверкал глазами; попадья бегала по комнате, бросалась то к одному, то к другому, то и дело толкала в бок Проценко, щипала ему руки.
   - Давайте играть в носки! - крикнула она и бросилась за картами.
   Вот она уж и карты сдала.
   - Ходите!
   - О-о, спать хочу! - крикнул поп и, пошатываясь, поплелся в другую комнату.
   Гости, увидев это, схватились за шапки.
   - Куда же вы? Пусть себе спит, а вы посидите,- просила попадья.
   - Пора! пора!
   Довбня выпил еще на дорогу и, ни с кем не прощаясь, пошел через кухню.
   - Не ходите туда! Я вас проведу другим ходом,- крикнула вслед ему попадья.
   Довбня недоумевающе поглядел на нее, махнул рукой и, накинув на плечи пальто, вышел. Проценко она повела другим ходом.
   - Отчего ты сегодня был так невесел? - спросила она в прихожей, прижимаясь к нему.- Голубчик мой!..- раздался жаркий поцелуй.- И выпало мне на долю век с немилым коротать! - жаловалась она, прижимаясь к нему. Когда же ты теперь придешь? Приходи поскорее, а то я, кажется, с ума сойду!
   Проценко молча вырвался из ее горячих объятий. Он сам не знал, почему она показалась ему сегодня противной... Эти щипки, эти ласки, эти разговоры про сына... нет, сегодня на него как ушат холодной воды вылили. Он выпил лишнего, чтобы забыться, развеселиться, а от этого у него только туман в голове. Как гвоздь, засела у него в голове одна мысль, как жало, вонзилась в сердце - поскорее отвязаться от этой назойливой бабенки! Выбежав во двор, он невыразимо обрадовался холодному ветру и быстрым шагом пошел вперед. Посреди двора он наткнулся на Довбню, который чего-то топтался на одном месте.
   - Кто это?
   - Да это я!..- крикнул Довбня, присовокупив к этому возгласу такое крепкое словцо, что Проценко зашикал на него.- Рукав никак не найду. Уж не оторвал ли его кто? - спросил Довбня, силясь напялить пальто.
   Проценко засмеялся, помог Довбне одеться, взял его под руку и повел со двора.
   Время было позднее - далеко за полночь; в темном небе ни единой звездочки, ни единой искорки,- густая непроглядная тьма; холодно, туман с изморосью; на улице тихо и глухо; только мутные шары редких фонарей желтеют в темноте, а вокруг них зияет черная бездна.
   - Куда это мы идем? - спросил Довбня, останавливаясь посреди улицы.
   - Как куда? Домой! - ответил Проценко.
   - Зачем? Я не хочу домой!
   - А куда же? - спрашивает Проценко.
   - Хоть к черту в болото, а домой не хочу!
   - Почему?
   - Почему?.. Ох, брат! - вздохнул Довбня, валясь на Проценко.- Ты ничего не знаешь, а я знаю... И все тебе расскажу, все... Ты видел у нас девку Марину?.. Черт его знает: подвернулась, брат, под пьяную руку... ну... пропади она пропадом!.. А теперь проходу не дает... Говорит: женись на мне, а то повешусь или утоплюсь... Вот какие дела!.. Видал, куда гнет?.. Плетями меня, шельму, драть надо! Казацкими нагайками пороть!..- воскликнул Довбня, топнув ногой так, что вода из лужи брызнула им в лицо.- Какой это черт плюется? - спросил он, утираясь.- А все-таки она, брат, хороша! прибавил он и так похвалил Марину, что Проценко замутило.
   "Сам черт не разберет этого Довбню!.- подумал Проценко.- Чего ему надо? То рвется к ней, то сам себя за это ругает!"
   Он стал утешать его.
   - Не ты первый, не ты последний.
   - То-то и оно! Не оттого дура плачет, что рано замуж идет! Жалко, брат, девку; либо жениться надо, либо повеситься вместе с ней. Вот оно что! - каялся Довбня, плетясь за Проценко.
   - Гм! - хмыкнул Проценко.- Жениться? Что ж она - верна тебе? любит?
   - А черт ее знает, верна она или нет. Баба, брат, до тех пор верна, пока другой пальцем не поманил.
   - Ну, не все такие,- возразил Проценко.
   - Все! - крикнул Довбня.- Все они одним миром мазаны! Такая уж порода проклятая... И все-таки, говорю тебе, жаль девку. Пропадет ни за грош! Пойдет по рукам и заживо сгниет!
   - Ну, это уж твое дело, как хочешь, так и делай,- ответил Проценко, останавливаясь.
   Они как раз дошли до перекрестка, где дороги их расходились: Проценко надо было свернуть направо, в улицу, а Довбне - идти прямо, через площадь.
   - А что бы ты сделал на моем месте? - спросил Довбня.
   - Не знаю, не бывал в такой переделке.
   - Не бывал? Смотри и не попадай. Нет ничего хуже, когда тебя надвое разорвут... Он вот,- и Довбня ткнул себя пальцем в лоб,- говорит: наплюй на все! Так уж повелось на свете, что всяк чужой век заедает. А оно глупое! опустив руку к груди и показывая пальцем на сердце, продолжал Довбня,- от жалости плачет, разрывается!.. Тьфу!
   Проценко зевнул.
   - Зеваешь? Спать хочешь?
   - Пора уже.
   - Ну что ж, пойдем.
   - Нам тут расходиться,- намекнул Проценко.
   - А, расходиться? Ну, прощай!..- И Довбня первый пошел прочь от него.
   - Нет, погоди! - крикнул он, останавливаясь.
   - Чего?
   - Хорошие, брат, люди поп с попадьей. Она хорошая... Как ты думаешь?
   Довбня ляпнул такое, что Проценко только плюнул и, ничего не отвечая, зашагал дальше.
   - Молчишь? Знает кошка, чье мясо съела, вот и молчит! - говорил сам с собой Довбня, бредя по площади. Он часто спотыкался, пошатывался, не замечал луж, блестевших на дороге, и, угодив в грязь, ругался; вылезал и снова плелся дальше, не зная куда, не зная зачем.
   А Проценко, оставшись один, вздохнул с облегчением. Он боялся, как бы Довбня не напросился к нему ночевать... Пьяный будет болтать всю ночь!.. Добро бы - о чем-нибудь путном, а то - об этой потаскушке... Тоже мучится человек, убивается. Чего!
   Проценко стал раздумывать над всем тем, что наплел ему пьяный Довбня... "Нет ничего хуже, когда тебя надвое разорвут. Ум говорит: наплюй! а сердце другое поет... Странное дело!" - думал Проценко, удивляясь не тому, что случилось с Довбней, а тому, что так вообще бывает. В своей жизни он не мог вспомнить ничего подобного: она его всегда выносила на легких крыльях счастья и удачи. Раз как-то повернулась она к нему своей оборотной стороной, закружила в бездонном омуте, но и то не увлекла на дно, а сразу вынесла наверх, на чистые и тихие воды и помчала-понесла вперед к счастливому берегу, оставив в душе только горькие воспоминания о заблуждениях, свойственных молодости. В другой раз это не повторится! Нет, не повторится - гнал он прочь неприятную мысль, которая вдруг пришла ему на ум... "Жизнь - удача,- продолжал он думать.- Бери от нее все, что она дает; бери на время, зная, что нет ничего вечного; не жалей о том, что проходит мимо тебя; не зевай, если оно само плывет тебе в руки!"
   Ни глубокая ночная тьма, ни глухие и безлюдные улицы - ничто не мешало Проценко предаваться своим мыслям, напротив, еще больше помогало им расти и шириться. Они овладели им целиком, словно окутали его густым облаком. В его памяти встал вчерашний вечер и нынешний. Вчерашний был куда веселее и лучше, и равнять с нынешним не приходится! Вчера согревала сердце музыка Довбни, а сегодня жжет его поповская водка; вчера привлекла красота Христи, а сегодня душу мутит от приставаний попадьи. Довбня хоть и пьян был, но и ему это бросилось в глаза. Вон какую ляпнул он голую правду! И хоть омерзительна она на его пьяном языке, но не поражает... а почему? Потому, что сама правда тоже голая, неприкрытая... Это бесстыдное заигрывание! Это кокетство! Он даже вздрогнул. А там совсем другое: и робость и стыдливость, только лукавый взгляд выдаст иногда, как бьется сердце, чего оно хочет... А чего оно в самом деле хочет?..