Мирный Панас. Гулящая

   - Ох, треклятая жизнь! - громко воскликнула Марья, так что, Христя вздрогнула... И снова воцарилась тишина; только шуршит полотно в руках у Христи, скрипит игла, шелестит нитка, когда Христя подравнивает сборки и продергивает ее; рука Христи быстро движется, а за спиной у нее по стене быстро бегает, колышется ее тень...
   Но чу! - шорох, шум шагов раздался в сенях... Идет, что ли, кто-то? Христя и Марья разом повернулись к двери. Дверь отворилась, и на пороге появился... пан не пан, а платье панское; лицо худое, продолговатое, усы рыжие, длинные; под рукой чернеет какой-то ящик.
   - Григорий Петрович дома? - спросил вошедший грубым, сиплым голосом.
   - Дома!- ответила Христя.
   - Как к нему пройти?
   - Сюда вот! - показала Христя на дверь.
   Проходя мимо Христи, незнакомец задержался и уставился на нее в изумлении.
   - А-а-а! - басом прогудел он, разинув рот.
   Христя подняла глаза и, вся вспыхнув от его пристального взгляда, вскочила и бросилась бежать... Марья засмеялась.
   - Лука Федорович! Что это вас слыхoм не слыхать, видoм не видать? Наконец-то! Сколько лет, сколько зим! Да еще со скрипкой?.. Прошу, пожаловать!- раздался из-за спины Христи голос паныча.
   - А я загляделся тут на вашу девушку,- басом гудит незнакомец.- Где вы, черт возьми, откопали такую красавицу?
   Христя мигом спряталась за печь и не расслышала, что ответил паныч. Незнакомец прошел к нему в комнату, дверь затворилась, и из-за нее только глухо доносился грубый, сиплый голос.
   - Знаешь, кто это? - спросила у Христи Марья, когда та снова уселась за работу.
   - Кто же? Не столяр ли? - неуверенно произнесла Христя.
   - Столяр?! - расхохоталась Марья.- Да ну тебя совсем! Это - Довбня, паныч Марины.
   "Так это он!" - подумала Христя, склоняясь над шитьем.
   - Кто ж он такой? Служит где, что ли? - спросила Христя у Марьи.
   - Не знаю, служит ли, нет ли. Знаю, что в соборе хором управляет. Купец Третинка как стал старостой, привез его откуда-то. Он как будто на попа учился, да не захотел в попы посвятиться. А пьет - не приведи бог. Как запьянствует, так недели две без просыпу пьет. Все с себя спустит в одной рубахе по шинкам бегает, пока не свалится где-нибудь под забором. Возьмут его в больницу, отлежится он там, протрезвится, и выйти бы надо - да не в чем. Тогда устроят складчину - кто что даст, справят ему платье, оденут прилично. Вот он и примется снова за дело. А играть мастер! Хором управлять тоже: когда без него поют певчие, только горло дерут: кто в лес, кто по дрова, а когда он управляет, будто ангелы - согласно так и красиво.
   - Даст же господь такой талант человеку, да не умеет он ценить его,со вздохом ответила Христя.
   - Ведь вот поди ж ты... И ученый и умница, да что толку! Панычи его сторонятся,- не водиться же с пьяницей! Панночки стыдятся и боятся; одни купцы за него... Что поделаешь, грешен человек. Водится за ним грех такой!
   Пока Марья рассказывала Христе про Довбню, у того шел с Проценко свой разговор.
   - Оставили вы у меня свое либретто и не приходите. В чем дело, думаю? Уж не забыли ли? Дай, думаю, сам отнесу,- говорил Довбня, кладя на стол скрипку.
   - Спасибо! - поблагодарил Проценко.- Я совсем завертелся с делами.
   - Да, я вот и скрипку прихватил вместе с либретто. Может, что и зажарим с вами! - грубо сказал Довбня.
   - Как? Значит, вы воспользовались либретто? - обрадовался Проценко.
   - Кой черт! Уж очень замысловато,- ответил Довбня.- Начал немного свадьбу. Сыграю вам, скажите только раньше: нет ли у вас чаю? Я чаю не пил.
   - Христя! - бросился Проценко в кухню.- Самовар уже убрали?
   - Нет, еще в комнатах.
   - Нельзя ли попросить у Пистины Ивановны чаю?
   - Сейчас.
   И Христя, ловко спрыгнув с постели, побежала в комнаты.
   - Как посмотрю на вашу девушку, так и чаю бы не пил - глядел бы на нее не нагляделся! - бубнил Довбня, уставившись на Христю, когда она подала ему на небольшом подносе чай.
   - Берите же, не то брошу! - покраснев как кумач, промолвила Христя.
   Довбня, не сводя с нее глаз, нехотя протянул руку; не успел он взяться за блюдце, как Христя повернулась и опрометью выбежала вон.
   - Вот это да! вот это прелесть! Это вам не городская потаскуха, не барышня, у которой в жилах вместо крови свекольный квас или сыровец течет. Эта - опалена солнцем; у нее не кровь - огонь! - бубнил Довбня, мешая ложкой чай.
   И он стал рассказывать Проценко всякие случаи из своих пьяных похождений. Это были дикие россказни, беспутные речи беспутного пьяницы, плод грязных вожделений и страстей; у свежего человека от них с души воротит. Видно, омерзительными показались они и Проценко, потому что он тут же прервал Довбню:
   - Бог знает что вы болтаете! Неужели умный человек может пуститься во все тяжкие?
   - Умный, вы говорите? - спокойно спросил тот.- А причем тут ум? Природа, вот и все! Ведь вы едите? пьете... Ну?
   Он не договорил. Да и договаривать было нечего: Проценко даже страшно стало от такой голой, неприкрытой правды. Он постарался замять разговор, перевести его на другую тему, пока не повернул опять на либретто, над которым после знакомства с попадьей просидел с неделю. Хотя писал он второпях и не очень заботился об отделке, все же своей работе придавал очень большое значение. Давно уже он мечтал увидеть когда-нибудь на сцене свою оперу, созданную по мотивам народных песен,- таких глубоких и проникновенных. До сих пор их давали только в хоровом исполнении, и всем они так нравились; иногда несколько песен объединяли, чередуя грустную с веселой, и такие постановки производили на слушателей огромное впечатление; но это не была опера,- это были только первые робкие шаги на подступах к великому делу, которое ждало своего мастера, способного взять на себя смелый почин. Кто знает, не он ли будет этим смелым зачинателем? Ведь ему первому пришла в голову эта мысль! Почему же не осуществить ее, если есть способности и желание? Надо только написать либретто, а музыку подобрать из песен, которые поет народ... Это уж пустячное дело! Попросить кого-нибудь, кто знает ноты, чтобы переложил музыку на голоса, вот и все! Жаль, что он этому не научился, а то и просить не надо было бы - сам бы все сделал. Эта мысль так овладела им, что он уже видел свою оперу поставленной на сцене. Всюду толки, разговоры: "Проценко написал оперу! Ставят оперу Проценко!.. Нет, вы только подумайте!" Надо поскорей садиться за либретто и посвятить его попадье, такой чудной певице. Вот он его за неделю и накатал. В этом либретто он рассказывал, как девушку выдавали замуж за немилого, как свадьбу играли, как несчастна была героиня за постылым мужем и как, наконец, с горя утопилась. Услыхав, что Довбня хорошо знает ноты и вдобавок играет на скрипке, он пошел познакомиться с ним и попросить переложить на музыку его либретто.
   - Я выносил его втайне,- хвастался он Довбне,- в заветных своих мечтах, взлелеял в душе своей, опалил огнем своего сердца!
   - Я не едал яичницы, зажаренной на таком огне, боюсь, как бы не обжечься! - ответил тот не то с удивлением, не то с насмешкой.
   Впрочем, он взял либретто, чтобы прежде всего прочесть его, и обещал, если сможет, приложить свою руку к этому делу.
   Вот почему Проценко страшно хотелось теперь узнать, что сделал Довбня с его либретто. Раз уж он пришел со скрипкой, то, верно, ему есть чем похвалиться. "Пускай отдохнет, чаю напьется, покурит",- думал Проценко. А Довбня, сидя за столом, пускал целые облака дыма, запивая чаем каждую затяжку.
   - Ну-ка, сыграйте что-нибудь,- попросил Проценко, когда тот, выпив стакан чаю, бросил на блюдце окурок толщиной в палец.
   Довбня поднялся, медленно шагнул к скрипке, открыв футляр, вынул ее, перебрал струны, провел смычком и начал настраивать.
   - Вот услышишь, как он хорошо играет! - сказала Марья Христе, поднимая голову, чтобы послушать. Христя молчала, только как будто еще ниже склонилась над работой.
   Настроив скрипку, Довбня поводил-поводил по струнам смычком и вышел на средину комнаты. Широко расставив ноги и прижав подбородком скрипку к плечу, он начал играть... Тихо, глухо, будто издалека, из-за горы, доносится гомон, топот... слышится походная казацкая песня... Вот она все ближе, ближе... Нет, это не походная казацкая, это бояре везут князя к невесте. Так, так. Это бояре кличут жениха, а дружки сажают нa конь. И вдруг песня оборвалась: грянули все четыре струны и скрипка смолкла.
   - Что это он играет? - спросила Марья.- Что-то знакомое.
   - А это как ведут жениха к невесте,- ответила Христя.
   - Ах, да...- начала было Марья и не договорила: Довбня снова заиграл.
   Плачет-заливается тонким, звонким голосом первая дружка в хате у невесты; начиная девичник, затягивает она тоскливую, заунывную песню; подруги подхватывают, выводят-выпевают за нею все тоньше, все выше. На их песню из-за хаты подают свой голос хлопцы... Жених, жених с боярами едет, приближается... Еще звонче заливаются девичьи голоса, еще выше уносятся вверх, словно каждый голос хочет вырваться вперед, а бояре за ними вдогонку. Вот уже близко бояре, вот сошлись уже все вместе, голоса слились в одну песню... Громкая, заунывная, плавная, полилась рекой она, понеслась над головами. Все как будто склонились в молчании, слушают, а песня вихрем летит-взвивается, уносясь все выше и выше...
   И снова музыка внезапно оборвалась.
   Немного погодя раздалась метелица. Сперва медленно, а там все быстрей и быстрей, пока не перешла в казачок. Смычок неистово забегал по струнам; струны звенят и щелкают, выводя залихватскую пляску. Проценко так и подмывает пуститься в пляс; а перед глазами у него - ровный и чистый двор, а посреди двора - свадьба... Он видит, как дробно перебирает ножками вон та девушка; как вон тот хлопец, не жалея каблуков, отплясывает трепака. А вон, вон, прыгая, как мяч, пустился вприсядку другой "А ну, наляг, поддай жару! Поддай прыти!" - кричит дружка, хлопая в ладоши... И снова все сразу оборвалось.
   Довбня умолк, а Проценко все еще слышался дробный казачок, перед глазами все еще кружились в пляске свадебные гости. Он опомнился, услышав смех, поднял голову, словно спросонок, оглянулся... Смех доносился из кухни. Это Христя не выдержала, сорвалась с постели и пустилась по кухне вприсядку, а Марья, глядя на нее с печи, смеялась.
   - Ух-ух! - вздохнул Проценко.- Батюшки мои! да ведь это замечательная вещь! - воскликнул он.
   А Довбня, как будто ничего не слыша, снова заиграл:
   Ах, сосенка,
   Да разрастайся!
   Раным-рано!..
   полилась грустная песня; и в такт ей дружка ударил саблей в потолок раз, другой, третий. Эти удары - словно ответ на клич - возвестили, что скоро начнется нечто важное, нечто значительное! Оно и в самом деле началось. Песня смолкла. Гомон не гомон, сумятица поднялась. Пора молодую провожать к молодому. "Пора!" - кричит дружка. Дружки запевают уныло-уныло, и музыка им вторит еще унылей... "Вставай, княгиня, прощаться с родом да со своей девической волей. Теперь ты уже не вольная птица, а в чужом доме работница. Свекровь тебя станет есть, свекор станет попрекать, да некому будет за тебя заступиться; муж побьет-изругает - некому пожалеть. Горе, да слезы, да работа тяжкая, неустанная иссушат красу твою, согнут и состарят тебя. Вставай же, княгиня, прощайся со своим родом, со своей волей да с девичьей красой!" И княгиня, спотыкаясь от слез, идет поклониться отцу с матерью... Наступила тяжелая минута. Скрипка у Довбни стонет-рыдает. У Проценко дух захватило, слезы набежали на глаза... Вот-вот брызнут!.. Может, они и брызнули бы, да дружка крикнул: "Довольно, довольно! едем!.." И снова грянула походная песня, сперва громко, звонко, а потом все тише и тише, словно свадебный поезд, выехавши со двора, спустился в балку или скрылся за лесами, за горами... Только теперь Довбня опустил скрипку и положил ее на стол.
   - Вот вам и свадьба к вашей опере,- сказал он и стал вытирать пот со лба.- Ф-фу! как же я устал! Ну его к черту,- прибавил он и поскорее полез за табаком.
   Проценко сидел как на угольях: глаза у него горели, щеки пылали, дышал он прерывисто и тяжело.
   - Господи! - воскликнул он, хрустнув пальцами.- Первый раз в жизни слышу такую замечательную музыку! Пусть теперь итальянцы или немцы сунутся со своей!.. То ведь творили великие гении, а это - народ... Это ведь простая народная песня!.. О, я, кажется, сойду с ума! - воскликнул он и забегал по комнате. Он долго еще волновался, пока смог, наконец, заговорить спокойнее.- Не ожидал! Сказать по правде, никак не ожидал! Я думал, что вы, Лука Федорович, забыли о моем либретто, да и сам стал забывать о нем... А вы, оказывается, не забыли. Хоть ваша музыка без слов, зато какое это тонкое искусство! Что вы думаете делать со своей пьесой?
   - Что я думаю делать? Ничего... кому-нибудь сыграю, вот и все! ответил Довбня, выпуская изо рта целое облако дыма и окутываясь им.
   - Как ничего? - воскликнул Проценко.- Нет, так нельзя; вашу пьесу надо записать и напечатать! Надо рассказать людям, какие бесценные мелодии таятся в народной песне! Большой грех будет, если вы все это забросите.
   - А где я у черта возьму денег, чтобы напечатать?- спросил Довбня.
   - Хотите, я достану? У меня в Петербурге есть один знакомый музыкант. Я отошлю ему. Пусть покажет Бернарду или кому-нибудь еще... И вашу пьесу напечатают, непременно напечатают... Много найдется охотников взяться за такое дело... Сыграйте еще что-нибудь. Казачка или то место, где молодая прощается с родом... Голубчик!.. Знаете что? Известно ли вам, кто в таких делах лучший ценитель? - Народ! Простой народ! Вы никому не играли?.. Давайте позовем Христю, Марью, прислугу здешнюю - пусть они послушают; и спросим, что они скажут,- говорил без умолку Проценко.
   Довбня лукаво ухмыльнулся в свой рыжий ус.
   - Вы смеетесь? - воскликнул Проценко.- Вы знаете Пушкина?.. Знаете, кому он читал свои народные песни? Своей няне Родионовне! И если та чего-нибудь не понимала, он переделывал свои бессмертные творения...
   - То слова, а это музыка,- перебил его Довбня.
   - Ну, и что же? Возьмем Шевченко,- стал доказывать ему Проценко.Прочитайте его стихи народу - народ будет плакать! А скажите, кого из нас Шевченко не берет за сердце? Вы тоже - Шевченко в музыке.
   - Далеко куцому до зайца! - ввернул Довбня, но Проценко не слушал.
   - Как и Шевченко,- кричал он на всю комнату,- вы взяли за основу народную песню, на ней построили свое произведение. Если Шевченко народ понимает, то и музыку должен понять. О-о! Народ - великий эстетик!..сделал он ударение на этом слове и, повернувшись к Довбне, спросил: - Ну как, позвать их?
   Довбня молча кивнул головой. Ему больше хотелось посмотреть на Христю, которая так приглянулась ему, чем послушать, что она скажет об его игре.
   Проценко насилу уговорил Христю войти к нему в комнату; да и то она сама, наверно, не пошла бы, если бы ее не потащила Марья.
   Довбня расхохотался, когда Проценко усадил их рядышком на кровати.
   - Ну-ка, вы, великие эстетики,- сказал он с издевкой,- слушать во все уши!
   И он заиграл невольничий плач - песню о том, как плачут казаки в турецкой неволе, воздевая руки к небу и моля бога о смерти. Это был небольшой отрывок из народной думы... Горький плач, горячая молитва и тяжкий стон раздались в комнате. Тонко и печально пели первые струны, а басовые гудели так глухо, будто сдавленный плач вырывался, доносился из-под земли... Проценко сидел, понуря голову, слушал. Он чувствовал, как мурашки бегают у него по спине: его бросало то в жар, то в холод, а скорбные голоса впивались в душу, терзали ее, сосали сердце...
   Проценко, глубоко вздохнув, покачал головой; Христя и Марья переглянулись и рассмеялись.
   - Ну, как? - спросил, кончив играть, Довбня.
   Проценко молчал.
   - Нет, это нехорошая, очень печальная. Вот та, которую раньше играли, та лучше,- промолвила Марья. А Христя тяжело вздохнула.
   - Чего ты так тяжело вздыхаешь, птичка моя перепеличка? - спросил Довбня, заглянув ей в хмурое лицо.
   - Христя! Марья! - послышалось из кухни.
   - Пани...- испуганно прошептали обе и опрометью бросились в кухню.
   - Забрались к панычу в комнату! Зачем? - кричала Пистина Ивановна.
   - Ну, и зададут жару нашим критикам! - со злой усмешкой сказал Довбня.
   Проценко сидел, понуря голову, и молчал, а Довбня широкими шагами ходил по комнате.
   - Что, если бы вашу игру услышала Наталья Николаевна? Вот была бы рада! - произнес через некоторое время Проценко.
   Довбня остановился, пристально поглядел на Проценко и спросил:
   - Какая?
   - Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена. Молодая, прекрасно поет и страшно любит музыку. Хотите, я вас познакомлю? - быстро заговорил Проценко.
   - С попадьей? - протяжно спросил Довбня.- А водка у них найдется?
   Проценко поморщился и нехотя ответил:
   - Наверно, найдется, как во всяком семейном доме.
   - А если нет, так за каким чертом я к ним пойду? Что я, поповской нищеты не видал? - угрюмо пробубнил Довбня.
   Проценко еще больше поморщился. Пожалуй, Довбня угадал. Насколько ему известно, у попов всегда такая бедность... "Нищета, в самом деле нищета!" подумал он. Потом ему вспомнилась попадья - такая живая, такая красивая...
   - Неужели вы людей оцениваете по богатству? - спросил он, подняв голову.
   - А по чему же еще? - спокойно ответил Довбня.- Придешь к человеку в дом, просидишь до полуночи и тебе не дадут ни рюмки водки, ни куска хлеба?
   "Обжора! Пьянчуга!" - чуть не сорвалось у Проценко с языка, но он только заерзал на стуле.
   - Впрочем, пойдемте, если хотите,- согласился Довбня.- Пускай поп немножко тряхнет мошной... Я с ним еще по семинарии знаком, а она... она, говорят, у него того... веселенькая попадейка.
   "Того!.. веселенькая!" - покоробило Проценко; в сердце шевельнулось неприязненное чувство. Так бы, кажется, и кинулся на Довбню, заткнул бы кулаком глотку этому проклятому пьянчуге, обжоре!..
   Проценко бросил на Довбню презрительный взгляд, а тот, выпрямившись, спокойно стоял перед ним, и только неприметная ухмылка играла у него на губах и поблескивали мрачные глаза. Проценко чего-то стало страшно... Страшно, что такой талантливый, человек и так опустился.
   - Ну, что ж, когда же пойдем? - спросил Довбня.- Завтра, что ли? Идет?
   - Как хотите,- угрюмо ответил Проценко.
   Довбня, выкурив еще одну папиросу, ушел домой, а Проценко стал мрачно расхаживать по комнате, раздумывая, что бы такое сделать, чтобы завтра можно было не пойти с Довбней к попу. Он раскаивался, что подговорил Довбню... Напьется да ляпнет еще такое, что ни в какие ворота не лезет! От него всего можно ожидать...
   - Сказано: бурсак! - произнес он вслух и снова уныло заходил по комнате.
   - Паныч! ужинать! - вбежав в комнату, весело позвала его Христя.
   Он взглянул на нее. Немножко растрепавшаяся голова, розовое полное лицо, обнаженная шея, круглые точеные плечи - все сразу бросилось ему в глаза.
   - Ужинать? - переспросил он, подойдя к девушке, и, коснувшись пальцем ее горячего подбородка, заглянул ей в глаза.
   - Да, зовут вас,- весело проговорила она.
   Сердце у него отчего-то забилось, охваченный порывом страсти, он весь потянулся к ней.
   - Куропаточка ты полевая,- тихо и нежно промолвил он и попытался обнять ее.
   Она бросилась стремглав от него и в мгновение ока очутилась в кухне... только створка двери громко захлопнулась за ней.
   - Чего это ты выскочила как ошпаренная? - спросила Марья.
   Христя только тяжело дышала. Когда Проценко проходил через кухню в комнаты, она за спиной у него погрозила ему кулаком и тихо сказала:
   - Ишь какой!
   - Приставал? - спросила Марья и засмеялась.- Эх ты, простота деревенская! - продолжала она и почему-то глубоко вздохнула; а Христя, красная как кумач, потупилась... Сердце у нее так билось!
   В комнатах за ужином Пистина Ивановна смеялась над выдумкой Григория Петровича - звать прислугу для оценки игры Довбни. Проценко не сердился, напротив - со смехом показывал, как Марья слушала музыку, подперев голову кулаком, как вздыхала Христя. Пистина Ивановна смеялась его шуточкам.
   Когда после ужина он возвращался к себе в комнату, Марья остановила его.
   - Так вот вы какой? - сказала она с улыбкой.- Свят, свят, да около святых черти водятся?
   Он бросил на Марью игривый взгляд и, сложив кукиш, сунул ей его под самый нос.
   - Видела? - спросил он.
   Христя так и прыснула, так и покатилась со смеху. Он погрозил ей пальцем и скрылся у себя в комнате. Все это произошло в мгновение ока: как будто молния сверкнула и - погасла.
   - Умора с этим панычом! - захохотала Марья. А из комнат доносился смех Пистины Ивановны.
   - Ох, ну его совсем! Вот чудак! Надо же такое придумать: позвать Христю с Марьей оценивать игру.
   - Чудак-то он чудак, а ты гляди в оба, а то как бы эти чудачества не довели до слез...- мрачно произнес Антон Петрович.
   - Кого? - спросила Пистина Ивановна.
   - Тебе лучше знать, кого! - ответил Антон Петрович.
   Пистина Ивановна только губы надула.
   - Еще что выдумал!..- зевнув, сказала она.
   Скоро все улеглись спать; лег и Григорий Петрович, хотя спать ему еще не хотелось. Но что же делать? У него сегодня было столько впечатлений: другого такого вечера он не запомнит. И восхитительная игра Довбни, и его прямые и грубые речи с их неприкрытой голой правдой, и разговор с прислугой, и красота Христи, которой он раньше не замечал,- все, как живое, вставало перед его глазами, кружилось перед ним в непроглядной ночной темноте... Он и сам не знает почему - рядом с Христей все вертелась попадья, миниатюрная, хрупкая, с веселыми голубыми глазами. Они почему-то все гонялись друг за дружкой, все старались опередить друг дружку, словно соперничали, состязались за первое место... Сердце у него неистово билось! Горячая кровь, струясь по жилам, ударяла в голову, роями поднимая мысли, наполняя сердце тихою отрадой, неизъяснимо сладкой надеждой... "Та - уже распустившийся, пышный, но лишенный аромата цветок, а эта чистая, словно струйка воды ключевой...- думалось ему.- Кто же первый напьется ее?" Ему было душно; дыхание стало горячим, прерывистым, во рту сохло... Он все ворочался с боку на бок.
   А тем временем в кухне на печи слышалось шушуканье.
   - Какой он красивый и вежливый! Не сравнить с тем, который на скрипке играет,- как колокольчик, тихо звенит молодой голос.
   - И ты бы полюбила такого? - спрашивает хриплый.
   - Ну, уже и полюбила! - укоризненно звенит молодой.
   - Да ты не скрывай; думаешь, не видно, что и у тебя сердечко забило тревогу! - гудит хриплый.
   - Еще как забило!..- И звонкий смех раздался в темноте.
   7
   - Дома? - спросил Проценко на следующий день вечером у поповой служанки, синеносой Педори, входя с Довбней в кухню.
   - А где же им быть-то, как не дома? - неприветливо ответила та грубым, гнусавым голосом.- К вам хотела посылать! - прибавила она еще грубее.
   Довбня вытаращил на Педорю глаза: откуда, мол, взялась такая языкастая?
   Тем временем попадья, услышав знакомый голос, весело откликнулась из комнаты:
   - Нет дома! Нет дома!
   - А где же барыня? - пошутил Проценко, входя в комнату.
   - Господи! И не грех вам?..- начала было попадья, но увидев Довбню, сразу осеклась.
   - Не браните меня, Наталья Николаевна,- начал Проценко.- Я привел к вам моего хорошего знакомого, Луку Федоровича Довбню. Помните, я вам как-то давно рассказывал о нем.
   - Очень рада...- краснея, промолвила попадья и подала Довбне руку.
   - Тот черт, что в болоте водится,- шутя отрекомендовался Довбня, так пожав ей маленькую ручку, что слиплись нежные пальчики.
   - А отец Николай дома? - спросил Проценко, ища глазами, куда бы присесть.
   Быстрые глаза попадьи сразу это заметили.
   - Отца Николая пригласили на крестины,- ответила она и бросилась в другую комнату за стулом.
   Довбня стал осматриваться. В углу комнаты около маленького столика стояло только два стула, на столе самовар напевал унылую песню. Давно уже не видал он ни тряпки, ни кирпича, ни золы: его грязные бока были покрыты зелеными потеками, кран свернулся набок, вода из него капала прямо на стол; в стороне стояло два стакана: в одном стыл недопитый чай, в другом дымилась какая-то бурая жидкость; из открытого чайника поднимался пар. Видно, не смотрел за всем этим хозяйский глаз. Да и вся комната имела заброшенный вид: стены голые, облупившиеся; пол давно не метен, под ногами валяются объедки, кости, хлебные крошки и шелуха от семечек... В другом углу стоял ободранный диван, словно горбатый нищий пристроился у стены отдохнуть... Всюду бросались в глаза бедность и нищета.
   Пока Довбня осматривал это убожество, из другой комнаты появилась Наталья Николаевна со стулом.
   - Это вы мне несете? - остановил ее Довбня, перехватывая у нее стул.Напрасно беспокоились: я и на полу могу посидеть!
   Наталья Николаевна не знала, как понять эти слова Довбни: то ли он над их нищетой смеется, то ли над беспорядком в доме. От стыда она покраснела до ушей. А тут еще Педоря подлила масла в огонь: с грохотом растворив дверь, она ввалилась в комнату и, наступив Довбне на ногу, бросилась к самовару.
   - Смотри, ноги отдавишь! - крикнул Довбня.
   - Что у меня, глаза там? - мрачно ответила та, принимая самовар.
   - Педоря! - крикнула попадья.- Куда же ты убираешь самовар?
   - Разве не надо подогревать? Каким же чертом гостей поить? Там уж воды нету! - сурово возразила она попадье.
   - Педоря! - топнув ногой, крикнула попадья.- Сколько раз я тебя просила: не чертыхайся ты хоть при людях!
   - Да чем же, в самом деле, гостей будете поить? Помоями? Смотрите - я же и виновата! - оправдывалась Педоря!
   - Педоря! Бери самовар! бери все!.. только уходи, не разговаривай!.. Господи! - пожаловалась попадья гостям, когда Педоря вышла в кухню с самоваром.- Ни у кого, верно, нет такой прислуги, как у нас... И вот держит он ее!