Страница:
Дюйм за дюймом койот продвигался вперед, подтаскивая себя на передних лапах. Наконец он остановился, задрал окровавленную голову и завыл на луну – коротко и отрывисто. Потом свалился на шоссе и издох. Ветер, прилетевший из пустыни, растрепал его грязно-серую шерсть.
Уолкер дал полный газ – ярдов пятьдесят шины дымились. Над безлюдной пустыней раздался его победный вопль.
Язык – вот фактор, который связывает нацию, Жанна. Язык объединяет людей. Он цементирует их, дает им общенациональную цель. А у этих иммигрантов нет ни малейшего интереса к изучению английского языка. Уже одно это раскалывает наше общество. Впервые за всю историю нашей страны мы превращаемся в расколотую нацию, как это я называю. Некоторые чрезвычайно образованные люди, которые озабочены таким положением вещей (и которых я весьма уважаю), высказали опасение, что в недалеком будущем Южная Калифорния превратится в отдельное испаноязычное государство.
Или даже в один из мексиканских штатов. И это может произойти куда быстрее, чем мы предполагаем. Может быть, даже до наступления нового века.
* * *
Уолкер несся обратно, в город.
– Я предлагаю гораздо большее, Жанна. Я предлагаю, даже требую, чтобы мы прекратили, приостановили, заблокировали любую иммиграцию в нашу страну; чтобы мы покончили с иммиграцией. Любой – будь то законная или незаконная. Раз и навсегда. Нам не требуется больше поселенцев, как в былые времена. Нам надо сохранить и защитить то, что у нас уже есть. ЗНГ именно это и означает: «Закроем наши границы». Или Америка для американцев, если угодно. Сегодняшний мир совсем не таков, каким его представляют сочинители наших устаревших и совершенно идиотских законов об иммиграции.
* * *
Уолкер вернулся в город после двух. Объехал Голливудский и Сансет-бульвары. Шлюхи исчезли, движения на улицах почти не было. Забирать газеты было еще рано.
Он подумал, что надо бы поесть. Когда он гонял на такой скорости, то мог забывать о еде целыми днями. Сейчас он почувствовал, что проголодался. Он проехал мимо всех этих ларьков с хот-догами, гамбургерами, пиццей и круглосуточными цыплятами: они были забиты черными, мексиканцами и всяким белым уличным сбродом. Все они толкались в очереди, выкрикивали заказы и наконец получали свою сомнительную еду. Готовили и подавали пищу негры, мексиканцы и азиаты. Уолкер подъехал к стоянке у кафе «7-11», что на Сельме, рядом с Голливудским бульваром. Здесь тоже пили несколько убивавших время негров, но Уолкер был уверен, что вся еда здесь упаковывалась автоматически – она была запечатана в пакеты из толстого пластика, герметически закрытые в раскаленном воздухе. Эта пища была чиста: к ней не прикасались руки цветных. Он заказал цыпленка и сандвичи с тунцом, а также пакет молока из холодильника. Он принес с собой термос и наполнил его здесь из резервуара с кофе. Кассир был пакистанец, и Уолкер поднес сандвичи к его глазам, чтобы тот прочел цену, не прикасаясь к ним. В сумку он их положил тоже собственноручно.
Когда он подходил к своему фургону на стоянке, один из молодых негров отделился от толпы и преградил ему путь.
– Эй, мужик, закурить не найдется? Дай пять долларов. – На черном не было ни рубахи, ни обуви – ничего, кроме грязных брюк. Уолкер хотел было обойти его, но наткнулся на еще одного.
– Эй, пидорюга, ты оглох, что ли?! Гони пятерку! – Он слегка толкнул Уолкера в грудь. Уолкер отбросил черную руку.
– Не прикасайся ко мне, ниггер!
В ту же секунду остальные черные повернулись и двинулись на него.
– Что ты сказал, козел? – спросил стоявший напротив.
Уолкер протолкнулся мимо него и пошел к машине.
– Ты куда это собрался, пидор? – Негр без рубашки не отставал от Уолкера, оживленно жестикулируя. – Кого это ты обозвал ниггером, дерьмо? Вонючий белокожий педик! Чего это ты так заспешил? Ну, иди сюда, назови меня ниггером еще раз!
Вокруг полуголого негра сгруппировались остальные; их взгляды не предвещали Уолкеру ничего хорошего. Один из них швырнул полпинтовую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Бутылка разбилась о дверь фургона – Уолкер едва успел залезть внутрь. Толпа испустила сердитый вопль.
– Ниггеры тебе не нравятся, козел? Спроси свою мамашу о ниггерах – ей они уже точно "нравятся! Она любит ниггеров с большими такими!
Они засмеялись.
– Она тащится от такого большого, толстого ниггера!
– Ты мразь...
– Пидор ирландский! Куда засобирался, а?
Черные столпились перед фургоном. Кто-то начал стучать по машине. Кто-то вытащил большой ключ и стал царапать им краску.
– Давай выходи, собачье дерьмо!
Уолкер завел мотор, включил сцепление и резко нажал на газ. Машина рванулась вперед, и толпа бросилась врассыпную. Один из них оказался недостаточно проворным – колесо проехало ему по пальцам ноги, и он взревел от боли и ярости:
– Я убью тебя! Я тебя убью, пидорюга!
Другой негр швырнул вслед фургону пустую бутылку. Бутылка приземлилась на дороге и, не разбившись, скатилась в сточную канаву.
– Мы знаем тебя, ублюдок! Мы тебя разыщем, козел!
– Уж поверь в это, белый! Поверь!
Посмеиваясь, Уолкер гнал машину по Юкке. Улица была пуста. Проскочив несколько раз на красный свет, он снизил скорость и свернул на юг, в сторону от Голливуда. Через несколько минут он ехал уже по богатому жилому району. Вдоль улиц росли дубы и ивы. Кирпичные и каменные дома были обнесены заборами из литого железа и поставлены на сигнализацию. Сточные канавы – чисто выметены. Уолкер остановился подальше от уличных фонарей, на краю небольшого тенистого парка. Он развернул сандвичи и поел, не выходя из машины. На улице было безлюдно и тихо. Уолкер попил молока. На улицу свернула черная с белым машина лос-анджелесской полиции. Ехала она очень медленно, освещая деревья парка прожектором на крыше. Уолкер замер. Патрульная машина миновала фургон и медленно скрылась вдали. Он осушил пакет до конца, смял его, выскользнул из фургона и запер дверь.
В парк он вошел небрежной походкой, засунув руки в карманы подрезанных джинсов. За деревьями, обозначавшими периметр парка, находилась бейсбольная площадка, окруженная беговой дорожкой. Выйдя на дорожку, Уолкер побежал легкой трусцой. Гаревая дорожка похрустывала под его кроссовками. Сделав два круга, он начал было наматывать третий, но неожиданно соскочил с дорожки и помчался по ухоженной лужайке, в конце которой виднелась кирпичная стена в семь футов высотой – она окружала парк сзади. Не сбавляя шагу, он взлетел на стену, изящно перепрыгнув на другую сторону. Там оказалась пустая автостоянка. Пригнувшись, Уолкер застыл в ожидании – ни дать ни взять кот. Несколько минут прошло в полной тишине. Он выпрямился и подошел к задней части здания. Как и стена стоянки, здание было из красного кирпича. К черному ходу вели ступеньки из белого мрамора. Уолкер стоял перед стеной, залитой лунным светом, и смотрел на нее с видом художника, взирающего на девственно чистое полотно. Тихонько хмыкнув, он вытер руки о футболку и вытащил из-за пояса своих укороченных джинсов аэрозольный баллончик. Через несколько минут все было закончено. Он перепрыгнул через стену, и стоянка вновь опустела.
Воскресенье, 5 августа
10.15 утра
Уолкер дал полный газ – ярдов пятьдесят шины дымились. Над безлюдной пустыней раздался его победный вопль.
* * *
– ...Жанна, у этих людей нет ни малейшего представления о том, за что стоит наша страна, что значит быть американцем. Они не понимают принципов демократии, той ответственности, которую подразумевает свобода. Они вообще ничего не понимают, кроме самых элементарных, примитивных основ нашей экономики. Подавляющее большинство этих людей прибыли сюда, фигурально выражаясь, из семнадцатого – восемнадцатого века. В своих странах они были почти крестьянами, крепостными холопами у феодалов Третьего мира. Они дикари – неграмотные и беспринципные, немытые и вечно больные. Какого же благотворного влияния мы вправе от таких людей ожидать?Язык – вот фактор, который связывает нацию, Жанна. Язык объединяет людей. Он цементирует их, дает им общенациональную цель. А у этих иммигрантов нет ни малейшего интереса к изучению английского языка. Уже одно это раскалывает наше общество. Впервые за всю историю нашей страны мы превращаемся в расколотую нацию, как это я называю. Некоторые чрезвычайно образованные люди, которые озабочены таким положением вещей (и которых я весьма уважаю), высказали опасение, что в недалеком будущем Южная Калифорния превратится в отдельное испаноязычное государство.
Или даже в один из мексиканских штатов. И это может произойти куда быстрее, чем мы предполагаем. Может быть, даже до наступления нового века.
* * *
Уолкер несся обратно, в город.
* * *
– Стало быть, доктор Тичнер, вы предлагаете, чтобы, с целью уменьшения незаконного притока иностранцев в нашу страну, были проведены такие мероприятия, как усиление пограничных постов, введение более строгого визового режима и так далее?– Я предлагаю гораздо большее, Жанна. Я предлагаю, даже требую, чтобы мы прекратили, приостановили, заблокировали любую иммиграцию в нашу страну; чтобы мы покончили с иммиграцией. Любой – будь то законная или незаконная. Раз и навсегда. Нам не требуется больше поселенцев, как в былые времена. Нам надо сохранить и защитить то, что у нас уже есть. ЗНГ именно это и означает: «Закроем наши границы». Или Америка для американцев, если угодно. Сегодняшний мир совсем не таков, каким его представляют сочинители наших устаревших и совершенно идиотских законов об иммиграции.
* * *
Уолкер вернулся в город после двух. Объехал Голливудский и Сансет-бульвары. Шлюхи исчезли, движения на улицах почти не было. Забирать газеты было еще рано.
Он подумал, что надо бы поесть. Когда он гонял на такой скорости, то мог забывать о еде целыми днями. Сейчас он почувствовал, что проголодался. Он проехал мимо всех этих ларьков с хот-догами, гамбургерами, пиццей и круглосуточными цыплятами: они были забиты черными, мексиканцами и всяким белым уличным сбродом. Все они толкались в очереди, выкрикивали заказы и наконец получали свою сомнительную еду. Готовили и подавали пищу негры, мексиканцы и азиаты. Уолкер подъехал к стоянке у кафе «7-11», что на Сельме, рядом с Голливудским бульваром. Здесь тоже пили несколько убивавших время негров, но Уолкер был уверен, что вся еда здесь упаковывалась автоматически – она была запечатана в пакеты из толстого пластика, герметически закрытые в раскаленном воздухе. Эта пища была чиста: к ней не прикасались руки цветных. Он заказал цыпленка и сандвичи с тунцом, а также пакет молока из холодильника. Он принес с собой термос и наполнил его здесь из резервуара с кофе. Кассир был пакистанец, и Уолкер поднес сандвичи к его глазам, чтобы тот прочел цену, не прикасаясь к ним. В сумку он их положил тоже собственноручно.
Когда он подходил к своему фургону на стоянке, один из молодых негров отделился от толпы и преградил ему путь.
– Эй, мужик, закурить не найдется? Дай пять долларов. – На черном не было ни рубахи, ни обуви – ничего, кроме грязных брюк. Уолкер хотел было обойти его, но наткнулся на еще одного.
– Эй, пидорюга, ты оглох, что ли?! Гони пятерку! – Он слегка толкнул Уолкера в грудь. Уолкер отбросил черную руку.
– Не прикасайся ко мне, ниггер!
В ту же секунду остальные черные повернулись и двинулись на него.
– Что ты сказал, козел? – спросил стоявший напротив.
Уолкер протолкнулся мимо него и пошел к машине.
– Ты куда это собрался, пидор? – Негр без рубашки не отставал от Уолкера, оживленно жестикулируя. – Кого это ты обозвал ниггером, дерьмо? Вонючий белокожий педик! Чего это ты так заспешил? Ну, иди сюда, назови меня ниггером еще раз!
Вокруг полуголого негра сгруппировались остальные; их взгляды не предвещали Уолкеру ничего хорошего. Один из них швырнул полпинтовую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Бутылка разбилась о дверь фургона – Уолкер едва успел залезть внутрь. Толпа испустила сердитый вопль.
– Ниггеры тебе не нравятся, козел? Спроси свою мамашу о ниггерах – ей они уже точно "нравятся! Она любит ниггеров с большими такими!
Они засмеялись.
– Она тащится от такого большого, толстого ниггера!
– Ты мразь...
– Пидор ирландский! Куда засобирался, а?
Черные столпились перед фургоном. Кто-то начал стучать по машине. Кто-то вытащил большой ключ и стал царапать им краску.
– Давай выходи, собачье дерьмо!
Уолкер завел мотор, включил сцепление и резко нажал на газ. Машина рванулась вперед, и толпа бросилась врассыпную. Один из них оказался недостаточно проворным – колесо проехало ему по пальцам ноги, и он взревел от боли и ярости:
– Я убью тебя! Я тебя убью, пидорюга!
Другой негр швырнул вслед фургону пустую бутылку. Бутылка приземлилась на дороге и, не разбившись, скатилась в сточную канаву.
– Мы знаем тебя, ублюдок! Мы тебя разыщем, козел!
– Уж поверь в это, белый! Поверь!
Посмеиваясь, Уолкер гнал машину по Юкке. Улица была пуста. Проскочив несколько раз на красный свет, он снизил скорость и свернул на юг, в сторону от Голливуда. Через несколько минут он ехал уже по богатому жилому району. Вдоль улиц росли дубы и ивы. Кирпичные и каменные дома были обнесены заборами из литого железа и поставлены на сигнализацию. Сточные канавы – чисто выметены. Уолкер остановился подальше от уличных фонарей, на краю небольшого тенистого парка. Он развернул сандвичи и поел, не выходя из машины. На улице было безлюдно и тихо. Уолкер попил молока. На улицу свернула черная с белым машина лос-анджелесской полиции. Ехала она очень медленно, освещая деревья парка прожектором на крыше. Уолкер замер. Патрульная машина миновала фургон и медленно скрылась вдали. Он осушил пакет до конца, смял его, выскользнул из фургона и запер дверь.
В парк он вошел небрежной походкой, засунув руки в карманы подрезанных джинсов. За деревьями, обозначавшими периметр парка, находилась бейсбольная площадка, окруженная беговой дорожкой. Выйдя на дорожку, Уолкер побежал легкой трусцой. Гаревая дорожка похрустывала под его кроссовками. Сделав два круга, он начал было наматывать третий, но неожиданно соскочил с дорожки и помчался по ухоженной лужайке, в конце которой виднелась кирпичная стена в семь футов высотой – она окружала парк сзади. Не сбавляя шагу, он взлетел на стену, изящно перепрыгнув на другую сторону. Там оказалась пустая автостоянка. Пригнувшись, Уолкер застыл в ожидании – ни дать ни взять кот. Несколько минут прошло в полной тишине. Он выпрямился и подошел к задней части здания. Как и стена стоянки, здание было из красного кирпича. К черному ходу вели ступеньки из белого мрамора. Уолкер стоял перед стеной, залитой лунным светом, и смотрел на нее с видом художника, взирающего на девственно чистое полотно. Тихонько хмыкнув, он вытер руки о футболку и вытащил из-за пояса своих укороченных джинсов аэрозольный баллончик. Через несколько минут все было закончено. Он перепрыгнул через стену, и стоянка вновь опустела.
Воскресенье, 5 августа
10.15 утра
Веки Эстер дрогнули, глаза открылись. Взор, скользнув по подушке, которую она обнимала обеими руками, остановился на циферблате часов, и она застонала. Натянула одеяло на голову и еще плотнее вжалась в матрац.
Она пролежала так без сна минут пять. Затем откинула одеяло и потянулась за сигаретой. Встала, подошла к окну и посмотрела в щелку жалюзи. Из пелены смога, словно серые призраки, выступали вершины Голливуд-Хиллз.
«В воскресенье», – подумала Эстер. Выключила кондиционер и, когда шум мотора стих, услышала внизу бор-мотанье телевизора. Не расставаясь с сигаретой, она спустилась, как была босая, в просторном черном свитере с надписью на груди «L.A. Raiders», в котором спала.
Малыш Бобби в жокейских шортах распластался на ковре перед телевизором. Вокруг были разбросаны воскресные комиксы в пестрых обложках, учебники, романы и атлас мира, открытый на карте штата Калифорния. Неужели этому ребенку никогда не надоест читать?..
– Тебе не мешает шум из этого ящика? – спросила она со ступенек.
– Привет, ма! – Малыш Бобби вскочил, подбежал к ней и обнял. Она взяла его личико в ладони и расцеловала.
– Протри очки, детка.
Малыш Бобби протер стекла очков краем майки.
– Завтракал? – спросила Эстер, проходя на кухню.
– Нет, мама. – Бобби последовал за ней. – Съел банан.
– А почему ты не на улице, с другими ребятишками? Смотри, как там красиво, какой туман...
– Да я только недавно проснулся. Мы с бабулей допоздна смотрели телек.
Эстер принялась готовить кофе. На секунду замерла, подняла на него глаза.
– С бабулей?
– Правильно, мама, – капризно и с вызовом ответил малыш Бобби.
– Правильно! – Эстер рассмеялась. – Ай-ай-ай! Как вам это нравится? Поправляет собственную мамочку!
– Но мам!
– Ладно, ладно. Давай договоримся так. Иди выключи этот треклятый телевизор, а я тем временем приготовлю нам прекрасный и вкусный, настоящий воскресный завтрак.
– Но, мам, я же смотрю эту программу!
– Ну тогда хоть потише сделай.
– Хорошо. – Малыш Бобби выбежал из кухни.
Эстер поставила кофейник на плиту. Вскрыла упаковку бисквитов с маслом, выложила их на противень и поставила в духовку. Затем вскипятила воду и вылила ее в кастрюлю с овсяными хлопьями. Потом извлекла одну из тяжелых черных сковородок, нарезала толстыми ломтями канадский бекон и поджарила его с четырьмя яйцами. Поставила две тарелки с едой на поднос, туда же поместила корзинку с бисквитами, масло, баночку джема, кленовый сироп. Нашлось место и для высокого стакана с молоком и чашки кофе для себя. Затем она понесла тяжелый поднос в гостиную. Малыш Бобби пребывал в той же позе: лежал животом вниз на полу перед телевизором, болтая в воздухе голыми пятками. Эстер, сдвинув в сторону журналы и воскресную газету, поставила поднос на кофейный столик.
– Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
– Угу.
– Нет, этого не будет.
– Но ты же сама не переоделась, мам!
– Я – это совсем другое дело.
– Ой, ну мам!
– Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
– Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
– А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
– Ага.
– Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем – снова на мать.
– Как положено говорить? – спросила Эстер.
– Да.
– Да, а дальше?
– Да, мэм.
– Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
– Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
– А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока – слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
– Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, – задумчиво жуя, продолжал Бобби, – называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
– Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры – самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
– У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
– Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
– Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
– Тогда почему...
– Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
– Хочешь меня надуть?
– С чего ты взял? – улыбнулась Эстер.
– Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
– А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
– Мам!
– А? – рассеянно откликнулась она.
– Что такое синагога?
– Что?
– Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
– Ну, видишь ли, детка, – медленно начала она, – это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
– А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
– Почему ты спрашиваешь, детка?
– В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. – Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
– Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
– Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
– Вот хитрюга, опять выкрутился! – рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
– Ну, мама же!..
– Ну, ладно, ладно. – Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
– Почему они оскверняют синагоги? – снова спросил мальчик.
– А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
– Я... думаю, что да, – пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это – часть ее самой, плоть от плоти.
– Осквернять – это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
– Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
– Ну вот, это то же самое.
– Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
– Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день – а день этот наступит очень скоро – он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом – клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
– Так что они там говорили, по телевизору?
– Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?» – подумала Эстер.
– Что ж, малыш, думаю, дело тут сводится вот к чему. – Она откусила еще кусочек и запила кофе. – Помнишь тот день, когда я привела тебя в класс для особо одаренных детей? Мы как раз поднимались по лестнице и вдруг услышали, как какая-то белая мама говорит своей маленькой дочурке. – Эстер, передразнивая резкий высокомерный голос, произнесла: – «Интересно, как это им удалось пропихнуть сюда этого?» И ты еще спросил меня, почему она так сказала. Помнишь?
– Угу.
– Так вот, тогда я этого тебе объяснять не стала, ты был слишком мал. Но теперь скажу. Это была дама с предрассудками. Ей не нравятся черные. Она их не любит. Понял?
– Да. Да, мам.
– Таким, как она, не важно, хорош черный человек или плох, добрый он или подлый, мужчина или женщина. Или ребенок... Она просто не любит нас всех. Не хочет находиться рядом с нами. У нее против нас предубеждения.
– Но почему?
– Да нипочему и одновременно – по тысяче причин. Первая – страх. Вторая – невежество. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Люди боятся того, чего не понимают, к чему не привыкли. И еще, некоторые из белых просто сумасшедшие. Они готовы на все, лишь бы унизить черного человека, а потом ненавидят его за это унижение. И знаешь, таких в Джорджии, на моей родине, полно. Некоторые из них чокнулись уже окончательно: они вообразили, что сам Бог повелел им властвовать над черными людьми. Я как-то подслушала разговор двух пожилых белых дам. Моя тетушка Розали у них убирала и как-то взяла меня с собой. Мне было лет девять-десять, не больше. И вот одна из этих белых старушенций вдруг говорит другой, что ее священник будто бы объяснил, почему черные люди – черные. Будто бы, когда Каин убил Авеля, Господь страшно на него разгневался и отправил в пустыню. А женщин там не было, потому что Каин был единственным из оставшихся в живых ребенком Адама и Евы, а сами Адам и Ева – единственной тогда парой, которая плодилась и размножалась. И вот Каину стало так одиноко, что он спарился с обезьяной, и от их потомства и началась негритянская раса. И черная кожа – это знак проклятья, которое наложил Господь Бог на всех детей Каина. А потому все черные люди – полуобезьяны и полуубийцы.
С минуту Бобби размышлял над услышанным, затем поднял глаза на мать.
– Глупо, – сказал он.
– Ты прав, малыш Бобби. Это глупо, это подло, мерзко и ужасно – думать и говорить такие вещи! Но от того не легче. Ведь эти старые дамы действительно верили, что это именно так. Верили, как в Господа Бога.
А потому они предубеждены против нас, против всех черных. Ты меня понял?
Малыш Бобби кивнул.
– Ну вот. А еще на свете есть много людей, которые предубеждены против евреев.
– Но у евреев-то кожа не черная.
– Нет, не черная. Но люди изобрели целую тысячу причин, по которым евреев надо ненавидеть.
– Каких?
– Ну, например, они винят евреев в том, что они распяли Христа. Ну, знаешь, приколотили гвоздиками к кресту.
– Так это же давно было!
Эстер пожала плечами.
– У многих хорошая память. И две тысячи лет спустя они готовы обвинять евреев в том, что произошло с Христом. И все это время их – надеюсь, ты знаешь это слово? – преследовали! И до сих пор преследуют. И оскверняют их синагоги. До сих пор винят во всем евреев.
– Но это же несправедливо!
– Конечно, несправедливо!
– Так почему бы с ними не поговорить? Не объяснить им, что они ошибаются?
Эстер горько рассмеялась.
– С этими людьми не поговоришь, детка. Они полны ненависти и злобы.
Малыш Бобби сморщил носик и, заморгал длинными ресницами за стеклами очков.
– Но ненавидеть – это же просто глупо!
– Ты прав, милый.
– Тогда мы должны их остановить.
– Что ж, послушай, что я тебе скажу, детка. Ты будешь учиться в школе и очень-очень стараться. Вырастешь, станешь умным-преумным. И может быть, однажды изобретешь такую таблетку, от ненависти.
Малыш Бобби насупился.
– А знаешь, мам, я больше не хочу быть ученым.
– Почему?
– Я собираюсь стать телекомментатором, как Дэн Рейзер.
– Неужели? Но ведь еще на прошлой неделе ты вроде бы собирался стать лауреатом Нобелевской премии.
– Да. Но мисс Абраме говорит, что в двадцать первом веке самым значимым для человека полем деятельности должны стать средства коммуникации, общение.
– Полем?! – Эстер изобразила испуг. – Что же это? Выходит, эта белая женщина хочет, чтоб мой сыночек работал в поле, где-нибудь на хлопке, как его предки?
– Мама!
Эстер расхохоталась.
– Иди сюда, маленький! – Она похлопала рукой по мягкому сиденью. Бобби подошел и устроился рядом в ее объятиях.
– Послушайте, маленький мужчина! Слишком уж серьезный для воскресного утра получается у нас разговор. Какие у вас на сегодня планы?
– Ты о чем это? – подозрительно спросил он.
– Не желаешь ли отправиться на свидание с одной высокой, очень сексуальной брюнеткой?
Малыш Бобби нахмурился.
– Не хочу ехать к бабушке Фиббс! Потому что по воскресеньям у нее вечно торчат эти дамы из церкви и лезут ко мне со щипками и поцелуями...
– Но я вовсе не предлагаю тебе ехать к бабушке Фиббс.
– А потом должен прийти Дуэйн, и мы будем играть в бейсбол.
– Господи, я же не прошу сопровождать меня в Тимбукту, в какую-нибудь чертову даль! Просто покатаешься с мамочкой. Неужели я прошу невозможного?
На секунду Бобби задумался, потом лицо его расцвело в улыбке, и он чмокнул Эстер в щеку.
– Конечно, мамочка!
– Тогда вперед, детка! Не хочу надолго отрывать тебя от важных занятий. – Она прижала сына к себе и прошептала ему на ушко: – А тот, кто соберется последний, будет мыть посуду! – Малыш Бобби моментально вырвался и помчался наверх. Эстер – следом, хохоча и дергая его за край майки.
Двадцать минут спустя они уже катили по автостраде на Санта-Ана, в южном направлении. Смог сгустился, погода стояла совсем не воскресная. Ветви пальмовых деревьев, которыми было обсажено шоссе, казалось, поникли от выхлопных газов. Эстер подняла все стекла и включила кондиционер.
Малыш Бобби крутил ручку настройки радио, перебирая один музыкальный канал за другим.
– Эй! – жалобно воскликнула Эстер. – Это же была Уитни Хьюстон.
Но малыш Бобби, не обратив на ее слова ни малейшего внимания, продолжал крутить диск, пока не поймал трансляцию матча с участием «Энджелс». С улыбкой взглянул на мать.
– Дуэйн говорит, что «Доджерз» должны встретиться в «Энджелс» в мировом чемпионате. Матч будет транслироваться на весь мир.
– О! Вон оно что...
– Дуэйн говорит, что это в первый раз, такого до сих пор еще не было!
– Вот как?
– Дуэйн говорит, что никто из нашего класса никогда не входил и не войдет в состав бейсбольной команды.
– Знаешь, что я тебе скажу, – медленно начала Эстер, – все когда-нибудь бывает в первый раз. И нечего относиться к болтовне твоего Дуэйна как к Священному Писанию. Тоже мне, истина в последней инстанции.
– Ты так считаешь, мама?
– Я полагаю, что если ты очень сильно захочешь организовать в своем классе бейсбольную команду, никто и ничто не сможет тебя остановить.
Какое-то время они ехали молча, вокруг кипело движение. По радио диктор распространялся на тему, насколько вопиюще безграмотно в этом сезоне защищают поле у своих ворот «Энджелс». Эстер покосилась на сына.
Она пролежала так без сна минут пять. Затем откинула одеяло и потянулась за сигаретой. Встала, подошла к окну и посмотрела в щелку жалюзи. Из пелены смога, словно серые призраки, выступали вершины Голливуд-Хиллз.
«В воскресенье», – подумала Эстер. Выключила кондиционер и, когда шум мотора стих, услышала внизу бор-мотанье телевизора. Не расставаясь с сигаретой, она спустилась, как была босая, в просторном черном свитере с надписью на груди «L.A. Raiders», в котором спала.
Малыш Бобби в жокейских шортах распластался на ковре перед телевизором. Вокруг были разбросаны воскресные комиксы в пестрых обложках, учебники, романы и атлас мира, открытый на карте штата Калифорния. Неужели этому ребенку никогда не надоест читать?..
– Тебе не мешает шум из этого ящика? – спросила она со ступенек.
– Привет, ма! – Малыш Бобби вскочил, подбежал к ней и обнял. Она взяла его личико в ладони и расцеловала.
– Протри очки, детка.
Малыш Бобби протер стекла очков краем майки.
– Завтракал? – спросила Эстер, проходя на кухню.
– Нет, мама. – Бобби последовал за ней. – Съел банан.
– А почему ты не на улице, с другими ребятишками? Смотри, как там красиво, какой туман...
– Да я только недавно проснулся. Мы с бабулей допоздна смотрели телек.
Эстер принялась готовить кофе. На секунду замерла, подняла на него глаза.
– С бабулей?
– Правильно, мама, – капризно и с вызовом ответил малыш Бобби.
– Правильно! – Эстер рассмеялась. – Ай-ай-ай! Как вам это нравится? Поправляет собственную мамочку!
– Но мам!
– Ладно, ладно. Давай договоримся так. Иди выключи этот треклятый телевизор, а я тем временем приготовлю нам прекрасный и вкусный, настоящий воскресный завтрак.
– Но, мам, я же смотрю эту программу!
– Ну тогда хоть потише сделай.
– Хорошо. – Малыш Бобби выбежал из кухни.
Эстер поставила кофейник на плиту. Вскрыла упаковку бисквитов с маслом, выложила их на противень и поставила в духовку. Затем вскипятила воду и вылила ее в кастрюлю с овсяными хлопьями. Потом извлекла одну из тяжелых черных сковородок, нарезала толстыми ломтями канадский бекон и поджарила его с четырьмя яйцами. Поставила две тарелки с едой на поднос, туда же поместила корзинку с бисквитами, масло, баночку джема, кленовый сироп. Нашлось место и для высокого стакана с молоком и чашки кофе для себя. Затем она понесла тяжелый поднос в гостиную. Малыш Бобби пребывал в той же позе: лежал животом вниз на полу перед телевизором, болтая в воздухе голыми пятками. Эстер, сдвинув в сторону журналы и воскресную газету, поставила поднос на кофейный столик.
– Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
– Угу.
– Нет, этого не будет.
– Но ты же сама не переоделась, мам!
– Я – это совсем другое дело.
– Ой, ну мам!
– Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
– Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
– А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
– Ага.
– Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем – снова на мать.
– Как положено говорить? – спросила Эстер.
– Да.
– Да, а дальше?
– Да, мэм.
– Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
– Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
– А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока – слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
– Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, – задумчиво жуя, продолжал Бобби, – называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
– Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры – самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
– У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
– Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
– Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
– Тогда почему...
– Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
– Хочешь меня надуть?
– С чего ты взял? – улыбнулась Эстер.
– Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
– А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
– Мам!
– А? – рассеянно откликнулась она.
– Что такое синагога?
– Что?
– Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
– Ну, видишь ли, детка, – медленно начала она, – это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
– А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
– Почему ты спрашиваешь, детка?
– В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. – Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
– Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
– Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
– Вот хитрюга, опять выкрутился! – рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
– Ну, мама же!..
– Ну, ладно, ладно. – Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
– Почему они оскверняют синагоги? – снова спросил мальчик.
– А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
– Я... думаю, что да, – пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это – часть ее самой, плоть от плоти.
– Осквернять – это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
– Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
– Ну вот, это то же самое.
– Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
– Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день – а день этот наступит очень скоро – он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом – клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
– Так что они там говорили, по телевизору?
– Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?» – подумала Эстер.
– Что ж, малыш, думаю, дело тут сводится вот к чему. – Она откусила еще кусочек и запила кофе. – Помнишь тот день, когда я привела тебя в класс для особо одаренных детей? Мы как раз поднимались по лестнице и вдруг услышали, как какая-то белая мама говорит своей маленькой дочурке. – Эстер, передразнивая резкий высокомерный голос, произнесла: – «Интересно, как это им удалось пропихнуть сюда этого?» И ты еще спросил меня, почему она так сказала. Помнишь?
– Угу.
– Так вот, тогда я этого тебе объяснять не стала, ты был слишком мал. Но теперь скажу. Это была дама с предрассудками. Ей не нравятся черные. Она их не любит. Понял?
– Да. Да, мам.
– Таким, как она, не важно, хорош черный человек или плох, добрый он или подлый, мужчина или женщина. Или ребенок... Она просто не любит нас всех. Не хочет находиться рядом с нами. У нее против нас предубеждения.
– Но почему?
– Да нипочему и одновременно – по тысяче причин. Первая – страх. Вторая – невежество. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Люди боятся того, чего не понимают, к чему не привыкли. И еще, некоторые из белых просто сумасшедшие. Они готовы на все, лишь бы унизить черного человека, а потом ненавидят его за это унижение. И знаешь, таких в Джорджии, на моей родине, полно. Некоторые из них чокнулись уже окончательно: они вообразили, что сам Бог повелел им властвовать над черными людьми. Я как-то подслушала разговор двух пожилых белых дам. Моя тетушка Розали у них убирала и как-то взяла меня с собой. Мне было лет девять-десять, не больше. И вот одна из этих белых старушенций вдруг говорит другой, что ее священник будто бы объяснил, почему черные люди – черные. Будто бы, когда Каин убил Авеля, Господь страшно на него разгневался и отправил в пустыню. А женщин там не было, потому что Каин был единственным из оставшихся в живых ребенком Адама и Евы, а сами Адам и Ева – единственной тогда парой, которая плодилась и размножалась. И вот Каину стало так одиноко, что он спарился с обезьяной, и от их потомства и началась негритянская раса. И черная кожа – это знак проклятья, которое наложил Господь Бог на всех детей Каина. А потому все черные люди – полуобезьяны и полуубийцы.
С минуту Бобби размышлял над услышанным, затем поднял глаза на мать.
– Глупо, – сказал он.
– Ты прав, малыш Бобби. Это глупо, это подло, мерзко и ужасно – думать и говорить такие вещи! Но от того не легче. Ведь эти старые дамы действительно верили, что это именно так. Верили, как в Господа Бога.
А потому они предубеждены против нас, против всех черных. Ты меня понял?
Малыш Бобби кивнул.
– Ну вот. А еще на свете есть много людей, которые предубеждены против евреев.
– Но у евреев-то кожа не черная.
– Нет, не черная. Но люди изобрели целую тысячу причин, по которым евреев надо ненавидеть.
– Каких?
– Ну, например, они винят евреев в том, что они распяли Христа. Ну, знаешь, приколотили гвоздиками к кресту.
– Так это же давно было!
Эстер пожала плечами.
– У многих хорошая память. И две тысячи лет спустя они готовы обвинять евреев в том, что произошло с Христом. И все это время их – надеюсь, ты знаешь это слово? – преследовали! И до сих пор преследуют. И оскверняют их синагоги. До сих пор винят во всем евреев.
– Но это же несправедливо!
– Конечно, несправедливо!
– Так почему бы с ними не поговорить? Не объяснить им, что они ошибаются?
Эстер горько рассмеялась.
– С этими людьми не поговоришь, детка. Они полны ненависти и злобы.
Малыш Бобби сморщил носик и, заморгал длинными ресницами за стеклами очков.
– Но ненавидеть – это же просто глупо!
– Ты прав, милый.
– Тогда мы должны их остановить.
– Что ж, послушай, что я тебе скажу, детка. Ты будешь учиться в школе и очень-очень стараться. Вырастешь, станешь умным-преумным. И может быть, однажды изобретешь такую таблетку, от ненависти.
Малыш Бобби насупился.
– А знаешь, мам, я больше не хочу быть ученым.
– Почему?
– Я собираюсь стать телекомментатором, как Дэн Рейзер.
– Неужели? Но ведь еще на прошлой неделе ты вроде бы собирался стать лауреатом Нобелевской премии.
– Да. Но мисс Абраме говорит, что в двадцать первом веке самым значимым для человека полем деятельности должны стать средства коммуникации, общение.
– Полем?! – Эстер изобразила испуг. – Что же это? Выходит, эта белая женщина хочет, чтоб мой сыночек работал в поле, где-нибудь на хлопке, как его предки?
– Мама!
Эстер расхохоталась.
– Иди сюда, маленький! – Она похлопала рукой по мягкому сиденью. Бобби подошел и устроился рядом в ее объятиях.
– Послушайте, маленький мужчина! Слишком уж серьезный для воскресного утра получается у нас разговор. Какие у вас на сегодня планы?
– Ты о чем это? – подозрительно спросил он.
– Не желаешь ли отправиться на свидание с одной высокой, очень сексуальной брюнеткой?
Малыш Бобби нахмурился.
– Не хочу ехать к бабушке Фиббс! Потому что по воскресеньям у нее вечно торчат эти дамы из церкви и лезут ко мне со щипками и поцелуями...
– Но я вовсе не предлагаю тебе ехать к бабушке Фиббс.
– А потом должен прийти Дуэйн, и мы будем играть в бейсбол.
– Господи, я же не прошу сопровождать меня в Тимбукту, в какую-нибудь чертову даль! Просто покатаешься с мамочкой. Неужели я прошу невозможного?
На секунду Бобби задумался, потом лицо его расцвело в улыбке, и он чмокнул Эстер в щеку.
– Конечно, мамочка!
– Тогда вперед, детка! Не хочу надолго отрывать тебя от важных занятий. – Она прижала сына к себе и прошептала ему на ушко: – А тот, кто соберется последний, будет мыть посуду! – Малыш Бобби моментально вырвался и помчался наверх. Эстер – следом, хохоча и дергая его за край майки.
Двадцать минут спустя они уже катили по автостраде на Санта-Ана, в южном направлении. Смог сгустился, погода стояла совсем не воскресная. Ветви пальмовых деревьев, которыми было обсажено шоссе, казалось, поникли от выхлопных газов. Эстер подняла все стекла и включила кондиционер.
Малыш Бобби крутил ручку настройки радио, перебирая один музыкальный канал за другим.
– Эй! – жалобно воскликнула Эстер. – Это же была Уитни Хьюстон.
Но малыш Бобби, не обратив на ее слова ни малейшего внимания, продолжал крутить диск, пока не поймал трансляцию матча с участием «Энджелс». С улыбкой взглянул на мать.
– Дуэйн говорит, что «Доджерз» должны встретиться в «Энджелс» в мировом чемпионате. Матч будет транслироваться на весь мир.
– О! Вон оно что...
– Дуэйн говорит, что это в первый раз, такого до сих пор еще не было!
– Вот как?
– Дуэйн говорит, что никто из нашего класса никогда не входил и не войдет в состав бейсбольной команды.
– Знаешь, что я тебе скажу, – медленно начала Эстер, – все когда-нибудь бывает в первый раз. И нечего относиться к болтовне твоего Дуэйна как к Священному Писанию. Тоже мне, истина в последней инстанции.
– Ты так считаешь, мама?
– Я полагаю, что если ты очень сильно захочешь организовать в своем классе бейсбольную команду, никто и ничто не сможет тебя остановить.
Какое-то время они ехали молча, вокруг кипело движение. По радио диктор распространялся на тему, насколько вопиюще безграмотно в этом сезоне защищают поле у своих ворот «Энджелс». Эстер покосилась на сына.