Монтечино Марсель. Убийца с крестом

   В «Деликатесной» Гершеля было прохладно и чисто. Она казалась благословенным приютом, особенно после изнуряющего уличного зноя. В застекленной витрине неподалеку от входа были выложены кондитерские изделия, соленое мясо, копченый язык, всевозможные сорта сыра, маринованная спаржа. Выпечка наполняла помещение густым сладким ароматом ржаной коврижки и настоящего пумперникеля, имбирных пряников, пирожков с луком. Из кухни вкусно пахло маслом, яичницей, подсушенным хлебом. Помещение – просторное, обжитое – было пропитано устоявшимся запахом хорошей еды. Панели над нишами были увешаны фотографиями знаменитых звезд шоу-бизнеса тридцатых, сороковых, пятидесятых годов. Эдди Кантор, Эл Джолсон, Бернс и Эллан, Пикфорд и Фэрбенкс, Арнатц и Болл – все они работали на телевидении или киностудиях, располагавшихся по соседству, в нескольких кварталах отсюда, в Голливуде, и были завсегдатаями этого круглосуточно открытого ресторанчика. С ним соседствовали увеличенные снимки рок-звезд шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых – портреты новых посетителей «Деликатесной».
   – Джек, – окликнул Гершель Голда из-за стойки, вытирая руки полотенцем, – привет, как дела?
   Они пожали друг другу руки непосредственно над индейкой, приготовленной на болонский манер.
   – Я слушал радио. Когда ты наконец изловишь этого убийцу? Когда этот поц перестанет отравлять людям жизнь?
   – Скоро, Гершель. Правда, скоро. Познакомься, мой новый помощник Шон Замора.
   – Здравствуйте, мистер Гусман.
   – Просто Гершель. Меня все так зовут. Джек, так это твой напарник! Такой юный! Слушай, сынок, делай все, как велит тебе Джек Голд, – точно останешься в живых. Он тебя многому научит. Только не бери у него уроков по части виски.
   Они засмеялись.
   – Я здесь подрабатывал еще ребенком, у Гершеля-большого, Гершеля-отца, – вспоминал Голд. – Я учился в школе напротив, а после уроков приходил сюда. Убирал со столов, мыл посуду. Двадцать пять центов в час.
   – И ливерных обрезков, сколько мог стянуть.
   – Ты и это помнишь?
   – Еще бы! Мы же объедались ими вместе.
   Мужчины снова рассмеялись.
   – Что хотите покушать? Я сам приготовлю.
   Трое помощников Гершеля быстро выполняли заказы, ибо народу по обеденному времени было полно.
   – Два пастрами, исключительно постных...
   – Непременно.
   – ...на ржаной лепешке. Можно на большой.
   – Все сделаем в лучшем виде.
   – И хорошенько добавь горчицы.
   – А как же без этого! Что будете пить?
   – Два «Доктора Брауна» с содовой.
   Делая сандвичи, Гершель приговаривал:
   – Та убитая женщина, которая держала кафе на Пико. Я сам ее не знал, только слышал от посетителей. Хорошая была женщина. Она подкармливала начинающих адвокатов, вроде того как мой отец – безработных актеров. Ее все любили.
   – Да, я знаю.
   – Она была в лагерях. Но выжила.
   – Это я тоже слышал.
   – Ты правда надеешься быстро расправиться с этим типом?
   – Так быстро, как только смогу, Гершель.
   – Вот и я говорю, чем скорее, тем лучше. Может, его приговорят к электрическому стулу. Я сорок лет голосовал за демократов, даже сорок пять. Но довольно, сказал я себе. Республиканцы опять ввели электрический стул, и я с ними согласен. Око за око, вот мой закон. Будь это так, куда больше честных людей могли бы спокойно ходить по улице. На прошлой неделе зашла вполне приличная женщина – купить дюжину бубликов. Стоило ей выйти за дверь, как к ней подскочил какой-то цветной и сорвал с шеи золотую цепочку. Да еще хорошенько ее избил. В больнице пришлось наложить восемнадцать швов – здесь, за углом, ты помнишь. Нет, верните электрический стул, вот что я вам скажу. Пастрами готовы.
   – Благодарствуй, Гершель. Сколько о нас? – Голд потянулся за бумажником.
   – Мальчику – бесплатно. С тебя – вдвойне.
   Снова все рассмеялись.
   – Спасибо, Гершель.
   Гершель помахал им.
   – Бога ради, схватите этого подонка, который убил хорошую женщину. Электрический стул, только электрический стул, запомните это. – Следующий! – Гершель принимал уже другой заказ.
   Голд с Заморой заняли столик в тихом уголке у стены. Какое-то время оба жевали, потом Голд произнес:
   – Правда вкусно?
   Замора кивнул с набитым ртом.
   – Нью-йоркские евреи, – проговорил Голд, поглощая сандвич, – уезжают отсюда, твердя, что на Западном побережье не отведаешь настоящего пастрами. О, говорят они, хорошо покушать можно где угодно, только не здесь. Дерьмо они там, а не евреи. Я бывал в Нью-Йорке, когда служил во флоте, и точно говорю, это не евреи, а дерьмо. Лучшее в мире пастрами готовят именно здесь, у Гершеля! Ведь правда замечательно?
   – Правда, правда, – согласился Замора.
   Голд с удовольствием захрустел маринованной спаржей.
   – Я бывал здесь раньше, – сказал Замора.
   – Да?
   – Мы иногда забегали сюда с ребятами из театральной студии. После импровизаций.
   – Каких таких импровизаций?
   – Ну, несколько актеров выходят на сцену, им задается ситуация...
   – Что?
   – Ситуация. Время, место действия, характеры. Это все надо сыграть.
   – Сразу? Без подготовки?
   Замора кивнул, не переставая жевать.
   – Это скорее из области писательства, – заметил Голд. – Здесь литературы больше, чем театра.
   – Нечто среднее. – Замора вытер губы салфеткой. – Но, пожалуй, это можно считать литературой, что меня и привлекает. Я написал пару сценариев вместе с приятелем. У него уже приняли несколько вещей. Один из сценариев, написанных в соавторстве, я показал Джо Уэмбо, – помнишь, бывший полицейский, который занялся литературой.
   Голд покачал головой.
   – Ну, не важно, но Уэмбо сценарий одобрил. Сказал, что у меня есть способности, что написано убедительно. – Замора глотнул виски. – Голд, надеюсь, ты не против, я завел специальный блокнот для этого.
   – Для чего?
   – Мне кажется, что дело, которым мы сейчас занимаемся, действительно важное. И когда мы его завершим, я напишу сценарий и попробую его куда-нибудь пристроить.
   Голд озорно сверкнул глазами.
   – Ну, Шон, ты просто выдающийся полицейский. А я встречался на своем веку с прелюбопытнейшими экземплярами.
   Замора улыбнулся.
   – Да и ты, честно говоря, ведешь себя весьма оригинально.
   Теперь уже рассмеялся Голд.
   – Может, Гунц был прав – мы впрямь друг друга стоим! Голд покончил с сандвичем и вытащил сигару. Замора, осушив стакан, откинулся на спинку стула.
   – Джек, ты правда думаешь, что арест и допрос всех этих правых нас к чему-нибудь приведет?
   Голд, прежде чем закурить, поковырял в зубах спичкой. Он пожал плечами.
   – Это уведет нас куда дальше, чем Долли Мэдисон с его анализом краски. Дик Трейси хорош только для кино. – Он выразительно поглядел на Замору на слове «кино». – Я бы отдал все лабораторное дерьмо за пару крепких наручников или за хорошего осведомителя, за подслушанный телефонный разговор. Достаточно как следует шарахнуть одного сопляка об стену или врезать ему по яйцам – и он выдаст всех до единого, даже если сам не подозревает, что ему что-то известно.
   – Думаешь, его кто-нибудь продаст?
   – Если мы случайно зацепим того, кто знает убийцу.
   – А если у этого подонка нет друзей?
   – Ну, приятели найдутся у каждого. Даже у Гитлера, у Аятоллы Хомейни. Даже у Алана Гунца. – Голд отодвинул стул и поднялся. – Пошли. Надо поговорить с ярыми антисемитами. Может быть, удастся выйти на тех, кто ненавидит и мексиканцев, и в особенности тамошних выходцев из Ирландии.

5.07 вечера

   Бобби рывком распахнул дверцу машины и, плюхнувшись на сиденье, с силой захлопнул ее.
   – Бобби, – спросила Эстер, – что с тобой?
   – Отстань, давай сначала уберемся куда подальше с этого чертова места.
   – Бобби, Бога ради, скажи мне, что случилось. Это же твой первый день!
   – Слушай, Эстер, или заведи этот драндулет, или пусти меня за руль. Ну!
   Эстер нажала на педаль, и машина медленно тронулась от кафетерия «Пикадилли» на Гранд-авеню в центре Лос-Анджелеса. На дороге была дикая пробка, машина еле двигалась, и Бобби тихо закипал, но, когда машина в третий раз встала на красный свет, взорвался и с силой ударил кулаком в крышу.
   – У, грязная тварь!
   – Бобби, что произошло?
   – А, эта сучка, миссис Вилланова, проела мне плешь, целый день зудела: подними это, убери то, унеси, принеси. Весь день. Гоняла, как последнюю скотину, помыкала, словно я падаль вонючая.
   – Но, Бобби...
   – А потом, когда я говорил по телефону, она подошла и облила меня дерьмом. Сказала, мол, слишком долго разговариваю и не должен вообще подходить к аппарату, если хочу здесь работать, и тому подобное. А сейчас, я уже собрался уходить, она меня подозвала и сказала: «Мистер Фиббс, если вам не нравится эта работа, я быстро найду замену». Конечно, у нее чертова прорва родственничков. И ведь эта сволочь знает, что я условно освобожден, знает, сука. И тычет этим мне в морду.
   В тот момент, когда машин скопилось особенно много, отказал светофор. Постовой пытался направить транспорт на соседнюю улицу. Машины практически не двигались.
   – Бобби, – осторожно начала Эстер, – ты должен там остаться.
   – Мне это дерьмо задаром не нужно.
   – Бобби, мистер Джонсон сказал, что тебе необходимо устроиться на работу. Он...
   – Эта вонючка?! Пусть сам подбирает дерьмо за белыми старухами. Пусть сам чистит за ними сортир. Я этого делать не буду.
   Эстер сняла руку с руля и дотронулась до Бобби.
   – Милый, но это только начало. Только на первое время.
   Он отвернулся.
   – Никакое, к черту, начало. Это конец, это все, это крышка. Это полный обвал.
   На какое-то время оба замолкли. Потом Бобби тихо произнес:
   – Лучше бы я не выходил из тюрьмы.
   Эстер закурила. Она опустила стекло и выдохнула дым наружу. Потом взглянула на Бобби. Лицо его было разгоряченным и потным. Глаза нервно бегали.
   – Кому ты звонил, Бобби?
   Он вскинул голову.
   – Ты что, мой надзиратель?
   – Нет, – медленно проговорила она, – я твоя жена.
   – Ну и веди себя как положено, – сплюнул он.
   Машина впереди них продвинулась на несколько футов. Эстер автоматически последовала за ней.
   – Это что, тот человек, с которым ты встречался в Каунти? С которым ты вместе сидел?
   Бобби молча глядел перед собой.
   – Бобби, эти люди могут принести только горе. От них ничего хорошего...
   – Я сегодня вечером ухожу.
   Эстер заплакала.
   – Бобби, пожалуйста, не надо. Не начинай все по новой.
   – У меня дела. Есть возможность заработать.
   – Бобби! – Она всхлипнула, вцепившись в руль.
   Он повернулся к ней.
   – Эстер, ты должна понять, я не могу заниматься подобной дрянью. Просто не могу...
   – Ты врал мне, – неожиданно зло закричала она. – Ты кололся в тюрьме, ты, опустившаяся скотина! Тебе и сейчас нужна доза! Думаешь, я не вижу? И ты опять идешь туда, где наркотики! Тебе плевать на меня, на маленького Бобби, на все, кроме поганого кокаина. Ну и убирайся!
   Бобби уже не было в машине.
   – Сама пошла к черту, идиотка! – заорал он, изо всех сил хлопнув дверцей, так что треснуло стекло, и смешался с толпой.
   Эстер сидела за рулем, тихо плача, стараясь не обращать внимания на соседние машины.

9.31 вечера

   Как всегда после душного дымного дня, в Лос-Анджелесе закат являл собой захватывающее зрелище. Запад играл малиновым и оранжевым, багряным и золотым. Небо же, темнея, приобретало грязно-синий цвет, ни звезд, ни облаков не было видно. Смог с приближением ночи все так же висел над городом.
   Уолкер положил две капсулы на язык и, не глотая, начал их потихоньку рассасывать. Горькая слюна потекла в горло, Уолкера слегка передернуло. Он переключился на первую скорость и, дождавшись зеленого света, выжал сцепление. Он медленно вел машину, проплывая мимо прохожих, которые высыпали на улицу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха. Горожане вынесли из домов стулья и сидели, болтая на родных наречиях. Здесь можно было расслышать любой язык. Испанский и корейский, кантонский диалект китайского и тагальский, японский, вьетнамский, ломаный английский и вкрапления идиша.
   Уолкер купил себе кофе и пирожок, половину которого выбросил, не доев. Он не был голоден. Вернувшись в машину, тихо поехал по улицам, туда и обратно, туда и обратно.

10.10 вечера

   Голд вошел в свое жилище и закрыл дверь с чувством облегчения. Денек выдался не дай Бог. Вернувшись от Гершеля на службу, они с Заморой должны были допрашивать какое-то хулиганье, малоинтересных драчливых типов, которых притащили в отделение дежурные копы. Долли Мэдисон все время врывался в комнату, где велось дознание, с совершенно умопомрачительными идеями, покуда Голд не попросил его изложить их письменно, дабы попозже внимательно с ними ознакомиться. Около трех часов двенадцать членов Американской нацистской партии, вызванные телефонным звонком из штаба в долине Сан-Фернандо, появились в Центре Паркера в полном обмундировании: начищенные армейские ботинки, коричневые рубашки со свастикой на рукавах. Сомкнув ряды, они выступали гусиным шагом по улице Лос-Анджелеса. Пересекли газон Центра Паркера и двинули дальше, в вестибюль. Громко скандируя «хайль!», протопали мимо обалдевшего дежурного. Командир потребовал показать ему сию же секунду «еврея при исполнении». Голд спустился вниз и четверть часа препирался с командиром, пытаясь тому втолковать, что ни он, лейтенант Джек Голд, ни его коллеги не настроены «беседовать» с людьми из отряда, покуда те в нацистской форме, что им остается одно из двух: либо переодеться, либо провести ночь в камере. После бесконечных криков и оскорблений командир, презрительно фыркнув, отступил и отдал приказ своим воякам – кругом и шагом марш из здания. Когда они были уже на середине газона, на нацистов набросились двадцать пять человек с бейсбольными битами – члены Революционной коммунистической партии. Завязалась драка. Полицейские высыпали из Центра Паркера, предвкушая хорошую заваруху, с радостью готовые накостылять и тем, и другим. Для них ситуация была одинаково беспроигрышной. В результате одиннадцать человек угодили в больницу, включая двух полицейских. Только при помощи слезоточивого газа удалось наконец прекратить эту свару. Голд поднялся к себе в кабинет, долго вытирал глаза, костеря всех и вся на чем свет стоит.
   Около шести Долли Мэдисон назначил пресс-конференцию в личном кабинете Гунца. Не успел он начать свое тщательно составленное сообщение, как репортеры заулюлюкали, почуяв, что их попросту надувают, и потребовали Джека Голда. Мэдисон, взопрев от ужаса, быстро послал кого-то за Голдом, который манкировал оным действом, закрывшись у себя в кабинете. Выходить он отказался. Через несколько минут к нему вломился Гунц и приказал немедленно спуститься вниз и предстать перед прессой. Голд послал его куда подальше. Весьма шумная перепалка продолжалась минут двадцать, после чего Голд с Заморой покорились-таки; Голд нудно объяснял репортерам, что да, следствие продвинулось, но нет, пока никто не арестован, но непременно будет арестован в самое ближайшее время, как только наберется достаточно улик. Замора стоял у Голда за плечом, стараясь одновременно улыбнуться во все камеры. Журналисты были ненасытны, они кричали, напирали, требовали. Наконец Голд сказал, что видит свою задачу в том, чтобы как можно скорее изловить этого мерзавца, а не в том, чтобы обеспечивать очередной выпуск новостей предварительными данными, после чего удалился из поля зрения.
   В наступившей оглушительной тишине Замора, который, казалось, был не против продолжить пресс-конференцию, с неохотой проследовал за Голдом. Репортеры немедленно затеяли спор, как им лучше преподнести последнее заявление Голда, чтобы оно прошло в эфир.
   Приблизительно в полвосьмого здоровенный детина, мотоциклист, кого допрашивал кто-то из подчиненных Голда, плюнул офицеру в физиономию. Тот пришел в бешенство и как следует врезал ему. Бандюга шарахнул полицейского об стену. Восемь оперативников едва с ним совладали. Полицейский заработал перелом руки.
   В девять, только Голд собрался уйти, пришло сообщение, что и Революционная коммунистическая партия, и местная ячейка американских нацистов подали в суд на полицейское управление за грубые противоправные действия. Нацисты в своем заявлении выражали особое недовольство поведением Голда. И вдобавок ко всему, несмотря на то что допросили уже 157 чрезвычайно неприятных личностей, следствие осталось на той же точке, что и шестнадцать часов назад.
   Воистину, нехороший выдался денек.
   Голд сбросил с себя одежду, оставив ее лежать на полу в прихожей. Платье провоняло слезоточивым газом и потом. Он нагишом пересек комнату и остановился перед проигрывателем, выбирая пластинку. Хотелось негромкой умиротворяющей музыки, чтобы хоть немного успокоить расходившиеся нервы. Он вытащил старый диск Ахмада Джемала – шестьдесят второго или шестьдесят третьего года. Чак Исраэльс – бас-гитара, Вернел Фурнье – ударные. Пусть незатейливо, даже простовато. Зато без претензий, зато можно отключиться и ни о чем не думать. Тихо и блаженно. Именно это было ему нужно сегодня. Послышались первые аккорды, Голд сел в кресло, откупорил виски и налил себе тройное.
   Анжелике тоже нравился Ахмад Джемал.
   Голд потягивал виски и слушал музыку, поднимаясь лишь для того, чтобы сменить пластинку. В одиннадцать он включил новости, но убрал звук, предпочитая слушать Билла Эванса, пусть несколько рассудочного, но столь же близкого ему, как и Ахмад.
   Он пил, следя за чередованием беззвучно говорящих лиц на телеэкране. Шеф полиции Гунц и Долли Мэдисон; член муниципального совета Оренцстайн; мэр города; Джерри Кан из Еврейского сопротивления – лисья мордочка нациста. Он налил еще. На экране появилось незнакомое негритянское лицо. Джон Примус – Национальная городская лига – указывалось в титрах. Голд не понимал, из-за чего тот так горячится, и чуть-чуть добавил звук.
   «...Мы забываем, что была убита представительница негритянской общины. Возможно, теми же расистами, что и белая женщина. Но вы не слышите...»
   Голд снова приглушил звук. Налил еще. Пошли спортивные новости, и его стало клонить в сон. Эван играл «Эмили». Голд начал слегка похрапывать.
   Его разбудил резкий телефонный звонок.
   Пусть звонит, решил Голд. Ничего хорошего он все равно не услышит. Наверняка опять дурные известия. На пятый звонок он все же снял трубку.
   – Папа! – Из трубки неслись рыдания его дочери Уэнди. – Папа, папочка, умоляю, спаси меня!

11.42 вечера

   «Форд» Голда с визгом остановился у роскошного квартала Брентвуд. Он выскочил из машины и побежал по дорожке, выложенной каменной плиткой. Дверь была заперта. Он бешено заколотил в нее.
   – Уэнди! Уэнди!
   Изнутри донеслись какие-то звуки. Голд напряженно прислушался и забарабанил снова.
   – Уэнди! Что с тобой?
   Кто-то отпирал дверь. Голд отступил назад и осторожно нащупал курок револьвера 38-го калибра. Дверь рывком распахнулась, и Уэнди бросилась к нему. Она вцепилась в Голда и, рыдая, бессвязно забормотала:
   – Папаопапочкапапочкапапа, – разобрал он. Голд обнял дочь.
   – Все в порядке, моя родная. Папа с тобой. Он не даст тебя в обиду. Что стряслось, девочка моя?
   Она отчаянно прижималась к нему. Он осторожно отодвинулся, чтобы рассмотреть дочь получше, но она прятала лицо. Голд тихонько взял ее за подбородок и повернул к свету. Под глазом темнел синяк, щеки были распухшие, со следами побоев. Из губы шла кровь.
   – Я его прибью, – тихо пробормотал Голд и ринулся в дом.
   – Папа! Не надо! – кричала Уэнди вслед, но он ее не слышал.
   Хоуи сидел за обеденным столом, уронив голову на руки. Увидев Голда, приподнялся.
   – Джек, я...
   Голд с размаху влепил ему пощечину, и Хоуи повалился на стул. Стул с громким треском раскололся. Уэнди пронзительно закричала. В смежной детской проснулся ребенок и испуганно заплакал. Голд двинул Хоуи под ребра, тот охнул. Голд ударил его снова. Ребенок зашелся в крике. Хоуи извивался на синем ворсистом ковре, Голд продолжал его избивать. Между ними встала Уэнди и, повиснув у Голда на руке, запричитала:
   – Папа! Прекрати! Что ты делаешь?
   Хоуи уцепился за кресло, пытаясь встать. Голд, не обращая внимания на Уэнди, схватил Хоуи за рубашку и, протащив его по полу, швырнул в застекленную дверцу шкафа. Стекло с грохотом разбилось, сверху посыпалась посуда. Голд проволок Хоуи по комнате и снова с силой кинул в осколки. Тарелки, стаканы – все летело на пол. Уэнди, вцепившись в Голда, повисла у него на плечах:
   – Хватит! Хватит! Хватитхватитхватит! Это не он, папа! Это не он!
   Голд замер с занесенным кулаком. Хоуи прикрывал лицо. Из детской доносились всхлипывания Джошуа.
   Уэнди снова зарыдала, прижимая Голда к себе. Она трясла головой, молотила кулаками по полу и без остановки кричала: «Я больше не могу! Папа, зачем ты так? Папочка, ну зачем? Зачем, зачем, зачем?» Она уже не могла себя сдерживать и билась в тяжелых судорогах.
   – О Боже, – с трудом выдохнула она. – Какой кошмар! Какой кошмар!
   Голд, опустившись на колени, обнял дочь. Она дернулась и затравленно посмотрела на него. Голд крепче прижал ее к себе. Она громко застонала, на лице застыла гримаса отчаяния и горя.
   – Пап-а-а-а, пап-а-а-а, – выла она каким-то жутким, утробным голосом. – Папа!
   Голд сел на пол, стараясь ее удержать.
   – Девочка моя, что с тобой? – шептал он, утешая дочь. – Может быть, вызвать врача?
   Она прижалась к Голду, не переставая плакать. Хоуи, левой рукой держась за ребра, попытался осторожно выбраться из осколков, дополз до дивана и рухнул на спину.
   Ребенок все не утихал.
   Уэнди вдруг очнулась. Казалось, за это время она впервые расслышала плач Джошуа. Высвободившись из объятий Голда, она бросилась в детскую и вышла оттуда уже с ребенком на руках. Уэнди опустилась в кресло и расстегнула рубашку. Мальчик немедленно принялся сосать. Уэнди нежно ворковала над ним, смахивая слезы. Она случайно задела синяк. Мальчик, увидев это, засмеялся. Уэнди вздрогнула и снова тихо заплакала.
   В комнате висело молчание. Тишину нарушали всхлипы Уэнди и чмоканье Джошуа.
   Голд вышел в ванную, потом проследовал в кухню, вытащил из холодильника несколько кубиков льда и, завернув их в полотенце, протянул Уэнди. Она непонимающе глядела на него. Голд приложил лед к распухшему глазу. Уэнди вдруг порывисто поцеловала его руку. Внезапно смутившись, отвела взгляд.
   Голд присел на краешек журнального столика и долгое время с интересом изучал собственные ботинки. Наконец, взглянув на Хоуи, произнес:
   – Что же здесь произошло?
   – Это не Хоуи, – быстро вставила Уэнди. – Хоуи меня не бил.
   – Неужели? – Голд в упор посмотрел на Хоуи.
   – Нас ограбили, папа. Нас ограбили. – Уэнди снова заплакала, по разбитым щекам потекли слезы. – Мы смотрели телевизор, и вдруг они вошли через кухню. Два жутких, жутких... самца. – Последнее слово прозвучало как выстрел. – Они угрожали пистолетами и... и... они ограбили нас, и... – она уже не могла остановиться, – они приставили дуло к виску Джошуа и спросили: «Куда вы все попрятали?» – а иначе они бы убили моего мальчика, моего сладкого мальчика! – Ее снова душили слезы. – А потом они затащили меня в спальню, и, Господи, я не могу, и, папочка, папа-папа, они меня изнасиловали! – Она зарыдала в голос. – Понимаешь, изнасиловали! А потом один из них заставил меня – ну, сделать ему, ну, понимаешь, – эту мерзость, эту пакость, я не хотела – и, папа, они начали меня бить! Папочка, они меня избили, смотри, что со мной стало – и за что, за что, за что?!
   Джошуа опять расплакался, испугавшись ее криков.
   – Папа! Папа! Меня изнасиловали, я вымылась, но чувствую себя такой грязной, и – папочка, за что? За что они меня так, эти скоты! – Она яростно отшвырнула полотенце, кубики льда разлетелись по битому стеклу. – За что? За что? Что им было надо? Хоуи, что им было надо?
   Уэнди, крепко прижав к себе плачущего ребенка, зашлась от слез. Потом направилась с Джошуа в спальню, но внезапно замерла на пороге. У нее перехватило горло, во взгляде читалась брезгливая ненависть.
   – Я не войду туда, – закричала она, – я никогда больше туда не войду!
   Она бросилась в ванную и захлопнула дверь. Из гостиной было слышно, что она плачет.
   Голд пристально изучал Хоуи, который все так же лежал поперек дивана, закрыв лицо руками.
   Голд с такой силой вцепился с край стола, что у него побелели костяшки пальцев.
   – Хоуи, что им было нужно? – тихо начал он.
   Хоуи молчал.
   – За чем они приходили?
   Хоуи медленно приподнял голову, встретившись с Голдом взглядом. Глаза его были подернуты, какой-то тусклой пеленой. Он тоже плакал.
   – Боже мой, Джек, – прохрипел он, – Боже мой...
   – А ну заткнись, – рубанул он. – За-мол-чи!