Страница:
В трубке послышался голос Эвелин.
– Это Джек звонит. Как там Уэнди?
– Джек, подожди секунду. С тобой хочет поговорить Стэнли.
Минуту спустя трубку взял доктор Стэнли Марковиц.
– Стэнли, как она?
– Спит. Опять пришлось дать ей сильное снотворное. Мы наняли для Джошуа сиделку. Мне бы не хотелось, чтобы она очень уж задумывалась над тем, что произошло. Чтобы она на этом зациклилась. Ты же знаешь, ее здорово избили.
– Знаю.
– К тому же ее изнасиловали в задний проход. Ты знал об этом?
Стоя в будке, Голд повернулся так, чтобы не терять из виду столик Нэтти. Юный блондин произносил тост; Нэтти и сидящая напротив безобразная женщина держали в руках бокалы с вином. Все трое смеялись.
– Джек, ты слушаешь?
– Да, я слушаю. Я не знал об этом, Стэнли.
– И все же мне кажется, что нам повезло. Ее могли убить. Не сомневаюсь в том, что она страшно напугана.
– По ней этого не скажешь. Вчера вечером, когда я вез ее домой, она была взбешена и яростно ругала Хоуи, но в целом держала себя в руках.
– Джек, тебе часто доводилось вести дела об изнасиловании?
– Нет.
– Так вот, сейчас у нее обычный послешоковый синдром. Некоторым женщинам он доставляет мучительные страдания. И Уэнди – как раз такая женщина. Об этом я и хотел тебе сказать.
– Да?
– Мы с Эвелин все обсудили и решили увезти Уэнди и ребенка на несколько недель в Кабо. Увезти ее отсюда. У нас там есть дом, и я полагаю, что перемена обстановки сразу даст благотворный эффект и способствует выздоровлению. Она и видеть не хочет Хоуи, а больше ее в городе ничто не удерживает. Что скажешь, Джек?
– Мне кажется, это удачная мысль.
– Правда? Отлично. Эвелин вылетает с ними завтра утром, а я отправлюсь следом, как только позволят обстоятельства. Я уверен в том, что Уэнди необходимо отвлечься от того, что произошло вчера ночью.
– Полностью с тобой согласен, Стэнли. Спасибо тебе.
– Нашей девочке пришлось такое пережить... А мы и понятия не имеем, что тут можно сделать.
Официант зажег у столика Нэтти фейерверк. В воздух взметнулись языки пламени. Юноша захлопал в ладоши.
– Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, Стэнли, – сказал Голд.
Повесив трубку, Голд набрал свой рабочий номер. Трубку поднял Замора.
– Что-то ты сегодня задержался, – заметил Голд. – Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного. Слушай, Джек, почему бы нам вдвоем не прошвырнуться вечерком по Вест-Сайду. Наш парень непременно попробует сделать это ещё раз.
– Хорошая мысль, Шон, но давай будем действовать порознь. Имея две машины, мы сможем покрыть вдвое большую площадь.
– Как скажешь, Джек, – разочарованно протянул Замора. – Я лишь хотел бы быть с тобой в тот момент, когда ты прищучишь этого мерзавца.
– Не волнуйся, Шон. Я обещаю тебе, что ты будешь рядом.
– Хорошо.
Голд вернулся к стойке и заказал еще виски. Он следил за Нэтти Сэперстейном, глядя сквозь увитую плющом решетку.
– Ф том раскладе быль только один плохой карта, – говорил Эрик, кладя в рот кусочек омара.
– Что за карта? – рассеянно произнес Нэтти, накручивая на вилку ломтик языка.
– Скелет. Карта смерти.
Нэтти сунул язык в рот. Между его губ осталось торчать волоконце, и он всосал его в рот.
– Кто-то из моих близких скоро будет умирайт, – сказал Эрик. – Правда, Эллен?
Эллен намазывала маслом кусок хлеба.
– Кто-то из самых близких. И очень скоро.
– Наверное, это есть моя бабушка. Она живет в Берлине. Она очшень больна.
Нэтти поднес к губам бокал каберне.
– Сколько ей лет?
– Девяносто один.
– Как ее зовут?
– Берта.
Нэтти поднял стакан.
– Я пью за Берту. Которая в Берлине. Вечно жить невозможно, но Берта, уж конечно, постаралась на славу.
– Нэтти! – Эрик рассмеялся и шлепнул его по руке.
Бармен включил маленький телевизор, стоявший у кассы. На экране появилась Одри Кингсли.
«...руководство и работники нашей станции хотели бы извиниться перед телезрителями, которые были возмущены тем, что мы назвали виновника убийств, имевших место в Вест-Сайде, христопродавцем. Мы понимаем, что многие наши зрители могли быть оскорблены такого рода выражением, и мы получили немало телефонных звонков, в которых нам указывали на нашу ошибку. И это действительно была ошибка, точнее – оговорка, о которой мы глубоко сожалеем. Сейчас в эфир выйдет Джефф Беллами с последними известиями о расследовании по делу Убийцы с крестом».
Несколько секунд экран занимала «говорящая голова» Джеффа Беллами, потом замелькали кадры: пресс-конференция мэра, шеф Гунц на пресс-конференции, прямой репортаж из Вествилля, где были усилены наряды полиции, кадры о пеших патрулях Джерри Кана, обходящих округ Ферфакс, потом на экране показался Джек Голд, старательно уклоняющийся от репортерских микрофонов около Центра Паркера.
– Гляди-ка, – сказал Голду парень, стоявший слева. – Это же ты!
Голд осушил стакан, бросил на стойку двадцатку и быстро вышел, оглянувшись на столик Нэтти Сэперстейна. Официант как раз предлагал им десертное меню.
– Когда же вы схватите Убийцу с крестом? – крикнул вслед Голду парень из бара.
Голд пересек бульвар Сансет и устроился за рулем своего старого «форда». Уже стемнело, и, прежде чем развернуться, Голд включил фары. Он проехал по бульвару на восток, свернул на Западную улицу, потом поехал обратно по направлению к Креншо. Вынув адрес, нацарапанный Хониуеллом на клочке бумаги, он нашел нужный квартал и остановил машину на противоположной стороне улицы. В доме, который он искал, было два этажа, и его стены явно нуждались в ремонте. Забор был испещрен надписями и рисунками.
Когда Голд был маленьким, по соседству жили сплошь белые – их было, во всяком случае, не меньше девяноста процентов. Голд мог припомнить лишь нескольких цветных и пару мексиканцев, а вот на улице Креншо жили в основном эмигранты из Европы – армяне, греки, поляки, итальянцы и несколько выходцев из Оклахомы. Там жили, даже несколько евреев. Но в течение пятидесятых-шестидесятых годов улицу заполонили чернокожие. В последнее время появились корейцы, и их становилось все больше.
В доме горел свет.
Голд не стал выключить рацию, но уменьшил звук. Пошарив под сиденьем, он достал серебристую фляжку и, отвернув крышку, сделал солидный глоток. Усевшись поудобнее, он принялся наблюдать за домом.
Спустя полчаса открылась дверь, и на запущенную побуревшую лужайку упал луч света. Из дома вышла маленькая чернокожая женщина лет шестидесяти, за ней показался мальчик девяти-десяти лет. Он нес на плече рюкзак, набитый чем-то похожим на книги. Они сели в стоящий у обочины старый «бьюик» и уехали. Через несколько минут на улицу вышла стройная женщина с коричневой кожей.
Она напомнила Голду Анжелику. Разумеется, Анжелика была куда красивее, но какое-то сходство все же было.
Это должна была быть жена Фиббса. Голд прочел в бумажке ее имя. Эстер.
Эстер Фиббс держала в руках пару завернутых в полиэтилен швабр и пластиковое ведро. Уложив свою ношу в багажник стоявшего на улице фургона, вернулась к дому и заперла дверь. Затем забралась в фургон и поехала по направлению к северу.
Голд подумал, не поехать ли ему следом. Она вполне могла ехать на встречу с Бобби Фиббсом. Она могла солгать полицейскому и как раз в этот момент ехать к своему мужу.
Поразмышляв, Голд решил оставаться на месте. Он еще раз глотнул из фляжки и принялся рассматривать дом. В квартиру никто не входил. Теней в окнах не появлялось.
Голд жевал сигару и наблюдал, внимательно слушая радио.
Он ждал больше часа. Ничего – ни в доме, ни по радио. На улице ни души, если не считать двух школьников в спортивных куртках, которые прошли по тротуару, перебрасываясь баскетбольным мячом.
Голд завел мотор и отъехал от обочины. Проезжая под уличным фонарем, он посмотрел на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого. Голд сжал в зубах сигару и поехал назад в «Ле Парк».
Автомобиля Нэтти на стоянке не оказалось. Чтобы удостовериться в этом, Голд трижды объехал площадку. Затем он включил первую передачу и направил свой «форд» вверх по улице, ведущей к Голливудским холмам. На пути к вершине пожиратель бензина закашлялся и задымил, и Голд остановил машину, чтобы остудить мотор. Отсюда, даже сквозь неизбежный смог, Лос-Анджелес выглядел великолепно – огромное множество ночных огней, сияющих словно рождественская елка.
Наконец «форд» перестал дымить, и Голд поехал дальше.
Отыскать дом Нэтти Сэперстейна было нетрудно. Уже шестьдесят лет, с момента постройки в двадцатые годы, он был знаменит на весь Лос-Анджелес установленной на крыше сиреной, которую, впрочем, никогда не включали. Дом не был очень уж большим или роскошным, но его архитектура в стиле египетского дворца и яркая розово-зеленая штукатурка стен постоянно привлекали внимание экскурсоводов, путешествовавших по Голливудским холмам на автобусе.
Голд остановил дымящийся «форд» на вершине холма и вылез наружу. На подъездной дорожке стоял «роллс-ройс» Сэперстейна. Голд осмотрелся и, не увидев никого вокруг, быстро прошел вокруг дома, направляясь к арке дверей, ведущих к балкону, окаймляющему стены дома. В доме играла музыка. Голд шагал беззвучно и осторожно, стараясь не задеть датчики сигнализации. Он аккуратно отодвинул ветку с листьями и заглянул в скошенное окно.
– Иди сюда, – низким голосом проговорил коротышка. Юноша медленно приподнялся и подошел к Сэперстейну, шагая мягко, словно кот. Нэтти протянул руку, и юноша скользнул ему в объятия, потираясь телом об Сэперстейна. Они страстно поцеловались, и Нэтти положил свободную руку на обтянутые трусиками ягодицы парня. Юноша отпрянул, кокетливо хихикая.
– Это мне?
Нэтти улыбнулся и положил в трубку еще немного кокаина. Юноша, продолжая хихикать, взял пальцами черенок, и Нэтти поднес к чашечке огонек зажигалки. Парень всосал дым между стиснутыми зубами, крепко зажмурив глаза. Нэтти положил трубку на стойку бара. Юноша вновь зашелся от смеха.
– Зря потратил затяжку, – мягко упрекнул его Нэтти.
– Прости меня, – отозвался юноша и обвил руками тонкую шею Нэтти. Тот погладил его соски и лизнул в шею. Сунув руку в трусики юноши, он вынул его необрезанный член и ласкал, пока тот не поднялся в эрекции.
10.30 вечера
11.40 вечера
– Это Джек звонит. Как там Уэнди?
– Джек, подожди секунду. С тобой хочет поговорить Стэнли.
Минуту спустя трубку взял доктор Стэнли Марковиц.
– Стэнли, как она?
– Спит. Опять пришлось дать ей сильное снотворное. Мы наняли для Джошуа сиделку. Мне бы не хотелось, чтобы она очень уж задумывалась над тем, что произошло. Чтобы она на этом зациклилась. Ты же знаешь, ее здорово избили.
– Знаю.
– К тому же ее изнасиловали в задний проход. Ты знал об этом?
Стоя в будке, Голд повернулся так, чтобы не терять из виду столик Нэтти. Юный блондин произносил тост; Нэтти и сидящая напротив безобразная женщина держали в руках бокалы с вином. Все трое смеялись.
– Джек, ты слушаешь?
– Да, я слушаю. Я не знал об этом, Стэнли.
– И все же мне кажется, что нам повезло. Ее могли убить. Не сомневаюсь в том, что она страшно напугана.
– По ней этого не скажешь. Вчера вечером, когда я вез ее домой, она была взбешена и яростно ругала Хоуи, но в целом держала себя в руках.
– Джек, тебе часто доводилось вести дела об изнасиловании?
– Нет.
– Так вот, сейчас у нее обычный послешоковый синдром. Некоторым женщинам он доставляет мучительные страдания. И Уэнди – как раз такая женщина. Об этом я и хотел тебе сказать.
– Да?
– Мы с Эвелин все обсудили и решили увезти Уэнди и ребенка на несколько недель в Кабо. Увезти ее отсюда. У нас там есть дом, и я полагаю, что перемена обстановки сразу даст благотворный эффект и способствует выздоровлению. Она и видеть не хочет Хоуи, а больше ее в городе ничто не удерживает. Что скажешь, Джек?
– Мне кажется, это удачная мысль.
– Правда? Отлично. Эвелин вылетает с ними завтра утром, а я отправлюсь следом, как только позволят обстоятельства. Я уверен в том, что Уэнди необходимо отвлечься от того, что произошло вчера ночью.
– Полностью с тобой согласен, Стэнли. Спасибо тебе.
– Нашей девочке пришлось такое пережить... А мы и понятия не имеем, что тут можно сделать.
Официант зажег у столика Нэтти фейерверк. В воздух взметнулись языки пламени. Юноша захлопал в ладоши.
– Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, Стэнли, – сказал Голд.
Повесив трубку, Голд набрал свой рабочий номер. Трубку поднял Замора.
– Что-то ты сегодня задержался, – заметил Голд. – Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного. Слушай, Джек, почему бы нам вдвоем не прошвырнуться вечерком по Вест-Сайду. Наш парень непременно попробует сделать это ещё раз.
– Хорошая мысль, Шон, но давай будем действовать порознь. Имея две машины, мы сможем покрыть вдвое большую площадь.
– Как скажешь, Джек, – разочарованно протянул Замора. – Я лишь хотел бы быть с тобой в тот момент, когда ты прищучишь этого мерзавца.
– Не волнуйся, Шон. Я обещаю тебе, что ты будешь рядом.
– Хорошо.
Голд вернулся к стойке и заказал еще виски. Он следил за Нэтти Сэперстейном, глядя сквозь увитую плющом решетку.
– Ф том раскладе быль только один плохой карта, – говорил Эрик, кладя в рот кусочек омара.
– Что за карта? – рассеянно произнес Нэтти, накручивая на вилку ломтик языка.
– Скелет. Карта смерти.
Нэтти сунул язык в рот. Между его губ осталось торчать волоконце, и он всосал его в рот.
– Кто-то из моих близких скоро будет умирайт, – сказал Эрик. – Правда, Эллен?
Эллен намазывала маслом кусок хлеба.
– Кто-то из самых близких. И очень скоро.
– Наверное, это есть моя бабушка. Она живет в Берлине. Она очшень больна.
Нэтти поднес к губам бокал каберне.
– Сколько ей лет?
– Девяносто один.
– Как ее зовут?
– Берта.
Нэтти поднял стакан.
– Я пью за Берту. Которая в Берлине. Вечно жить невозможно, но Берта, уж конечно, постаралась на славу.
– Нэтти! – Эрик рассмеялся и шлепнул его по руке.
Бармен включил маленький телевизор, стоявший у кассы. На экране появилась Одри Кингсли.
«...руководство и работники нашей станции хотели бы извиниться перед телезрителями, которые были возмущены тем, что мы назвали виновника убийств, имевших место в Вест-Сайде, христопродавцем. Мы понимаем, что многие наши зрители могли быть оскорблены такого рода выражением, и мы получили немало телефонных звонков, в которых нам указывали на нашу ошибку. И это действительно была ошибка, точнее – оговорка, о которой мы глубоко сожалеем. Сейчас в эфир выйдет Джефф Беллами с последними известиями о расследовании по делу Убийцы с крестом».
Несколько секунд экран занимала «говорящая голова» Джеффа Беллами, потом замелькали кадры: пресс-конференция мэра, шеф Гунц на пресс-конференции, прямой репортаж из Вествилля, где были усилены наряды полиции, кадры о пеших патрулях Джерри Кана, обходящих округ Ферфакс, потом на экране показался Джек Голд, старательно уклоняющийся от репортерских микрофонов около Центра Паркера.
– Гляди-ка, – сказал Голду парень, стоявший слева. – Это же ты!
Голд осушил стакан, бросил на стойку двадцатку и быстро вышел, оглянувшись на столик Нэтти Сэперстейна. Официант как раз предлагал им десертное меню.
– Когда же вы схватите Убийцу с крестом? – крикнул вслед Голду парень из бара.
Голд пересек бульвар Сансет и устроился за рулем своего старого «форда». Уже стемнело, и, прежде чем развернуться, Голд включил фары. Он проехал по бульвару на восток, свернул на Западную улицу, потом поехал обратно по направлению к Креншо. Вынув адрес, нацарапанный Хониуеллом на клочке бумаги, он нашел нужный квартал и остановил машину на противоположной стороне улицы. В доме, который он искал, было два этажа, и его стены явно нуждались в ремонте. Забор был испещрен надписями и рисунками.
Когда Голд был маленьким, по соседству жили сплошь белые – их было, во всяком случае, не меньше девяноста процентов. Голд мог припомнить лишь нескольких цветных и пару мексиканцев, а вот на улице Креншо жили в основном эмигранты из Европы – армяне, греки, поляки, итальянцы и несколько выходцев из Оклахомы. Там жили, даже несколько евреев. Но в течение пятидесятых-шестидесятых годов улицу заполонили чернокожие. В последнее время появились корейцы, и их становилось все больше.
В доме горел свет.
Голд не стал выключить рацию, но уменьшил звук. Пошарив под сиденьем, он достал серебристую фляжку и, отвернув крышку, сделал солидный глоток. Усевшись поудобнее, он принялся наблюдать за домом.
Спустя полчаса открылась дверь, и на запущенную побуревшую лужайку упал луч света. Из дома вышла маленькая чернокожая женщина лет шестидесяти, за ней показался мальчик девяти-десяти лет. Он нес на плече рюкзак, набитый чем-то похожим на книги. Они сели в стоящий у обочины старый «бьюик» и уехали. Через несколько минут на улицу вышла стройная женщина с коричневой кожей.
Она напомнила Голду Анжелику. Разумеется, Анжелика была куда красивее, но какое-то сходство все же было.
Это должна была быть жена Фиббса. Голд прочел в бумажке ее имя. Эстер.
Эстер Фиббс держала в руках пару завернутых в полиэтилен швабр и пластиковое ведро. Уложив свою ношу в багажник стоявшего на улице фургона, вернулась к дому и заперла дверь. Затем забралась в фургон и поехала по направлению к северу.
Голд подумал, не поехать ли ему следом. Она вполне могла ехать на встречу с Бобби Фиббсом. Она могла солгать полицейскому и как раз в этот момент ехать к своему мужу.
Поразмышляв, Голд решил оставаться на месте. Он еще раз глотнул из фляжки и принялся рассматривать дом. В квартиру никто не входил. Теней в окнах не появлялось.
Голд жевал сигару и наблюдал, внимательно слушая радио.
Он ждал больше часа. Ничего – ни в доме, ни по радио. На улице ни души, если не считать двух школьников в спортивных куртках, которые прошли по тротуару, перебрасываясь баскетбольным мячом.
Голд завел мотор и отъехал от обочины. Проезжая под уличным фонарем, он посмотрел на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого. Голд сжал в зубах сигару и поехал назад в «Ле Парк».
Автомобиля Нэтти на стоянке не оказалось. Чтобы удостовериться в этом, Голд трижды объехал площадку. Затем он включил первую передачу и направил свой «форд» вверх по улице, ведущей к Голливудским холмам. На пути к вершине пожиратель бензина закашлялся и задымил, и Голд остановил машину, чтобы остудить мотор. Отсюда, даже сквозь неизбежный смог, Лос-Анджелес выглядел великолепно – огромное множество ночных огней, сияющих словно рождественская елка.
Наконец «форд» перестал дымить, и Голд поехал дальше.
Отыскать дом Нэтти Сэперстейна было нетрудно. Уже шестьдесят лет, с момента постройки в двадцатые годы, он был знаменит на весь Лос-Анджелес установленной на крыше сиреной, которую, впрочем, никогда не включали. Дом не был очень уж большим или роскошным, но его архитектура в стиле египетского дворца и яркая розово-зеленая штукатурка стен постоянно привлекали внимание экскурсоводов, путешествовавших по Голливудским холмам на автобусе.
Голд остановил дымящийся «форд» на вершине холма и вылез наружу. На подъездной дорожке стоял «роллс-ройс» Сэперстейна. Голд осмотрелся и, не увидев никого вокруг, быстро прошел вокруг дома, направляясь к арке дверей, ведущих к балкону, окаймляющему стены дома. В доме играла музыка. Голд шагал беззвучно и осторожно, стараясь не задеть датчики сигнализации. Он аккуратно отодвинул ветку с листьями и заглянул в скошенное окно.
* * *
На подушках дивана, листая журнал, развалился юный немец – обнаженный, если не считать черных узеньких трусиков. Его гибкое молодое тело, намазанное кремом, блестело. Нэтти Сэперстейн стоял у полированного бара красного дерева, одетый в длинное кимоно из черного шелка, перехваченное на поясе лентой того же цвета, и насыпал в крошечный стеклянный флакончик кокаин. Его серебристые волосы были собраны сзади в пучок. Добавив соды и немного воды, он нагрел флакончик в пламени маленькой золотой бунзеновской горелки, встряхивая его время от времени, чтобы отделить кокаин от примесей. Вода во флакончике закипела, и Нэтти процедил содержимое флакона через шелковый лоскуток. На ткани остались маленькие зернышки – чистый кокаин. Нэтти осторожно взял зернышко и положил его на решетку чашечки маленькой трубки. Чиркнув золотой зажигалкой, он поднес пламя к кокаину и резко вдохнул. Подержав дым в легких почти минуту, он медленно выдохнул. Юноша, лежащий на диване, хихикнул. Нэтти обернулся к нему, улыбаясь.– Иди сюда, – низким голосом проговорил коротышка. Юноша медленно приподнялся и подошел к Сэперстейну, шагая мягко, словно кот. Нэтти протянул руку, и юноша скользнул ему в объятия, потираясь телом об Сэперстейна. Они страстно поцеловались, и Нэтти положил свободную руку на обтянутые трусиками ягодицы парня. Юноша отпрянул, кокетливо хихикая.
– Это мне?
Нэтти улыбнулся и положил в трубку еще немного кокаина. Юноша, продолжая хихикать, взял пальцами черенок, и Нэтти поднес к чашечке огонек зажигалки. Парень всосал дым между стиснутыми зубами, крепко зажмурив глаза. Нэтти положил трубку на стойку бара. Юноша вновь зашелся от смеха.
– Зря потратил затяжку, – мягко упрекнул его Нэтти.
– Прости меня, – отозвался юноша и обвил руками тонкую шею Нэтти. Тот погладил его соски и лизнул в шею. Сунув руку в трусики юноши, он вынул его необрезанный член и ласкал, пока тот не поднялся в эрекции.
* * *
Голд вернулся к машине. Под горку «форд» бежал гораздо резвее.
10.30 вечера
Хаймен Гусман по прозвищу Гершель с трудом поднял свое двухсотшестидесятифунтовое тело с дивана, стоявшего в его двухэтажной квартире, и выключил телевизор, немедленно разбудив тем самым свою малютку жену Рут, уже около часа дремавшую в соседнем кресле.
– Гершель, – сонным голосом спросила она, увидев в его руке связку ключей, – ты что – в ресторан собрался? В такое-то время?
Гершель не мог припомнить, когда его в последний раз звали настоящим именем – Хайменом. Его все звали Гершелем, и жена не была исключением. По имени его отца. По названию ресторана. Даже когда он был ребенком и его старик был еще жив, завсегдатаи звали мальчика «молодым Гершелем». Теперь, спустя тридцать лет после смерти отца, он стал собственно Гершелем. Теперь он уже и сам так себя называл.
– Да, – буркнул он. – Схожу туда.
– Зачем? – спросила Рут, вновь погружаясь в сон.
– Сегодня собирался прийти Джеки Макс. Может быть, приведет с собой еще несколько человек. Я должен быть на месте.
В ответ послышалось сопение.
Гершель вышел, беззвучно заперев замок. Проезжая по холмам в сторону Лорел-Каньона, он перебрал в памяти все, что ему предстояло сделать. Печеночный фарш – Джеки Макс обожал котлеты из печени с луком. Содовая – Джеки терпеть не мог льда в содовой, но теплое пиво он ненавидел еще больше. Хлеб – достаточно ли его напекли утром? Джеки Макс был бы очень разочарован, если бы у Гершеля не нашлось котлет из печенки с луком. Он мог бы устроить скандал в присутствии своих парней. Разумеется, он ограничился бы насмешкой, но это все равно повредило бы репутации заведения. Такой уж у него стиль. От Джеки Макса всегда можно ожидать дурацкой выходки.
Гершель Гусман и Джеки Макс были – как бы это выразиться – друзьями, если вам будет угодно так сказать, уже в течение тридцати лет. Аккурат с той поры, когда старший Гершель умер и ресторан достался сыну. Тогда Макс был молодым безработным писателем-юмористом. Он подрабатывал на роли конферансье в стрип-шоу на западном конце улицы Сансет и шлялся по телестудии Си-би-эс, расположенной в квартале Ферфакс неподалеку от заведения Гершеля в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы помочь ему реализовать свои таланты.
Гершелю было жалко худосочного, постоянно голодного бродягу. Как-то вечером он по своей инициативе соорудил для Джеки отменную печеночную котлету толщиной в три пальца и украсил ее свежим укропом. Котлета была горячая и издавала соблазнительный аромат. Он положил ее на стол Джеки Макса, который с видом голодающего человека сидел, прихлебывая остывший кофе и читая недельной давности журнал. Парень посмотрел на сандвич, затем поднял глаза на Гершеля.
– Я это не заказывал.
– Знаю.
– Но... у меня нет денег. Мне нечем заплатить.
– Ну и ладно. Заплатишь, когда станешь знаменитым. Как и все вокруг.
На лице Джеки Макса появилась серьезная мина.
– Я обязательно стану знаменитым. Но я вовсе не такой, как все вокруг. Я отработаю вам за бутерброд.
– Ешь, парень, – рассмеялся Гершель. – И не беспокойся. Это всего-навсего сандвич.
– Нет, Гершель, я хочу отработать. Может быть, помыть чашки и миски?
– Для этого у меня есть судомойки. Сделай одолжение, съешь сандвич – и все тут.
– Минутку, – отозвался Макс, оглядывая помещение. – У вас старые ценники. Я могу сделать новые. Мой старик рисовал вывески. Утром я приду сюда и все вам сделаю. Новые ценники украсят магазин. Зачем вам оставаться внакладе?
С этими словами Джеки набросился на сандвич, улыбаясь Гершелю, и, набив рот, принялся пережевывать печенку. И утром он, конечно же, явился с карандашами и кисточками и нарисовал новые ярлыки, без спросу завысив все цены на двадцать процентов. Гершель выразил удивление, и Джеки Макс спросил:
– Сколько они тут провисели?
– Два года.
– Долгонько, – непререкаемым тоном заявил Джеки.
– Но цифры не совпадают с ценами, указанными в меню.
– Я и их переделаю.
С этого дня Макс приходил сюда каждый день после полуночи. Обсудив с другими юмористами новые шуточки, он заказывал печеночный паштет с пивом и, когда ему приносили сандвич, громко и с достоинством говорил официантке:
– Запишите за мой счет.
Он регулярно сменял ценники и этикетки. И меню тоже. Затем окрасил помещение внутри, потом снаружи. Внешний вид здания не менялся лет двадцать, и Макс сделал из старого дома конфетку. Гершель любил и уважал его куда больше, чем всех прочих постоянных своих посетителей вместе взятых. В сущности, он и в грош не ставил телевизионщиков и киношников. Вот его отец был одним из тех, кого прельщал мишурный блеск, окружающий этих типов. Младший же Гершель видел в них лишь шумную толпу лентяев, жестоких друг с другом, неверных своим женщинам, людей, которым нельзя было доверять в серьезном деле. Он ни капли не жалел актеров, не желавших честно трудиться и ночами напролет сидевших в его ресторане, жалуясь на безработицу. А их агенты и менеджеры и того чище! Ящик его стола был забит чеками двадцатипятилетней давности, подписанными юными балбесами, утверждавшими, что они и есть будущие Сэмы Голдвины, и исчезавшими, как только почта приносила банковские протесты.
Нет, по мнению Гершеля Гусмана, для которого шестнадцатичасовой рабочий день был нормой жизни, всех этих шоуменов явно переоценивали.
Именно поэтому Гершелю тогда, тридцать лет назад, так понравился этот худосочный юнец, Джеки Макс. Он был исключением из правил.
Гершель до сих пор обожал рассказывать посетителям о том дне, когда Джеки Макс пришел и сказал ему:
– Гершель, я больше не могу рисовать тебе вывески.
– Вот как? Стало быть, возвращаешься домой? Отлично. Этот хренов Голливуд – не место для тебя.
– Нет, Гершель, не в том дело. – Лицо Макса расплылось в улыбке. – Я начинаю делать собственный сериал.
– Ого! Еще какой сериал! На второй месяц после выхода в эфир сериал «И это любовь?» стал телевизионным шоу номер один. Шутливые получасовые сценки о бруклинском мусорщике, женившемся на даме из высших кругов Манхэттена, казалось, вернули зрителям Америку 50-х годов с ее добродушным сердечным юмором. Пронзительный вопль соседа: «Мистер Макс! Сделайте нам одолжение, примите ванну!» – стал едва ли не самой популярной национальной хохмой. Шоу было бесспорным лидером экрана, и Джеки Макс мгновенно превратился в звезду первой величины. Он был сценаристом, директором, исполнителем главной роли. К третьему сезону он стал также и менеджером. И в этот самый год шоу получило название "Джеки Макс и «Это любовь?». В следующем году сериал уже назывался просто «Шоу Джеки Макса».
Сериал продержался восемь сезонов, сказочно обогатив Джеки Макса. После его завершения в 1964 году Макс снялся в двух фильмах, которые сам же финансировал. Обе ленты направились прямиком в мусорную корзину, и голливудские сплетники, всегда готовые подхватить дурной слух, объявившие Джеки королем малого экрана, заговорили о том, что якобы кино ему не по силам. Джеки исчерпал себя, утверждали они, его успехи – в прошлом. Его звезда закатилась. Макс потихоньку уехал в свое имение в сельском районе штата Нью-Йорк и жил там на протяжении десятка лет. Это было десятилетие революций, перемен, наступления наркотиков. Добродушный, печальный юмор Джеки Макса остался за рамками эпохи, в которой слово «респектабельность» вызывало неизменный смех.
Начиная с семьдесят восьмого года Джеки Макс вновь стал время от времени появляться на подмостках – в ночных клубах, на концертах и – что наиболее примечательно – в теледебатах Мэрва и Дины, Давида и Дика. Как же он изменился! Прибавил в весе пятьдесят фунтов, пепельные волосы засеребрились сединой. Он стал носить английские галстуки, и юмор его стал острым, жестким, отчаянно-веселым. Его шутки приобрели оскорбительный, скандальный оттенок в традициях Дона Риклеса. Однако если Риклес был любезен и галантен, Джеки Макс держался холодно и сдержанно. Эдакий Мистер Самообладание. Его колючие реплики блистали интеллектом. Вам бросают в лицо оскорбление, но вы не в силах сдержать смех. Карсон буквально давился от хохота, сидя за своим столом. Публика ревела от восторга. Приглашенный на передачу гость, которому были адресованы ядовитые стрелы красноречия Джеки, натужно улыбался и краснел.
Джеки Макс вернулся!
Лас-Вегас, Атлантик-Сити, Тао-Лейк. Поначалу он представлял таких артистов, как Синатра, Мартин, Дэвис. Затем и сам стал суперзвездой. В начале восьмидесятых Джеки развлекал публику Невады по тридцать недель в год, а оставшееся время выступал на концертах, и число его поклонников росло на пять-шесть миллионов за год.
Затем последовало приглашение от Нелли Саймон. Новая бродвейская постановка. Одна из главных ролей написана специально под Джеки Макса. Гораздо меньше денег, чем он получал раньше, но какой престиж, какой почет!
Гершель впервые в жизни съездил в Нью-Йорк, чтобы увидеть своего друга, купающегося в лучах славы. Его игра не показалась Гершелю очень уж смешной, но публика считала иначе, а ведь это главное, не так ли?
Шоу выдержало два сезона, и теперь нью-йоркская труппа приезжала в Лос-Анджелес. Сегодняшнюю вечеринку в ресторане Гершеля давали в ознаменование первого дня возобновления репетиций. Джеки Макс настоял на том, чтобы отпраздновать дату в старом, привычном заведении. Вечеринку планировали начать после восьми – также привычное Джеки Максу время посещения знаменитого ресторана Гершеля.
Притормозив свой «эльдорадо» у бульвара Лорел-Каньон, Гершель улыбнулся. Остановившись на улице Сансет, он наблюдал за проезжавшими мимо машинами.
Все эти годы Джеки Макс был ему верным – как бы это сказать? – другом. Каждый раз, готовясь выступить в «Тропикане», «Гостинице в пустыне» или «Цезаре», он звонил Гершелю и приглашал его и Рут на спектакль, полностью их обеспечивая за свой счет. И они нередко приезжали. Рут любила Лас-Вегас. И оттого Лас-Вегас нравился и Гершелю.
Наибольшее впечатление на Гершеля Гусмана Джеки Макс произвел, когда он лежал в фешенебельном номере лас-вегасского отеля на новенькой кровати, обнаженный, если не считать усыпанной бриллиантами звезды Давида, мерцавшей среди волос на его лобке. Его обхаживала шикарная шлюха.
Гершель постучал в дверь номера Макса.
– Кто там? – послышался из-за двери голос Джеки.
– Гершель.
– Рут с тобой?
– Осталась внизу.
– Входи. Дверь не заперта.
Гершель открыл дверь и увидел суперзвезду Джеки Макса, совершенно голого, забавляющего шутками лас-вегасскую проститутку, которая усердно полировала предмет его мужской гордости, скрючившись подле Джеки на кровати.
– Вот, Гершель, – сказал Джеки, – проверяю новую секретаршу. В данный момент она – как бы это выразиться? – отбивает телеграмму в устной форме.
Проститутка хихикнула, не отрываясь от своего дела.
– Можно сказать и так: печатает письмо. Девица еще раз хихикнула, промурлыкав что-то неприличное.
– Неясно выражаешься, крошка. Да оно и понятно – с набитым ртом... – И обернулся к Гершелю. – Её прелестная головка словно создана для бизнеса!
Вновь смешок.
– Так знайте, мисс Флетчер: если я и возьму вас на работу, но просить вас сварить кофе не стану!
Это оказалось последней каплей. Проститутка разразилась смехом, и Джеки Макс, вытащив из ее рта красный, мокрый от слюны член, шлепнул себя по брюху.
– Полагаю, вы уже поняли, мисс Флетчер: этой работы вам не видать как своих ушей.
Схватившись за живот, девица задохнулась от хохота.
Джеки Макс – человек особенный, это уж точно. И поэтому нынче вечером все должно быть на уровне.
Так что перестань волноваться, сказал он себе. Разве может что-нибудь не получиться? Что-нибудь! Когда работает ночная смена? Да все, что угодно!
Как-то у него в ночную смену работала официантка, любившая пошалить в женской уборной. Что вы хотели бы? Кофе? Чай? Или, может быть, меня? Вторая кабинка слева? Отлично, буду через пять минут.
Еще одну ночную официантку, невинное с виду создание, он застукал на продаже марихуаны посетителям, на лицах которых, впрочем, читался явный интерес.
Несколько дней назад парень, едва ли шестнадцати лет от роду, перерезал на кухне горло судомойке, причем в самый разгар суеты после окончания представления в соседнем театре.
Разве может что-нибудь случиться? В ночную смену – все, что угодно.
Гершель поставил «эльдорадо» на своей стоянке, которая – он отметил это с удовлетворением – была заполнена почти до отказа, и пешком прошел полквартала до ресторана. Было 11.15 вечера.
– Гершель, – сонным голосом спросила она, увидев в его руке связку ключей, – ты что – в ресторан собрался? В такое-то время?
Гершель не мог припомнить, когда его в последний раз звали настоящим именем – Хайменом. Его все звали Гершелем, и жена не была исключением. По имени его отца. По названию ресторана. Даже когда он был ребенком и его старик был еще жив, завсегдатаи звали мальчика «молодым Гершелем». Теперь, спустя тридцать лет после смерти отца, он стал собственно Гершелем. Теперь он уже и сам так себя называл.
– Да, – буркнул он. – Схожу туда.
– Зачем? – спросила Рут, вновь погружаясь в сон.
– Сегодня собирался прийти Джеки Макс. Может быть, приведет с собой еще несколько человек. Я должен быть на месте.
В ответ послышалось сопение.
Гершель вышел, беззвучно заперев замок. Проезжая по холмам в сторону Лорел-Каньона, он перебрал в памяти все, что ему предстояло сделать. Печеночный фарш – Джеки Макс обожал котлеты из печени с луком. Содовая – Джеки терпеть не мог льда в содовой, но теплое пиво он ненавидел еще больше. Хлеб – достаточно ли его напекли утром? Джеки Макс был бы очень разочарован, если бы у Гершеля не нашлось котлет из печенки с луком. Он мог бы устроить скандал в присутствии своих парней. Разумеется, он ограничился бы насмешкой, но это все равно повредило бы репутации заведения. Такой уж у него стиль. От Джеки Макса всегда можно ожидать дурацкой выходки.
Гершель Гусман и Джеки Макс были – как бы это выразиться – друзьями, если вам будет угодно так сказать, уже в течение тридцати лет. Аккурат с той поры, когда старший Гершель умер и ресторан достался сыну. Тогда Макс был молодым безработным писателем-юмористом. Он подрабатывал на роли конферансье в стрип-шоу на западном конце улицы Сансет и шлялся по телестудии Си-би-эс, расположенной в квартале Ферфакс неподалеку от заведения Гершеля в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы помочь ему реализовать свои таланты.
Гершелю было жалко худосочного, постоянно голодного бродягу. Как-то вечером он по своей инициативе соорудил для Джеки отменную печеночную котлету толщиной в три пальца и украсил ее свежим укропом. Котлета была горячая и издавала соблазнительный аромат. Он положил ее на стол Джеки Макса, который с видом голодающего человека сидел, прихлебывая остывший кофе и читая недельной давности журнал. Парень посмотрел на сандвич, затем поднял глаза на Гершеля.
– Я это не заказывал.
– Знаю.
– Но... у меня нет денег. Мне нечем заплатить.
– Ну и ладно. Заплатишь, когда станешь знаменитым. Как и все вокруг.
На лице Джеки Макса появилась серьезная мина.
– Я обязательно стану знаменитым. Но я вовсе не такой, как все вокруг. Я отработаю вам за бутерброд.
– Ешь, парень, – рассмеялся Гершель. – И не беспокойся. Это всего-навсего сандвич.
– Нет, Гершель, я хочу отработать. Может быть, помыть чашки и миски?
– Для этого у меня есть судомойки. Сделай одолжение, съешь сандвич – и все тут.
– Минутку, – отозвался Макс, оглядывая помещение. – У вас старые ценники. Я могу сделать новые. Мой старик рисовал вывески. Утром я приду сюда и все вам сделаю. Новые ценники украсят магазин. Зачем вам оставаться внакладе?
С этими словами Джеки набросился на сандвич, улыбаясь Гершелю, и, набив рот, принялся пережевывать печенку. И утром он, конечно же, явился с карандашами и кисточками и нарисовал новые ярлыки, без спросу завысив все цены на двадцать процентов. Гершель выразил удивление, и Джеки Макс спросил:
– Сколько они тут провисели?
– Два года.
– Долгонько, – непререкаемым тоном заявил Джеки.
– Но цифры не совпадают с ценами, указанными в меню.
– Я и их переделаю.
С этого дня Макс приходил сюда каждый день после полуночи. Обсудив с другими юмористами новые шуточки, он заказывал печеночный паштет с пивом и, когда ему приносили сандвич, громко и с достоинством говорил официантке:
– Запишите за мой счет.
Он регулярно сменял ценники и этикетки. И меню тоже. Затем окрасил помещение внутри, потом снаружи. Внешний вид здания не менялся лет двадцать, и Макс сделал из старого дома конфетку. Гершель любил и уважал его куда больше, чем всех прочих постоянных своих посетителей вместе взятых. В сущности, он и в грош не ставил телевизионщиков и киношников. Вот его отец был одним из тех, кого прельщал мишурный блеск, окружающий этих типов. Младший же Гершель видел в них лишь шумную толпу лентяев, жестоких друг с другом, неверных своим женщинам, людей, которым нельзя было доверять в серьезном деле. Он ни капли не жалел актеров, не желавших честно трудиться и ночами напролет сидевших в его ресторане, жалуясь на безработицу. А их агенты и менеджеры и того чище! Ящик его стола был забит чеками двадцатипятилетней давности, подписанными юными балбесами, утверждавшими, что они и есть будущие Сэмы Голдвины, и исчезавшими, как только почта приносила банковские протесты.
Нет, по мнению Гершеля Гусмана, для которого шестнадцатичасовой рабочий день был нормой жизни, всех этих шоуменов явно переоценивали.
Именно поэтому Гершелю тогда, тридцать лет назад, так понравился этот худосочный юнец, Джеки Макс. Он был исключением из правил.
Гершель до сих пор обожал рассказывать посетителям о том дне, когда Джеки Макс пришел и сказал ему:
– Гершель, я больше не могу рисовать тебе вывески.
– Вот как? Стало быть, возвращаешься домой? Отлично. Этот хренов Голливуд – не место для тебя.
– Нет, Гершель, не в том дело. – Лицо Макса расплылось в улыбке. – Я начинаю делать собственный сериал.
– Ого! Еще какой сериал! На второй месяц после выхода в эфир сериал «И это любовь?» стал телевизионным шоу номер один. Шутливые получасовые сценки о бруклинском мусорщике, женившемся на даме из высших кругов Манхэттена, казалось, вернули зрителям Америку 50-х годов с ее добродушным сердечным юмором. Пронзительный вопль соседа: «Мистер Макс! Сделайте нам одолжение, примите ванну!» – стал едва ли не самой популярной национальной хохмой. Шоу было бесспорным лидером экрана, и Джеки Макс мгновенно превратился в звезду первой величины. Он был сценаристом, директором, исполнителем главной роли. К третьему сезону он стал также и менеджером. И в этот самый год шоу получило название "Джеки Макс и «Это любовь?». В следующем году сериал уже назывался просто «Шоу Джеки Макса».
Сериал продержался восемь сезонов, сказочно обогатив Джеки Макса. После его завершения в 1964 году Макс снялся в двух фильмах, которые сам же финансировал. Обе ленты направились прямиком в мусорную корзину, и голливудские сплетники, всегда готовые подхватить дурной слух, объявившие Джеки королем малого экрана, заговорили о том, что якобы кино ему не по силам. Джеки исчерпал себя, утверждали они, его успехи – в прошлом. Его звезда закатилась. Макс потихоньку уехал в свое имение в сельском районе штата Нью-Йорк и жил там на протяжении десятка лет. Это было десятилетие революций, перемен, наступления наркотиков. Добродушный, печальный юмор Джеки Макса остался за рамками эпохи, в которой слово «респектабельность» вызывало неизменный смех.
Начиная с семьдесят восьмого года Джеки Макс вновь стал время от времени появляться на подмостках – в ночных клубах, на концертах и – что наиболее примечательно – в теледебатах Мэрва и Дины, Давида и Дика. Как же он изменился! Прибавил в весе пятьдесят фунтов, пепельные волосы засеребрились сединой. Он стал носить английские галстуки, и юмор его стал острым, жестким, отчаянно-веселым. Его шутки приобрели оскорбительный, скандальный оттенок в традициях Дона Риклеса. Однако если Риклес был любезен и галантен, Джеки Макс держался холодно и сдержанно. Эдакий Мистер Самообладание. Его колючие реплики блистали интеллектом. Вам бросают в лицо оскорбление, но вы не в силах сдержать смех. Карсон буквально давился от хохота, сидя за своим столом. Публика ревела от восторга. Приглашенный на передачу гость, которому были адресованы ядовитые стрелы красноречия Джеки, натужно улыбался и краснел.
Джеки Макс вернулся!
Лас-Вегас, Атлантик-Сити, Тао-Лейк. Поначалу он представлял таких артистов, как Синатра, Мартин, Дэвис. Затем и сам стал суперзвездой. В начале восьмидесятых Джеки развлекал публику Невады по тридцать недель в год, а оставшееся время выступал на концертах, и число его поклонников росло на пять-шесть миллионов за год.
Затем последовало приглашение от Нелли Саймон. Новая бродвейская постановка. Одна из главных ролей написана специально под Джеки Макса. Гораздо меньше денег, чем он получал раньше, но какой престиж, какой почет!
Гершель впервые в жизни съездил в Нью-Йорк, чтобы увидеть своего друга, купающегося в лучах славы. Его игра не показалась Гершелю очень уж смешной, но публика считала иначе, а ведь это главное, не так ли?
Шоу выдержало два сезона, и теперь нью-йоркская труппа приезжала в Лос-Анджелес. Сегодняшнюю вечеринку в ресторане Гершеля давали в ознаменование первого дня возобновления репетиций. Джеки Макс настоял на том, чтобы отпраздновать дату в старом, привычном заведении. Вечеринку планировали начать после восьми – также привычное Джеки Максу время посещения знаменитого ресторана Гершеля.
Притормозив свой «эльдорадо» у бульвара Лорел-Каньон, Гершель улыбнулся. Остановившись на улице Сансет, он наблюдал за проезжавшими мимо машинами.
Все эти годы Джеки Макс был ему верным – как бы это сказать? – другом. Каждый раз, готовясь выступить в «Тропикане», «Гостинице в пустыне» или «Цезаре», он звонил Гершелю и приглашал его и Рут на спектакль, полностью их обеспечивая за свой счет. И они нередко приезжали. Рут любила Лас-Вегас. И оттого Лас-Вегас нравился и Гершелю.
Наибольшее впечатление на Гершеля Гусмана Джеки Макс произвел, когда он лежал в фешенебельном номере лас-вегасского отеля на новенькой кровати, обнаженный, если не считать усыпанной бриллиантами звезды Давида, мерцавшей среди волос на его лобке. Его обхаживала шикарная шлюха.
Гершель постучал в дверь номера Макса.
– Кто там? – послышался из-за двери голос Джеки.
– Гершель.
– Рут с тобой?
– Осталась внизу.
– Входи. Дверь не заперта.
Гершель открыл дверь и увидел суперзвезду Джеки Макса, совершенно голого, забавляющего шутками лас-вегасскую проститутку, которая усердно полировала предмет его мужской гордости, скрючившись подле Джеки на кровати.
– Вот, Гершель, – сказал Джеки, – проверяю новую секретаршу. В данный момент она – как бы это выразиться? – отбивает телеграмму в устной форме.
Проститутка хихикнула, не отрываясь от своего дела.
– Можно сказать и так: печатает письмо. Девица еще раз хихикнула, промурлыкав что-то неприличное.
– Неясно выражаешься, крошка. Да оно и понятно – с набитым ртом... – И обернулся к Гершелю. – Её прелестная головка словно создана для бизнеса!
Вновь смешок.
– Так знайте, мисс Флетчер: если я и возьму вас на работу, но просить вас сварить кофе не стану!
Это оказалось последней каплей. Проститутка разразилась смехом, и Джеки Макс, вытащив из ее рта красный, мокрый от слюны член, шлепнул себя по брюху.
– Полагаю, вы уже поняли, мисс Флетчер: этой работы вам не видать как своих ушей.
Схватившись за живот, девица задохнулась от хохота.
* * *
Сворачивая на Ферфакс-авеню и вспоминая этот случай, Гершель рассмеялся.Джеки Макс – человек особенный, это уж точно. И поэтому нынче вечером все должно быть на уровне.
Так что перестань волноваться, сказал он себе. Разве может что-нибудь не получиться? Что-нибудь! Когда работает ночная смена? Да все, что угодно!
Как-то у него в ночную смену работала официантка, любившая пошалить в женской уборной. Что вы хотели бы? Кофе? Чай? Или, может быть, меня? Вторая кабинка слева? Отлично, буду через пять минут.
Еще одну ночную официантку, невинное с виду создание, он застукал на продаже марихуаны посетителям, на лицах которых, впрочем, читался явный интерес.
Несколько дней назад парень, едва ли шестнадцати лет от роду, перерезал на кухне горло судомойке, причем в самый разгар суеты после окончания представления в соседнем театре.
Разве может что-нибудь случиться? В ночную смену – все, что угодно.
Гершель поставил «эльдорадо» на своей стоянке, которая – он отметил это с удовлетворением – была заполнена почти до отказа, и пешком прошел полквартала до ресторана. Было 11.15 вечера.
11.40 вечера
Уолкер медленно бродил по Вест-Сайду, пытаясь понять, что же ему хочет сообщить Господь.
Он был уверен в том, что Господь хочет передать ему послание, но никак не мог его понять. Как всегда, он был недосягаем, невидим, неслышен. И тем не менее он был рядом. Вокруг и везде.
На то он и Господь. Уолкер отлично это понимал.
Ему сегодня был знак свыше. Джесс Аттер и его парни. Это было испытание. Вот такое же испытание выпало Иисусу в пустыне. Господь поставил на его пути препятствие, желая убедиться в его твердости и решительности.
Все они – евреи. Теперь Санни был уверен в этом. Все люди либо евреи, либо простофили. Дьяволы и ведьмы. Антихристы. Он должен поразить их огнем и болью. Он заставит их заплатить за свои деяния. Их руки в крови. В крови Христа-младенца. Да падет на их головы мщение Господне.
Евреи должны быть наказаны за все, что они натворили. И тогда человечество обретет наконец свободу.; Господи, помоги Убийце с крестом.
Он был уверен в том, что Господь хочет передать ему послание, но никак не мог его понять. Как всегда, он был недосягаем, невидим, неслышен. И тем не менее он был рядом. Вокруг и везде.
На то он и Господь. Уолкер отлично это понимал.
Ему сегодня был знак свыше. Джесс Аттер и его парни. Это было испытание. Вот такое же испытание выпало Иисусу в пустыне. Господь поставил на его пути препятствие, желая убедиться в его твердости и решительности.
Все они – евреи. Теперь Санни был уверен в этом. Все люди либо евреи, либо простофили. Дьяволы и ведьмы. Антихристы. Он должен поразить их огнем и болью. Он заставит их заплатить за свои деяния. Их руки в крови. В крови Христа-младенца. Да падет на их головы мщение Господне.
Евреи должны быть наказаны за все, что они натворили. И тогда человечество обретет наконец свободу.; Господи, помоги Убийце с крестом.