Страница:
Оренцстайн закипал.
– Так что, черт возьми, я должен говорить прессе?
Голд улыбнулся.
– Сэр, это ваше личное дело.
Замора хмыкнул.
– Нет, вы только посмотрите, – брызгая слюней, распалялся Оренцстайн, – народ хочет знать, чем занимается полиция, чтобы положить конец убийствам!
Голд улыбнулся еще ласковее.
– Народу вы можете сказать, что в течение дня мы будем допрашивать подозреваемых.
Оренцстайн, помедлив, спросил:
– Это правда?
– Истинная.
– Вы что, хотите сказать, что нет даже примет убийцы?
– Разве что удастся разговорить эту собачку. – Вздохнул Голд, положив на стол одну из фотографий. – Она пока единственный свидетель. Все остальные видели его только со спины, с довольно далекого расстояния. Он, как призрак, растворяется в ночи. Фактически мы даже не знаем, один ли это человек. Их может быть сотня. Хотя мне кажется, что убийца действует в одиночку.
Оренцстайн замотал головой.
– Быть того не может!
Голд улыбнулся в третий раз.
– Сэр, а шли бы вы куда подальше.
Оренцстайн стоял в растерянности. Он украдкой поглядел на помощников и сел, почти вплотную придвинувшись к Голду.
– Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!
– Не уверен. Чего, например, хотите вы?
– Естественно, чтобы убийца был задержан.
– Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.
Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.
– Джек, можно я буду называть вас Джеком?
– Вы это только что сделали.
– Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.
Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:
– Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных – чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц – антисемит, ясно как дважды два. – Оренцстайн для пущей важности выпрямился. – Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! – Оренцстайн опять наклонился к Голду: – Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек – и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. – Он склонился еще ниже. – Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.
– Во-первых, – произнес он, – если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.
Он загнул следующий палец.
– Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о нашем народе и хотите на этом заработать политический капитал, прикрываясь трогательной заботой об Анне Штейнер, Ирвинге Роузуолле и, самое интересное, о Хани Дью Меллон. Тогда как вами движет одна мысль – по трупам этих несчастных пробраться к власти. Да вы после всего – просто дрек мит пфеффер![62] Вы оскорбили меня как человека, как офицера полиции и, наконец, как еврея. Меня от вас блевать тянет. В-пятых, – Голд загнул мизинец, – вон из моего кабинета и никогда больше не появляйтесь здесь.
Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.
Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:
– Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.
– Человеку с моей репутацией уже нечего терять. – Голд передернул плечами. – А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.
Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.
– Я вам этого не забуду!
– В чем и не сомневаюсь, – рассмеялся Голд. – Ничуть.
Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.
– Ну просто черт меня побери!
– Что? – переспросил Голд.
– Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! – Он взглянул на Голда. – Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?
– Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?
– Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.
Голд встал и потянулся за пиджаком.
– Надо же кому-то в жизни быть и на вторых ролях. Такова жизнь. Пригладь вихры. Мы уходим.
– Куда?
– На похороны. Надо выразить соболезнование.
В Бойл-Хайтс было несколько еврейских кладбищ, и люди через весь город ехали сюда, чтобы почтить память близких. Одно из кладбищ называлось «Кедры Сиона», здесь и должны были сегодня хоронить Анну Штейнер.
Голд поставил машину так, чтобы они с Заморой могли наблюдать за похоронной процессией, которая как раз медленно входила на кладбище. Толпа кишела газетчиками, телевизионщиками – всеми, кто в эти дни смаковал подробности убийства Анны Штейнер, однако у самого входа путь представителям масс-медиа преградила полиция; репортеры сгрудились, расталкивая друг друга, чтобы успеть отснять наиболее эффектные кадры. Было много просто любопытствующих; на похороны явились старейшины еврейской общины, представители городской власти – двое членов совета и вся еврейская часть такового – Вакс, Пикус, Ярославски, Галантер, Бернсон, – кроме, к слову сказать, Харви Оренцстайна, – а также множество посетителей кафе «Вест-Пик», которые хотели сказать последнее «прости» покойной.
Голд с Заморой увидели из машины, как неподалеку затормозили два белых фургона, откуда высыпали парни из Еврейского вооруженного сопротивления в голубых форменных рубашках. Они тут же заняли вооруженную позицию по сторонам дороги, у кладбищенского входа. Некоторые держали палки и бейсбольные биты, но большинство было по-настоящему вооружено пистолетами и полуавтоматами. Фотокоры издали защелкали затворами аппаратов, что прибавило значимости серьезным лицам юнцов, которые делали вид, что ничего не замечают.
– Нет-нет, с меня хватит, – проворчал Замора, краем глаза взглянув на Голда.
Голд вздохнул и покачал головой.
– Нет, на этот раз они получат пропуск. Я не могу больше заниматься жалобами на самого себя. Бумажная работа смерти подобна. Пойдем, я знаю другую дорогу.
Голд повел Замору вдоль ограды. Они вышли к западному входу. Голд просунул руку сквозь прутья решетки и отодвинул засов. Калитка, скрипнув, отворилась.
– Ты, видно, хорошо знаешь эти места, – заметил Замора.
Голд улыбнулся.
– Еще бы, мои родные места. Откуда вам, молодым, знать! Мы жили здесь, покуда не переехали с матерью в Ферфакс. Я раздевал машины и сплавлял детали одному типу, который жил вон там, через улицу. Кстати, надень-ка. – Он протянул Заморе ермолку, сам надел вторую.
Они быстро шли между надгробий с обветшавшими, потрескавшимися звездами Давида, с полустерыми надписями на иврите. Гроб с телом Анны Штейнер уже стоял рядом со свежевырытой могилой. Голд и Замора старались не смешиваться с толпой. Они подошли как раз в тот момент, когда мэр заканчивал заготовленную речь. После него член Городского совета сказал несколько слов о ненависти в людских сердцах, которую необходимо всячески искоренять. Раввин прочел надгробную молитву и Кадиш на иврите. Гроб опустили в могилу. Толпа в молчании потянулась к выходу. Голд пробрался к хилому больному старику. Тот прихрамывал, опираясь на трость. С двух сторон его поддерживали мэр и раввин.
– Мистер Штейнер!
Старик, прикрывая от солнца глаза, с недоумением посмотрел на Голда. Он был явно растерян.
– Мистер Штейнер, я лейтенант Джек Голд. Примите мои соболезнования.
Старик молчал. Болезненно морщась, он присел на край хорошо сохранившегося надгробия и принялся массировать колено искривленными ревматическими пальцами. Мэр взглянул на часу и, поколебавшись секунду, быстро пошел вперед, догоняя своих помощников. Раввин тихо ждал поодаль. Штейнер искоса посмотрел на Голда.
– Вы знали мою Анну? Я что-то вас не припоминаю. Может, вы бывали в нашем кафе?
– Нет. Я полицейский. И хочу найти убийц вашей жены.
Старик всматривался в толпу, уже выходившую с кладбища.
– Кто эти люди? – спросил он. – Неужели они знали мою Анну?
– Право, затрудняюсь сказать.
Штейнер затряс яйцевидной головой. Он выглядел очень больным. Продолжая растирать ногу, вновь обратился к Голду.
– Как же я буду без Анны? – Казалось, он ждал ответа.
Голд опустился рядом, молча тронул его худое костлявое плечо.
– Что же мне делать теперь, когда Анны нет на свете? – повторил Штейнер с тяжелым немецким акцентом.
– Ничего, все наладится, – сочувственно проговорил Голд, – и вам станет легче.
Старик покачал головой.
– Мне легче уже не будет.
Несколько минут они молчали, потом к ним приблизился раввин.
– Я должен отвезти мистера Штейнера назад, в больницу.
Голд, кивнув, поднялся. Они помогли старику встать.
– Машина ждет у ворот, – сказал раввин Штейнеру, потом посмотрел на Голда. – Он отказался от инвалидной коляски. Захотел идти сам.
Раввин, поддерживая Штейнера, повел его к выходу. Голд глядел им вслед. «А ведь он ни разу не спросил „за что?!“, – подумал Голд. – Впрочем, побывав в Дахау, разучишься задавать подобные вопросы».
Замора подошел к Голду.
– Тяжко на это смотреть. Когда мы наконец поймаем убийцу, он должен получить по меньшей мере тысячу лет.
Голд надел солнечные очки.
– Он никогда не будет за решеткой.
– Почему?
– Потому что я его убью.
Замора медленно кивнул.
– Ну что ж.
Они уже ехали в Центр Паркера, но Голд внезапно крутанул руль, и машина, нарушая все мыслимые правила, резко развернулась – в противоположном направлении.
– Что случилось? Куда это мы?
– Сегодня день посещения кладбищ. День поминовения.
– Нет, это же второго ноября.
– Пусть так. Считай, что сегодня – мой личный День поминовения.
За последнее время Замора достаточно изучил Голда, чтобы лишний раз с ним не спорить.
– Как прикажете, босс.
Голд остановил машину около крошечной католической церкви Санта Мария Горетти. К церкви примыкало неухоженное холмистое кладбище. По соседству находилось заброшенное гетто. Голд необычайно долго прикуривал новую сигару. Замора, вытащив блокнот, углубился в записи.
– Подожди здесь. Я скоро.
– Что? – спросил Замора, оторвавшись от блокнота. – Прошу прошения, я не расслышал. Я просматривал свои заметки. Делайте то, что считаете нужным. А я покуда приведу в порядок рукопись.
– Ты молодец, малыш, – улыбнулся Голд, выпуская дым.
– Но у меня правда много работы. Сделайте одолжение, дайте чуть-чуть потрудиться.
Голд фыркнул. Слегка задыхаясь, он миновал небольшой холм, и вошел на кладбище. Он медленно проходил мимо крестов, мимо надгробий с изображением Богоматери, мимо статуй страдающего Христа. Он не был здесь уже несколько лет и потому не срезу нашел могилу с надписью:
АНЖЕЛИКА СЕН-ЖЕРМЕН.
Голд опустился на бетонную скамью. Он никогда не был особо благочестивым, и молитвы редко слетали с его губ. Но он часто приходил сюда – куда чаше, чем теперь, – просто воздать должное памяти. Чтобы помнить. Чтобы не забывать ее. Он приходил сюда, ибо больше было некому. Четырнадцать лет назад, на обратном пути из Алжира, в Лос-Анджелес заезжала бабушка Анжелики, но, когда она позвонила Голду, в ее голосе чувствовались растерянность и смущение. Она сетовала, что у нее не хватает денег, чтобы перевезти тело на родину. Голд ее успокоил, сказав, что похоронит Анжелику сам, взяв на себя все расходы. Бабушка поколебалась и приняла предложение.
– Она была хорошей девушкой, – сказала почтенная леди.
– Да, – согласился Голд.
– Покуда не пристрастилась к наркотикам. Она была очень хорошей.
– Я знаю.
– Обещайте, что устроите ей хорошие похороны.
– Непременно.
Он не стал вдаваться в подробности, почему так не хотел отправлять прах на Юг. Позже – гораздо позже – он признался самому себе, что не мог предать ее даже после смерти. Он забрал тело из морга, сославшись на устное разрешение кого-то из родни. Потом обзвонил все церкви города, но всюду встретил отказ. Наконец он наткнулся на священника, служившего в этом бедном приходе, который согласился с ним встретиться. Он оказался коренастым седоволосым ирландцем, в его речи временами проскальзывал дублинский акцент. Помнится, его звали Скелли.
– Как насчет виски? – спросил он Голда, когда тот сидел в его приходском доме, и, не дожидаясь ответа, налил два стакана. – Как вы знаете, – начал отец Скелли, – по нашим обычаям нельзя хоронить самоубийц в освященной земле. Церковь не разрешает этого.
– Она очень хотела, чтобы ее похоронили по католическому обряду.
Скелли замотал головой.
– И речи быть не может об отпевании. Это строжайше запрещено. Некоторые епархии придерживаются более либеральных взглядов, но, боюсь, мой кардинал таковых не разделяет.
Они сидели и пили. Голд ждал. Все это Скелли мог сказать ему по телефону. Значит, была надежда.
– Но в разговоре с одним из ваших коллег – моим земляком – я узнал, что это довольно-таки спорный вопрос, и неизвестно, добровольно ли она ушла из жизни. Безусловно, существует официальное свидетельство о смерти, но церковь не всегда стоит на одной точке зрения с чиновниками. По крайней мере, в этой стране. – Скелли отпил виски. – Так что если вы дадите мне какое-нибудь подтверждение, что девушка не просто ушла из жизни. А погибла, скажем, от чьей-то руки...
Они с Голдом хорошо поняли друг друга.
– Можете мне поверить, все останется в глубочайшей тайне. Мы, священники, не нарушаем обещаний.
– Отец, вы хотите выслушать мою исповедь?
Скелли покачал головой.
– Возраст не тот, чтобы обращать вас. Мне нужно убедиться, что церковь напрасно отвергает бедную христианскую душу. Необходимо, чтобы кто-то их тех, кто был с ней в этот роковой момент, сказал, что смерть ее была – в некотором роде – случайной...
Теперь настал черед Скелли ждать.
Тогда Голд произнес фразу, которую потом не один раз слышал в связи с Уотергейтским делом.
– С этим не будет никаких осложнений.
Скелли, провожая Голда, взял его за руку.
– Быть может, вы заметили, что мы строим около школы баскетбольную площадку. Мои прихожане очень любят баскетбол. Это хоть как-то заполняет их досуг. Но, к моему горькому сожалению, нам придется свернуть строительство. Не хватает денег.
Голд понимающе кивнул.
– Бизнес есть бизнес, так, святой отец?
– Как и повсюду, лейтенант. А чеммы хуже других?
На следующий день Анжелику похоронили. Голд, Скелли да двое могильщиков. Скелли прочел положенные молитвы по католическому требнику, и фоб на веревках опустили в раскисшую землю. Скелли захлопнул книгу, сказал несколько слов о трагически прерванной в расцвете лет жизни, о неисполненном назначении, о воле Провидения. Моросящий дождь перешел в ливень. Скелли перекрестился и поднял воротник. Потом они с Голдом отправились в тихий мексиканский бар неподалеку от кладбища и остаток дня провели за текилой, которую запивали пивом. На следующий день Голд получил от Скелли конверт со счетом на три тысячи долларов. Он вытащил деньги из красного чемоданчика.
– Что?
– Я спрашивал, не могу ли я вам чем-то помочь. У вас очень расстроенный вид.
– Здесь по-прежнему настоятелем отец Скелли?
– К сожалению, отец Скелли умер в прошлом году. Может быть, я могу чем-либо помочь?
Голд покачал головой.
Молодой священник настаивал.
– Я чувствую, вам необходимо поговорить о том, что вас тревожит, открыть душу.
– Я еврей, – резко ответил Голд.
Молодой человек одарил его первоклассной семинарской улыбкой.
– Все мы дети Божьи...
Голд встал.
– А шел бы ты, святой отец... – И быстро двинулся к выходу.
– Как там Уэнди?
– А как может быть в ее состоянии, Джек! Рано утром ее мучили кошмары, и она проснулась в истерике. Стэнли дал ей сильное успокоительное, она до сих пор спит. Звонил Хоуи, но я не стала ее будить. Мне кажется, она не захочет с ним разговаривать.
– Вчера ей пришлось несладко. Пусть побудет с вами, сейчас ей необходимо ощутить, что она в безопасности что за нее есть кому заступиться.
– До сих пор не могу поверить в этот кошмар. Никогда еще я не видела Стэнли таким разгневанным. Ведь он относится к Уэнди как к собственному ребенку. Как к Питу... – Она скомкала фразу, но потом быстро продолжила: – Я просто в ужасе. И больше всего меня потряс Хоуи. Как он мог такое допустить! Кокаин! Я и представить себе не могла...
– Бывает, откроешь дверь, чтобы впустить кошку, а вместо нее влетает тигр. Хоуи не мог контролировать ситуацию. Он рассчитывал при помощи кокаина сделать карьеру. Многие так погорели, не один Хоуи.
– Но почему бедная Уэнди должна страдать! Как жить с сознанием того, что мы даже не можем возбудить дело против этих подонков! Что они на свободе!
– Мне нечего добавить!
После короткой паузы Эвелин сказала:
– Я видела тебя в утреннем выпуске новостей. Еще кого-то убили ночью. Одинокого старика с маленькой собачкой. Господи, куда катится мир!
Голд ждал неизбежного вопроса.
– Когда ты только поймаешь Убийцу с крестом?
– Скоро, очень скоро.
– Мы говорили со Стэнли за завтраком, а не переехать ли нам в Палм-Спрингс. Этот город все больше становится похож на Нью-Йорк. Нигде не чувствуешь себя в безопасности.
Голд подыскивал ответ.
– Что ж, неплохая идея.
Эвелин вздохнула.
– Джек, прости, что я не сдержалась на бар мицве у Питера. Не знаю, что на меня нашло.
– Ну, не будем об этом.
– Нет, меня просто несло. Я как с цепи сорвалась. Я, видимо, сильно устала. Но это меня совершенно не извиняет. Я не имею права так себя вести.
– Эв, я все понимаю.
– Я все равно очень виновата перед тобой. И была бы рада, если бы ты к нам пришел. Кстати, ты совершенно покорил Питера! Тут недавно Стэнли пригласил известных кинозвезд, кумиров рока, но Питер остался совершенно равнодушен. А стоило ему увидеть тебя, легендарного полицейского, да к тому же отца его сестры – и он совершенно без ума! Вот и думай после этого, что знаешь детей!
«Вот дьявол, к чему она клонит?» – думал Голд.
– Так вот, Джек, мы со Стэнли все обсудили, нам бы очень хотелось, чтобы ты вошел в жизнь Питера. Чтобы вместе с нами воспитывал мальчика, особенно сейчас, когда он взрослеет. Как ты на это смотришь?
– Право, не знаю, что и сказать.
– Если захочешь пообщаться с Питером – ну, сходить с ним на бейсбол или в кино... Только скажи нам заранее, примерно за неделю, и мы с радостью его отпустим.
«Сын напрокат», – подумал Голд.
– Естественно, мы не будем менять заведенный порядок. Ты для него – только мой бывший муж, отец Уэнди. Зачем травмировать мальчика! Я не хочу, чтобы он считал, будто мы ему лжем.
«Определенно сын напрокат».
– Стэнли настаивает, чтобы мы компенсировали твои траты, когда ты будешь забирать мальчика.
«Нет, это просто „Эскорт-служба, отец и сын“. Неизвестный папа. Пожалуй, стоит наклеить себе на лоб», – думал Голд.
– Чтобы все было по-хорошему. Пойми, мы действительно хотим, чтобы ты принял участие в жизни Питера.
У Голда помутилось в голове. Он смотрел на фотографию Ирвинга Роузуолла и его собачки. Он вспомнил, что в далеком детстве, лет в шесть-семь, у него самого был пес. В Бойл-Хайтс. Манчестерский терьер с примесью. Вот только как звали собаку, он забыл.
– Джек, Джек, ты меня слышишь?
Внезапно Голд почувствовал себя смертельно усталым. Опустошенным. Старым.
– Джек!
– Эв, давай оставим все как есть. Зачем менять, когда прошло столько времени!
– Ну...
– Какая разница?! – Голд чувствовал, как в нем закипает гнев, – он не знал, на кого или на что, – и старался держать себя в руках. – Давай оставим все как есть. Так будет лучше. Идет?
– Конечно, Джек, если ты...
– До свиданья, Эв.
Голд повесил трубку. Несколько минут он сидел, тупо уставясь в стену. Страшно хотелось выпить. Зазвонил телефон. Вместо того чтобы ответить, он вышел из кабинета и отправился вниз, слушать допрос.
11.22 утра
– Так что, черт возьми, я должен говорить прессе?
Голд улыбнулся.
– Сэр, это ваше личное дело.
Замора хмыкнул.
– Нет, вы только посмотрите, – брызгая слюней, распалялся Оренцстайн, – народ хочет знать, чем занимается полиция, чтобы положить конец убийствам!
Голд улыбнулся еще ласковее.
– Народу вы можете сказать, что в течение дня мы будем допрашивать подозреваемых.
Оренцстайн, помедлив, спросил:
– Это правда?
– Истинная.
– Вы что, хотите сказать, что нет даже примет убийцы?
– Разве что удастся разговорить эту собачку. – Вздохнул Голд, положив на стол одну из фотографий. – Она пока единственный свидетель. Все остальные видели его только со спины, с довольно далекого расстояния. Он, как призрак, растворяется в ночи. Фактически мы даже не знаем, один ли это человек. Их может быть сотня. Хотя мне кажется, что убийца действует в одиночку.
Оренцстайн замотал головой.
– Быть того не может!
Голд улыбнулся в третий раз.
– Сэр, а шли бы вы куда подальше.
Оренцстайн стоял в растерянности. Он украдкой поглядел на помощников и сел, почти вплотную придвинувшись к Голду.
– Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!
– Не уверен. Чего, например, хотите вы?
– Естественно, чтобы убийца был задержан.
– Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.
Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.
– Джек, можно я буду называть вас Джеком?
– Вы это только что сделали.
– Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.
Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:
– Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных – чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц – антисемит, ясно как дважды два. – Оренцстайн для пущей важности выпрямился. – Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! – Оренцстайн опять наклонился к Голду: – Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек – и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. – Он склонился еще ниже. – Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.
– Во-первых, – произнес он, – если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.
Он загнул следующий палец.
– Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о нашем народе и хотите на этом заработать политический капитал, прикрываясь трогательной заботой об Анне Штейнер, Ирвинге Роузуолле и, самое интересное, о Хани Дью Меллон. Тогда как вами движет одна мысль – по трупам этих несчастных пробраться к власти. Да вы после всего – просто дрек мит пфеффер![62] Вы оскорбили меня как человека, как офицера полиции и, наконец, как еврея. Меня от вас блевать тянет. В-пятых, – Голд загнул мизинец, – вон из моего кабинета и никогда больше не появляйтесь здесь.
Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.
Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:
– Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.
– Человеку с моей репутацией уже нечего терять. – Голд передернул плечами. – А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.
Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.
– Я вам этого не забуду!
– В чем и не сомневаюсь, – рассмеялся Голд. – Ничуть.
Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.
– Ну просто черт меня побери!
– Что? – переспросил Голд.
– Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! – Он взглянул на Голда. – Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?
– Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?
– Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.
Голд встал и потянулся за пиджаком.
– Надо же кому-то в жизни быть и на вторых ролях. Такова жизнь. Пригладь вихры. Мы уходим.
– Куда?
– На похороны. Надо выразить соболезнование.
* * *
Перед войной Бойл-Хайтс был средоточием еврейской жизни Лос-Анджелеса. На холмах, к востоку от центра, лепились друг к другу небогатые каркасные дома, почти вплотную примыкая к синагоге. Теперь здесь осталась всего одна община, и «Таймс» не замедлила разразиться статьей, что порой, дескать, не набрать положенных десяти человек для совершения обряда. По мере того как удавалось скопить деньжат, евреи уезжали в более престижные районы, где ничто не напоминало им о том времени, когда их деды должны были вкалывать по двенадцать – четырнадцать часов в день, чтобы выбиться из нужды. Нынешние предпочитали селиться в Эсчино, в долине, в Западном Лос-Анджелесе, Беверли-Хиллз, Пасифик-Палисадес, Малибу и Санта-Монике. В Бойл-Хайтс ныне осталось совсем немного старых евреев, у которых уже не было сил – или денег – сниматься с места. Теперь здесь жили в основном мексиканцы, и стены были исписаны именами вроде Сли-пи и Допи, Локо и Негро, Чуэй и Уайт Бой, Чиндо и Чако. Этакий латиноамериканский вариант сказки про Белоснежку и семь гномов.В Бойл-Хайтс было несколько еврейских кладбищ, и люди через весь город ехали сюда, чтобы почтить память близких. Одно из кладбищ называлось «Кедры Сиона», здесь и должны были сегодня хоронить Анну Штейнер.
Голд поставил машину так, чтобы они с Заморой могли наблюдать за похоронной процессией, которая как раз медленно входила на кладбище. Толпа кишела газетчиками, телевизионщиками – всеми, кто в эти дни смаковал подробности убийства Анны Штейнер, однако у самого входа путь представителям масс-медиа преградила полиция; репортеры сгрудились, расталкивая друг друга, чтобы успеть отснять наиболее эффектные кадры. Было много просто любопытствующих; на похороны явились старейшины еврейской общины, представители городской власти – двое членов совета и вся еврейская часть такового – Вакс, Пикус, Ярославски, Галантер, Бернсон, – кроме, к слову сказать, Харви Оренцстайна, – а также множество посетителей кафе «Вест-Пик», которые хотели сказать последнее «прости» покойной.
Голд с Заморой увидели из машины, как неподалеку затормозили два белых фургона, откуда высыпали парни из Еврейского вооруженного сопротивления в голубых форменных рубашках. Они тут же заняли вооруженную позицию по сторонам дороги, у кладбищенского входа. Некоторые держали палки и бейсбольные биты, но большинство было по-настоящему вооружено пистолетами и полуавтоматами. Фотокоры издали защелкали затворами аппаратов, что прибавило значимости серьезным лицам юнцов, которые делали вид, что ничего не замечают.
– Нет-нет, с меня хватит, – проворчал Замора, краем глаза взглянув на Голда.
Голд вздохнул и покачал головой.
– Нет, на этот раз они получат пропуск. Я не могу больше заниматься жалобами на самого себя. Бумажная работа смерти подобна. Пойдем, я знаю другую дорогу.
Голд повел Замору вдоль ограды. Они вышли к западному входу. Голд просунул руку сквозь прутья решетки и отодвинул засов. Калитка, скрипнув, отворилась.
– Ты, видно, хорошо знаешь эти места, – заметил Замора.
Голд улыбнулся.
– Еще бы, мои родные места. Откуда вам, молодым, знать! Мы жили здесь, покуда не переехали с матерью в Ферфакс. Я раздевал машины и сплавлял детали одному типу, который жил вон там, через улицу. Кстати, надень-ка. – Он протянул Заморе ермолку, сам надел вторую.
Они быстро шли между надгробий с обветшавшими, потрескавшимися звездами Давида, с полустерыми надписями на иврите. Гроб с телом Анны Штейнер уже стоял рядом со свежевырытой могилой. Голд и Замора старались не смешиваться с толпой. Они подошли как раз в тот момент, когда мэр заканчивал заготовленную речь. После него член Городского совета сказал несколько слов о ненависти в людских сердцах, которую необходимо всячески искоренять. Раввин прочел надгробную молитву и Кадиш на иврите. Гроб опустили в могилу. Толпа в молчании потянулась к выходу. Голд пробрался к хилому больному старику. Тот прихрамывал, опираясь на трость. С двух сторон его поддерживали мэр и раввин.
– Мистер Штейнер!
Старик, прикрывая от солнца глаза, с недоумением посмотрел на Голда. Он был явно растерян.
– Мистер Штейнер, я лейтенант Джек Голд. Примите мои соболезнования.
Старик молчал. Болезненно морщась, он присел на край хорошо сохранившегося надгробия и принялся массировать колено искривленными ревматическими пальцами. Мэр взглянул на часу и, поколебавшись секунду, быстро пошел вперед, догоняя своих помощников. Раввин тихо ждал поодаль. Штейнер искоса посмотрел на Голда.
– Вы знали мою Анну? Я что-то вас не припоминаю. Может, вы бывали в нашем кафе?
– Нет. Я полицейский. И хочу найти убийц вашей жены.
Старик всматривался в толпу, уже выходившую с кладбища.
– Кто эти люди? – спросил он. – Неужели они знали мою Анну?
– Право, затрудняюсь сказать.
Штейнер затряс яйцевидной головой. Он выглядел очень больным. Продолжая растирать ногу, вновь обратился к Голду.
– Как же я буду без Анны? – Казалось, он ждал ответа.
Голд опустился рядом, молча тронул его худое костлявое плечо.
– Что же мне делать теперь, когда Анны нет на свете? – повторил Штейнер с тяжелым немецким акцентом.
– Ничего, все наладится, – сочувственно проговорил Голд, – и вам станет легче.
Старик покачал головой.
– Мне легче уже не будет.
Несколько минут они молчали, потом к ним приблизился раввин.
– Я должен отвезти мистера Штейнера назад, в больницу.
Голд, кивнув, поднялся. Они помогли старику встать.
– Машина ждет у ворот, – сказал раввин Штейнеру, потом посмотрел на Голда. – Он отказался от инвалидной коляски. Захотел идти сам.
Раввин, поддерживая Штейнера, повел его к выходу. Голд глядел им вслед. «А ведь он ни разу не спросил „за что?!“, – подумал Голд. – Впрочем, побывав в Дахау, разучишься задавать подобные вопросы».
Замора подошел к Голду.
– Тяжко на это смотреть. Когда мы наконец поймаем убийцу, он должен получить по меньшей мере тысячу лет.
Голд надел солнечные очки.
– Он никогда не будет за решеткой.
– Почему?
– Потому что я его убью.
Замора медленно кивнул.
– Ну что ж.
Они уже ехали в Центр Паркера, но Голд внезапно крутанул руль, и машина, нарушая все мыслимые правила, резко развернулась – в противоположном направлении.
– Что случилось? Куда это мы?
– Сегодня день посещения кладбищ. День поминовения.
– Нет, это же второго ноября.
– Пусть так. Считай, что сегодня – мой личный День поминовения.
За последнее время Замора достаточно изучил Голда, чтобы лишний раз с ним не спорить.
– Как прикажете, босс.
Голд остановил машину около крошечной католической церкви Санта Мария Горетти. К церкви примыкало неухоженное холмистое кладбище. По соседству находилось заброшенное гетто. Голд необычайно долго прикуривал новую сигару. Замора, вытащив блокнот, углубился в записи.
– Подожди здесь. Я скоро.
– Что? – спросил Замора, оторвавшись от блокнота. – Прошу прошения, я не расслышал. Я просматривал свои заметки. Делайте то, что считаете нужным. А я покуда приведу в порядок рукопись.
– Ты молодец, малыш, – улыбнулся Голд, выпуская дым.
– Но у меня правда много работы. Сделайте одолжение, дайте чуть-чуть потрудиться.
Голд фыркнул. Слегка задыхаясь, он миновал небольшой холм, и вошел на кладбище. Он медленно проходил мимо крестов, мимо надгробий с изображением Богоматери, мимо статуй страдающего Христа. Он не был здесь уже несколько лет и потому не срезу нашел могилу с надписью:
АНЖЕЛИКА СЕН-ЖЕРМЕН.
Голд опустился на бетонную скамью. Он никогда не был особо благочестивым, и молитвы редко слетали с его губ. Но он часто приходил сюда – куда чаше, чем теперь, – просто воздать должное памяти. Чтобы помнить. Чтобы не забывать ее. Он приходил сюда, ибо больше было некому. Четырнадцать лет назад, на обратном пути из Алжира, в Лос-Анджелес заезжала бабушка Анжелики, но, когда она позвонила Голду, в ее голосе чувствовались растерянность и смущение. Она сетовала, что у нее не хватает денег, чтобы перевезти тело на родину. Голд ее успокоил, сказав, что похоронит Анжелику сам, взяв на себя все расходы. Бабушка поколебалась и приняла предложение.
– Она была хорошей девушкой, – сказала почтенная леди.
– Да, – согласился Голд.
– Покуда не пристрастилась к наркотикам. Она была очень хорошей.
– Я знаю.
– Обещайте, что устроите ей хорошие похороны.
– Непременно.
Он не стал вдаваться в подробности, почему так не хотел отправлять прах на Юг. Позже – гораздо позже – он признался самому себе, что не мог предать ее даже после смерти. Он забрал тело из морга, сославшись на устное разрешение кого-то из родни. Потом обзвонил все церкви города, но всюду встретил отказ. Наконец он наткнулся на священника, служившего в этом бедном приходе, который согласился с ним встретиться. Он оказался коренастым седоволосым ирландцем, в его речи временами проскальзывал дублинский акцент. Помнится, его звали Скелли.
– Как насчет виски? – спросил он Голда, когда тот сидел в его приходском доме, и, не дожидаясь ответа, налил два стакана. – Как вы знаете, – начал отец Скелли, – по нашим обычаям нельзя хоронить самоубийц в освященной земле. Церковь не разрешает этого.
– Она очень хотела, чтобы ее похоронили по католическому обряду.
Скелли замотал головой.
– И речи быть не может об отпевании. Это строжайше запрещено. Некоторые епархии придерживаются более либеральных взглядов, но, боюсь, мой кардинал таковых не разделяет.
Они сидели и пили. Голд ждал. Все это Скелли мог сказать ему по телефону. Значит, была надежда.
– Но в разговоре с одним из ваших коллег – моим земляком – я узнал, что это довольно-таки спорный вопрос, и неизвестно, добровольно ли она ушла из жизни. Безусловно, существует официальное свидетельство о смерти, но церковь не всегда стоит на одной точке зрения с чиновниками. По крайней мере, в этой стране. – Скелли отпил виски. – Так что если вы дадите мне какое-нибудь подтверждение, что девушка не просто ушла из жизни. А погибла, скажем, от чьей-то руки...
Они с Голдом хорошо поняли друг друга.
– Можете мне поверить, все останется в глубочайшей тайне. Мы, священники, не нарушаем обещаний.
– Отец, вы хотите выслушать мою исповедь?
Скелли покачал головой.
– Возраст не тот, чтобы обращать вас. Мне нужно убедиться, что церковь напрасно отвергает бедную христианскую душу. Необходимо, чтобы кто-то их тех, кто был с ней в этот роковой момент, сказал, что смерть ее была – в некотором роде – случайной...
Теперь настал черед Скелли ждать.
Тогда Голд произнес фразу, которую потом не один раз слышал в связи с Уотергейтским делом.
– С этим не будет никаких осложнений.
Скелли, провожая Голда, взял его за руку.
– Быть может, вы заметили, что мы строим около школы баскетбольную площадку. Мои прихожане очень любят баскетбол. Это хоть как-то заполняет их досуг. Но, к моему горькому сожалению, нам придется свернуть строительство. Не хватает денег.
Голд понимающе кивнул.
– Бизнес есть бизнес, так, святой отец?
– Как и повсюду, лейтенант. А чеммы хуже других?
На следующий день Анжелику похоронили. Голд, Скелли да двое могильщиков. Скелли прочел положенные молитвы по католическому требнику, и фоб на веревках опустили в раскисшую землю. Скелли захлопнул книгу, сказал несколько слов о трагически прерванной в расцвете лет жизни, о неисполненном назначении, о воле Провидения. Моросящий дождь перешел в ливень. Скелли перекрестился и поднял воротник. Потом они с Голдом отправились в тихий мексиканский бар неподалеку от кладбища и остаток дня провели за текилой, которую запивали пивом. На следующий день Голд получил от Скелли конверт со счетом на три тысячи долларов. Он вытащил деньги из красного чемоданчика.
* * *
Голд сидел в окружении могил. Из воспоминаний его вывел чей-то голос. Он увидел молодое, типично американское лицо над крахмальным воротничком.– Что?
– Я спрашивал, не могу ли я вам чем-то помочь. У вас очень расстроенный вид.
– Здесь по-прежнему настоятелем отец Скелли?
– К сожалению, отец Скелли умер в прошлом году. Может быть, я могу чем-либо помочь?
Голд покачал головой.
Молодой священник настаивал.
– Я чувствую, вам необходимо поговорить о том, что вас тревожит, открыть душу.
– Я еврей, – резко ответил Голд.
Молодой человек одарил его первоклассной семинарской улыбкой.
– Все мы дети Божьи...
Голд встал.
– А шел бы ты, святой отец... – И быстро двинулся к выходу.
* * *
Вернувшись в Центр Паркера, Голд набрал номер Стэнли и Эвелин Марковиц. Трубку взяла Эвелин. Узнав Голда, заговорила растерянно и смущенно.– Как там Уэнди?
– А как может быть в ее состоянии, Джек! Рано утром ее мучили кошмары, и она проснулась в истерике. Стэнли дал ей сильное успокоительное, она до сих пор спит. Звонил Хоуи, но я не стала ее будить. Мне кажется, она не захочет с ним разговаривать.
– Вчера ей пришлось несладко. Пусть побудет с вами, сейчас ей необходимо ощутить, что она в безопасности что за нее есть кому заступиться.
– До сих пор не могу поверить в этот кошмар. Никогда еще я не видела Стэнли таким разгневанным. Ведь он относится к Уэнди как к собственному ребенку. Как к Питу... – Она скомкала фразу, но потом быстро продолжила: – Я просто в ужасе. И больше всего меня потряс Хоуи. Как он мог такое допустить! Кокаин! Я и представить себе не могла...
– Бывает, откроешь дверь, чтобы впустить кошку, а вместо нее влетает тигр. Хоуи не мог контролировать ситуацию. Он рассчитывал при помощи кокаина сделать карьеру. Многие так погорели, не один Хоуи.
– Но почему бедная Уэнди должна страдать! Как жить с сознанием того, что мы даже не можем возбудить дело против этих подонков! Что они на свободе!
– Мне нечего добавить!
После короткой паузы Эвелин сказала:
– Я видела тебя в утреннем выпуске новостей. Еще кого-то убили ночью. Одинокого старика с маленькой собачкой. Господи, куда катится мир!
Голд ждал неизбежного вопроса.
– Когда ты только поймаешь Убийцу с крестом?
– Скоро, очень скоро.
– Мы говорили со Стэнли за завтраком, а не переехать ли нам в Палм-Спрингс. Этот город все больше становится похож на Нью-Йорк. Нигде не чувствуешь себя в безопасности.
Голд подыскивал ответ.
– Что ж, неплохая идея.
Эвелин вздохнула.
– Джек, прости, что я не сдержалась на бар мицве у Питера. Не знаю, что на меня нашло.
– Ну, не будем об этом.
– Нет, меня просто несло. Я как с цепи сорвалась. Я, видимо, сильно устала. Но это меня совершенно не извиняет. Я не имею права так себя вести.
– Эв, я все понимаю.
– Я все равно очень виновата перед тобой. И была бы рада, если бы ты к нам пришел. Кстати, ты совершенно покорил Питера! Тут недавно Стэнли пригласил известных кинозвезд, кумиров рока, но Питер остался совершенно равнодушен. А стоило ему увидеть тебя, легендарного полицейского, да к тому же отца его сестры – и он совершенно без ума! Вот и думай после этого, что знаешь детей!
«Вот дьявол, к чему она клонит?» – думал Голд.
– Так вот, Джек, мы со Стэнли все обсудили, нам бы очень хотелось, чтобы ты вошел в жизнь Питера. Чтобы вместе с нами воспитывал мальчика, особенно сейчас, когда он взрослеет. Как ты на это смотришь?
– Право, не знаю, что и сказать.
– Если захочешь пообщаться с Питером – ну, сходить с ним на бейсбол или в кино... Только скажи нам заранее, примерно за неделю, и мы с радостью его отпустим.
«Сын напрокат», – подумал Голд.
– Естественно, мы не будем менять заведенный порядок. Ты для него – только мой бывший муж, отец Уэнди. Зачем травмировать мальчика! Я не хочу, чтобы он считал, будто мы ему лжем.
«Определенно сын напрокат».
– Стэнли настаивает, чтобы мы компенсировали твои траты, когда ты будешь забирать мальчика.
«Нет, это просто „Эскорт-служба, отец и сын“. Неизвестный папа. Пожалуй, стоит наклеить себе на лоб», – думал Голд.
– Чтобы все было по-хорошему. Пойми, мы действительно хотим, чтобы ты принял участие в жизни Питера.
У Голда помутилось в голове. Он смотрел на фотографию Ирвинга Роузуолла и его собачки. Он вспомнил, что в далеком детстве, лет в шесть-семь, у него самого был пес. В Бойл-Хайтс. Манчестерский терьер с примесью. Вот только как звали собаку, он забыл.
– Джек, Джек, ты меня слышишь?
Внезапно Голд почувствовал себя смертельно усталым. Опустошенным. Старым.
– Джек!
– Эв, давай оставим все как есть. Зачем менять, когда прошло столько времени!
– Ну...
– Какая разница?! – Голд чувствовал, как в нем закипает гнев, – он не знал, на кого или на что, – и старался держать себя в руках. – Давай оставим все как есть. Так будет лучше. Идет?
– Конечно, Джек, если ты...
– До свиданья, Эв.
Голд повесил трубку. Несколько минут он сидел, тупо уставясь в стену. Страшно хотелось выпить. Зазвонил телефон. Вместо того чтобы ответить, он вышел из кабинета и отправился вниз, слушать допрос.
11.22 утра
Эстер зажгла под чайником огонь, вложила в пластиковую воронку бумажный фильтр и насыпала туда шесть ложек кофе.
– Ну что ж, лучше сейчас, чем потом, – сказала мамаша Фиббс, сидевшая у стола. На ней было черно-белое вязаное платье с длинным подолом. Волосы собраны в пучок.
Эстер достала из посудного шкафа две чашки и, поставив их на стол, села напротив мамаши Фиббс. Она всхлипнула и высморкалась в смятую салфетку. Ее глаза вновь наполнились слезами.
– Лучше сейчас, чем потом, – решительно повторила мамаша Фиббс.
– Ах, мама! Ну как вы можете относиться к этому столь безразлично! – воскликнула Эстер.
Лицо старухи напряглось.
– Как, спрашиваешь ты? Очень просто. И знаешь почему? Потому что этот парень никогда не изменится. Он навсегда останется преступником, вором и наркоманом. И ничем другим. Он выбрал, как это называют, свой образ жизни. Он отвернулся от Господа. Мне горько и больно об этом говорить, но это правда. И теперь я должна позаботиться о том, на какие средства будут существовать мои сноха и внук. Вот что меня теперь беспокоит.
Эстер протянула ей руку, мамаша Фиббс взяла ее пальцы и крепко, ласково сжала их.
– Разве можно просто взять и вычеркнуть его из своей жизни, мама?
– Просто? – фыркнула старуха. – Чего уж проще! Он свел моего Чарльза в могилу, и тот умер, терзаемый горем. Теперь я одинокая старая вдова, которой приходится проводить ночи в пустой постели. Думаешь, мне легко? И ты сама изнываешь от одиночества всякий раз, когда он попадает в тюрьму. Ты чахнешь, впустую растрачивая жизненные силы. Трудишься, стирая пальцы до костей, чтобы заработать деньги на адвокатов и тому подобные вещи. И ты считаешь, что это – просто? Ничего подобного. Говорю тебе, милая, этот парень – конченый человек. Именно так ты должна к этому отнестись. Считай, что он умер, и думай о том, как тебе жить дальше. Тебе и Малышу Бобби.
– Вы думаете, мы никогда его больше не увидим? – По щеке Эстер скатилась слеза.
– Конечно, он еще вернется: как только у него кончатся деньги и ему потребуется очередная доза, он станет колотить в дверь, выпрашивая подачку, словно собака. Если дома никого не будет, он взломает дверь и унесет телевизор. Такой уж он человек, Эстер.
Эстер опустила лицо и приложила к глазам смятую салфетку.
– Не забывай, у тебя на руках маленький ребенок. Да и сама ты еще молода. Ты волочишь ноги, словно восьмидесятилетняя старуха, и все из-за Бобби. Пора положить этому конец. Забудь о прошлом и не упусти возможности наладить свою жизнь.
Раздался звонок. Эстер поднялась на ноги.
– Кто бы это мог быть, черт побери? – Она пошла к парадному входу. За сетчатой дверью стоял Кларк Джонсон.
– Ну что ж, лучше сейчас, чем потом, – сказала мамаша Фиббс, сидевшая у стола. На ней было черно-белое вязаное платье с длинным подолом. Волосы собраны в пучок.
Эстер достала из посудного шкафа две чашки и, поставив их на стол, села напротив мамаши Фиббс. Она всхлипнула и высморкалась в смятую салфетку. Ее глаза вновь наполнились слезами.
– Лучше сейчас, чем потом, – решительно повторила мамаша Фиббс.
– Ах, мама! Ну как вы можете относиться к этому столь безразлично! – воскликнула Эстер.
Лицо старухи напряглось.
– Как, спрашиваешь ты? Очень просто. И знаешь почему? Потому что этот парень никогда не изменится. Он навсегда останется преступником, вором и наркоманом. И ничем другим. Он выбрал, как это называют, свой образ жизни. Он отвернулся от Господа. Мне горько и больно об этом говорить, но это правда. И теперь я должна позаботиться о том, на какие средства будут существовать мои сноха и внук. Вот что меня теперь беспокоит.
Эстер протянула ей руку, мамаша Фиббс взяла ее пальцы и крепко, ласково сжала их.
– Разве можно просто взять и вычеркнуть его из своей жизни, мама?
– Просто? – фыркнула старуха. – Чего уж проще! Он свел моего Чарльза в могилу, и тот умер, терзаемый горем. Теперь я одинокая старая вдова, которой приходится проводить ночи в пустой постели. Думаешь, мне легко? И ты сама изнываешь от одиночества всякий раз, когда он попадает в тюрьму. Ты чахнешь, впустую растрачивая жизненные силы. Трудишься, стирая пальцы до костей, чтобы заработать деньги на адвокатов и тому подобные вещи. И ты считаешь, что это – просто? Ничего подобного. Говорю тебе, милая, этот парень – конченый человек. Именно так ты должна к этому отнестись. Считай, что он умер, и думай о том, как тебе жить дальше. Тебе и Малышу Бобби.
– Вы думаете, мы никогда его больше не увидим? – По щеке Эстер скатилась слеза.
– Конечно, он еще вернется: как только у него кончатся деньги и ему потребуется очередная доза, он станет колотить в дверь, выпрашивая подачку, словно собака. Если дома никого не будет, он взломает дверь и унесет телевизор. Такой уж он человек, Эстер.
Эстер опустила лицо и приложила к глазам смятую салфетку.
– Не забывай, у тебя на руках маленький ребенок. Да и сама ты еще молода. Ты волочишь ноги, словно восьмидесятилетняя старуха, и все из-за Бобби. Пора положить этому конец. Забудь о прошлом и не упусти возможности наладить свою жизнь.
Раздался звонок. Эстер поднялась на ноги.
– Кто бы это мог быть, черт побери? – Она пошла к парадному входу. За сетчатой дверью стоял Кларк Джонсон.