Страница:
О деньгах Дрягин продолжал заговаривать при каждой встрече, так что в конце первой недели Каблуков сказал: ладно, полторы тысячи аванс, а всего шесть - как студия платит. Девять, моментально опроверг тот. Шесть за работу, три за моральный ущерб. И, естественно, шесть потиражных - которые ты, естественно, получил бы. И никаких авансов, а все разом, пятнадцать кусков. Без возражений: деньги не мои и ничьи, а ничьих не считают. Стало быть, разговор кончен... И такой безответственной легкостью и внеличным расположением окрасился момент, что Каблукову это понравилось: правильно, пятнадцать и три нуля. Так и надо платить людям за работу. (Тонина зарплата в лаборатории была сто десять, Нины Львовны в университете - под триста; тех, у кого больше, в близком окружении не было.) Поправил себя: талантливым. И не Бог весть как, но рискующим. У которых на ветерок авантюрности подрагивают крылья носа.
И еще. Лисьим хвостом холуйства махнуло по губам, щекам, шее. Принадлежностью к деятельному миру наполнился момент. Десяток больших зданий по Москве, сто по Нью-Йорку, тысяча по свету, в них уютные широкие коридоры, и за каждой дверью власть - метафизическая и реальная. Туннели власти. Кубические мегаметры власти. Миллион людей, которые ничего не боятся и делают общее дело. Политики, которые видят землю как глобус. Военные, которые видят ее как карту и всегда в прицел. Богачи, которые отделяют пятнадцать тысяч от миллиардной пачки, не считая, и не ошибаются ни на купюру. Хирурги, технари, силачи, мудрецы. Мастера дела. Практики, формулирующие реальность, которая идет на смену той, что они сформулировали вчера. Шпионы, за которыми двадцать четыре часа в сутки идет охота, а они продолжают шпионить, потому что они из миллиона, который ничего не боится. А миллион этот не просто единица с шестью нулями, а единица с шестью нулями существ, устроенных наподобие матрешек: семь в одном, семьдесят семь в одном. И Дрягин в ком-то, кого тоже вполне могут звать Дрягин, а могут и по-другому; и в Дрягине кто-то, чье имя также Дрягин или не Дрягин. А сейчас момент, когда по ковру коридора удаляется фигура, в которой со спины безошибочно узнается Каблуков, сворачивает и исчезает не то за дверью, не то за поворотом. Не то в ком-то, кто без него не полноценен, в ком-то, кем он может стать, - если, однако, он не тот Каблуков, которым должны стать остальные.
Момент длился десять минут, немало. Он испытывал прилив сил - и род наслаждения. "Вот что, - продолжал говорить Дрягин, - если хочешь, можно без очереди достать "Жигуль", включим в список". Содержание Каблуков услышал вторым планом, первым что-то вроде птичьей трели: тчт-чъш-чир-дост-люч-спс. "Жигуль", щегол. Ему пришло в голову, что, вообще говоря, Дрягиным можно восхититься: простой, прямой, смелый. Доброжелательный. Они встали со скамейки, дошли до перекрестка аллей, протянули друг другу руки и разошлись. Как-то сухо - честное слово, надо было хотя бы похлопать по плечу. И самая была минута перейти на "ты". Уже выйдя на улицу, он погрезил, на что они с Тоней потратят деньги. Квартира. Машина. Мебель. Пицунда спальным вагоном, номер-люкс в гостинице - устроит Дрягин... Вдруг как будто споткнулся. Встал как вкопанный, густо покраснел, даже задохнулся - и самыми быстрыми и большими, на какие был способен, шагами помчался домой вывалить Тоне, во что ввязался. Не в том смысле, что в запретное или в низкое-грязное - ничего подобного: ввязался и не раскаиваюсь, сделаю и отвечу за сделанное. Но в то, что само собой ввело его в эти десять минут - такого всеохватного стыда, что даже мурашки страха пробежали по коже
IV
Тоня выслушала все спокойно, чему-то улыбнувшись, чему-то огорчившись, но и улыбкой, и горечью глаз прежде всего выражая сочувствие Каблукову, выглядевшему смятенным и несчастным. За дорогу он немного остыл, смятение и несчастность скорее поддерживались по инерции, а по-честному должны были уступить место просто смущению и печали. Она сказала: деньги большие да еще такие шальные, кого хочешь собьет с толку. Ничего страшного и ничего особенно стыдного в том, что Дрягин и вся эта... сфера тебе на миг приглянулись, не вижу. Это как, ну не знаю, высадка на неизвестный остров. Или война. Надо мгновенно ориентироваться, и выбираешь выход, а он оказывается благополучным. Лучше бы наоборот, и в другой бы раз, уже имея такой опыт, выбрал другое, на это не клюнул бы. Но сперва надо получить опыт. Так что будем жить с тем, что вышло. Можно сказать и - что выпало... Вот история с Шаровой, она, действительно, противная. Но ты что-нибудь приемлемое, а может, и привлекательное, уверена, из нее сделаешь.
В том-то и дело, что, углубившись в материал и прикидывая реальные сюжеты, Каблуков все больше в этом сомневался. Отношения, в которые входили, и чувства, которые испытывали гомосексуалисты, он знал только по увиденному в кино или прочитанному, плюс что-то мог вообразить. О двойной сексуальности имел представление и вовсе туманное. По размышлении предложил Дрягину столкновение страсти и самообуздания. Тогда в конце концов неважно, гомо, или би, или гетеро. Тем более гермафродит, само по себе драма. И при этом как фон, на который все это можно пунктиром, едва заметно проецировать противостояние Гермеса и Афродиты. Колоссально, говорил Дрягин, но погрубее давай, погрубее. Ломовые кобылы... Каблуков тянул свое: я не хочу сказать, что в бунюэлевской манере, но ее можно держать в уме как теорему, близкую к нашей... Да Бунюэль бы дрожал от восторга, если бы пришел в раздевалку русских баб с Шаровой, раздувающей ноздри. Вожделения с воздержанием и Афродиты с Гермесом он в Испании наелся. А тут конюшня. Все половозрелые, все ржут и все немного насчет либидо невменяемые. И внутри у всех представление о нежности, которая, неизвестно где, ждет их.
Тебе-то какая разница - будет это ближе к похабной эротике лубка или к галантной порнографии Ватто и Буше? Я правильно говорю? спохватился он. Ватто и Буше? А то мы же скобскu е, Эрмитаж полтора раза токо посетимши... Каблуков повернул: до всего надо решить, Шарова это будет или, положим, Шатрова. То есть пустим мы фильм так, чтобы он косил на якобы действительные события, или про хоккеисток на траве спортобщества "Луч" из города Н., куда затесался такой причудливый игроцкий элемент? Она хоть померла?.. Должна! Если нет, то вот-вот. Они ведь, кроме нагрузок до крови из ушей, еще горстями медициной травятся - чтобы быстрее, выше, дальше. А она вдобавок гормоны ест, чтобы не реветь, как носорог, и пореже бриться. Так что проверю, но, надо думать, приказала нам с тобой долго жить, а сама привет...
Все равно тут запинка. Пушкин написал, что Годунов - убийца царевича. Все ему поверили и не сомневаются, что это так. Что там историк какой-то замшелый доказал, что ничего подобного, никто в ту сторону и не чихнул. Но ведь, во всяком случае, мог он его не убивать, улик же нет. А Годунов был реальный человек. И Пушкин его возьми и приложи. Герцог мантуанский соблазнял он дочь своего шута или нет? Шекспир, живой конкретный, аффэр имел со смуглой леди или смуглым джентльменом? И Шарова наша Валентина, конкретная наша капитан и чемпион, - герма или не герма, и бросалась она на девиц или нет?
"Делаю признание, - сказал на это Дрягин. - Под присягой. Признаю, что до сей минуты лгал своим товарищам по партии и профессии, огульно отрицая блудные отношения с игроками сборной СССР по баскетболу. Был в моей спортивной биографии факт совокупления с одним мастером спорта женского пола. На скорую руку. В рамках подготовки к товарищескому матчу с гэдээровками. Под маркой разминки. По молодости лет. Именно с членом сборной, и в аккурат с той самой, которую склонила к предосудительной и противоестественной связи дядька-тетка Шарова. Жертва охотно и с полной откровенностью ответила на ряд моих прямо поставленных вопросов и даже нарисовала шариковой ручкой, как у дядьки-тетки все устроено. Не хочу оскорблять твое юношеское целомудрие подробностями, но, поверь, все именно так, как человечество это себе представляет, и не иначе. Бабушка-в-окошке, фигура игры в городки".
Что не снимает более глубинной проблемы, продолжил Каблуков. Наша героиня этот каприз природы не афишировала и, если кому-то открывала, то вынужденно. Как всякую физиологическую, особенно половую, аномалию. Я, например, кто такая Шарова, знал и внешность по газетным снимкам помню, а про это - ну доходил слушок, но на уровне тех школьных, что директор с математичкой обжимается. Теперь мы объявляем это всеобщим достоянием. Не просто частную, а интимную вещь передаем в коллектив. На такое сперва даже в колхозах не шли. Частную собственность отнимали, но личную оставляли у лица... Дрягин перехватил: из гигиенических соображений - как полотенце и наволочку. Личное - последний оплот перед интимным, это мы понимаем. Потом-то оказалось, можно и личное забирать, ничего страшного. Не что иное, как простой перевод в разряд раба. Человек, конечно, не сохраняется, но остается вполне удовлетворительное человеческое существо. Как козье, как воробьиное и комариное. Человеческое существо с индивидуальным именем. Что, раб - не из людей, что ли?
Каблуков вернулся к своему: интимное трогать нельзя. Теряется человеческая природа, и теряется имя. Как во время оргии. Кто Шарова, кто Шатрова, уже не разобрать. Это мероприятие совершенно особого употребления, есть его любители, пожалуйста. Но это не наш материал, потому что это не наша героиня. Наша героиня - пол и характер. С какой же стати, посягнув на интимное - что означает: отменив его, - называть то, что от человека остается, ее именем?..
Дрягин возражал, Каблуков гнул свое. Но походило это больше не на спор, а на препирательство, как будто перед кем-то третьим, как будто и тот и другой условились говорить о неглавном. Один знал, чтo напишет, как напишет: как обычно, уступая заказчику и партнеру в частностях и не изменяя принципам. Другой на это как раз и рассчитывал, для него это был этап, один из, по счету второй: первый - уговорить взяться за такое дело, второй ждать сценария, третий - снятого фильма, четвертый, пока непредставимый, а потому и не занимающий его, - действовать по обстоятельствам, когда фильм выйдет в свет. В свою очередь, все это было лишь приготовлением, подступом к выходу на следующую, непосредственную цель: явиться за границей сценаристом известной картины. И от этой точки уже начать плясать в сторону цели основной, точнее говоря, единственной: жить там, чтобы делать то, что скажут. Так что настоящий смысл сочинительства, которым предстояло заниматься Каблукову, заключался в том - причем для обоих, - чтобы быть запомненным не так, как это произойдет на самом деле. А так, как на самом деле, - быть прочно забытым.
И тот и другой не упускали этого из вида. Однако намечать предварительные координаты и ориентиры, прежде чем взяться за конкретную разработку действия и участвующих в нем фигур, продолжали. Понимали оба, что, приняв пируэт "забыть действительное, запомнить выдуманное", тем самым махнув рукой на остальное как второстепенное, ничего не напишешь. Каблуков намеренно заявлял о своей позиции и ею надавливал на Дрягина не для того, чтобы что-то доказать или добиться определенной свободы до начала работы, а от сознания, что вошел в предприятие, которое приносит ему ощущение неуютности, и что таким сопротивлением можно это если не совершенно изжить, то облегчить. Облегчения не приходило, он сказал Тоне: наверное, не потому, что предприятие негодное - хотя допускаю, что оно окажется полностью негодным, - а потому, что не мое это дело - входить в предприятия. Любые. Кто-то для этого создан, а я создан быть немудреным сценаристом, а не предпринимателем. Ты, ответила она, создан быть таким умным, чтобы это понимать.
Однажды Дрягин на очередное его заявление о единственно возможной расстановке сил в будущем сюжете; и о единственно убедительных душевных и телесных мотивах поведения главного персонажа; и на непобедимые доводы в пользу этого заявления; и на совсем неожиданно, против всякой логики последовавший за этим вопрос, находит ли тот расстановку и мотивы единственными, а доводы действительно несокрушимыми, - отозвался: "Замнем для ясности". Эту шуточку Каблуков постоянно слышал в школе и ни разу с тех пор, но рассмеялся не этому и не ей самой, а точному попаданию слова "замнем". Это было именно то, чем он занимался, обсуждая, что да как должно быть написано: заминал, мял достаточно ясное и довольно еще упругое - как накачанный мяч - предложение Дрягина. Сюжетное - и деловое. Тот этот момент тонко почувствовал - и выразил: "Всё. Плюнуть и растереть. Садиться за стол и катать кино".
V
"Мы назвали сценарий "Конюшня". В конце концов", - объявил Каблуков Тоне. Не мог он просто так, за здорово живешь начинать "негром". Пусть хотя бы на первое время Дрягин выглядит соавтором. Тогда позже они могут и разойтись, даже поссориться - такое случается между соавторами. Каблуков может, к примеру, решить оскорбиться, хлопнуть дверью, чтобы Дрягин остался единственным. Никого, как только себя тешил, но так было ему проще - и чувствовать себя естественнее. "Имя главной героини - Женя Бойко. Не баскетбол, а волейбол - подальше от, кто бы она ни была, Шаровой. Это я ему предъявил, предупредив, что не обсуждается. Он съел без звука. Женя Бойко. Может, парень, может, девушка".
И историю начал самым естественным - минимально выдуманным - ходом: иллюстрированный журнал типа "Огонька" готовит номер с центральной статьей о знаменитой спортсменке. Дело поручают ведущему корреспонденту, тот приступает к сбору материала. Мужик лет сорока, уверенный в себе и в своем безусловном успехе на всех мыслимых поприщах: профессиональном, деловом, развлекательном, крупного ходока по женской линии, преферансном. Хозяин жизни - или, что то же самое, безукоризненно разыгрывает такого.
Начало действия застает его с утра на ипподроме. Сперва в группе людей с хронометрами, которые засекают время, с каким выбранные ими упряжки проносятся очередную четверть мили. Потом внутри ангара с наездниками и конюхами, переходящими от одного стойла к другому и бросающими короткие и постороннему уху непонятные замечания о шансах своих лошадей. В результате он опаздывает на редколлегию, но, войдя и сев на ближайший стул, сразу наклоняется к соседу и вполголоса принимается описывать ему свое восхищение "американцем" Апикс-Ганновером: "Туловища нет, одни ноги и головка, как у мыши". Главный редактор недовольно обращается к нему: у вас ответственное задание - очерк о звезде нашего спорта... А я, считайте, к нему уже приступил.
Выкатываясь после совещания из конференц-зала в коридор и рассасываясь по кабинетам влево и вправо, журналистская братия попадает в обстановку, опять неуловимо напоминающую загоны для лошадей. По ходу действия эта ситуация будет ненавязчиво повторяться несколько раз, превращая название фильма в своего рода символ происходящего. Подобный интерьер, словно бы предлагающий образ поведения тем, кто в нем находится, ждет корреспондента и на спортивной базе, куда он приезжает произвести, как он выражается, рекогносцировку на местности и познакомиться с первыми скрипками. Это мы так шутим, объясняет он тренеру: если бы я писал об оркестре, то пошутил бы про линию нападения. Знаменитый тренер сборной Алфеев оценивает такой юмор, он близок его собственному. "Алик, представляется он, для других имя-отчество, для своих Алик", - контакт установлен.
Интервью с тренером, в которое плавно переходит их разговор, должно быть снято как документальное, и этот прием: подачи происходящего в виде кинохроники - следует проводить последовательно на протяжении всего фильма. "Каким одним словом могли бы вы охарактеризовать Бойко?" - спрашивает корреспондент. "Лидер!" "А не для записи?" "А не для записи - зверь!" "В каком смысле?" "В смысле команду завести, девчат. Трибуны, народ. Меня, старого дурака. Также в смысле вложиться в удар: чтоб как будто скрючивало, кистью к ступне. Перепрыгнуть блок, пустить мяч, как мы говорим, по маникюру, или, наоборот, гвоздь вбить, как мы говорим, промеж титек. Ну и в смысле, конечно, юбку задрать". "Не понял. Свою?" "Свою под конец, сперва чью-то, ха-ха-ха. Это я тебе, как мужик мужику. Под большим секретом. Н-но зверь!" "Под большим секретом полишинеля, ты хочешь сказать?" "Именно. Полу в шинели, полу без".
Тренер передает его в руки врача команды, тот приводит в свой кабинет, и корреспондент попадает в чисто умозрительный мир демонстрационности: идеологической, анатомической, отчетной. Стены просторного помещения увешаны лозунгами "Выше знамя советского спорта!", "Спортивные достижения - родной партии и народу!", "Советский атакующий удар не берется, советский защитный блок не пробивается" и прочими в этом роде. В одном углу стоит гипсовая копия Венеры Милосской - корреспондентская шутка "Руки-то где у волейболистки?" отклика не получает. В другом - раскрашенный пластмассовый муляж женского тела со снятыми с одной стороны по вертикали кожей и прилегающими к ней тканями; рядом - учебный скелет. Под лозунгами расположены схемы мышечного и костного строения, кровеносной и лимфатической систем, половых и мочеиспускательных женских органов. Но больше всего места занимают таблицы физической и функциональной готовности отдельных спортсменок и команды в целом по месяцам. Есть и графики медицинских достижений - наглядный результат деятельности врача - по годам.
То, как он отвечает на вопросы интервью, также не выходит из рамок принятого агитационно-показательного стиля. Как ни ухищряется корреспондент раскачать его, вызвать на живую речь: рассказывает анекдоты и байки, большей частью сомнительные и непристойные, истории серьезные, недостоверные и таинственные, выдерживает дух и тон провокационной беседы, - тот монотонно выкладывает трюизмы о необходимости занятий спортом строителей коммунизма, об атмосфере коллективной взаимопомощи и поддержки в команде, о благодарности руководству Госкомспорта за условия, создаваемые для тренировок и соревнований. Время от времени в этот поток врезается тема о неисчерпаемых возможностях женского организма, в принципе и по ряду конкретных параметров не уступающего мужскому, а по некоторым и превосходящего. "По каким же?" "По выносливости продолжительных нагрузок". "Например?" "Например, пробежки с грузом. У мужчин тяжести посолидней, и бегут они с ними резвее, но и освободиться от них, перейти к другому упражнению стремятся быстрее. А женщины, не отрицаю, с весом полегче, с одним-двумя малыми блинами штанги, и со скоростью меньшей, но бегать могут практически часами".
"Да вы сами знаете, - вдруг обращается он напрямую к корреспонденту, как будто впервые заметив, что это не только голос, задающий вопросы, а живое существо. - Взять то же половое сношение: женщина способна заниматься им практически бесконечно, тогда как мужчина, пусть отдаваясь ему с большей интенсивностью, прибегает к тактике перерывов". "А вот это уже поинтереснее, - реагирует корреспондент. - Это вы из общих наблюдений или конкретно над сборной?" "Научный факт". "А не можете вы сказать - не для записи, - чтo вы хотите всей этой ахинеей внушить? Научными фактами и красным уголком". Он обводит рукой стены. "Для вас ахинея, для меня повседневная и нацеленная в будущее работа. И здесь только вершина айсберга. А, как вы выражаетесь, не для записи могу показать вам графики менструального цикла ведущих игроков и даже лактационного". "А что, были случаи лактации?" "Нет, естественно. Но цикл заложен в организм и проявляет себя специфическими признаками независимо от того, доходит дело до процесса или нет".
(Указание режиссеру. Чем убедительнее, "суконнее" будет впечатление роли естествоиспытателя, ветеринара, приверженца механики жизни, от которой врач не то не хочет, не то не может отступить, тем контрастнее это оттенит события и характеры главных персонажей "конюшни", когда они начнут действовать от себя.)
"Ладно, - пробует корреспондент проверенный прием, - пойдемте пообедаем. В хороший ресторан. Угощаю". "Я не голоден". "Я, я тут с вами проглодался". "У вас есть еще вопросы ко мне?" "Никак нерв не нащупаю. Вы всё отделываетесь общими местами. (Улыбается.) Не жаловаться же мне вашему начальству, что вы не хотите сотрудничать с прессой". Самый настоящий испуг выражается на лице врача: "С чего вы взяли? Просто я человек, всецело преданный работе, коммунистической идее, спортивной медицине, команде, к тому же педант. Пойдемте. Только едва ли это поправит дело".
В ресторане он становится откровенно мрачен, озирается по сторонам, выслушивает вопросы с подозрительным видом. И категорически отказывается пить. "Зарок?" "Просто не пью. Не люблю. Или это тоже входит в сотрудничество с прессой?" "А если, положим, соблазняете даму? Вон видите, сидит актриса. Между прочим, не с мужем, а с соблазнителем-грузином. Вот ее, а?" Молчание. "Согласен, вопрос не по делу. Теперь по делу: обращаются к вам спортсменки по тайным женским надобностям? Я имею в виду - забеременела какая-нибудь или думает, что забеременела. Или ищет средство, чтобы не забеременеть". "Тайные и значит тайные. То, о чем не рассказывают. В первую очередь, врачи". - "А осмотры? Вы их видите, так сказать, ню. Ощупываете. Расспрашиваете. Как врач, но ведь и мужчина. Не возникает с вашей, а не менее натурально и с их стороны неконтролируемого желания?" "У вас представление о медицинском осмотре нечистое и, простите меня, возбужденное. Это ваши фантазии. Оно распространенное. Такие случаи иногда бывают, но исключительно с непорядочными врачами". "Допустим. И даже тему эту с вашими подопечными не обсуждаете?" Молчание. "И, понятно, не в курсе того, существуют ли в команде особые половые привязанности, возникают ли пары, а если возникают, то чем определяется выбор партнеров, нечистыми помыслами, разгоряченным воображением, возбуждением или более глубоким чувством, и если более глубоким, то приводят ли разрывы и измены - опять-таки если таковые случаются - к конфликтам, драмам или даже, не дай Бог, дракам? Чаще ли, например, сошедшиеся в пару пасуют на площадке друг другу и реже ли разошедшиеся?" "На это, - говорит врач с необычной твердостью в голосе, - я вам отвечу сразу. Ничего подобного в команде не происходит. А если бы кто был в этом заподозрен, не говорю уж, уличен, последовало бы немедленное отчисление". "И Бойко тоже?"
Актриса замечает - или делает вид, что только что заметила, корреспондента и с преувеличенной радостью машет рукой. "Хотите, познакомлю?" - говорит он врачу. Не дожидаясь ответа, идет к ее столику и после коротких переговоров - бo льшую часть времени с грузином - приводит с собой. По совпадению или потому, что узнал, пианист, до того просто перебиравший мелодически клавиши, начинает катить острый до привязчивости танцевальный ритм. Корреспондент успевает что-то коротко сказать ей. С первых тактов включившись в него, актриса подходит к врачу, ни слова не говоря, поднимает и увлекает на площадку перед эстрадой. "Эта музычка мне откуда-то знакома", - произносит она насмешливо. "Это из недавнего фильма, лепечет он. - Вы в нем снимались". Она искусно, а он, наоборот, своей неумелостью придают движениям прелесть и зажигательность, которые быстро захватывают зал. Она, по всей видимости, не столько танцует, сколько еще и показывает себя танцующей в фильме. Фокус в том, что снова и снова повторяется один и тот же простенький музыкальный рисунок, темп не возрастает, только в каждую его единицу вкладывается все больше хореографии - тоже простенькой, но берущей темпераментом и четкостью. Последний аккорд, представление кончается, публика заходится в восторге, бурно апплодирует, кричит, свистит.
Врач отводит актрису к ее столику, возвращается к своему. "Вы что хоть пьете? Водку? Налейте. В рюмку, в фужер - без разницы. Я запойный, мне нельзя нисколько". Выпивает, хочет налить еще, но так же решительно, как взял, отставляет графин. Хочет что-то сказать, начинает, обрывает себя, замолкает. Опять осматривается, быстро переводит глаза с одного сидящего на другого, не замечает приветственного жеста и улыбки, посылаемых актрисой, демонстративно враждебного взгляда ее кавалера. Словом, не находит себе места. Наконец, решительно бросает: "Выйдем на улицу", - и встает из-за стола. "В школе говорили: "Выйдем во двор, стыкнемся"". "Хуже. Там призыв к действию - нелепому, но происшествию. А я вас вызываю в надежде происшествия во что бы то ни стало избежать". Стремительно выходит. Тот оставляет на столе деньги и спешит вслед. Врач ждет на улице, и первое, что делает, это охлопывает его: грудь, под мышками, спину, ягодицы, ноги. "Эй, вы что, насмотрелись в поездках боевиков? Это другая страна, у нас кольтов не носят". "Носят записывающие устройства". "Весом в пуд". "Я видел и миниатюрнее".
И еще. Лисьим хвостом холуйства махнуло по губам, щекам, шее. Принадлежностью к деятельному миру наполнился момент. Десяток больших зданий по Москве, сто по Нью-Йорку, тысяча по свету, в них уютные широкие коридоры, и за каждой дверью власть - метафизическая и реальная. Туннели власти. Кубические мегаметры власти. Миллион людей, которые ничего не боятся и делают общее дело. Политики, которые видят землю как глобус. Военные, которые видят ее как карту и всегда в прицел. Богачи, которые отделяют пятнадцать тысяч от миллиардной пачки, не считая, и не ошибаются ни на купюру. Хирурги, технари, силачи, мудрецы. Мастера дела. Практики, формулирующие реальность, которая идет на смену той, что они сформулировали вчера. Шпионы, за которыми двадцать четыре часа в сутки идет охота, а они продолжают шпионить, потому что они из миллиона, который ничего не боится. А миллион этот не просто единица с шестью нулями, а единица с шестью нулями существ, устроенных наподобие матрешек: семь в одном, семьдесят семь в одном. И Дрягин в ком-то, кого тоже вполне могут звать Дрягин, а могут и по-другому; и в Дрягине кто-то, чье имя также Дрягин или не Дрягин. А сейчас момент, когда по ковру коридора удаляется фигура, в которой со спины безошибочно узнается Каблуков, сворачивает и исчезает не то за дверью, не то за поворотом. Не то в ком-то, кто без него не полноценен, в ком-то, кем он может стать, - если, однако, он не тот Каблуков, которым должны стать остальные.
Момент длился десять минут, немало. Он испытывал прилив сил - и род наслаждения. "Вот что, - продолжал говорить Дрягин, - если хочешь, можно без очереди достать "Жигуль", включим в список". Содержание Каблуков услышал вторым планом, первым что-то вроде птичьей трели: тчт-чъш-чир-дост-люч-спс. "Жигуль", щегол. Ему пришло в голову, что, вообще говоря, Дрягиным можно восхититься: простой, прямой, смелый. Доброжелательный. Они встали со скамейки, дошли до перекрестка аллей, протянули друг другу руки и разошлись. Как-то сухо - честное слово, надо было хотя бы похлопать по плечу. И самая была минута перейти на "ты". Уже выйдя на улицу, он погрезил, на что они с Тоней потратят деньги. Квартира. Машина. Мебель. Пицунда спальным вагоном, номер-люкс в гостинице - устроит Дрягин... Вдруг как будто споткнулся. Встал как вкопанный, густо покраснел, даже задохнулся - и самыми быстрыми и большими, на какие был способен, шагами помчался домой вывалить Тоне, во что ввязался. Не в том смысле, что в запретное или в низкое-грязное - ничего подобного: ввязался и не раскаиваюсь, сделаю и отвечу за сделанное. Но в то, что само собой ввело его в эти десять минут - такого всеохватного стыда, что даже мурашки страха пробежали по коже
IV
Тоня выслушала все спокойно, чему-то улыбнувшись, чему-то огорчившись, но и улыбкой, и горечью глаз прежде всего выражая сочувствие Каблукову, выглядевшему смятенным и несчастным. За дорогу он немного остыл, смятение и несчастность скорее поддерживались по инерции, а по-честному должны были уступить место просто смущению и печали. Она сказала: деньги большие да еще такие шальные, кого хочешь собьет с толку. Ничего страшного и ничего особенно стыдного в том, что Дрягин и вся эта... сфера тебе на миг приглянулись, не вижу. Это как, ну не знаю, высадка на неизвестный остров. Или война. Надо мгновенно ориентироваться, и выбираешь выход, а он оказывается благополучным. Лучше бы наоборот, и в другой бы раз, уже имея такой опыт, выбрал другое, на это не клюнул бы. Но сперва надо получить опыт. Так что будем жить с тем, что вышло. Можно сказать и - что выпало... Вот история с Шаровой, она, действительно, противная. Но ты что-нибудь приемлемое, а может, и привлекательное, уверена, из нее сделаешь.
В том-то и дело, что, углубившись в материал и прикидывая реальные сюжеты, Каблуков все больше в этом сомневался. Отношения, в которые входили, и чувства, которые испытывали гомосексуалисты, он знал только по увиденному в кино или прочитанному, плюс что-то мог вообразить. О двойной сексуальности имел представление и вовсе туманное. По размышлении предложил Дрягину столкновение страсти и самообуздания. Тогда в конце концов неважно, гомо, или би, или гетеро. Тем более гермафродит, само по себе драма. И при этом как фон, на который все это можно пунктиром, едва заметно проецировать противостояние Гермеса и Афродиты. Колоссально, говорил Дрягин, но погрубее давай, погрубее. Ломовые кобылы... Каблуков тянул свое: я не хочу сказать, что в бунюэлевской манере, но ее можно держать в уме как теорему, близкую к нашей... Да Бунюэль бы дрожал от восторга, если бы пришел в раздевалку русских баб с Шаровой, раздувающей ноздри. Вожделения с воздержанием и Афродиты с Гермесом он в Испании наелся. А тут конюшня. Все половозрелые, все ржут и все немного насчет либидо невменяемые. И внутри у всех представление о нежности, которая, неизвестно где, ждет их.
Тебе-то какая разница - будет это ближе к похабной эротике лубка или к галантной порнографии Ватто и Буше? Я правильно говорю? спохватился он. Ватто и Буше? А то мы же скобскu е, Эрмитаж полтора раза токо посетимши... Каблуков повернул: до всего надо решить, Шарова это будет или, положим, Шатрова. То есть пустим мы фильм так, чтобы он косил на якобы действительные события, или про хоккеисток на траве спортобщества "Луч" из города Н., куда затесался такой причудливый игроцкий элемент? Она хоть померла?.. Должна! Если нет, то вот-вот. Они ведь, кроме нагрузок до крови из ушей, еще горстями медициной травятся - чтобы быстрее, выше, дальше. А она вдобавок гормоны ест, чтобы не реветь, как носорог, и пореже бриться. Так что проверю, но, надо думать, приказала нам с тобой долго жить, а сама привет...
Все равно тут запинка. Пушкин написал, что Годунов - убийца царевича. Все ему поверили и не сомневаются, что это так. Что там историк какой-то замшелый доказал, что ничего подобного, никто в ту сторону и не чихнул. Но ведь, во всяком случае, мог он его не убивать, улик же нет. А Годунов был реальный человек. И Пушкин его возьми и приложи. Герцог мантуанский соблазнял он дочь своего шута или нет? Шекспир, живой конкретный, аффэр имел со смуглой леди или смуглым джентльменом? И Шарова наша Валентина, конкретная наша капитан и чемпион, - герма или не герма, и бросалась она на девиц или нет?
"Делаю признание, - сказал на это Дрягин. - Под присягой. Признаю, что до сей минуты лгал своим товарищам по партии и профессии, огульно отрицая блудные отношения с игроками сборной СССР по баскетболу. Был в моей спортивной биографии факт совокупления с одним мастером спорта женского пола. На скорую руку. В рамках подготовки к товарищескому матчу с гэдээровками. Под маркой разминки. По молодости лет. Именно с членом сборной, и в аккурат с той самой, которую склонила к предосудительной и противоестественной связи дядька-тетка Шарова. Жертва охотно и с полной откровенностью ответила на ряд моих прямо поставленных вопросов и даже нарисовала шариковой ручкой, как у дядьки-тетки все устроено. Не хочу оскорблять твое юношеское целомудрие подробностями, но, поверь, все именно так, как человечество это себе представляет, и не иначе. Бабушка-в-окошке, фигура игры в городки".
Что не снимает более глубинной проблемы, продолжил Каблуков. Наша героиня этот каприз природы не афишировала и, если кому-то открывала, то вынужденно. Как всякую физиологическую, особенно половую, аномалию. Я, например, кто такая Шарова, знал и внешность по газетным снимкам помню, а про это - ну доходил слушок, но на уровне тех школьных, что директор с математичкой обжимается. Теперь мы объявляем это всеобщим достоянием. Не просто частную, а интимную вещь передаем в коллектив. На такое сперва даже в колхозах не шли. Частную собственность отнимали, но личную оставляли у лица... Дрягин перехватил: из гигиенических соображений - как полотенце и наволочку. Личное - последний оплот перед интимным, это мы понимаем. Потом-то оказалось, можно и личное забирать, ничего страшного. Не что иное, как простой перевод в разряд раба. Человек, конечно, не сохраняется, но остается вполне удовлетворительное человеческое существо. Как козье, как воробьиное и комариное. Человеческое существо с индивидуальным именем. Что, раб - не из людей, что ли?
Каблуков вернулся к своему: интимное трогать нельзя. Теряется человеческая природа, и теряется имя. Как во время оргии. Кто Шарова, кто Шатрова, уже не разобрать. Это мероприятие совершенно особого употребления, есть его любители, пожалуйста. Но это не наш материал, потому что это не наша героиня. Наша героиня - пол и характер. С какой же стати, посягнув на интимное - что означает: отменив его, - называть то, что от человека остается, ее именем?..
Дрягин возражал, Каблуков гнул свое. Но походило это больше не на спор, а на препирательство, как будто перед кем-то третьим, как будто и тот и другой условились говорить о неглавном. Один знал, чтo напишет, как напишет: как обычно, уступая заказчику и партнеру в частностях и не изменяя принципам. Другой на это как раз и рассчитывал, для него это был этап, один из, по счету второй: первый - уговорить взяться за такое дело, второй ждать сценария, третий - снятого фильма, четвертый, пока непредставимый, а потому и не занимающий его, - действовать по обстоятельствам, когда фильм выйдет в свет. В свою очередь, все это было лишь приготовлением, подступом к выходу на следующую, непосредственную цель: явиться за границей сценаристом известной картины. И от этой точки уже начать плясать в сторону цели основной, точнее говоря, единственной: жить там, чтобы делать то, что скажут. Так что настоящий смысл сочинительства, которым предстояло заниматься Каблукову, заключался в том - причем для обоих, - чтобы быть запомненным не так, как это произойдет на самом деле. А так, как на самом деле, - быть прочно забытым.
И тот и другой не упускали этого из вида. Однако намечать предварительные координаты и ориентиры, прежде чем взяться за конкретную разработку действия и участвующих в нем фигур, продолжали. Понимали оба, что, приняв пируэт "забыть действительное, запомнить выдуманное", тем самым махнув рукой на остальное как второстепенное, ничего не напишешь. Каблуков намеренно заявлял о своей позиции и ею надавливал на Дрягина не для того, чтобы что-то доказать или добиться определенной свободы до начала работы, а от сознания, что вошел в предприятие, которое приносит ему ощущение неуютности, и что таким сопротивлением можно это если не совершенно изжить, то облегчить. Облегчения не приходило, он сказал Тоне: наверное, не потому, что предприятие негодное - хотя допускаю, что оно окажется полностью негодным, - а потому, что не мое это дело - входить в предприятия. Любые. Кто-то для этого создан, а я создан быть немудреным сценаристом, а не предпринимателем. Ты, ответила она, создан быть таким умным, чтобы это понимать.
Однажды Дрягин на очередное его заявление о единственно возможной расстановке сил в будущем сюжете; и о единственно убедительных душевных и телесных мотивах поведения главного персонажа; и на непобедимые доводы в пользу этого заявления; и на совсем неожиданно, против всякой логики последовавший за этим вопрос, находит ли тот расстановку и мотивы единственными, а доводы действительно несокрушимыми, - отозвался: "Замнем для ясности". Эту шуточку Каблуков постоянно слышал в школе и ни разу с тех пор, но рассмеялся не этому и не ей самой, а точному попаданию слова "замнем". Это было именно то, чем он занимался, обсуждая, что да как должно быть написано: заминал, мял достаточно ясное и довольно еще упругое - как накачанный мяч - предложение Дрягина. Сюжетное - и деловое. Тот этот момент тонко почувствовал - и выразил: "Всё. Плюнуть и растереть. Садиться за стол и катать кино".
V
"Мы назвали сценарий "Конюшня". В конце концов", - объявил Каблуков Тоне. Не мог он просто так, за здорово живешь начинать "негром". Пусть хотя бы на первое время Дрягин выглядит соавтором. Тогда позже они могут и разойтись, даже поссориться - такое случается между соавторами. Каблуков может, к примеру, решить оскорбиться, хлопнуть дверью, чтобы Дрягин остался единственным. Никого, как только себя тешил, но так было ему проще - и чувствовать себя естественнее. "Имя главной героини - Женя Бойко. Не баскетбол, а волейбол - подальше от, кто бы она ни была, Шаровой. Это я ему предъявил, предупредив, что не обсуждается. Он съел без звука. Женя Бойко. Может, парень, может, девушка".
И историю начал самым естественным - минимально выдуманным - ходом: иллюстрированный журнал типа "Огонька" готовит номер с центральной статьей о знаменитой спортсменке. Дело поручают ведущему корреспонденту, тот приступает к сбору материала. Мужик лет сорока, уверенный в себе и в своем безусловном успехе на всех мыслимых поприщах: профессиональном, деловом, развлекательном, крупного ходока по женской линии, преферансном. Хозяин жизни - или, что то же самое, безукоризненно разыгрывает такого.
Начало действия застает его с утра на ипподроме. Сперва в группе людей с хронометрами, которые засекают время, с каким выбранные ими упряжки проносятся очередную четверть мили. Потом внутри ангара с наездниками и конюхами, переходящими от одного стойла к другому и бросающими короткие и постороннему уху непонятные замечания о шансах своих лошадей. В результате он опаздывает на редколлегию, но, войдя и сев на ближайший стул, сразу наклоняется к соседу и вполголоса принимается описывать ему свое восхищение "американцем" Апикс-Ганновером: "Туловища нет, одни ноги и головка, как у мыши". Главный редактор недовольно обращается к нему: у вас ответственное задание - очерк о звезде нашего спорта... А я, считайте, к нему уже приступил.
Выкатываясь после совещания из конференц-зала в коридор и рассасываясь по кабинетам влево и вправо, журналистская братия попадает в обстановку, опять неуловимо напоминающую загоны для лошадей. По ходу действия эта ситуация будет ненавязчиво повторяться несколько раз, превращая название фильма в своего рода символ происходящего. Подобный интерьер, словно бы предлагающий образ поведения тем, кто в нем находится, ждет корреспондента и на спортивной базе, куда он приезжает произвести, как он выражается, рекогносцировку на местности и познакомиться с первыми скрипками. Это мы так шутим, объясняет он тренеру: если бы я писал об оркестре, то пошутил бы про линию нападения. Знаменитый тренер сборной Алфеев оценивает такой юмор, он близок его собственному. "Алик, представляется он, для других имя-отчество, для своих Алик", - контакт установлен.
Интервью с тренером, в которое плавно переходит их разговор, должно быть снято как документальное, и этот прием: подачи происходящего в виде кинохроники - следует проводить последовательно на протяжении всего фильма. "Каким одним словом могли бы вы охарактеризовать Бойко?" - спрашивает корреспондент. "Лидер!" "А не для записи?" "А не для записи - зверь!" "В каком смысле?" "В смысле команду завести, девчат. Трибуны, народ. Меня, старого дурака. Также в смысле вложиться в удар: чтоб как будто скрючивало, кистью к ступне. Перепрыгнуть блок, пустить мяч, как мы говорим, по маникюру, или, наоборот, гвоздь вбить, как мы говорим, промеж титек. Ну и в смысле, конечно, юбку задрать". "Не понял. Свою?" "Свою под конец, сперва чью-то, ха-ха-ха. Это я тебе, как мужик мужику. Под большим секретом. Н-но зверь!" "Под большим секретом полишинеля, ты хочешь сказать?" "Именно. Полу в шинели, полу без".
Тренер передает его в руки врача команды, тот приводит в свой кабинет, и корреспондент попадает в чисто умозрительный мир демонстрационности: идеологической, анатомической, отчетной. Стены просторного помещения увешаны лозунгами "Выше знамя советского спорта!", "Спортивные достижения - родной партии и народу!", "Советский атакующий удар не берется, советский защитный блок не пробивается" и прочими в этом роде. В одном углу стоит гипсовая копия Венеры Милосской - корреспондентская шутка "Руки-то где у волейболистки?" отклика не получает. В другом - раскрашенный пластмассовый муляж женского тела со снятыми с одной стороны по вертикали кожей и прилегающими к ней тканями; рядом - учебный скелет. Под лозунгами расположены схемы мышечного и костного строения, кровеносной и лимфатической систем, половых и мочеиспускательных женских органов. Но больше всего места занимают таблицы физической и функциональной готовности отдельных спортсменок и команды в целом по месяцам. Есть и графики медицинских достижений - наглядный результат деятельности врача - по годам.
То, как он отвечает на вопросы интервью, также не выходит из рамок принятого агитационно-показательного стиля. Как ни ухищряется корреспондент раскачать его, вызвать на живую речь: рассказывает анекдоты и байки, большей частью сомнительные и непристойные, истории серьезные, недостоверные и таинственные, выдерживает дух и тон провокационной беседы, - тот монотонно выкладывает трюизмы о необходимости занятий спортом строителей коммунизма, об атмосфере коллективной взаимопомощи и поддержки в команде, о благодарности руководству Госкомспорта за условия, создаваемые для тренировок и соревнований. Время от времени в этот поток врезается тема о неисчерпаемых возможностях женского организма, в принципе и по ряду конкретных параметров не уступающего мужскому, а по некоторым и превосходящего. "По каким же?" "По выносливости продолжительных нагрузок". "Например?" "Например, пробежки с грузом. У мужчин тяжести посолидней, и бегут они с ними резвее, но и освободиться от них, перейти к другому упражнению стремятся быстрее. А женщины, не отрицаю, с весом полегче, с одним-двумя малыми блинами штанги, и со скоростью меньшей, но бегать могут практически часами".
"Да вы сами знаете, - вдруг обращается он напрямую к корреспонденту, как будто впервые заметив, что это не только голос, задающий вопросы, а живое существо. - Взять то же половое сношение: женщина способна заниматься им практически бесконечно, тогда как мужчина, пусть отдаваясь ему с большей интенсивностью, прибегает к тактике перерывов". "А вот это уже поинтереснее, - реагирует корреспондент. - Это вы из общих наблюдений или конкретно над сборной?" "Научный факт". "А не можете вы сказать - не для записи, - чтo вы хотите всей этой ахинеей внушить? Научными фактами и красным уголком". Он обводит рукой стены. "Для вас ахинея, для меня повседневная и нацеленная в будущее работа. И здесь только вершина айсберга. А, как вы выражаетесь, не для записи могу показать вам графики менструального цикла ведущих игроков и даже лактационного". "А что, были случаи лактации?" "Нет, естественно. Но цикл заложен в организм и проявляет себя специфическими признаками независимо от того, доходит дело до процесса или нет".
(Указание режиссеру. Чем убедительнее, "суконнее" будет впечатление роли естествоиспытателя, ветеринара, приверженца механики жизни, от которой врач не то не хочет, не то не может отступить, тем контрастнее это оттенит события и характеры главных персонажей "конюшни", когда они начнут действовать от себя.)
"Ладно, - пробует корреспондент проверенный прием, - пойдемте пообедаем. В хороший ресторан. Угощаю". "Я не голоден". "Я, я тут с вами проглодался". "У вас есть еще вопросы ко мне?" "Никак нерв не нащупаю. Вы всё отделываетесь общими местами. (Улыбается.) Не жаловаться же мне вашему начальству, что вы не хотите сотрудничать с прессой". Самый настоящий испуг выражается на лице врача: "С чего вы взяли? Просто я человек, всецело преданный работе, коммунистической идее, спортивной медицине, команде, к тому же педант. Пойдемте. Только едва ли это поправит дело".
В ресторане он становится откровенно мрачен, озирается по сторонам, выслушивает вопросы с подозрительным видом. И категорически отказывается пить. "Зарок?" "Просто не пью. Не люблю. Или это тоже входит в сотрудничество с прессой?" "А если, положим, соблазняете даму? Вон видите, сидит актриса. Между прочим, не с мужем, а с соблазнителем-грузином. Вот ее, а?" Молчание. "Согласен, вопрос не по делу. Теперь по делу: обращаются к вам спортсменки по тайным женским надобностям? Я имею в виду - забеременела какая-нибудь или думает, что забеременела. Или ищет средство, чтобы не забеременеть". "Тайные и значит тайные. То, о чем не рассказывают. В первую очередь, врачи". - "А осмотры? Вы их видите, так сказать, ню. Ощупываете. Расспрашиваете. Как врач, но ведь и мужчина. Не возникает с вашей, а не менее натурально и с их стороны неконтролируемого желания?" "У вас представление о медицинском осмотре нечистое и, простите меня, возбужденное. Это ваши фантазии. Оно распространенное. Такие случаи иногда бывают, но исключительно с непорядочными врачами". "Допустим. И даже тему эту с вашими подопечными не обсуждаете?" Молчание. "И, понятно, не в курсе того, существуют ли в команде особые половые привязанности, возникают ли пары, а если возникают, то чем определяется выбор партнеров, нечистыми помыслами, разгоряченным воображением, возбуждением или более глубоким чувством, и если более глубоким, то приводят ли разрывы и измены - опять-таки если таковые случаются - к конфликтам, драмам или даже, не дай Бог, дракам? Чаще ли, например, сошедшиеся в пару пасуют на площадке друг другу и реже ли разошедшиеся?" "На это, - говорит врач с необычной твердостью в голосе, - я вам отвечу сразу. Ничего подобного в команде не происходит. А если бы кто был в этом заподозрен, не говорю уж, уличен, последовало бы немедленное отчисление". "И Бойко тоже?"
Актриса замечает - или делает вид, что только что заметила, корреспондента и с преувеличенной радостью машет рукой. "Хотите, познакомлю?" - говорит он врачу. Не дожидаясь ответа, идет к ее столику и после коротких переговоров - бo льшую часть времени с грузином - приводит с собой. По совпадению или потому, что узнал, пианист, до того просто перебиравший мелодически клавиши, начинает катить острый до привязчивости танцевальный ритм. Корреспондент успевает что-то коротко сказать ей. С первых тактов включившись в него, актриса подходит к врачу, ни слова не говоря, поднимает и увлекает на площадку перед эстрадой. "Эта музычка мне откуда-то знакома", - произносит она насмешливо. "Это из недавнего фильма, лепечет он. - Вы в нем снимались". Она искусно, а он, наоборот, своей неумелостью придают движениям прелесть и зажигательность, которые быстро захватывают зал. Она, по всей видимости, не столько танцует, сколько еще и показывает себя танцующей в фильме. Фокус в том, что снова и снова повторяется один и тот же простенький музыкальный рисунок, темп не возрастает, только в каждую его единицу вкладывается все больше хореографии - тоже простенькой, но берущей темпераментом и четкостью. Последний аккорд, представление кончается, публика заходится в восторге, бурно апплодирует, кричит, свистит.
Врач отводит актрису к ее столику, возвращается к своему. "Вы что хоть пьете? Водку? Налейте. В рюмку, в фужер - без разницы. Я запойный, мне нельзя нисколько". Выпивает, хочет налить еще, но так же решительно, как взял, отставляет графин. Хочет что-то сказать, начинает, обрывает себя, замолкает. Опять осматривается, быстро переводит глаза с одного сидящего на другого, не замечает приветственного жеста и улыбки, посылаемых актрисой, демонстративно враждебного взгляда ее кавалера. Словом, не находит себе места. Наконец, решительно бросает: "Выйдем на улицу", - и встает из-за стола. "В школе говорили: "Выйдем во двор, стыкнемся"". "Хуже. Там призыв к действию - нелепому, но происшествию. А я вас вызываю в надежде происшествия во что бы то ни стало избежать". Стремительно выходит. Тот оставляет на столе деньги и спешит вслед. Врач ждет на улице, и первое, что делает, это охлопывает его: грудь, под мышками, спину, ягодицы, ноги. "Эй, вы что, насмотрелись в поездках боевиков? Это другая страна, у нас кольтов не носят". "Носят записывающие устройства". "Весом в пуд". "Я видел и миниатюрнее".