Новиков Игорь. Золотые кресты

нежным от вашей души ароматом иного, грядущего в вас бытия.
Девушка вскинула голову и протянула руки к нему. Глаза сияли вдруг
загоревшейся радостью, душа, как свеча, отражалась, дрожа, в их темнеющей
глуби.
- Грядущего - да! Грядущего в нас бытия, - сказала она раздельно
торжественно.
Кривцов задрожал перед этой сияющей радостью, перед теми словами.
- Не говорите так! Нет... Не говорите мне так.
- В нас и через нас, - повторила она и сделала шаг ближе к Кривцову,
Он отскочил от нее в дальний угол, - прыгнула кошка нечеловеческим,
диким прыжком и притаилась в углу.
- Не подходите ко мне, или я... - Наташа ждала, что скажет дальше. -
Или я задушу вас собою, - прохрипел он оборванным голосом. - В страсти своей
задушу.
Стояла спокойно, ждала Наташа еще. У Кривцова стучали зубы, в
беспорядке, один о другой. С трудом теперь можно было понять:
- Понимаешь ли ты... Понимаешь ли, что говорю?.. Знаешь ли ты, кто
перед тобой? Не подходи! Ни полшага!
Светлым и ясным, чуть погрустневшим - только что - голосом сказала
Наташа;
- Кривцов, вы уже не хотите акации?
Он замолчал, сразу осунулся, замерли зубы - перестали стучать.
- Хотите?
Она ждала ответа, но Кривцов был безмолвен.
Тогда подошла Наташа к нему, открыла скляночку и, намочив свои пальцы,
провела по его волосам. Он чуть вздрогнул, но продолжал сидеть, замерев.
Слабый запах редкий духов заструился по комнате. Наташа коснулась и себя
теми же пальцами - просто, по-неумелому. Кривцов все сидел, склонившись в
безмолвии,
Наташа подождала еще, потом опустилась возле него прямо на пол и взяла
его за руку. Рука была холодна и безжизненна.
- Слушайте, - тихо сказала она. - Я ведь тоже люблю вас. Люблю не знаю
за что, - за все, за то, что такой вы, как есть. Но еще больше люблю за то,
чем вы будете, за нашу грядущую жизнь, быть может, не в нас, а в том, кто
будет от нас, - в нашем ребенке.
Вместо холодного кто-то горячий кран повернул в его сердце, и хлынула
кипящая влага, и горячо стало держать его руку Наташиной нежной руке.
И в то же мгновение голос ее задрожал небывалою лаской, умоляющей,
чистой в своем трепетании:
- Но только не так! Только все иначе... На острове светлом, где я буду
иной, какою сегодня ты видел меня, и где будешь и ты с преображенной,
прощенной душой... А наше дитя родится от напряжения духа и будет совсем не
знающим наших мучений. Таких, как твои и мои... Потому что и я знаю их. Да,
уже знаю и, может быть, оттого так тебя и люблю...
Наташа гладила руку Кривцова и глядела ему снизу вверх
в лицо - бледное, уже обреченное в своей белизне чьей-то жестокой
рукой. Но вот дрогнуло это лицо, забегали мелкие скорые живчики, все быстрей
и быстрей, торопят открытые глаза - на новую жизнь, возле рта вскипают
быстрой и нервной волной - рождают слова признания, слова очищения, перед
которыми раздвинется вдруг завеса будущей жизни. Наташа глядит вес
внимательней, острым взглядом душа ворожит святую ворожбу свою над другой
душой, отгоняет вечные чары двух непримиримых начал, стремится проникнуть в
сокрытую тайну мировой их вражды, ощутить за этим единство предвечного
замысла и, причастившись этой единой стихии, встать возрожденной в ином
бытии. А рука ее все гладит руку Кривцова, и земное сердце земную же песню
поет, песню природы, расцветающих трав, звенящих в траве насекомых, песню
предполуденного часа, когда зной шлет первое дыхание свое через океаны
эфира, но уже волнуем он скрытым, глубоким волнением.
И вдруг рождается слово, помимо сознания, помимо души, из тех конечных
глубин, откуда приходят самые души, слово - предвестие грядущей души.
- Будь, святая, моею женой. Наташа закрывает в экстазе глаза.
- Будь моею женой по-новому. Слово любви твоей побеждает ненасытимые
муки мои.
Молча наклоняет голову его девушка и целует темные волнистые волосы.
Кривцов молчит, склонившись перед ней на колени. Потом вдруг падает ниц
и молитву воссылает он к пей или к Богу, страстным порывистым шепотом:
- Примири меня со Христом! Дай правду словам моим! Сотвори мою жизнь
достойною нового света, грядущего бытия моего.
Наташа снова тихо и важно целует склоненную голову.
- Ты - пришедшая в мир, чтобы дать начало новому чуду, источник живой
воды среди пустыни людской, водоем грядущих чудес, дай мне с чистой душой
коснуться влаги твоей, дай мне умереть в этот миг, чтобы воскреснуть вновь,
ибо очищусь я в смерти земного моего естества и воскресну силою новой любви
твоей...
В дверь постучали, но не слыхали они.
Кто-то стоит там за дверью и ждет.
Потом постучали еще, и почти вслед за этим растворяется дверь, и Анна
слышит, входя:
- Да, через любовь в новую жизнь.
Это на зов, на молитву Кривцову ответила девушка. Тогда Анна крепко
сжимает руку старика и говорит:
- Наташа, вот ваш отец.
Берет его за руку и идет вместе с ним в дальний угол, где обручила
мечта жениха и невесту.

XLIV

Кривцов поднялся с колен, но не тронулся с места. Наташа широко открыла
глаза и глядела, будто во сне. Дверь открылась бесшумно, и чей-то голос
сказал:
- Наташа, вот ваш отец.
Она обернулась и видит отца. С ним девушка в белом. Может быть, ангел.
Сон или явь? Жизнь или то иное, о чем мечтала с давних детских дней и чего
не умела назвать?
Не ждала и Анна того, что нашла. Веяло в комнате дыхание разреженных,
надземных высот, такое знакомое, такое ощутимое Анне. Думала - будет земля и
бедная, несчастная девочка, которую осияет радость земного отца. Но и отец
был не тот, странный полусвятой, полуюродивый, что лаял вместе с собаками и
улыбался по-детски сквозь седые усы. Он стал точно выше ростом, стройнее,
легкая поступь его утончилась, стала неслышной совсем, почти неощутимая
лежала рука в руке Анны. И были в этот момент дочь и отец близки друг к
другу и необычайно похожи духовною светлою близостью.
Подходит ближе старик и вот протягивает дочери руку. Анна отпускает
его, - протягивает тогда обе руки навстречу потерянной девочке, той, в чьих
линиях сквозят ему давние детские, еще по-ребячески пухлые, дорогие ему,
бесценные, бессмертные, родные черты.
- Дочка моя, Наташа...
Больше сказать ничего он не может. Благодатный внутренний дождь омывает
его существо. Он не тоскующий, ищущий в муке отец и не дитя, каким был так
недавно, сбросив старость свою, как шелуху плода, под которым острится новой
младенческой жизнью юный росток, - нет, теперь он ей друг, родной и близкий
по духу: светлая мудрость пробудившейся юности - родная сестра его
просветленной старческой ясности, ибо просветленность вечно юна, хотя бы
плескалась в земной стареющей чаше.
Два бокала с чистым напитком древних богов стукнутся звонким,
хрустальным стеклом, и тот звук прозвучит во вселенной, поднимется к куполу
неба и обоймет его лаской свободной, без принуждения, с пафосом чистым и
легким.
Но вот протянула девушка руку вперед, жестом твердым остановила отца.
Отошла к стороне Анна, оставила их вдвоем друг перед другом.
- Отец, я уже узнала, что ты в городе, но я не пошла за тобой, когда ты
приехал, потому что знала... потому что я думала, что ты едешь искать меня
как преступницу, что ты веришь во все, что обо мне говорят. Скажи мне, ты
верил?
- Нет. Я не верил, я мучился.
- Ты сомневался?
- Я пришел к тебе теперь без сомнений. - Ты пришел ко мне, чтобы
простить?
- Нет, девочка, дочка моя, я пришел, обнять тебя, я хотел тебя
отыскать, чтобы умереть мне спокойно. Подойди ко мне. Я тебя ждал так давно.
- И тебя жду всю мою жизнь, с тех самых пор, как я потеряла тебя. Но,
отец... - Подняла Наташа голову выше, будґто готовясь встретить удар. -- Но
я не одна, отец. Вот мой жених, мой муж. Я сегодня избрала его.
Жених и муж этой девочки! Вечный идет круговорот любґви и рождений
новых слабых существ. В браке земном родятґся истинно дети земли. И снова
уходят в лоно праматери, брызнув новою, краткою жизнью...
Старик тихо спросил:
-- Кто он и где он?
-- Вот мой жених и мой муж. Это он. Сегодня мы обручиґлись на новую
жизнь. Принимаешь ля нас?
Было утро волшебное, -- все было просто и ясно в золотяґщихся, редких,
осенних лучах. Сказал отец:
-- Принимаю.
Тогда Наташа вдруг вся зарделась и вспыхнула, и бросиґлась по-детски к
отцу. Она целовала его и терлась головкой о жестковатые щеки; как цветки,
катились радостные, светлые слезинки.
-- Ну, вот... Ну, вот... -- лепетала она, -- И ты не умрешь, ты будешь
с нами жить, мы всегда будем жить, не умрем... И ты с нами поедешь на
остров. Мы ведь будем там. И вы, и вы с нами!
Она бросилась к Анне, схватила ее за руки и покрыла их поцелуями,
такими же частыми и светлыми, как и слезы.
Анна взяла ее голову и прижала к груди. Наташа невелика была ростом и
слышала ясно, как бьется Аннино сердце. Она замерла на мгновение и
прошептала:
-- Откуда вы взялись такая? Вы ангел? Вы с неба? Молчала, прижимая к
себе, вся белая, стройная Анна. И безмолвно лилась ее речь от всего
существа, -- не постижимая ни уму, ни душе, но ясная где-то за ними. Анна
молчала:
-- Я отхожу, я отлетаю от жизни, хотя девушка Анна еще не знает того.
На землю я уже не сойду, на земле расцветает
новая молодость, что пройдет мимо меня, но когда она возмуґжает, когда
создаст свою жизнь, завершив свой круг, как его завершила я, мы встретимся
снова, но не на новой земле, не на второй грядущей земле, а в третьем
царстве завершивших свой круг. Но об этом больше ни звука молчания, даже
молґчания, ибо эту тайну не надо вскрывать. В день Рождества Богородицы
прими, Юная, мой поцелуй.
Склонясь, Анна целует Невесту. И та отдает ей ответный, робкий и
восхищенный, но как равная равной, свой поцелуй.
Потом обе, затихнув, смотрят на тех: на отца и Кривцова.
Они жмут оба руки крепко и осиянно.
Замкнут безмолвный, торжественный круг. Теперь пусть приходит судьба.
То, над чем не властна уже эта всевластная, сделано: круг заключен, замкнута
цепь.
И судьба ждать не дает. Слышится шум. Кто-то бежит по лестнице, но еще
прежде, чем он добежал, дверь отворяется настежь.
Стремительным вестником Глаша влетает, развевается шарф, безумие плещет
в глазах, но ужас сковал уже члены, и один единственный крик вырывается
сдавленный, мертвый:
-- Он убьет вас!
И видит вокруг четырех человек: девушку с девушкой, мужчину с мужчиной,
и замирает безмолвно, страшась и не смея понять, и восхищаясь молитвенно, и
замерзая в послеґднем своем одиночестве.
Тогда тяжелой стопой входит судьба. С азиатским типом лица, уже не
спеша, чугун неуверенной поступью входит темґный старик, поднимает быстро,
но мерно верную руку и спусґкает курок. Кривцов падает тихо и слабо, легко,
как осенний, созревший для смерти, послушный дыханию ветра листок. Молчат
все мгновение, равное сумме мгновений, до него, чеґредуясь, живших своей
разноцветною жизнью; снова все проґмелькнули они в этот миг. Дух, обитавший
в Кривцове, остаґвил его, осиянный лучами осеннего тихого солнца.


XLV

Быстро, однако, все переменилось. Примитивная жизнь ворвалась сюда с
улицы, ибо она не выносит разреженности той атмосферы, которую создает
преображение душ, и, приґнимая ее за пустоту, заливает все щели, во все
провалы бежит мутноватой струей и пенится над жерлом, прикрывая его.
Когда воистину совершается нечто, когда по лотке высшего разума должна
разорваться сеть повседневных законов, когда дух дрожит на границе иного,
для земли фантастического, чужґдого ей бытия, когда, в смущении, время не
знает, сохранило ли власть над людьми, и дрогнет в пространстве мир видимый
и осяґзаемый, формы в зыбкой неясности сдвинутся с мест, обнажая то
запредельное, что скрыто пространством, -- быстрым шагом, рядами поспешными
мобилизуются, входят, шумят и звенят, и бряцают оружием, напрягая все свои
силы, люди и вещи, и звуґки, слова и движения, стуки, возгласы, грохоты,
мысли, запахи, лица, рыдания -- весь один хаотический вопль, дрожащий перед
мигом исчезновения жизни. Она, в стремительной своей самоґобороне,
разливается по земле, возрастает до неба, заполняет соґбою все промежутки и
несется потом, дабы опрокинуть единую, малую, как укол невидимой для глаза
иглы, и все же огромную, как все вместе взятые боги, эту открывшуюся щель в
небытие, или в инобытие, к которому нет соединительных нитей и которое
грозит страшнее нирваны.
И жизнь побеждает.
Пока.
Вот уже суетились и плакали, поводили плечами и говориґли, рассуждали,
и вспоминали законы, и строили план.
И построили план:
Тело Кривцова полиция перевезла куда-то сообразно поґлицейским законам,
убийцу арестовали и отвезли безмолвноґго, остальных допросили, переписали.
Глухой, сумрачный говор пошел, что убийца -- еврей; кляґли жидов.
Наташу с отцом взяла к себе Анна, одна только Глаша осталась в
квартире. Окаменев, ждала, когда все это кончитґся, но и ждала
полусознательно: для нее все уже кончилось, но еще не пришло, не началось
начало иного. Инстинктивно знала она, что другие ей помешают, из-за
непонятных целей своих, сделать то, что должна была сделать. Скользнул ее
взгляд за рукой человека, одетого в форму, когда он спрятал револьвер в
карман -- приобщать его к делу. Но покорно ждаґла: ее от нее не уйдет.
И вот все оставили комнату, и она вышла вместе со всеми, но тотчас же
вернулась и заперлась изнутри. Замолкли шаги, голоса на дворе притихли,
стукнули где-то калиткой. Тишина. Странно переместилось все в комнате, и
солнце ушло. А было вон там. На коленях стояла она перед Наташей, и капнули
слезы, и, скользя, упадали по их сжатым на жизнь и на смерть хрупким рукам.
На жизнь и на смерть. Она выбирает послеґднюю. Не она выбирает, а за нее уже
выбрали. Жить на земле без него? Что же назвать тогда смертью? Нет, смерть
вместе с ним -- это отныне одна ее жизнь. Один единственный фоґкус, одна
была точка, где жила ее, напоенная ожиданием смерти, отъединенная жизнь.
Ни единым движением, ни малейшим дыханием никогда никому не сказала о
том. Ненавидя, любила его, презирая, молилась ему одному. Все дни и часы
своей жизни мечтала она об одном: убить его и убить себя вместе с ним. Но
прятала эту тайну на дне умерших для жизни, остекленевших глаз. Как мечи,
прорезали стекло -- исступления страстной ее ненаґвисти, но любовь ждала
единого мгновения смерти.
И миг тот пришел. "Не вы ли святой?" "Я еще жив, Глаґфира Филипповна".
Ну, а теперь? Не он ли святой?..
Запирала двери, не зная еще, как это будет. Теперь мгноґвенная мысль
осенила ее. Она торопливо огляделась вокруг, осмотрела столы, отодвинула
ящики, но не нашла ничего. В беспокойстве стала шарить повсюду, трогала все
попадавшиеся предметы, передвигала их, -- ничего острого не было. Каґкой-то
вихрь безнадежности охватил ее, -- именно там, где он умер, должна умереть и
она. Как же ей быть?
Но вдруг замечает в углу забытый, уроненный, со светлою влагой флакон.
Она торопливо хватает его, дрожащими пальцаґми трогает пробку, вынимает ее и
выливает душистую влагу; поґтом ударяет осторожными -- не надо шуметь --
тупыми ударами о подоконник, чтобы разбить, но стекло издает глуховатый звон
и не поддается мягкому дереву, тогда забывает про все и с силой бросает
скляночку на пол; стекло звенит, разбивается, девушка ловит последние
отзвуки жалобных звуков и припадает жадно к осколкам, выбирая те, что
поострей...
Кровь льется мягкой и теплой волной, светлые волны качаґют, плескают
едва лишь скрепленную с этим слабеющим телом, уже звенящую, уже вот-вот
отлетающую душу. Сладкий ароґмат, все густея, туманит земное сознание.
Берега неведомых земель вырисовываются в туманной дали. Наташа склонилась,
руки их вместе: на жизнь и на смерть! "На жизнь", -- шепчет Наташа. "А где
же он?" "Подожди". И все ласковей, все проґзрачнее и призрачней волны, все
ближе склоняются белые ветґви, и все легче, все тоньше, все неуловимей
сознание.
Руки, едва шевелясь, еще инстинктивно бередят чуть затґвердевшую ранку,
сдирают пробочку сгустившейся крови.
Новый, последний, самый сладкий, самый ласкающий вал...
Благоухает, как один неземной, огромный цветок, тихая комната над
успокоенным телом одинокой души. Смерть приґнесла ей сладкий и светлый
обман...

XLVI

Часу в двенадцатом дня Верхушин позвонил к Николаю Платоновичу.
-- Барин дома?
-- Уже ушли.
- А Надежда Сергеевна?
- Встают.
Верхушин поднялся по лестнице. Он знал и сам, что Палицын уже должен
был к тому времени поехать к Глебу, и зашел, чтобы увидеться с Надеждой
Сергеевной. Еще вчера, уходя, он решил это сделать: какой-нибудь конец
должен же быть. Теперь он слегка волновался, - вчерашний вечер мог напортить
ему; кроме того, всего можно было ожидать от этого взбалмошного старика.
Положим, Надежда Сергеевна здраґво смотрит на вещи, но смутно чувствовал,
что все же есть что-то неэстетичное во вчерашнем поступке. И если бы его
никто не видал! То, что скрыто глубоко, в себе -- вне законов не только
морали, но и эстетики.
Непривычно волновался Верхушин. С детской половины доносился смутный
утренний шум. От солнца и праздничного утра комнаты казались еще больше,
просторнее, даже пусґтынней, встречали его чуть официально, сухо. Надежда
Серґгеевна медлила выходить. Никого не было, но не решался даже подойти
постучать к ее двери. Внутренне он чувствовал себя в очень глупом положении.
Сегодня мал спал и не мог похвалиться выдержкой.
Наконец, дверь растворилась, и спокойная, как всегда, вошґла Надежда
Сергеевна. От нее пахло духами, свежестью, ясґной прохладой.
-- Так рано? -- Он коснулся губами протянутой душистой руки. --
Садитесь, Верхушин. Я рада, что вы сами пришли.
-- Вы хотели этого? -Да.
-- Послушайте, Надежда Сергеевна...
Верхушин вдруг заходил по комнате, привычным, но сложґно изысканным
жестом тронув свои золотистые волосы.
--
Слушаю, -- с чуть заметной улыбкой отозвалась она. Верхушин повернулся
и резко сказал:
-- Вы изменяете сами себе.
-- В чем?
- В том, что поддаетесь власти призрачных слов. Не отреґкайтесь: вчера
на вас произвел впечатление этот сумасшедґший старик...
-- Старик ли один?
- Да, не один. Вы знаете это лучше меня... Но с ним осоґбенно странно,
с этим... сморчком... Вспомнить один его красґный платок...
Надежда Сергеевна спокойно слушала все, что он говоґрил, а он говорил
еще много и кончил тем же, чем начал: она поддалась гипнозу скрытой морали.
Ему, Верхушину, больно и грустно видеть такою ее, он затем и пришел, чтобы
рассеять вчерашнее, чтобы вернуть себе образ прежней свободной,
плеґнительной женщины, чтобы стать перед ней на колени и отґдать ей себя,
свой талант, свои силы, свою еще гордую душу, которую так недавно сама
признавала она, как близкую, как родственно сильную. Дальше невыносима,
нестерпим больна ему эта пробежавшая между ними тень отчуждения, -- так
холодно, так издалека протянула вчера ему руку, прощаясь. А между тем он
знал и другое, он рассчитывал и надеялся, он... он любит ее -- и она это
знает -- давно, с первого взгляда, и она нарочно, конечно, нарочно держит
его вдалеке, играет им, приближая и удаляя, улыбаясь и не замечая пожатий...
О, она умная женщина! О, он так ценит в ней наряду с красотой этот
прозрачный, этот ясный, чарующий ум, свободу души, тон-куга четкость
движений... И он сумеет -- и кому же еще, кроґме него, это суметь! -- он
сумеет ее оценить, он возьмет ее, как лучшее Божье создание, и отдаст себя
ей, и это будет неґбывало красиво, это будет любовью талантов, двух
свободґных и смелых, двух с сильным размахом, гордых существ... Он
предчувствует, знает, дрожит, он благоговеет, склоняясь, и перед тем, что
скрыто еще, перед тем закованным в холод, перед таящимся пламенем страсти,
что сквозит за ясностью форм. Он едва дерзает сказать ей об этом, помянуть,
но на это дает ему силу и правду его безграничная страсть, просветленная и
углубленная дружбой и чистой любовью. Пусть до конца, только пусть до конца
даст сказать ему все, пусть высґлушает, пусть ощутит дыхание последних
глубин его духа...
Попадая в солнечный свет, легким золотом рассыпались воздушные волосы в
такт беспорядочно быстрым, стремительґным мыслям. Верхушин слушал себя и
восхищался собою, и это восхищение еще поднимало огонь вдохновения,
раздуваґло его, и пламя лизало, казалось, чуть не небесный свод.
Следила за ним взором спокойным и ясным Надежда Серґгеевна. Но вот в
забвении чувств опустился он перед ней на колени и прошептал, умоляя:
- Не изменяйте себе! Будьте по-прежнему гордой, своґбодной в выборе
душ!
Она отвечала:
-- Я не изменила себе.
Он вскочил и сжал ее руки, сияя.
- Я так и думал! Я верил в вас. Я был убежден, что вы свободная, что вы
самая чудесная женщина в мире!
Освободив свои руки. Надежда Сергеевна встала, чуть улыбнулась, как-то
сама для себя, и отступила на шаг. Верхуґшин не понимал, что это значит, но
в серых и ясных глазах холод сгущался, видимо, и для него и делал их еще
глубже и еще прекраснее.
- Я не изменила себе, - повторила Надежда Сергеевна. -- Я покорилась не
власти призрачных слов. Дело проще: я не люблю побежденных, и они интереса
во мне не возбуждают.
Она замолчала, и это молчание еще ярче подчеркнуло бесґпощадную ясность
произнесенных слов. Но было это все для него так сурово, так неожиданно, так
резок был переход от надежды, от казавшейся близкою цели, так горяча была в
жилах его возбужденная кровь, что отражая первую промельґкнувшую мысль,
что-то жалкое, что-то унизительное заборґмотал инстинктивно язык:
-- Послушайте... может быть, этот... о том, что вчера...Но когда
рассказал? Он у нас был? Да, это после вас было... Он видел, он подстерег...
Но уверяю вас!
-- Не уверяйте меня уже более ни в чем. Никто не был, никто ничего мне
о вас не сказал. Если что-то еще у вас есть, чего надо стыдиться, это ваше
личное дело.
Верхушин сразу и окончательно отрезвел. Его взгляд тоже стал холодным и
дерзким, и слона зазвучали насмешкой.
-- Итак, мой победитель этот старик? Поздравляю и ухожу. Надежда
Сергеевна нажала звонок и посторонилась от входа. Она не сказала ни слова.
Дрожащими руками, не сразу попав в рукава, Верхушин надел пальто и
шляпу и, не обернувшись, быстрыми шагами вышел на лестницу. Горничная пошла
его проводить.
Надежда Сергеевна провела пальцами по лбу, точно в мыслях сделала
ровную, прямую черту. Подошла к окну, тотґчас повернулась и стала глядеть на
себя, приближаясь к высоґкому зеркалу. Навстречу ей шла высокая, стройная
женщина. Напряжение уходило из глаз, и едва заметная мягкость легла, как
кружево пены у моря, вслед отходящим волнам сдержанґной бури. Была довольна
собой эта прекрасная женщина. Наґдежда Сергеевна могла отчетливо видеть, как
отразилась в лице новая мысль ее жизни. Все время, как встала, был перед
глазами образ того, но Верхушин мешал, а теперь он снова один в ее гордой
душе -- Победитель.
Надежда Сергеевна довольна собою вполне: она даже имеґни -- Глеб -- не
сказала вслед уходящему, облезающему челоґвечку.
Да, он умен, он говорил ей красиво, у него много внешне блестящих слов,
но эти слова съели всю его душу, всю силу, если и были такие в нем.
Довольно, довольно! Сильная сила -- не слова, а духа повеяла перед нею из
далей. Подошел и снял пелену с ее глаз -- Глеб Победитель.
Ему улыбалась, перед силой его склоняла колени.

XLVII

Долга не было мужа.
Надежда Сергеевна ждала его с тайным волнением, ее бесґпокоила мысль:
что, если Глебу так плохо после вчерашнего? День сегодня казался ей долгим и
как-то по странному ноґвым; все изменилось вокруг, все предметы, все мелочи
жизґни, какой-то сокрытый дотоле свет сиял сквозь оболочку приґвычных вещей,
повседневных явлений. Как девушка, ходила она легкою поступью сквозь длинный
ряд комнат н улыбалась внутренне чему-то в себе. Совершался странный и
радостный в своей необычности, волнующий мысли процесс. Было слышґно, как
хрустел, в такт шагам, внутренний лед души, над шиґроким пространством
холодных своею свободою вод повеял ветер ранней весны, какой-то иной
горизонт рисовался в отґсыревшем, смягченном воздухе моря. Душа нежданную
капґлю тепла развеяла по всему необъятному простору вод своих, и мелкие
атомы создавали, кружась, новую жизнь.
"Я не изменила себе", - сказала Надежда Сергеевна Верхушину и была
права сама перед собой. Все тем же богам -красоте и свободе -- молилась она
холодной молитвой души. Но вот ходит час, и другой, и третий, - и лед
хрустит и ломаґется, и незримо глубокое совершается в ней таинство перед
зарождением того, что называют любовью.
Или у всех одна и та же душа, и нет надмирных одиноко холодных душ,
строящих храм на высоте только себе -- своей красоте и свободе? Или обманным
теплом повеяло вдруг, и та одна единая капля тепла, что канула - как это
сделалось? - на глыбы одинокого льда, канула сама по себе, со своей, такой
непохожей на все, что вокруг, такой другой, как бы чужой для красоты этих
глыб, сокрытою сущностью, эта капля замерзґнет, едва коснувшись блестящих
морозных глубин? Или еще одно: капля сама -- тот же кусочек кристального
льда из разґреженных небесных высот, а тепло - это радость нечаянной встречи
двух одиноких богов?
Надежда Сергеевна ничего не знала про то, да ничего и знать сейчас не
хотела. Она ходила по комнатам и улыбалась, и слушала, как хрустит где-то
лед. И лишь иногда лицо ее отражало заботу, - думала: что с ним? отчего все
не едет муж от больного?
Верхушин был забыт раз и навсегда; о нем даже мимолетґно не вспомнила.

***

Бьет три часа, время обеда: в праздник обедают раньше. Николая