Новиков Игорь. Золотые кресты

-- За хлебом... дурак!
-- А тятька мне сказывал, что в городе нивы не сеют. Отґкуда там хлеб?
Никандр из зимы вышел костлявым, взъерошенным -- голодный волчонок. Он
косо глядел, гнул голову книзу. Неґхороши были и старики, кости да кожа, а
Ленька глядел соґвсем восковой, только живот распух от соломы.
Никандр свое дело обдумывал втайне, а когда порешил, отцу сказал
коротко:
-- К Маланье поеду. Хлеба просить.
Было раннее утро, и Леньку, как и всегда, разбудил его звонкий
будильник. Не сразу он вытащил из-под головы занемевшую руку, за зиму она
еще ослабела. И днем иной раз будґто отваливалась и виснула плеткой, а ночью
даже во сне не давала покою. Нынче приснилось: сидит он на лавке и крутит
пружиґну, а пружина и без того уже сильно наверчена; больно в плече, а надо
еще. И уже больше не хочется и даже вдруг почему-то страшно, противно.
Только глядит, а у него под руками что-то живое, котенок или, быть может,
щенок, теплая, тонкая шейка, и только один еще виден глазок, и глаз этот
будто косит, зрачок ушел кверху, вовсе закатывается, а в другом, косом углу
глаза словно слезинка... не разглядеть. И Ленька будто привстал, рук вокруг
шейки, однако ж, не размыкая, привстал, наклонился, хотел рассмотреть, но
слышит, Никандр ему говорит: "Крути же, крути, а не то я тебе голову сейчас
оторву!" Ленька дернул рукой, но пружина уже не подавалась, а что-то
произошло неґпонятное, может быть, стала раскручиваться, и Ленька
почувґствовал острую боль, а вместе с тем и рука его завертелась в плече, и
тем сильнее вертелась, чем быстрее раскручивался Ленькин завод: так весело
крутится деревянная мельница, из липовых щепок, в весеннем холодном ручье.
Сон свой Ленька тотчас же забыл, по боль оставалась. Он увидел Никандра
в углу. В мучной, давно не видавший муки, пеньковый мешок он затолкал еще
два, круто скатал, перевяґзал их веревкой, сделал узлы и прикидывал за
плечи. Отец сидел за пустым столом и молча глядел. С одной стороны боґрода
его, словно прислал, отогнута была раз навсегда и, горґбясь и вздыбившись,
косо потом опускалась; река, при впадеґнии в большую реку, так загибает
крутую дугу своих вод, не сразу покорствующих.
Был он мужик с характером и прямотой, в молодые года даже не без
историй. Из-под крова родительского ушел саґмовольно на Волгу, бурлачил,
оттуда ж привез и жену, задорґную розовощекую бабу. Сил у Степана было
немало, и хоть сильно их подорвал и тяжелой работой, да и разгулом, однако
ж, осталось, и в пятом году значительно он, воротившись домой, в родных
краях пошебаршил. И все же, жизнь, хоть не сразу, а постепенно, таки
пригнула его. "Седелочку время клаґдет, -- любил он говаривать, -- трудовые
деньки уздечку накиґдывают, а ремешки подтянуть -- на это есть темные ночки.
Так-то вот и замуздан мужик, так и заседлан". Детей он от первой жены имел
семерых, пять из них померли, остались Никандр и Маланья. Их Степан
недолюбливал и называл детьґми с левой руки. Да и с женою жизнь для него
была невесела.
Однако ж, вдоветь мужику нелегко, и Степан снова жеґнился. На этот раз
взял девушку из слободы, дочь старообґрядца, даже начетчика. Около этой их
свадьбы немало было тогда разговоров. Была Катерина из строгой семьи, и это
перґвый был случай, что девушка вышла за православного, да еще мужика.
Неласково встретили ее и на деревне -- чужачку.
Не сказать, чтобы была Катерина очень собой хороша, лицо небольшое, вся
щупленькая, тонкие руки, недаром была кружевница. На разговор небойка,
несловоохотна. Но был у нее взгляд ее серых очей, как лесная поляна с
ромашками в солнечный день. Степан-то, конечно, так бы и не подумал, но с
ним больше случилось, чем ежели б только подумал. Завиґдевши эту поляну, он
ступил на нее, а только ступил, как поґчувствовал: вот он, родимый, давно уж
покинутый дом! И с первого раза с Катериною ни о чем другом заговорил, как о
детях. И заговори о другом, ничего бы и не было. А тут вышло так, что того
будто бы только и ждала Катерина, поднялась с поляны своей и пошла.
Неприветно, уж мы говорили, встретили ее на деревне, но многих потом
она покорила, только что покорить не могла тех самых детей, ради которых
пошла. Ни во что ее ставили и не любили. И думал Степан, что, авось, с
правой руки будут друґгие. Но тут вышло несчастие, Леньку мать прислала, да
и весь он рос будто какой неразбуженный. Никандр верховодил и имел над ним
силу, но только, когда бывал грубоват и до матеґри, Ленька его сторонился,
прекословить открыто не смел, но упирался, не шел ни на игры, ни на угрозы.
Да еще в трудной их жизни все ж таки каждый раз вечером Катерина сама клаґла
Леньку возле себя. Всякий раз у нее сердце болело, как нечаянно клала на
правый бочок, точно не у него, а болел в ней самой, не умирая, какой-то
неведомый грех. И много раздуґмывала, да не знала какой. Всегда ведь бодра
была, как на пружинах, себя не щадила и даже во сне как бы бодрствовала, а
вышло, что согрешила.
Ленька увидел Никандра и встрепенулся.
-- И я с тобой, -- сказал он.
-- Ну ты куда еще? -- хмуро промолвил Степан.
-- К Маланье, за хлебушком.
-- Я тебя не возьму. Что между ног будешь болтаться:¹
Прощайте.
-- Ты никуда от меня, сынок, не поедешь, -- сказала и мать. -- Да и
какой в городе хлеб?
-- Да, какой... белый! Федька Кривой намедни ребятам расґсказывал...
Говорит, на базаре, и за стеклом! А у нас хлебушґка нету.
-- А пусть себе едет, -- сказал Степан неожиданно. -- Дома-то нечего
есть, а так, денька три, за ради Христа, глядишь, и прокормится.
Катерина поглядела на мужа, повела глазами на стол, что-то хотела
сказать, возразить, но промолчала. Ленька взгляґнул на нее. Он ничего не
понимал, какая она лежала худая, измученная, но только вдруг странная
торопливость им овлаґдела. Это он понимал, что сейчас было можно уйти, а он
не надеялся, и что надо уйти поскорей, а то ни за что не отпустят. Но в
радостном этом своем возбуждении одно, как гвоздок, в нем, все же, засело:
"Поеду, пойду, и ей привезу горячую булочку!"
Сборы были недолги, а, вернее сказать, и никаких не было сборов.
Катерина в каком-то изнеможении чувств отпустила детей.
Но когда уже были они далеко за околицей, тоска охватиґла ее, и она
заметалась.
Муж вышел на поле. Там, из последнего, засеяли осенью клин. Много земли
пустовало, но эта полоска была, как посґледний зеленый мосток, по которому
-- переберешься, -- хоть кое-как будешь жив, но ежели не добредешь и
свихнешься, -а путь до осени, ох, как неблизок! -- так ждут тебя черные,
извечно гостеприимные земляные пласты. Хозяйство так суґзилось, что
хлопотать было не об чем, и часто Степан, в выґнужденном своем бездействии,
поначалу нелегком и неприґвычном, привычно стал проводить на меже час и
другой, а случалось и дольше. Глядел он на зелень, неверную и зыбкую по
ветру, и па пустынный, грубо поднятый .взмет, и на широґком, изрытом
морщинами лбу мужика, под упорной его, одґнобокою думой, пролегали все новые
борозды...
Таким одиноким и сгорбленным вороном разглядела фигуґру его Катерина,
как не уняв защемившей ее под грудями тосґки, побежала она вслед ушедшим на
станцию детям. Она поґстояла с минуту, поглядела с пригорка на мужа, как он
сидит там один. Свежий, чуть резковатый ветер на высоте, сразу ее
охвативший, сильно рванул и затрепал черный платок па голоґве, синяя старая
юбка, еще от девических лет, в заплатах и дырах, прилипла к ногам и зашумела
сзади, как парус. Худые колени и угловатые, досель почти детские плечи,
узкая грудь, и самый ее, заостренный тоскою, взгляд между сдвинутых век --
все говорило об устремлении, и была Катерина похожа на верґшине пригорка на
худощавую птицу, лишь на минуту коснувґшуюся каменистой земли и готовую к
новому взлету.
Внизу пролегала дорога, никого на ней не было. Дальше темнел недвижимый
лес, и легко продвигались над ним облаґка, было просторно, пустынно, человек
точно был гостем в этих краях. "Зачем я его отпустила? Зачем отпустила?" -
подумала мать и двинулась дальше. Беспокойство, тревога не покидали ее, она
ускорила шаг и почти побежала.
Но только достигнув опушки, она поняла, что ей не догнать уже
мальчиков, сразу это ее обессилило, но не могла еще остановиться и пошла уже
тише, без цели, по лесной, косо пересекавшей опушку дороге.

IV

Ленька от брата не отставал. Ему было весело и беззаботґно; нечаянность
путешествия, дальнего и необыкновенного, гордость, что он идет с братом,
совсем как большой, за хлеґбом для матери, ожидание города, железной дороги,
которых он никогда не видал -- асе это легко несло его вдаль, как пуґшинку,
гонимую ветром, между тем как Никандр шел не спеґша, о чем-то упорно
раздумывал.
В лесу была тропка, тут путь шел короче, правда, через овраги, глухие
места; Никандр хорошо его знал, но предпочел почему-то идти по проезжей.
Ленька, вперед забежавший, таскал из земли желвачки еще незацветшей, но уже
обильно покрытой цветочными почками таволги. Он вырывал, присевши на
корточки, и с жадностью тут же их поглощал. Неґбольшая полянка на солнце
оказалась ими богата, и он, все на корточках, перескакивал, как куропатка,
от куста к кусту.
-- Мы там не пойдем, -- сказал ему брат. -- Мы пойдем мимо Иван
Никанорыча.
-- А мимо Алеши?
Тропку эту и он знал хорошо, и весело помнил Алешины ароматные соты.
-- Как хочешь, -- ответил Никандр. -- Я тебя с собою не звал. -- И он
зашагал по дороге, не оборачиваясь.
У Ивана Никанорыча в избе был народ. Два человека, черґнобородые,
похожие на цыган, но не цыгане, вели с хозяином шумный и деловой разговор.
При входе ребят они покосиґлись на них и примолкли. Дым, не от махорки, а от
городских папирос, сизой струей плыл, застилая лик Спаса в углу. Под
образами сидел и хозяин, он был разгорячен, сделка, должно быть, шла
крупная. Ворот рубахи отстегнут до самого низу, косая шея с толстою жилой и
волосатая грудь были покрыты блестящими ровными каплями пота. На толстом
шнурке тяжело и угрюмо покачивался широкий серебряный крест и ряґдом с ним
серая ладанка, засаленная и пропотевшая. Иван Никанорыч сидел, наклонившись
и опираясь локтями на стол, рукав на одной руке, пухлой и волосатой,
покрытой веснушґками, был сильно отогнут, по рыжеватой от грядки рыжих
волос, влажной руке проползала, цепляясь ногами, широкая плоская муха. Возле
стаканчиков, у липких и пахнувших спирґтом расплесков, также узорным
бордюром, налипнули мухи, легкою стайкой кружились они над колбасой,
жилистой и сиґневато-багровой, большими кусками грубо нарезанной на
"Бедґноте": газета была сильно просалена, и типографская краска мутно на ней
растеклась. Бутылка, с намешанным сахаром, густо осевшим на дне, была еще не
допита.
Правой рукою, неспешно нацелившись, ловко хлопнул он муху, растер ее
пальцами, потом тою же горстью забрал свою рыжую бороду и сильно ее потянул;
рот приоткрылся, зубы были гнилые, неровные. Он ничего не спросил у ребят,
только прищурил глаза, и жидкие, плоские брови его низко при этом
надвинулись. Ленька схватил за рукав старшего брата, он исґпугался. Иван
Никанорыч это заметил и шевельнул усом, -- Ленькин испуг доставил ему
удовольствие.
-- Бьюсь об заклад, -- сказал он неподходящим тоненьким голосом и
безошибочно хлопнув при этом широкой ладонью по кучке сосавших в
самозабвении мух, -- бьюсь об заклад, он меня принял, как видно, за дьявола.
Черные его собеседники откинули бороды и рассмеялись длительно и
неприятно.
- Это ребята свои, ничего, -- обратился к ним Иван Никаґнорыч. - Ну,
подходи!
И, ладони не обтерев, он захватил несколько круглых кусков колбасы и
протянул ее мальчикам. Никандр подошел, Ленька за ним. Они сели на лавку и
тотчас зажевали. Колбаґса была кислая, но попадавшийся перец огнем охватывал
небо рот быстро облился слюной, Леньке казалось, что лучше он ничего не
едал.
Иван Никанорыч обернулся к Никандру.
- А его зачем взял? - Так, увязался.
- Не помешает?
- А вот!
И Никандр показал Леньке кулак, придвинув его к самоґму Ленькину носу,
как если бы тот уже оказал какую брату помеху. При этом глаза его сузились,
а сквозь зажатые губы можно было почувствовать скрытый оскал.
- Ну, ну, добрый ты паренек! -- И Иван Никанорыч хлопґнул его рукой по
плечу. -- Добрый волчонок, -- добавил он, помолчав и ни к кому, собственно,
не обращаясь.
- Я скажу, что она мне сама подарила. Так лучше -- никто не подумает,
- проговорил, помедлив, Никандр.
- А когда же назад ?
- Да вот сядем на поезд или не сядем.
- Я сейчас его отпущу, -- сказал Иван Никанорыч гостям и грузно
поднялся. Никандр пошел за ним следом, Ленька остался один.
Он опять ничего не понимал, только дивился, как это так с Иван
Никанорычем Никандр разговаривал, как мужик с муґжиком. Оставшиеся не
обращали на Леньку внимания, один из них приоткрыл отворот казакина и
вытащил бархатный, фиолетово-нежный футляр.
- Отдать или мало? -- спросил он, нажав кнопку внизу. Другой взял
вещицу из рук, повертел, потом ее вытряхнул, подержал на ладони и поглядел,
как играет. Леньке блеснуло в глаза.
"Чем забавляются, -- подумал он с удивлением. -- Ровно ребята".
- Отдавай, -- сказал, наконец, другой черный мужик, -это дело такое,
сбыл с рук да и ладно. Да и деньги нужны. В Ефремове спрашивали. Хорошо
можно царских купить. - И он что-то прибавил еще невразумительное.
Когда Иван Никанорыч снова вошел, взгляд его безошиґбочно, так же, как
давеча и на мух, упал на браслет, мягко скользнувший в футляр своими
подвесками. Но он не покаґзал и виду.
- Тоже ребята нынче пошли, - сказал он неспешно, опять опускаясь на
лавку. -- В Собакине, слышали? - молодчиков двух за каким делом накрыли?
- Нет, ничего не слыхали, -- ответил один из гостей.
- А как же! Этой зимой пропал из колонии мальчик, бог его знает, чей
это был паренек, так... из прибеглых. А на Соґбакине у Митрофана... Ну, как
же не знаешь?.. Шестипалая дочь у него... Акулькой звать, порченая... Так у
него два молодґчика, вот этакого самого возрасту... -- Он кивнул головой на
Никандра и ухмыльнулся, -- цельную зиму все солонину тасґкали, а откуда --
непостижимо. И однако открылось. В Солоґвом верху, где раньше сторожка была,
есть заброшенный поґгреб. Оттуда они и таскали.
- Ну, так что ж? А чья ж солонина была?
- Божья, должно быть. -- Иван Никанорыч рассмеялся в усы. -- Этого
самого мальчика была солонина. Кости нашли. Третьего дня их водили.
Сознались. Так-то и ты, смотри у меня, не шали!
Иван Никанорыч обернулся к Никандру и пригрозил ему пальцем.
Обернулся и Ленька на брата. Тот стоял у дверей и, казаґлось, еще
продолжал слушать рассказ. Опять глаза его сузиґлись, а по щекам поползли
острые скулы, обозначая улыбку. Ленька к нему подошел, хотел потянуть за
рукав, но не потяґнул, а только сказал негромко, просительно:
-- А мы не домой?
Никандр поглядел тупо, не понимая. Потом, будто слова не давались ему,
медленно проговорил:
-- Нет. Я к Маланье. В Москву.
- Ну, тогда поторапливайся. А не то опоздаешь к Макґсимке. -- Что-то
веселое еще пришло ему в голову, и Иван Никанорыч к себе пододвинул бутылку.
-- Валяй посошок! -- крикнул он звонко и налил две рюмки.
Никандр свою опрокинул, крякнул, как настоящий мужик, и, взяв корочку
хлеба, сначала понюхал, потом ее посолил и начал жевать.
-- А ты? -- обратился к Леньке хозяин. -- Пей, она сладґкая. Небось и
не пробовал?
Ленька боялся, а не послушаться совестился. Гости Ивана Никанорыча
глядели и ухмылялись, одобряя забавную шутку.
Тогда, подождав, Иван Никанорыч придвинул Леньку к себе и притиснул его
между колен.
- Штука хорошая, -- сказал он, -- не бойся и пей. Ленька со страхом
взял рюмку, отхлебнул и закашлялся.
Спирт обжег ему горло и кинулся в нос.
-- Я не хочу, -- промолвил он через силу.
-- Не нравится? -- произнес с удивлением Иван Никаноґрыч. -- Разве не
сладко?
И вдруг с силой и злобой схватил Леньку за шиворот, как хватают щенка,
приподнял и отпустил.
-- Скажите! Не нравится?
Ленька, пожалуй, заплакал бы, да не успел. Рука ие Никанорыча, схватив
его за щеки, раздвинула рот, а другая i него опрокинула рюмку. Гости
захохотали.
-- Ну, а теперь, друзья, марш!
И, раздвинув колени, Иван Никанорыч сунул Леньку Никандру.
-- Ну, иди же, не будь дураком, -- сказал тот и, обративґшись к
хозяину, с непонятной и непривычною вежливостью добавил, почти церемонно:
-- Благодарю вас, Иван Никанорыч!
Потом они вышли. Ленька чихал, кашлял и морщился, но заплакать не смел.
К тому же во рту все и прошло, -- было даже, пожалуй, приятно; немного
пощипывало, но горячо что-то внутри пробегало. В лесу было весело, воздух
был легкий, и солнце сияло между ветвей.
-- Ну что ж, ты -- домой? А дорогу найдешь?
-- Нет, я с тобой, -- сказал Ленька.
Он поднял глаза на Никандра и удивился. Тот глядел весеґло тоже. И
только сейчас Ленька заметил, что мешок за спиґною брата не был пустой, в
нем что-то завернуто.
-- Нет, я с тобой, - повторил уже просительно Ленька.
-- Ну, а со мной, так пойдем. Только не будь дураком, я тебе уж
приказывал.
-- А что это там? Что тебе дяденька дал?
-- А не твово ума дело. Помалкивай знай.
-- А он злой или добрый?
Никандр ничего не ответил и зашагал но дороге. Может быть, он ничего и
не слыхал.


V

Когда Катерина дошла до поворота к Алеше и увидела куґстики уже
желтеющей таволги, набросанные по бокам узкой тропинки, она тотчас
догадалась, что это Ленька тут завтраґкал. У нее мелькнула надежда, что они
оба пошли мимо Алеґши и могли там задержаться. Она повернула на тропку,
ускоґрила шаг. Тропинка шла, изгибаясь между стволов; молодой зеленый подсед
порой застилал ей дорогу, ветви орешника, как полусбегала оврагами, били ее
по лицу. Порою с пригорка открывались в просветах верхушки дерев, лежащих
внизу, солнце лежало на них, и сами они, чуть поколыхиваясь, гоґворили душе
о покое и мире. Тут бы остановиться, умерить Дыхание и тихо забыть о
беспокойном, о человеческом. Но Катерина ничего не замечала вокруг, не
замедляла шаги, а на против того, и вверх по откосам карабкалась, как
молодая коза, гонимая звуком рогов. И в том беге как многое в ней
вскоґлыхнулось!
Разнолистная зелень лесная, мягким потоком лившаяся в широко открытые
зрачки Катерины, и невнятная древесная молвь, и еще более нежная под стопами
ее молвь травяная, обе ласкавшие уши, -- все это мягчило и омывало,
приуготовґляло к чему-то... И самое беспокойство ее и тоска сделались шире.
Правда, стоял и всюду мерещился ей белоголовый сыґнок, но сколько еще вокруг
него образов всколыхнулось в душе! И это, конечно, уже от быстрых движений и
от разгоґряченной крови, заигравшей на бледных щеках, порою не Катеґрина,
мать и жена, да еще и несчастная мать, а жена неудачлиґвая, не
тридцатилетняя женщина в темном платке, а цеплялась за ветки, подтягиваясь,
и, безраздумно сорвав прохладный клеґновый листок, прилагало его к пылавшей
щеке другое совсем существо, горячий конек, подросток Катюша, где-то,
казалось, навеки потерянная... а вот отыскалась -- в лесах!
Как ветки, мелькали отошедшие дни и года, но и мелькая, не исчезали, а
вот появились опять, как бы живя неизменно, пребывая во веки веков,
отдельные и неразделимые, вовне и внутри.
Завидев Алешин шалаш, с самодельной трубою, дымивґшею синим дымком,
Катерина остановилась, прислушалась. Ничего не было слышно, только синица
пела в кустах, да на огороде за изгородью взволнованно глухо клехтала
наседка, созывая цыплят. "Цыплятки-то ранние", -- с внезапною маґтеринскою
нежностью подумалось о них Катерине, но тотчас и забыла.
Поляна цвела перед ней разнотканным ковром. Цветы были нежные, райские.
Алые капли гвоздики, воздушные на тонґких стеблях колокольчики, шелковистая
дрема, похожая на ветерок, заплутавшийся между травы, ярко блиставшие,
поґдобные белому дню, головки пупавок, раковые шейки метелками, напротив
того, умерявшие свет тихой своей фиолетовостью, желтые лютики, чем-то
напоминавшие пасхальные свеґчи в весеннюю ночь, и, наконец, у самой земли,
разноцветные стайки анютиных глазок, похожих на маленьких девочек в
ситґцевых платьицах...
Было отчасти похоже на сказку, как если б от бури времен густою стеной
безмолвного леса был отгорожен, украден от жизни кусочек ее, островок, живой
и горящий, но не сгораюґщий, а пламенеющий тихо, как купина, в тихом своем
отъеґдинении.
Катерина невольно, сложив два перста у сердца, перекресґтилась. Было
движение это не больше, как если бы бабочка, прогретая теплым лучом, легко
шевельнула крылами. Она его я не заметила, но тихая теплота, как после
причастия, ее охґватила, Катерина пошла между травы, сама не понимая, как
она была теперь приготовлена -- ко всему.
Алеша что-то варил у себя в котелке, неопределенно душиґстый пар стоял
в шалаше, самодельная печка с прикрытою дверґцей глухо потрескивала.
Деревянною ложкой снимал он с поґверхности супа желтоватую пену, как если бы
перетапливал мед.
-- Здравствуй, касатка, -- сказал он, обертываясь. -- Сядь, посиди.
Ладно ль готовлю?
-- А из чего?
Тут всего помаленьку, -- ответил Алеша, -- у пчелок укґрал. Травы,
цветы, березовый лист. Березовый лист от ног помогает, на ноги стал
ослабевать. А что ж своего не взяла?
-- Его и ищу, - отозвалась Катерина, - С Никандром ушел. Не знаю сама,
как отпустила. Думала, не у тебя ль.
-- С Никандром? Так, так... А далеко ль ушли?
-- В город надумали. К Маланье, в Москву. За хлебушком.
-- Сядь. Ты, я вижу, бежала.
Катерина чуть отошла, послушалась, села на пень. Это не был обрубок.
Когда-то, грозою испепеленный, стоял тут огромный развесистый дуб, надо всею
поляной один. Алеша его обпилил, обровнял и заключил в свой шалаш. Корни его
и ныне покоились где-то на глубине.
-- Хлеб -- дело святое, -- сказал старик и замолчал.
Лицо у него было усталое, тени легли под глазами, но двиґжения были
легки. Рука его, цепкая, маленькая, проворно работала ложкой. Можно было
подумать, что он о Катерине забыл. Молчала и Катерина.
-- Да только что хлеб городской... около этого хлеба мноґго греха.
Откушай со мною, -- опять обернулся Алеша.
Он схватил котелок прямо руками и быстро его почти пеґрекинул на стол.
"А говорил, ноги ослабли", -- невольно подумала Катериґна, глядя, как
живо он поворачивался.
-- Что ты глядишь? -- заметил старик. -- Оттого что, всем говорю:
живите природно. А и самая смерть, она тоже приґродная, легкая. Возьми там
себе.
Катерина вынула из стенки ложку, заткнутую ручкой в соґлому, привычно
обтерла ее внутри большим пальцем и присеґла к столу.
Суп был душистый, кидавшийся в голову, немного пьяняґщий. В нем
попадались сочные мягкие стебли какой-то травы, напоминавшей горох, на ложке
бледно сквозили золотистые жидкие капельки масла. Алеша сказал:
- А это пчела не взяла, сама мне оставила. Как пойдешь, захвати, у меня
их довольно, орешков. Зимою насобирал.
Катерина сидела будто во сне, странная слабость ее одолеґвала. И надо б
идти, и не встать. Так бы сидела, ждала... чего.
А Алеша будто читал в ее сердце.
-- Видишь, касатка, хочешь -- сиди, дожидай. А не хочешь сейчас, после
придешь. Тут хорошо поджидать. А что он ушел мимо меня, то, видно, судьба.
Одному написано: есть, -- а другому: едомому быть, жертвою пасть. А без
жертвы мир не окупишь. И сладко, скажу тебе, жертвою пасть.
И как непонятен был суп, но сладок, душист, и хмелем охватывал грудь,
так были мудрены слова старика, и так они были просты и опьянительны.
-- А тот человек... (Катерина уже догадалась: Иван Никанорыч!) -- тот
человек... лукавый он есть и маловер. Добру не научит и правду не скажет. Но
только, заметь, и без таких мир не стоит. Черное и белое в мире, оно
перемешано, будет срок - отберут.
-- А чем-то я, видно, грешна, -- сказала как бы себе Катерина.
-- Судьбою грешна, -- ответил старик, -- судьбою грешна, а больше
ничем. По глазам твоим вижу. А этак-то лучше, чем от себя. От себя --
отвечать трудновато. А что возложиґла судьба, то неминуче нести. Потому
отвечаешь за всех. Кто сам неповинен, тот в первую голову и отвечает. Ибо
виноваґтым-то, видишь, касатка, одним им не оправдаться. Надо подґмогу
держать.
Катерина ушла от Алеши, унося с собою несколько горґсток липовых мелких
орешков, он ей дал наставление, как их толочь и отжимать.
И еще уносила она эти слова, точно за ними и шла, бежала сюда, а с нею
и в ней бежала ее короткая молодость, сначала такая гремучая, вольная, как
студен и гремуч ключ по весне, а потом шелестящая, тихая, в молитвах, в
покорности, как воды реки у невысокой, у белой, у монастырской стены и еще
та, как пришел человек, высокий и бородатый, и край бороды будто прислал, а
в глазах его омут, и голос из омута, и как ей о детях сказал, и как встала,
пошла в его дом. Затем ли она торопилась, чтобы услышать эти слова, которые
были как ключик ей, чтоб отомкнуть последнюю дверь? Должно быть, что так.

VI

Тем временем мальчики были уже далеко. Только одно, да и то пустяковое,
происшествие их задержало. Пока шли они лесом, все ничего, и Ленька
по-прежнему весело прыгал, даґлеко забегая вперед, но, когда они вышли снова
на солнце и сильно стало оно припекать, мальчик почувствовал себя нехороґшо,
стучало в висках, тошнило. Однако, он брату ничего не говоґрил, боялся, что
тот кинет его посереди дороги. Наконец, стало невмоготу. Он забежал подальше
и хотел прилечь за пригорком в животе была резь и движение, толкало под
ложечкой и заґстилало глаза. Но едва лишь он наклонился, все разрешилось.
Ленька стоял, раскинувши руки и скрючившись, вид у него был самый
жалкий. Голодный желудок не выдержал, накоґнец, и, как бы мстя за