Новиков Игорь. Золотые кресты

Богородица, как малая девочґка, с веночком на голове, и собаки, и змеи, и
эти особенно -- на бычьих ногах и с крылами бородатые мужики на целую
стену... встретить такого -- умрешь. Но хоть и страшно, и все непонятно, а,
кажется, век бы не уходил. И даже Никандр оживился, глаза его заблестели, он
то и дело одергивал Леньґку, чтобы тот чего не проглядел. И когда они вышли,
кружиґлась у них голова, и, одновременно, оба почувствовали такой
неукротимый и сокрушительный голод, как если бы на гору втащили одни
тяжеленнейший воз.
Никандр расхрабрился. Он не был похож сам на себя, щеки пылали, крутил
головой и все повторял:
- Ну, ну... наворочали... Здорово! Вот это так... здорово. Увидев
огромных орлов, поверженных в землю, он предлоґжил:
-- Пойдем доедим! - и храбро направился к птицам. Последний ломоть
круто они посолили оставшейся солью и стали закусывать. Никандр из озорства
забрался наверх, попирая державную некогда птицу. Последние посетители
неґторопливо покидали двор. Но и они задержались.
Из ворот неожиданно показалась курьезная... почти что процессия.
Четыре совсем карапуза, а впереди так лет пяти мальчуган - устроили
шествие. Те схватили друг друга по двое за руки, старший один шел впереди и
махал перед собой лопухом. Все они пели тот же мотив, что слышали Ленька с
Никандром на Театральной. Детвора эта, по младости лет, еще сильно
карґтавила, но все же теперь слова были слышны, и Ленька их разобрал. Махая
зеленым своим лопухом, водитель процесґсии звонко, с задором, выкрикивал:
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой!
Когда они кончили и остановились, довольные, что на них все глядят и
смеются, какая-то женщина присела у знаменосца.
-- А сколько тебе будет лет, республиканец?
-- Я призывной, -- ответил тот, не смутясь. Она рассмеялась и потрепала
его по щеке.
Леньке запали на память слова этой песни. Они ему очень понравились.
Бог ведает, как он их понимал. Но только когда мальчики снова построились и,
направившись к выходу, запеґли опять, Ленька в восторге кинул вверх свою
руку и открыл уже рот, чтобы подпеть... Острая боль от неровного взмаха руки
не дала ему этого сделать. Он чуть не вскрикнул, но удерґжался и только,
заморщившись, стал растирать больное плеґчо. Никандр же, хоть и молчал, но с
высоты поверженных крыл глядел перед собою спокойно, уверенно. Песню и он
поґнял по-своему.
Впрочем, вышедший сторож попросил их убраться. Ниґкандр, не торопясь,
не без важности, повиновался; Ленька вышел за ним.

IX

Встреча с Маланьей вышла нечаянная.
Когда попали они на Смоленский, это было для них не меґнее сильно, чем
каменный мир гигантских людей и чудовищ, куда нечаянно они заглянули. Но
было зато все родное, свое, деревенское, будившее давние воспоминания
детства. Деревню сгустили до степени города. И все здесь открыто, не за
стекґлом, можно нагнуться и поглядеть, пощупать руками, все это пахло и
вызывало слюну, самый воздух был вкусен.
Один за другим прошли они, тесно протискиваясь между толпой, хлебный
ряд, масляный, где продавали также мясо и сало, мыльный и крупяной... Дальше
сидели торговки, продаґвавшие ягоды, яйца в лукошках, старый картофель и
молоґдую свекольную ботву, лук. Отдельными группами останавґливались
завороженные зрители около одинокой потертой пары ботинок. Недороги были, и
попадались нередко, щегольские американские с картонной подошвой. В
тюбетейке татарин, сноґва Москву победившая нация, -- весь православный
народ переведя на торговлю старьем, сидел в полукруге товара,
расґставленного в строгом порядке: мужские и дамские, детские, старые и
новые, и подновленные; уединенно, как первый на лотерее приз, блестели
калоши от "Богатыря".
А еще несколько дальше стояли возы, и нераздельно цаґрил мужицкий
подлинный дух; сюда, как в низину, стекались и главные деньги. Тут же
кое-кто из заплатанных барынь, в дырявых, без каблуков башмаках, пытались,
минуя посредниґков, обменять на продукты то теплую кофточку, благо зима была
далеко, то старые штаны диагональ, еще хранившие след от отпоротых
генеральских лампасов, то, с бахромой, многоґцветную персидскую шаль, то
золотое кольцо, уже одну отслуґжившее службу, с резною датой внутри и
отошедшим именем: Жорж...
Но в зипунах миллионеры неизменно обманывали все сдеґланные дома
расчеты. Они также учитывали, что без посредґников сделка должна быть
дешевле, и всю эту разницу вовсе не прочь были оставить себе. А впрочем,
штаны, хоть и без лампасов, имели всегда хороший успех.
Это были медовые дни вновь разрешенной свободной торґговли. Народу на
рынке толпилось неимоверно, глаза разбегались, руки выкидывали целыми
лентами разноцветные этиґкетки, а другие совали их, почти не пере
считанными, в отдувшийся толстый карман.
-- Пулеметные ленты, -- шутили красноармейцы, стоявґшие преимущественно
со все еще полулегальными мешками с мукой.
Передавали и толстыми пачками, перевязанными, верно по сотням,
сероватою, грязной тесьмой. Попадались валявшиеґся тридцатки и шестидесятки,
никто их не поднимал.
Между рядов с револьвером и хлыстом важно ходил миґлиционер; он
выступал, как индюк, которому зерно обеспечеґно, и торопиться ему решительно
незачем.
Каких только возгласов не слышалось в воздухе и чем только тут не
торговали!
Больше всего ребят поразила старушка и следом за ней молодец. Старушка
была согнута вдвое, но голос у ней был звонкий на редкость. Медово и
убедительно она выкликала:
- ВодичкиВодички! Кому угодно водички? Водички безґвредной! Сама
кипятила! Водички!
А следом за ней парень в поддевке. Из-за расстегнутоґго ворота болтался
поверх ситцевой синей рубахи в полосґку медный, большой, погнутый, в
схватках, .должно быть, крестильный крест. Лицо его хитро подмигивало,
реденьґкий ус улыбался. Этот орал во всю глотку, открыто, неприкровенно:
-- А вот кому надо холодной! А вот кому надо свежей мытищинской! Сейчас
из-под крана, истинный Бог!
Изредка он разнообразил, глядя по публике:
- Святой воды кому надо, товарищ? А вот кому надо креґщеной воды! Сам в
купель наливал, сам окунался! Аи, кому надо воды! водички! воды! Стояла
жара, и оба они торговали по двести с полтиной стакан. Уткнувшись в огромное
кирпичґное здание с разбитыми окнами и заколоченной дверью, мальґчики стали
его огибать. Тут, на углу, был водоворот, и как плавучие островки,
колеблемые туда и сюда, между толчков, окриков, приветствий и задираний, не
чувствуя ни малейшего стеснения или просто хотя б неудобства, люди пили и
ели. К услугам их было и молоко, и фруктовые воды, и булочки, и пирожки, и
лепешки, и пирожные с кремом...
Те же пирожные в изобилии поглощали и сами бабы-молочницы, рукавом
обтирая запенившийся на углах их губ розовый крем, а заодно захватив и
толстую красную щеку, обґлитую потом. Мальчики тут едва протеснились, также
сразу вспотев от давки, жары и от извинительной жадности, ничем не
утоленной.
Но и дальше не стало просторней. Сплошною толпой, как узкий мосток, был
залит тротуар. Встречные волны с трудом одна проникали в другую, кто-нибудь
постоянно косо летел на мостовую. Тут были сласти: сахар кусками, ирис,
подсолнухи, миндаль и какао, изюм, шоколад и конґфеты в бумажках, толстый
урюк. Продавцы - девчонки, старухи, мальчишки - жались у стенки, готовой
обрушитьґся. Порой кто-нибудь из папиросников, рассеянных всюду и в самые
уши зудивших, как комары, свою однотонную песню, скрывался в пролом, и к
застарелой, из окон льюґщейся вони присоединялась, как крепкая эссенция,
влитая в уксус, свежая струя густого и теплого, слишком знакоґмого запаха.
Ленька с Никандром дело это тотчас сообраґзили. Один за другим юркнули туда
и они. Там было мрачґно и затхло, промозглая сырость их охватила. Но это
нисґколько не помешало им выполнить долг, и, сделав необхоґдимое, с новою
бодростью, они, облегченные, вышли снова на свет. И когда вылезали, обоим им
показалось, что это Маланья.
Правда, они разглядели одни только ноги и желтую кожу на них,
зашнурованную чуть не до колен, но раструбы ботиґнок шли столь широко, как
могла на свете распространиться одна только девка Маланья. Высокий подол,
как вылезали, хлестнул их по глазам, терпким и пряным, раздражающим заґпахом
ударило в нос. Никандр чуть не схватил за подол проґходившую, но в тот же
момент на него натолкнулся пожилой господин, несший, откинувшись, легкий
полок на груди, заґставленный сплошь небольшими коробочками. Он был
приґлично одет и, резво и рьяно, не переставая, выкрикивал:
-- Сахарин настоящий, американский! Кристалл!
Зыбкое его сооружение, от неожиданного толчка между худых колен,
заколебалось, он пошатнулся, еще кого-то заґдел, две дамы в черных вуалях,
неспешные, неприспособленґные, сорвались на мостовую, крыло у одной от вуали
зацепиґлось за гвоздь на столбе, а в шляпу, сорванную этим рывком с головы,
заехала, как лошадь в ворота, толстого пирожника рыжая осанистая борода.
Произошло всеобщее замешательґство, во время которого Никандр получил в
спину изрядный пинок, а Леньку презло щипнул кто-то за ухо. Но оба они и
тому были рады, что отделались дешево.
Однако же время было потеряно, Маланья ушла.
Теперь перед ними открылась другая картина. Это был баґзар вещевой. Не
хватило бы времени не только что все погляґдеть и осознать, но просто
назвать и перечислить всякую дрянь, которая здесь была наворочена или,
пожалуй, напротив того, любовно и бережно разложена и расставлена у ног этих
приґвычных уже и заядлых, новых торговок. Но были тут и из тех, кто приносил
последнее платье, и последнюю куклу, потиґхоньку сворованную у своего же
ребенка, и золотой маленьґкий крестик на тонкой крестильной цепочке, нынче
поутру сняґтый с груди.
Там, по ту сторону, царила еда, и крепкая брань, и деловиґтый смешок,
там неуклюже, наперебой, работали мускулы и языки, и если не будущим, то
настоящим - жили непритязаґтельно, грубо и сочно. Здесь были остатки,
обломки, обрывґки, мобилизация золотой нищеты и последнего, самого
скромґного, когда-то живого уюта. Но и сюда заглядывал хищник.
Не тот, которому надобна кровь, чтобы металлом звенел его пульс под
тонкой и крепкою кожей, а хищник, учуявший паґдаль, необходимую, чтобы все
новый и новый, свежий жирок округлял и округлял его непотребную плоть.

X

Мальчики жадно глядели на мишуру, жидко блестевшую под все
раскалявшимся солнцем. Они обошли только часть этого торжища и уже хотели
его покидать, чтобы идти в переґулки и искать там Маланью, как коротенький,
но многознаґчительный для Никандра, глухой разговор заставил его
остаґновиться, прислушаться.
-- Нет, милый, эти дела делать так неудобно. Квартиры тебе я не скажу,
а приходи-ка ты завтра пораньше -- туда! Там и обделаем. Одно, видишь ли,
дело -- товар обезличенный, а другое -- на чистоту уворованный.
Темная личность в широком, болтавшемся, не по плечам, пиджаке, с косыми
глазами и с желтыми, с бурою накипью, кривыми зубами, круто и выразительно
собрала морщинками кожу на левой скуле и повела ею по направлению к мрачному
зданию, знакомому мальчикам.
-- Ну, нуДавай, -- кратко ответил другой, коренастый. -Это верно, что
там поспособнее. Никто не увидит.
У Леньки от этого человека запало на память: из-за шиґрокой спины косо
болталась серьга, но, рядом со свежим проґколом, мочка была свежеразорвана,
да еще были штаны с широким раструбом внизу, точно их распушил, да там и
осґтался гулявший в них ветер.
По наитию Никандр догадался и Леньке шепнул с уваґжением:
-- Сразу видать. Из матросов.
Этот обрывок воровского короткого разговора Никандр не пропустил мимо
ушей. Надо было кончать. Теперь отысґкать только Маланью, а сбыт обеспечен.
Оба они устремились после того в переулки, ведущие к Дорогомилову, к
Москва -реке. В них нелегко было им раґзобраться и очень легко запутаться
вовсе. Дома походили один на другой и были так грязны, засалены, как были
затерты грязною жизнью и друг от друга неотличимы населявшие их спекулянты.
Мутная, как навозная жижа, тоска одолевала попадавшего сюда свежего
человека, темное уныние и безысґходность охватили и наших ребят. Ленька
скулил, как щенок, Никандр коротко его обрывал; лицо его было угрюмо.
Наконец, в безнадежности, решили они снова пойти на баґзар, и тут сразу
им посчастливилось.
Над грудой наваленных, вперемежку с цепочками и бездеґлушками, шелковых
тряпок стояла, низко нагнувшись, нарядная толстая девка. Только что положила
она синий большой, с густой бахромою, такого глубокого, ровного тона платок,
каким должно быть само небо в раю, и теперь захватила толстыми пальцами, на
которых блестели зеленые перстеньки, до сего украшавшие, надо так думать,
руки мужчин, подняла и поколыхивала, сама не разґгибаясь, на золотой тонкой
цепочке тяжелый овальный, с выреґзанным наискось именем медальон.
Ребята стояли, разинувши рты. Они узнавали и не узнаваґли сестру.
Маланья была одета в короткое, с глубоким выреґзом платье. Оно было яркого
желтого цвета, почти канареечґное, и отливало на складках, как золотое.
Широкие кремовые кружевные прошивки шли сверху и донизу. Но тонкий этот
соблазн был, пожалуй, излишним, и без этих просветов фигуґра ее на солнце
была отлита, как если б на тех каменных баб и богинь, что стояли в музее,
накинули легкое одно покрывало, а при согнутом корпусе, и без того низкий
вырез у платья походил на широко распахнутые ворота Эдема, где у самого
входа перед оглушенным Адамовым взором возносились и поколыхивались, в
царственной своей наготе, налитые соком и напоенные солнцем райские яблоки.
Тонкая кожица этих плодов, казалось, просвечивала, и через нее глядели так
живо, как если б ока, эта самая косточка, была на поверхности,
темґно-малиновые ее очертания.
Таких оглушенных и онемевших Адамов, бессмертно в нас пребывающих и
проносимых в жизни земной решительно чеґрез все, и через революцию, и
спекуляцию, и преступление, и через любовь, и сквозь самую старость, лишь бы
время от времени их осиял подобный слепительный свет из Эдема, этих
неистребимых Адамов оказалось немало. Они обстали росґкошную трапезу
восхищенным, немым полукружием. Взоры их воплотили всю жизнь; заменяли они,
одновременно, и руґки: так непосредственно живо трепетала ладонь под нежною
тяжестью; и были они как уста, ощущавшие тонким касанием ароматную кожу, и
как жадный их рот, пожиравший самую плоть. Это было слияние чувств в чувство
одно, первобытное и прародительское.
Похоти не было в нем, похоть могла придти позже, в гниґлом и развратном
мозгу, в котором живут и мерзко, как черґви, плодятся, от совокупления
воспоминаний с воображаемым действием, мерзкие образы.
И когда она, наконец, расправила стан и выпрямилась, округґляя вокруг
бронзовой шеи загорелые полные руки свои, чтобы примерить массивный тот
медальон, воистину была она, среди скудости и убожества повседневного бытия
этих людей, как боґгиня, пусть не из пены морской, а из грязи Смоленского
рынка возникшая, но она была идеал и средоточие, и устремление апоґфеоза. И
там, где полускрылись плоды и где между двух полухолмий лег медальон, как в
линзе теперь перекрещивались и преґломлялись натянутые как струна, готовая
издать звуки осанны, почти физически ощутимые, ощупываемые взоры людей. И
роґзовый идол, казалось, сам понимал и принимал поклонение, боґжественно
этого не обнаруживая.
-- А что тут написано? Имя какое? -- спросила Маланья. И продавщица
ответила ей с оттенком почтительности:
- Имя хорошее и самое благородное имя: Матильда.
- Как раз мое имя, -- сказала Маланья и усмехнулась. -- Имя мне
нравится. Я это возьму.
Она надела цепочку и, не стесняясь, полезла рукою за паґзуху. Пошаривши
там, за левою грудью, достала она из подґмышки завязанный неизбежною серой
тесемкой толстый холґщовый мешочек. Развязать на нем узелок не сразу ей
удаґлось, он затянулся. Тогда она, держа одного рукой, стала его расшатывать
прямо зубами.
Никандр, между других, глядел на сестру с восхищением, он ею гордился.
Но только успела она расплатиться и братья стали проталґкиваться, чтобы
к ней подойти, как послышался крик и вслед за тем выстрелы, частые, один (за
другим. Все беспорядочно кинулись в разные стороны, сбиваясь в комки.
Продавцы поґспешно сгребали, не разбирая, в узлы свои вещи. Смятение это
возникло поблизости. Ленька шарахнулся сразу бежать, но Никандр его удержал,
ему не хотелось опять упустить из виду Маланью, а она стояла спокойно,
только оборотившись в сторону выстрелов. Там скоро народ поредел, и в
непосредґственной близости обозначилось два человека. Они отступали спиной и
беспорядочно стреляли перед собою. Преследовали их четверо в штатском,
прилично одетые, двое из них, видиґмо, стремились обойти с боков. Движение
это было замечено, и оба бандита сразу, сжавшись, как кошки, упругой
спиралью перевернулись и, прыгнув, смешались с толпой, продолжая стрелять.
Тогда хладнокровие потеряли и сами преследователи и, наудачу, также открыли
стрельбу.
Все это сражение заняло не больше полутора-двух минут, а еще через пять
-- базар торговал, словно бы ничего и не случилось, всем было дорого время,
да и законный срок уже близился; даже и разговоров было немного.
Маланья так и не двинулась с места, на равнодушном ее лице не
отразилось ничего. Немного она удивилась, когда увидала подошедших к ней
братьев.
-- Пойдем поглядим, -- сказала она.
Жертв было две. Женщина лет сорока лежала, как если б споткнулась. Одна
рука подвернулась, и на нее из груди негусто стекала липкая кровь, в другой
был зажат наскоро скомканный узел. Казалось, и мертвая, она никому его не
хотела отдать.
-- Только деньги ей зря отдала, -- сказала Маланья, узнав свою
продавщицу. -- И нужно тебе было бежать? Сидела бы тихо, была бы цела.
Из бандитов один был убит, другой, как говорили, был ранен, но скрылся.
Убитого перевернули на спину. Лицо у него было совсем молодое и вовсе не
зверское, напротив, какое-то простодушное удивление запечатлелось на нем.
Зато на груди и на руке, ниже локтя, обнажилась татуировка самого
неприсґтойного содержания. Кругом говорили, что они ограбили банк, и за ними
гнались на автомобиле, а они юркнули в толпу.
Маланья остановилась и возле него.
-- Красивый был мальчик, -- сказала она равнодушно и отвергалась. --
Пойдемте, я вас пирожными там угощу.

XI

Никандров план был очень прост и практичен. Он знал хорошо, что Маланья
сама ничего им не даст, а Иван Никанорыч дал ему порошок, и отвечать за него
не придется, ибо он был совершенно безвреден; все мысли Никандра были
теґперь сосредоточены на том, как это сделать.
Случай ему благоприятствовал. Маланья была дома одна. Как настоящая
барыня, она распорядилась квартирной хозяйґке о самоваре и теперь у себя
поила ребят, гордясь заранее теми рассказами, которые привезут ее братья в
деревню. У нее была комната, довольно большая, по существу неопрятґная, но с
большим сундуком в углу и еще с сундучком за занавеской. Туда она спрятала
новый свой медальон, и Никандр отчетливо слышал, как щелкнул, запираясь,
замок. Но сунґдучок и весь был не тяжел, и захватить его было не трудно.
Большой же сундук Маланья открыла и не заперла. Оттуда достала она
легкий газовый шарф и накинула его, несмотря на жару, по-деревенски, на
голову. Там же лежали и платья. Это Никандру легко было заметить, так как
сундук наполнен был доверху, как в урожайные годы хороший амбар. Да Маланья
особенно и не таилась, ей было лестно.
Ход к ней был черный, пропитанный до основания застаґрелою вонью,
залитый помоями и загаженный кошками, окно выходило на двор, застроенный по
углам безобразными дереґвянными клетушками, унылый, пустынный; одиноко по
нем бродила коза с костлявыми, выступавшими ребрами. Но было это окно у
Маланьи завешено сверху и донизу широкою круґжевной занавеской, солнечный
свет весело бил в туалет с расґставленными на нем безделушками, а от одной
стороны трехґстворчатого роскошного зеркала, в которое теперь могла доґсыта
любоваться Маланья, отражался и с тихим спокойствиґем дремал на огромной
постели солнечный зайчик; ему было там уютно, тепло. И вообще, эта постель,
застеленная белым тканевым покрывалом, с горою подушек, особо окинутых
круґжевным покрывалом, была, ежели допустить, что наше жиґлище есть подобие
храма, в котором и ночью, и днем протекаґет наше служение, поистине, была
она, как алтарь. Даже Леньґка глядел на нее благоговейно.
"Уволоку и продам, -- думал Никандр, хлебая чай с блюдечґка и с
жадностью, как если бы горло кому перегрызал, хрустя куском сахару. -- Иван
Никанорычу надо обещанное, а то на все куплю хлеба. Приволоку. Вот будет
веселье! А там, пожаґлуй, ищи. Доказывай! Нет, ты докажи, откуда сама
нажила".
-- А что ж ты сама-то не пьешь? -- спросил он Маланью и незаметно
достал из кармана в газетную бумажку аккуратно завернутый и желтовато
подмокший с угла порошок.
- А выпью, -- лениво сказала Маланья. -- Ленька, ешь еще булку. Не
думай, не жалко.
Ленька теперь, когда отогрелся и больше не чувствовал голода, вдруг
ощутил новое чувство, с такой остротой доселе ему незнакомое. Оно отравляло
теперь блаженство минуты. Он ясно представил себе дома отца и, особенно,
мать. Бывало он без раздумья отбирал у нее последнюю корочку, чтобы, забыв
обо всем, бежать поскорее на двор, где его ждали собаґки; сейчас же он думал
о ней. Вернее, не думал, думать учился только теперь, а было как-то неловко
и нехорошо в голове, сердце же Ленькино вдруг защемило ясно и определенно.
-- Я не хочу, -- сказал он, -- я мамке возьму. Я ей обещал. -- Ему
показалось, что утром тогда он обещал.
Маланья ему не ответила, но больше не предлагала, и воґобще чем-то
стала она недовольна. Она налила и себе, но не пила. Никандр поднялся со
стула и незаметно к подносу подґвинул свой порошок. Он отошел к окну и стал
глядеть на двор. Он придумал спросить про козу, и чтобы Маланья встала и
поглядела, а тем временем всыпать ей в чай. Но только было Никандр решился
позвать, как Ленька ему помешал. Он тоже поднялся и встал возле сестры.
-- Малаша, -- сказал он, -- я что придумал. -- Поедем к нам жить. Ты
нас всех будешь кормить.
Маланья сердито его отодвинула.
- Еще чего выдумал. Небойсь, прокормитесь как-нибудь сами. Довольно
меня отец ремнем полоскал. Вас покормила, и ладно. И отправляйтесь. И
ночевать не оставлю.
-- А твой-то, -- спросил Никандр от окна, -- когда он воґротится?
Голос его слегка задрожал от волнения.
-- А тебе еще что за печаль? -- огрызнулась сестра. -- Он, может, и
вовсе со мной не живет. Только приходит.
-- Рассказывай сказки! -- грубо ответил Никандр и мотнул головой на
постель.
-- Ах ты, щенокВишь, куда метишь! А кого захочу, того и спать положу.
Много ты понимаешь. И тебя бы, глядишь, на ночевку оставила, кабы ты не был
родной.
Маланья захохотала. Смех перешел в кашель, она наклоґнилась и отпила.
Никандр глядел на нее от окна, он покраснел от злости и напряжения.
Склоненная толстая шея Маланьи была у него перед глаґзами, определенно
напоминая толстый и нежный затылок свиґньи. "Сала-то сколько! -- подумал он
с ненавистью, в которой одновременно и зависть была -- человеческая, и
звериная гоґлодная жадность. -- Ножом бы пырнул! Так и разъедется... -- У
него потемнело в глазах, и если бы нож под рукой, ни за что поручиться было
б нельзя. -- А так и еще было бы чище! У... солонина проклятая!.."
- Поди сюда. Живо! -- грубо и повелительно приказал он ей вслух.
Маланья оборотилась к нему и поднялась. Было что-то таґкое и в голосе,
и в напряжении глаз, что покорно она повиноваґлась. Никандр обогнул ее спину
и положил руку на стол... Но тотчас отдернул назад и сам отпрянул к окну. В
дверях стоял и глядел на него широкий мужчина в усах, в туго затянутом
френче и галифе с кожаной проймой в шагу. Сапоги на нем были высоґкие,
голенища блестели, в руках был коротенький хлыст с двойґной ременной петлей
на конце, и весь он стоял, как отлитой: сжатые губы, сдержанный взгляд,
холодный, пронзительный. Никандр его сразу определил про себя: это из тех...
-- Это что еще за ребята?
-- Это браты. Из деревни. Что рано?
-- Пришел навестить. -- Он скинул фуражку, присел к стоґлу, помолчал.
Потом посмотрел на Маланью странным загаґдочным взором. -- На Смоленском
была?
Маланья угукнула.
- Мишку убили. Рисованого.
- Знаю. Видала.
- Жалко?
- Красивый был мальчик, -- повторила Маланья те же слоґва, как и на
базаре. Потом улыбалась и подсела к вошедшему.
Она полуобняла его голову и потянула к себе на грудь. Он несколько
полуотклонился и глазом повел на ребят. Маланья настойчиво его приклонила к
себе.
- А ну их, -- сказала она. -- Надоели. Побудешь?
Маланьин гость издал звук неопределенно разнеженный, поґтом повернулся
удобней и поцеловал одну за другой полуоткґрытые Маланьнины груди. Потом
надул щеки, отвел назад гоґлову и шумно выпустил воздух. При этом
аккуратно-усатое лицо его было похоже на морду кота, который только что сала
отведал, но отведал его недостаточно. Вдруг выражение его круто переменилось
на недовольное. Он потянулся и захватил между пальцев слегка подоткнутый под
чашку Никандров пакетик и, не спеша, начал развертывать. Маланья с
невыразительным удивлением следила за ним. С большим интересом зато
погляґдывал Ленька, -- этот дяденька новый его занимал. Только Никандр, все