Новиков Игорь. Золотые кресты

оскорбление, стремительно извергал за полчаса до того поглощенную гадость.
Была ли тому причиґною прокисшая колбаса Иван Никанорыча, с приставшею к
ней, не вовсе убитою мухой, или разбавленный с сахаром поґдозрительный
спирт, яд, непривычный для Леньки, но только последствия были ужасны, и даже
Никандр, подойдя, не обґругался, а лишь с любопытством глядел на братишку.
-- Как тебя разобрало, -- сказал он с раздумьем.
Ленька поднял глаза, лицо его побледнело.
-- Я хочу посидеть, -- сказал он просительно и, отойдя, опустился на
траву.
Никандр, ничего не ответив, не отходя, сел тут же, скинул мешок, достал
оттуда краюшку настоящего хлеба, отломил и, ни на что не обращая внимания,
стал с жадностью есть. Леньґка па него поглядывал издали, ему было завидно,
но аппетита не было. Брат предложил, он отказался.
-- Потом поешь. Оботрись, -- заметил Никандр и опять зажевал, бормоча.
-- Вот поглядим, хорошо ли то зелье. Подмокло оно, ну, да авось ничего. Она
ведь и так спать здорова...
-- Ты это об ком?
-- А ни об ком. Об Иван Никанорыче. Видишь, хлеба нам дал на дорогу.
-- А за что он нам дал?
-- Ни за что. Даром, - Никандр поглядел на Леньку и ухмыльнулся.
-- Стало быть, он вовсе не злой?
-- Ну да, не злой.
-- А как же он меня как схватил! И все назад вырвало?
-- Я ему тоже кое-что обещал, -- ответил Никандр, -- а ты что же, хотел
бы в Москву, да без хлеба? Не близко. И опять же наука нужна, сам до всего
не дойдешь.
Ленька пригрел руками живот, на груди отлегло, и он опять повеселел.
-- Ты мне дай, -- сказал он, -- я ничего... я подожду, а только как
пахнет...
На станции им повезло. Билетов, конечно, не выдавали, но, пользуясь
обшей сумятицей, они замешались в толпу.
Еще когда только медленно подкатывал поезд, оба они, в голодной толпе,
издали разглядели, как усталый, точно и он плохо накормлен и переутомлен
непосильной работой, закоґптелый, как кочегар, паровоз был густо осыпан
людьми. Они лепились, как мухи, непостижимо, с занемевшими членами, с
пересохшею глоткой и обожженным от ветра лицом, но все же подкатывая с
удовлетворенным и даже чуть вызывающим видом; у них было место, которое
оспаривать уже невозможґно. Такие же мимо мелькнули подножки и буфера, там
висели мешки, развевались бабьи подолы, и солдатские сапоги с маґтерою
подошвой, как бревна с плотины свеженаваленные, торґчали прямо вперед,
заставляя шарахаться и самых безумных среди ожидающих; а вместо лица над
такими ногами обычно покачивалась столь необъятная ножка самодельной
махорки, что вовсе неудивителен был тот новый голос с Синая, котоґрый
спокойно и равнодушно, словно декрет, вещал из-под обґлака дыма такую
заматерелую брань, как не были заматерелы сами подошвы сапог. Она никого не
оскорбляла, ибо не было сердца, которое не было бы ею само до краев
преисполнено. Казалось, что сесть кому-либо еще было уже совсем невозґможно,
и, однако, атака была открыта еще до того, как поезд остановился.
Ленька совсем был затуркан и оглушен, но на Никандра, всегда
молчаливого и малоповоротливого, сошло настоящее вдохновение. Он вдруг
взревел вместе с другими, как настояґщий молодой бычок, схватил поперек от
неожиданности переґгнувшегося Леньку и, работая им, как тараном, вместо
рогов, ринулся прочищать себе путь. Пробившись к вагону, он повоґлок его
вниз и, там, под плевками, благополучно оба пробраґлись по ту сторону
поезда. Двери вагона были закрыты, но Никандр, не взирая на крики и брань,
все же взобрался на буґфер. Оттуда, прицепившись одною рукой, другой
подтащил соґвсем очумевшего Леньку, при этом едва он не потерял равноґвесие,
и Ленька, учуявший эту беду, через голову брата схваґтился было рукой за
железную дугообразную перекладину, раґзорванную посередине. Однако, он за
нее не удержался, острая боль в плече заставила его тотчас руку отвести
назад, в то же самое время дернуло поезд, и мальчик обрушился вниз, увлеґкая
Никандра. Страшным усилием Никандр устоял, круто отґкинувшись спиною назад.
Он рисковал, и ему было бы легче выпустить Леньку или даже толкнуть, чтобы в
этом толчке обрести равновесие, но он весь напружинился и заболтавшегоґся
между вагонами Леньку не отпустил. По счастию, поезд только качнуло;
какая-то толстая баба, наклонясь, подхватила Ленькины ноги, и он был
водружен на один из мешков.
Но и на мешках было небезопасно, в пути поезд сильно кидало, и та же
самая баба, потеснившись, дала Никадру соґвет передать Леньку через разбитое
окно на площадку.
- Небось, не задушат, а будет себе там сидеть, как в коґробке. В Москву
что ль?
- В Москву.
- За хлебом?
- Ну да.
- Ну там в Москве и найдешь. Там все вытряхаются. Не заробеет?
Но Никандр не стал Леньку расспрашивать, и рослый красноармеец лениво,
как кладь, просунул мальчонку в окно. Теґперь Никандр был спокоен, ничто не
мешало ему обдумывать думку.
Леньку солдат опустил между чьих-то плечей, обладатели этих плечей ношу
не сразу почувствовали, немного постороґнились, как от мешка. Но Ленька уже
не стерпел и заплакал. Тогда его, как котенка, извлекли снова наверх и,
ругаясь, жалея, не очень расспрашивая, через давку и тесноту, пустили опять
по рукам в самый вагон. Наконец, он притих на какой-то корзине, недалеко от
окна, ничего не отвечая сердобольной с ним рядом старушке в черном платке.
-- Видно отбилось дите. Господи, Боже ты мой, -- причитаґла она. -- И
народ же пошел, кидают дите на произвол.
-- Этих щенят надо бы в речке топить, -- отозвался мужґчина в поддевке,
на нем, видимо, салившейся не менее как лет двадцать пять, а то и побольше.
-- Чего от них ждать! Гляди, не стянул бы чего.
Лицо у него было злое, уставшее ждать. - Ну, ты еще на ребенка что
скажешь, -- отплюнулась женщина. -- Сам-то ты в сюртуке на дьявола больно
похож.
-- Это как уж там знаешь, -- отвечал тот мужчина презриґтельно, --
старушка, а тоже коммунией, знать, заразилась!
Кругом подхихикнули, считая удар достаточно сильным.
-- Сам-то ты видно из них! Таких-то они и подбирают. Ишь идол какой,
душегуб! Нашел, что сказать! Это я-то на староґсти лет, да чтобы от Бога от
православного отреклась? Да я твою морду поганую потому только не оплюю, что
на нее и плевка православному человеку грех тратить!
Никто от старушки не ожидал такой ярости, и это всем очень понравилось:
той же дубинкой, да уж по всей голове! Странно смягчилась сама даже
поддевка. Она повела щетиґнистым, как у кота, жидким усом, и коротко, с
видимым Удовольствием, бросила:
-- Здорово чешет! Видимо, баба с понятием!
-- Ну да, не без понятия. А ты об ней выражался, -- замеґтил еще один
из стоявших, как видно, мастеровой.
Тем временем давка поулеглась, и поезд, поскрипев и по- кряхтев, с
натугою двинулся дальше. А главное, на общую тему напали...
Ленька теперь огляделся. Он успокоился, но было ему неґмного обидно,
что брат его кинул. Он помнил и то, как обоґрвался, и как Никандр его
вытянул, не отпустил. Не головенґка его и не сердце, а все существо
понимало, что брат его спас, и оттого на душе было тепло. Но оттого же была
и обида.
Кое-кто начал закусывать, ели селедки и яйца, резали сало с прижаренной
корочкой, большую ковригу серого хлеба. Поезд шел издалека, да еще на
узловой большой станции была пересадка, много насели из хлебных краев. У
Леньки глаза разгорелись, но он вспомнил, что хлеб был и с ним. Он достал и
принялся его с жадностью есть. Хлеб был настоящий и обольстительно вкусный.
Хорошо, что он тогда его взял.
Когда Ленька поел, сразу усталость его затомила, он поґкачался немного,
зевнул, сладко зажмурился и, ничего не соґображая, сначала прилег головой, а
скоро потом и прямо уткґнулся в колени старушки. Смутно ему, как засыпал,
показаґлось, что от нее пахнет сухою просвиркой.
Должно быть, не раз он просыпался, но плохо соображал. Под вечер он
заворочался и в полусне попросился на двор, сознавая, должно быть, что
просто встать и пойти было нельзя. Женщина тоже дремала, тогда он ее
потянул:
-- Мамка, на двор!
Она догадалась, кое-как оба пробрались к окну, и она Леньґку в окно
подержала.
Но и это тотчас Ленька заспал. А когда пробудился, как следует, было
вовсе темно, кругом стоял сад, но разговоры между стоявшими шли; воздух стал
за ночь гуще и тяжелей, но из окна несло холодком. Из-за спин и мешков
большая звезда глядела оттуда. Ленька поежился и приподнялся, но
спину ему разогнуть не удалось, кто-то еще втиснулся рядом. Ленька
ощупал руку, мешок, волосатую голову... Это Ниґкандр - Сердце его заскакало
от радости.
-- Спи. Тебе холодно? -- с полусна отозвался Никандр.
-- А как ты нашел меня? Откуда ты взялся?
-- В окошко залез. Тут была станция. Я все окликал. Скаґзали, ты тут.
Никандр сидел, низко согнувшись, окинувши плечи мешком.
-- Возьми и себе. Там очень холодно было.
Ленька нащупал мешок и укутался, сразу ему стало тепло и хорошо.
Засыпая опять, он еще что-то вспомнил. Но это было уже неприятное, и ему бы
хотелось узнать, что это неґправда.
-- А что насчет солонины... там говорили... ведь этого не бывает?.. Это
нарочно?
Никандр ничего не отвечал, и у Леньки перед глазами поґплыли тем
временем желтые и золотые круги, потом очень скоро они обернулись, как
медовые лютики, а он ходил между них и старался лизнуть языком. А еще
погодя, мать переґвернулась на войлоке, приподнялась и его перекрестила.
Скаґзала: "Спи, спи, мой белый барашек!" А он хотел от радости ножкою
дрыгнуть, да только что некуда было.
Скоро заснул и Никандр, но сны его были, верно, другие. Вспомнил он
перед сном, как на той станции, где побежал отысґкивать брата, та самая
женщина, что Леньку ему подтянула, упала, оборвалась, и как блестела темно,
когда ее вытащили, на месте падения -- темная кровь...

VII

Было еще раннее утро, когда снова в вагоне все зашевелиґлось. Серые
лица, зевота, мешки и корзины, спины и сапоги -- все это дымно зарозовело в
розовых ранних лучах. Руки и ноги потягивались, щеки и шеи хранили узор от
прутьев корґзин, от веревок, от грубого шва на соседней поддевке, заменявшей
подушку, а занемевшая за ночь шершавая пятерня проходила зубцами
неповоротливых грабель по всклоченным гривам, напоминавшим валы рыхлого
сена. К разговору была неохота, кое-где возникавший и обрывавшийся говор
похоґдил на бормотание с полусна одного человека, имевшего мноґжество
копошащихся членов и одно общее им, безобразное тело, ленивое и неуклюжее,
пузырчатое и шишковатое, кем-то зачем-то шмякнутое на дно этого ящика, с
надсадой и явґным неудовольствием влекомого через беспросветную ночь между
полей и лугов, овеваемых ветром. Такая же за ночь свалялась у всех одна и
душа, клокастая, серая, малооформґленная. Душа без надежд и желаний, душа,
столь забывшая их, как если б и вовсе не знала, душа без горизонтов, как и
тело ее -- плотно забитая в мусорный ящик под номером.
Но все же лучи розовели, и утренний в окна повевал ветеґрок, и
понемногу отходили к владельцам ноги и руки, уши, носы. Найти свои члены,
собрать себя воедино и ощутить, что ты есть какой никакой человек и
отдельность -- это событие, равное чуду рождения, даже его, может быть,
превосходяґщее; воспринималось оно, правда, попроще, но все же была в нем
отрада, пусть только животная.
Для мужской половины, кажется, первым таким оформґлением из общего
чудища было скрутить и задымить все ту же огромную пушку -- у себя с огорода
-- из дикого зелья, едва ль не единственного, что особенно крепко сварило на
зное свой чудодейный состав. Надо иметь, поистине, медную глотґку, чтобы,
разок затянувшись, не упасть тут же на месте, но благо тому, у кого оная
глотка в наличности. За ночь одеревеґневший и изголодавшийся рот с жадностью
обволакивался едґкими клубами дыма, отъедавшего сонные накипи. Кашель и
харканье покрыли собою все звуки.
Но это было только началом, первым салютом восходяґщему дню. Другая
потребность, тут же на месте, при солнечґном свете, невыполнимая, заставила
две вереницы людей, одну еще только туда, другую обратно, ломиться друг
другу наґвстречу. Путешествие это, чудовищное само но себе, а изредґка и
костоломное, совершалось при непременном и непрерывґном обстреле с боков.
Крупная брань перемежалась при этом с насмешкой, порой доходившей до
виртуозности. И если нужґно было иметь, поистине, ременные уши, дабы
перенести расґкаты той брани, уже не трехэтажной, как по старинке
опредеґляли, а по-современному если сказать, небоскребной, ибо она задевала
и самое небо, и в отборных ругательствах поносила не только земную родимую
мать, но и саму Божию Матерь, -- то шуточки и прибауточки, казалось, разве
лишь тешили сердце, ибо была в них, пусть первобытная, по жажда худоґжества,
творящего образы.
Подобные древнему хору, в развивавшемся действе стоґяли один перед
другим два между собою соревновавшие стаґна: мужская особь метала стрелу в
проходившую женскую, и женская особь -- в мужскую. Тема была ограниченная,
но масґтерство неисчерпаемо. И если все это в жизни выносим на каждом шагу,
должна стерпеть и бумага. А из песни слова не выкинешь, хотя и подберешь
поскромней. Не выкинешь, ибо каждое слово на месте, если оно приоткрывает
собою особый, свой уголок...
..................................................................................
-- Тетка! ай, тетка, кувшинчик-то твой, знать, продыряґвился...
Гляди-кась, течет!
-- Эй, осторожней! -- отзывались из бабьих рядов. -- Саґмовар, знать,
несут, крантом вперед. Хорошо ли завернут, а то, неровно, подружки, ошпарит!
...........................................................................

Поколебавшись, опустим, как и еще поживописней и поґвеселей
перекликались наши кукушки и соловьи, а вдохновеґние их не иссякало, покуда
и самый поток, наконец, не иссяк.
Опроставшись, оправившись и покурив, надо позавтракать, и, помаленьку,
осенив по старинной благочестивой привычке чело крестным знамением,
принялись за еду. Те кто везли, в дороге и от избытков, для себя не
скупились. Голодные глухо покрякивали и норовили не видеть. Никому не пришло
даже в голову что-нибудь им предложить. Одна только старушка, от которой шел
запах просвирки, пожевав-пожевав действительно напоминавший просвирку белый
сухарь, достала еще из мешґка целых два. Один дала Леньке, другой задержала.
-- А это кто ж тебе будет? -- спросила она про Никандра, и, услышав,
что это был брат, дала и ему.
Оба они, не поблагодарив, взяли по сухарю и начали есть. Однако,
Никандр толково ей рассказал, на расспросы, куда они едут, и про Маланью, и
что живет она в переулках возле Смоленского рынка, и сам расспросил, как им
пройти. Ни пеґреулка, ни номера дома, кроме того, что дом был кирпичный и
двухэтажный, он хорошенько не знал.
-- Как же вы так? Мало ль в Москве кирпичных да двухэґтажных? Я и сама
в таком доме жила, теперь перебралась. Как помер сынок, со внучкой в подвале
живу. Такая же вот, седьмой годочек пошел.
-- А, может быть, бабушка, это тот самый, -- оживился Никандр, -- где
ты жила. Не видала ль там девку, в розовом платье, такая она толстомордая...
-- Что ж ты так о сестре?.. Нет, я живу недалеко, а только что на
Плющихе, Седьмой Ростовский, около церкви. Коль сестру не найдешь, заходите.
Хлебушка дам, передохнешь. А над церковью образ чудесный. Тогда поглядите.
Прямо тебе -- дух на крылах, слева посмотришь -- Иисус, а с правой руки сам
Бог Саваоф.
Подъезжали к Москве. Ленька добрался к окошку. Город лежал перед ним
как нарисованный, и только на солнце тепло золотились далекие главы церквей.
Он уцепился рукою за раму и высунул голову, ветер взвил его волосенки. Он
засмеялся и вытянул руку, растопыривши пальцы. Ветер упруго толкался в
ладонь, Ленька его начал ловить, хватая в кулак и откидывая. Это было
приятно. Вдруг с шумом и грохотом что-то надвинулось, прямо в глаза, и с тою
же режущей быстротою исчезло. Ленька едва успел убрать голову, а то бы
отрезало. Не сразу он выглянул снова и увидал убегавшие легкие стены моста.
Оказалось, что вовсе не страшно. И он опять начал ловить и кидать своею
больною рукой, как птичка, в ладонь трепавшийся воздух. Но скоро потом стали
мелькать заборы и здания, громады заброшенных фабрик, и Ленька забыл обо
всем, едва успевая, только что проводив глазами какую-ниґбудь много саженную
вывеску, откидывать голову снова впеґред на новое пролетавшее диво.
В вагоне, тем временем, все стало на ноги, засуетилось. Подъезжали к
Рогожской, и едва ли не половина народу слезаґло. Туг было полегче насчет
багажа и начальства поменьше. Кроме того, в Москве отбирали билеты, и вообще
канитель. Никандр все это видел и соображал. Он проявил большую
преґдусмотрительность и, чтобы дело еще было покрепче, вылез в окно, опять
на обратную сторону, и вытащил Леньку. Это было задумано правильно, и они
избежали многих мытарств.
Когда поезд ушел, они потаились еще, а шутом проскользнули в ворота и
дальше на улицу. Наконец, они были в Москве.

VIII

Про столицу они только слыхали, но в ней никто из Болґдыревых не бывал,
кроме Маланьи, которую мальчикам предґстояло теперь разыскать. Они шли не
спеша. Все их здесь удивляло.
Тот, кто в Москве давно не бывал, также ей удивлялся бы, но по-особому.
За последние годы каждую зиму и весну, и каждое лето и осень, менялась
Москва, и каждый раз бывала она сама на себя не похожа, на ту стародавнюю,
какою ее долґгие годы знали и представляли, изображали. Ход революции, все
повороты ее, новая жизнь сверху и донизу ее перевороґшили, и самый город,
стоявший века, и с ним его обитатели, как бы также тронулись с места,
поплыли покорно меж береґгов неизвестных, среди причудливых стран,
покорствуя местґному быту, суровому, своеобразному.
Но мальчики этого не ощущали, все они принимали, как если б так и
должно было быть. Больше всего их изумляла и даже давила махина самого
города. Он был бесконечен, шире полей и лугов, дремучее леса и выше его.
Отдельные здания казались им необъятными, и необъятные между них попадаґлись
им груды развалин; зачем они тут, откуда взялись?., но как было бы в них
хорошо поиграть! Люди, наряды, машины по улицам -- все было пестро, дико и
суетливо, все резало глаз. Но что наравне с москвичами прельщало их взор,
манило и раздражало, -- это были те самые, за стеклом белые булки,
пиґрожные, про которые слава дошла и до деревенского Леньки. Для москвичей
это была забытая новость, в сущности говоря, нищета, но поражавшая паче
великолепия; для голодных ребят и во сне им не снившийся лакомый пир. И что
именно были все эти соблазны за тонким прозрачным стеклом, и стекло это было
возможно даже потрогать, как бы касаясь, как яблочко, спелоґго хлебца;
близость эта, доступность и невозможность ошеґломляли ребят. Так стояли они
перед витриной, безмолвные, завороженные, не произнося ни единого звука, а
между тем в двери толкался народ, и через стекло было видно, как подходиґли
и выбирали, платили у кассы; кое-кто выходил, одною руґкою придерживая
невидимо кем за ним затворявшуюся стекґлянную дверь, а из другой -- с
поспешностью отрывая широко разинутьш ртом добрый кусок... Так лошади, на
сторону повоґдя всею мордой, рвут из-за решетки клок сена.
-- Видишь... только бы денег... ха... только бы денег... -- бормотал
про себя Никандр, отходя.
На Театральной сели они передохнуть. В сквере народу было немного. У
входа, сами покуривая, суетливо толкались мальчишки, продавцы папирос; были
они также оборваны, грязны, но наших ребят, конечно, облаяли бы, если б
Никандр не поглядел так свирепо, заранее даже двинув плечами. Он их презирал
и завидовал им. Одна старуха, торговавшая ягодаґми, схватила его за
болтавшийся тощий мешок.
-- Ай что продаешь?
Никандр ее обругал.
Он и сам бы скрутил папироску, больше, конечно, для вида, для
независимости, сам бы охотно, с суровою важностью, стаґрухе приказал
отпустить лакомый фунтик, но были коротки руки. А ягоды были огромные, знать
городские, каких на деґревне и не видал. Он злился, сопел и молчал. Ленька,
измуґченный ночью, ходьбой по камням, снова голодный, устало глядел, уже не
удивляясь, на горки цветов, на мягко кативґшие мимо автомобили, на желтых
коней, со стены летевших по воздуху... Понемногу все это его сонно
зачаровало, и он задремал.
Никандр отдыхал методически. Он знал, что теперь было уже недалеко, и в
десятый раз перебирал в голове все обстояґтельства предстоявшего дела. Он не
задумывался, найдет ли Маланью, совесть его также молчала. Маланья, как
говорят, стала богата, с кого же и взять, как не с толстозадой, да никоґго
по пути другого и не было, но сильно его озабочивало, как все это выйдет.
Надо было застать Маланью одну, надо все выглядеть, как научил Иван
Никанорыч... да он и сам бы обо всем догадался... и, главное, был ли хорош
порошок... вода, ведь она тоже вредит.
Звуки музыки из-за угла не сразу оторвали Никандра от Дум, и только
когда проснувшийся Ленька дернул его за руґкав и восхищенно воскликнул:
"Ребята! Гляди-ка!" -- Никандр тоже повел головой.
Необыкновенное зрелище пред ними развертывалось. Как солдаты на смотр,
шли ребята и девочки. Все они были в матґросках, с голыми, на солнце
блестевшими коленками. Впереґди из подростков выступал небольшой оркестр,
знаменосец нес знамя. Никандр на нем с трудом разобрал: "В детях -- все
будущее республики".
За музыкантами, впереди остальных детей, шли две соґвсем маленькие
девочки; они также несли небольшое, красиґвое знамя.
- А там что написано? А там что такое? -- допытывал Ленька.
Но тут из-за голов маленькой группы прохожих ничего не было видно.
Ленька же все приставал, и Никандр встал с ноґгами на лавку. Но не успел он
еще разобрать -- буквы были кривые и затейливо вышиты, -- как какой-то сзади
него госґподин насмешливо вслух прочитал:
"Дети -- цветы земли".
Бог знает, что про себя таила эта насмешка, но в глазах госпоґдина в
рыжем пальто и в такой же потертой, захватанной советке на голове, странно
перемешаны были злоба и грусть, и выражеґние это было так неожиданно и
неподходяще на загорелом его и добром лице, что даже Ленька, как обернулся
на голос, не сразу отвел головы, точно бы что дошло и до него.
Вдруг дети запели, подхватив медные звуки трубы. Песня была не
деревенская, и незнакомых слов нельзя разобрать, но самый мотив то подымал,
то от него неясно щемило в груди.
Праздно глазевшая публика давно разошлась, слез и Ниґкандр, и Ленька
почти не мог уже уследить чуть вдали колыґхавшиеся, как два красных платка,
полотнища детских знаґмен, а ему все не хотелось слезать. Ему было грустно и
весеґло, очень понравилось и хоть заплачь... и так хотелось бы с ними, и...
зачем он уехал?., и что делает мать?.. Эта сумятица маленькая в малой душе
сковала его слабые члены, и он почти вздрогнул, когда услышал сзади себя тот
же голос:
-- Дети -- цветы земли...
Только теперь голос был вовсе темен и глух. Господин в рыжем пальто сел
на скамейку, и глаза его были как у сумасґшедшего. Он еще что-то шептал про
себя, но слова его были невнятны.
Леньке сделалось страшно. Он слез и потянул за собою Никандра. И только
когда отошли, еще раз обернулся. Челоґвек этот сидел и глядел им вслед.
Только едва ли он что-нибудь видел, глаза его были пусты.
На Моховой была толкотня. Люди с портфелями и без портфелей, барышни в
юбках, с подолом, болтавшимся у саґмых колен, в коротких носочках и
парусиновых туфельках, с красной от солнца на обнаженных ногах, в
пупырышках, коґжей и с бледноватым и вялым лицом, бородатые и безбороґдые
люди, с мешками и без мешков, сплошь сухопарые и угґловатые -- тело само по
себе, одежа сама по себе, -- все они походили па одержимых. Правда, что
попадались и люди словґно другой, не овечьей породы. Их было порядочно. Шаг
этих был ровен, отчетлив, одежда по стану, не торопливость, а тольґко
размеренность, но главное взгляд: готовая формула. Леньґка, как мелкая рыбка
у берега, скользил у стены, тяжеловаґтый Никандр идти норовил посередине, и,
дай ему волю, -- не отстал бы от этих особенных, покуда не разглядел, в чем
тут причина. За одною такою спиной он шел неотступно, шаг в шаг, точно
прикидывая на ладони зерно. И в руке тяжелело, как бы и не зерно, а
увесистый камень.
Они ничего бы не поняли, ежели бы им про то рассказать, все это было не
в мыслях и не в словах, как не в мыслях и не в словах та речная струя, в
которой по солнцу плывешь, а то попадешь над ключом и ноги оледенеют...
Стало снова просторней, как добрели до музея. Налево сияла уже, жарко
горя, массивная шапка собора, несколько резвых касаток купались в лучах
голубого небесного купола, а прямо у входа в музей, стены которого с лесом
колонн резаґли глаз нестерпимой своей белизной, приветно так зеленел и
лопушился раскидистый, с разлатыми листьями виноград, с обеих сторон
опушавший дорожку. Редкие люди входили по ней и выходили. Долго ребята их не
решались спросить, можґно ли им, а было заманчиво, и Никандр, наконец, так
на себя непохоже, как бы стесняясь, остановил одного господина:
-- Дяденька, а что это там? Можно ль войти?
Тот поглядел поверх низко сидевших очков и сказал неґсколько строго:
- Через полчаса запирают.
И нельзя было понять, что это значит, можно или нельзя. И только когда
увидали целую кучу детей, с шумом и смехом повысыпавших на ступени у выхода,
Никандр сказал Леньке:
-- Пойдем поглядим. Мамке расскажешь.
И, больше не спрашивая, они торопливо пошли.
Полчаса эти были как сон. Огромные люди, в латах и на конях, и на
гробницах, и голые каменные, и, будто живые из дерева, ярко раскрашенные, и