Страница:
стал объяснять: - Если даже был дьявол... пусть дьявол... Все-таки - это был
Бог. Понимаешь ты: Бог был в нем. Не в том, кто предстал перед ним, а в этой
неизреченной детскости души его, в пресвятой его жалости к страдающей
женщине.
"Как глупо!.. Как глупо!" - думал Андрей, сильно моргая; не думал, а
как- то машинально твердил про себя...
Глупо не глупо, но повисли в углах его глаз два драгоценных алмазика.
Не ими ли, камушками само цветными, и играет затаенная наша грусть у водоема
души?..
- Ах, Глеб, Глеб! Милый мой!..
Он схватил его за руку и крепко сжал в своей. Глеб тем же ответил.
Вдруг стало обоим легко и хорошо. Так и не разнимая сомкнутых рук, шли
еще долго. Потом Андрей рассмеялся:
- Неловко идти с чемоданом, когда руки так вместе. Пришлось сесть на
извозчика, но рук все же не отпустили. Странная вещь это - вместе... Всегда
далекий от Глеба,
далекий в вере его, в его построениях, Андрей, вопреки этому, был ему
внутренне близок. Роднила их заостренность духовных переживаний обоих: если
перевести на графику жизни их душ, то рисунок получится разный, вместо
строгости линии, стремящихся в тонкую высь, развернется сложность узора
другая, но все же родная неуловимым единым оттенком, верным той единой руке,
что чертила их.
Интимная сущность того, что называют любовью, была в их душах одинаково
белая, и Андрей со своей многоцветностью был ослепительно белый внутри. Но
вовне, в воплощении красочном, так все по-разному выходило у них...
Кто создал таким этот единый, но и в отдельных частях целиком
заключенный, удивительный мир?
Ехали молча; по лицу бегали тени светлых улыбок. Андрей вспомнил
детскую радость в глазах старика.
Да, благодать их коснулась, этих невинных глаз.
- Ну, а дочь его, девочка, как? - спросил он у Глеба, уже подъезжая.
- Ах, с девочкой грустно... Потом расскажу.
С ней грустно. Как же так?
Радость и грусть - две сестры, и одна без другой ни на шаг. Обе
стройные, обе прекрасные, рука об руку ходят они, и иногда трудно их
различить. Отчего это кажется, что затаенная грусть светит в глазах ее
светлой сестры, а та, в свою очередь, розовым покрывало надежды веет над
печальным изгибом прекрасных девических плеч? Разве можно что-нибудь в мире
понять до конца? К миру надо приникнуть и пить его влагу, слушать, смотреть,
- глазами, ушами, всем существом проникаться таинственной сущностью, за
всплеском отъединенных, раздельных волн улавливать общий, скрытый в них и
волнующий голос, и отдаваться тайнам его с последним самозабвением,
растворяясь в них и только тем постигая их изнутри. А едва овладел - в
простом и конечном новые и новые глубины, еще изначальнее, и снова нить их
душою, копя и возвращая волшебные силы в недрах заветных, в скрытых тайниках
существа, чтобы знать и уметь в возвратном отливе, во вдохновении, и самому,
опьяненному хмелем - хмелем цветущим - матери-браги вселенной, рассыпаться в
мире самоцветными брызгами творчества, целым каскадом светящихся,
искрящихся, ликующих новых миров - быть Богом все новых и новых фантазий.
Слезли с извозчика возле ворот и вступили в царство Ставровых, в
воздушный, реющий скит с призрачным сном, с зеленовато-золотым огненным сном
чернозема - зыбкое царство, ибо фундамент его - многомиллиардный живой,
жующий, грызущий, сосущий, гибкий в изломах и узловатый в гибкости,
фантастический в своей страшной реальности, обнаженно живущий, но скрытый
мир.
Вступили в прекрасное царство.
V
Осеннее золото струилось по скатам пригорков, а навстречу бежали лучи,
и низали, как бусы, кружочки червонные на золотые же нити. Вечер, по нитям
скользя, омывал их мягкой прохладой.
- Ах, как хорошо! У вас - как в скиту. Дорожка уютно вилась между
деревьев.
- Как в скиту - рассмеялся Андрей. - Заглянул бы ты в мою мастерскую...
Сколько там всякой всячины, совсем не монашеской. Да и мы оба с сестрой -
какие же мы затворники-христиане ?..
- Не знаю, - промолвил Глеб. - Христианство - это стихия, мы выросли в
нем, это воздух, которым мы дышим, с детства он наш и родной.
- Да, если так понимать, может быть, кое-что сохранилось и в нас...
- Не что-нибудь. Нет. Я теперь только понял, Андрей, что я никогда и не
переставал быть христианином. Даже тогда, когда поклонялся великой -
помнишь, мы ее называли богиней? - Необходимости... Ты спорил со мной и
тогда против моего идолопоклонства. Но сколько было в заблуждении этом
душевности, сколько внутренней правды!
- Но не Христа же, Глеб?
- Ты думаешь - нет?.. А я думаю. Он и тогда уже был.
- Как в твоем старике? Даже если и дьявол, то все-таки Бог?..
Глеб рассмеялся:
- Пожалуй, что так.
- Глеб, слушай, а я вот какой с детства был. Богу молился - лет так
четырех, поклоны клал, а сам между колеи, поклоны кладя, глядел, кто что
делает в комнате...
- Хорошо... - Глебу понравилось.
- И ведь что ты думаешь? С чистым сердцем молился...
- И с такою же чистой душою поглядывал!
- Да, да, конечно...
Глеб снял свою белую шляпу и глубоко вздохнул; поднялась под рубашкой
узкая грудь - такая легкая, почти невесомая, призрак.
- Ты еще, Глеб, похудел...
- Да, вознестись готовлюсь... Надо мною смеются так.
- Но ты у нас еще погостишь?
- Как еще?
- До вознесения, Глеб!..
- Ах, до вознесения... Конечно! Конечно...
- А волосы, Глеб?
- Что волосы ?
- Глеб, неужели?..
- Да, да, половина седых...
- То-то они посветлели как будто... Как же так? Ты ведь не старше меня.
- Моложе.
- Сколько тебе?
- Двадцать семь.
- Двадцать семь... да, конечно, моложе.
- А ты все такой же. -Да."
Андрей немного сконфузился, точно какую неловкость сделал невольную: ни
одного седого волоса нет до сих пор... Нет, по всему видно, не настоящий он
христианин...
Какие все глупости в голове!.. Почему же собственно христиане должны
седеть к тридцати годам?.. Христос не был седой... А впрочем, что мы знаем о
Нем?
Андрей оступился, споткнулся о камень, - не разглядел. Христос, Глеб,
седина... Нельзя сразу думать о стольких вещах!
- Ах, Глеб, ты мне должен все рассказать! Я тебя так не оставлю.
- То, что можно сказать, Андрей, не есть еще настоящее. - Глеб подумал.
- Ты, ведь, художник. Хочу красиво сказать тебе. Слова - это сосуды с вином,
оболочка звенящая. Часто красивая она, тонкая. Вот чокнулись, обменялись
словами - звон родился. Слышим обманный тот звон, видим вино, знаем, какое
на глаз, но ведь надо испить его. Надо, закрыв глаза, причаститься вином -
тихо, без слов. Может быть, надо молчальником быть, слепцом добровольным,
навеки глаза закрыть...
- Зачем же глаза закрывать? - простодушно спросил Андрей.
- Формы обманны. Формы - соблазн. Вот оно что! Формы - соблазн!
Не возразил Андрей, но всем существом своим был не согласен.
Формы! Весь красочный мир, вся изысканность линий, что в своих
сочетаниях обещают постижение и неземной красоты... Возразить - это целый
горячий протест. Только спросил:
- А красота, Глеб?
Брови сдвинулись строго у Глеба, лицо стало тоньше еще. Замедлил
ответом, но все же сказал:
- Телесная красота - это тоже соблазн.
У Андрея стукнуло сердце. Всполохнулось. Редко бывало так у него, но
вот случилось.
- Глеб! Мы не вместе! - с тоскою вырвалось вслух. Глеб возразил ему
тихо и немного печально:
- Красота есть иная, духовная... - и крепко закрыл глаза. - Еще далеко!
- прошептал он усталым и дрогнувшим голосом. - Я отдохну, - И присел
отдохнуть.
- Что с тобой? - тревожно спросил Андрей.
- Ничего. Я устал. Только устал. - Но все еще не открывал глаз.
Андрей стоял возле. До дома оставалось два шага. Мастерская серела на
горке. Вдруг потянуло туда, - целый день не работал. Что это с Глебом?
Взглянул на него. Странное было лицо! Точно именно пил - не только глядел на
него -дорогое вино, упиваясь им, отдаваясь ему... Слова надо пить, закрывши
глаза, - вспомнил Андрей. Что же он пьет и кто сейчас говорит с душою его?
Но взглянул перед собою нечаянно прямо на город и позабыл о Глебе и обо
всем.
Небо сияло торжественным гимном в пурпуре, в золоте. Розовый благовест
лился с далеких кочевников-облаков. Кормчие довели свои корабли до блаженной
страны. Море небесное! Всемирные волны! Пафос единой, полной гармонии...
- А это! А это? Глеб, посмотри! И схватил его за руку.
Глеб оторвался от сна. Лицо было бледно; тайный экстаз пронизал его
душу и отразился жгучим отсветом в чертах лица; Глеб неба не видел, Глебу
было видение.
По нитям вечерним, по золотым путям, между одеждами легких молитв,
оберегавших, хранивших покой избранной небом души, дыхание тела пришло, и
имело оно розовый, нежный божественный облик, с немою улыбкой восторга, с
хрустальным бокалом солнечной влаги - золотым напитком заката...
Как пришла она?
Пришла. Позвала душа душу.
Люди не знали, а души... Может быть, тоже не знали, знал и за них, как
всегда, кто-то другой...
Мы боимся признать, что такое случается. Но так именно есть! Фактов не
надо страшиться, ибо мир вещей, факты обыденности, не есть еще настоящие
факты, а чья-то часто нелепая шутка, и, может быть, именно их, этих
обыденных фактов, надо бы было страшиться, если считаться с ними всерьез. Но
факты другие, новые, те, что сами мы создаем из безмерности небытия, они не
страшны, потому что близки нам, что родные душе, что в них небывалая правда
грезит прервать свой сон, порвать изначальную ткань небытия, родиться таким
вот юным н розовым Богом, какого увидел Глеб и содрогнулся, увидев, от
сладостной тайны. Уходя от соблазна открытых, познал он соблазн закрываемых
глаз.
Разные правды мирно уживались в вечереющем воздухе царства Ставровых.
Несоответствие их окутали таинственными, легкими касаниями мягкие умиряющие
волны, скрывая за собою, быть может, высшую благодать разрешения.
Солнце зашло, только кресты сияли победно. Кто кого победил ?
* * *
Художник не дождался ответа от Глеба; христианин промолчал вплоть до
дома.
Анне в тот же момент показалось, что кто-то живой коснулся души ее,
склонился устами к ее руке.
Пробежал холодок. Стала одеваться быстро. Прибежала домой, когда Глеб и
Андрей были там уже.
* * *
Осень знала и видела все. Но она сидела спокойно - ждала, пока погаснут
золотые кресты.
Недолго ждала. Они скоро погасли.
Тогда встала она на крайней верхушке горы и подняла, возвышаясь до
половины быстро темневшего неба, заломила руки свои - над городом, над
холмами и долинами, которые ей так полюбились.
А распустившийся шлейф ее всю гору покрыл серебром.
VI
Глебу было хорошо в новой для него атмосфере, она отвлекала его от
привычных дум и давала незаметно, но верно нежную мягкость напряженности
мысли. Анны он раньше не знал, но ее не дичился, как часто дичился новых
людей, особенно женщин. Не узнал в ней и свое неизъяснимо сладкое видение,
что встретило его на пороге новой жизни, стало у входа и разделило его бытие
на две половины: одно до нее, после - другое, а миг этой встречи был как
сечение перекрестных дорог. Был на пути его отныне этот перекрестный пункт,
где предстало видение в миг, когда сияла над ним небесная твердь, и солнце
горело прощальным торжеством, уходя навсегда. Навсегда для этого мира, ибо
завтра мир уже будет иной, отделенный черной пустынею ночи от того, что
сегодня в беспредельном просторе небес сжег свою короткую жизнь.
Уже напились чаю втроем, Глеб осмотрел весь дом - нравился дом ему,
походил на замок средневековый. Высокие окна с полукруглым изгибом вверху,
резьба по карнизам, такая ажурная на вечерней легкости неба, две стрельчатые
башенки с узеньким ходом к ним через крышу. Но не было тяжести, какою-то
легкостью было пронизано все. Не удивишься, если, проснувшись поутру,
найдешь все другое, а это окажется сном, Андрей был в восторге, но не
показывал радостных чувств: это ведь красота, а красота формы - соблазн. Ну
и пусть соблазнится немного...
Уже говорили много о разных вещах, узнали, как жили оба за эти годы,
что не видались, и вдруг стало так, что надо или помолчать немного, или
заговорить о чем-то другом, очень большом, быть может, о самом существенном.
И помолчали сначала действительно. Потом Андрей предложил подняться на
гору. Такой простор на горе! И сейчас же пошли.
Было темно уже, жутковато и звонко от ночных осенних сверканий.
Небольшие собаки, целых четыре, обрадовались человечьему запаху,
человеческим легким шагам, и побежали вперед. Любили гулять они с Андреем и
Анной. Примирились и с Глебом. Обнюхали наскоро: человек оказался невредный.
Бежали быстро и радостно, откидывая задние ноги несколько в сторону. Один
только щенок, самый лохматый, серел в темноте, отставал. Был он удивительно
похож на трехкопеечную деревянную лошадку, и всегда был позади всех других.
Анна любила собачек - ей пришлось выкормить их, когда мать этих щенят после
родов почти тотчас умерла. Любила их жалкою и большою любовью.
И оттого, что люди шли также безмолвно, намечалась какая-то близость их
к этим тоже немым существам. Среди чернозема и снов его были собаки к людям
все-таки ближе, а темною ночью смутное дрожание их неоформленных душ льнуло
к душам людским по-детски и очень доверчиво. И уже это большая была радость
для них, и давала она именно резвую легкость их задним ногам.
Андрей шел немного впереди. В небо он не смотрел сейчас, но осенние
звонкие звезды сами падали в воды души и отражались там крупные, ясно-
прохладные. Второе небо сияло в душе.
Всегда Андрей жил в художестве и на жизнь смотрел так же. Сегодняшний
день и вечер давали ему наслаждение, как от касания к глубокому искусству.
- Ай! - вскрикнула Анна. Андрей обернулся.
- Что с вами? - спросил ее Глеб.
Но Анна уже успокоилась и, смущенная, стыдилась признаться.
- Летучая мышь? - догадался Андрей.
Конечно, это была летучая мыть! Странно, что она вылет ела так поздно.
Летучие мыши ткут сумерки, а эта вылетела почти уже ночью. Что за цел" в ее
бесцельном полете?
- Вы боитесь летучих мышей?
- Да, очень боюсь. Я вся в белом.
Глеб только сейчас разглядел, что она была в белом. Брат рассмеялся:
- Анна верит, что летучая мышь может вцепиться в волосы...
- Не вцепиться, а сесть и выщипать волос...
- И с ним повиснуть на засохнувшем дереве...
- А тогда засыхает душа, - докончил Глеб. - Вы знаете это?
- Конечно. Но только летучие мыши не властны над душой.
- Не надо бояться их? - спросила Анна и нечаянно взяла
Глеба под руку
И снова смутилась тотчас же, а от смущения еще более
нечаянно сказала:
- Ну, теперь охраняйте меня!
Неловко лежала рука ее. Они шли не в ногу, а в потемках каждая
небольшая неровность вырастала в порядочную.
- Дайте, так будет удобней.
Они переменились, он взял ее руку своей и сразу почувствовал ближе и
проще всю ее возле себя. Так ему легче беречь, охранять от летучих мышей.
- Я давно уже Анну стращаю - на барельефе вылепить вместе с летучею
мышью...
- Не надо, Андрей!
- Мышь нагнется над ухом, над спящей, и будет сосать ее кровь...
- Это не мышь, это упырь.
- Все равно... мышь тот же упырь. Вообще - червяк! Глеб рассмеялся, он
был естественник.
- Конечно, червяк! - повторил художник с настойчивостью. - То есть не
формой, а психологической сущностью... Право! Не так? Ну, вот увидишь. Я
тебе вылеплю. Разве кровь сосать и волосок вытягивать - не все равно? Все
равно так и этак вытянет душу...
Глеб вдруг серьезно сказал:
- Душу не может вытянуть мышь.
- А если мышь прилетит как посланец небес? - коварно спросил Андрей, -
Как к твоему старику?..
Глеб ничего не ответил. И Анна брата не спросила ни о чем, - какой
старик, какой посланец небес? Показалось ей, что чуть-чуть дрогнула рука ее
спутника.
Отчего?
Показалось, наверное.
Андрей замолчал, немного смутившись. Может быть, очень некстати
вспомнил он старика?..
И так дошли, не обертываясь, до самого верху. Неосознанное беспокойство
струилось вслед. Перед большим разговором надо было, чтобы осложнилась
как-то глубинная ясность. Еще не забурлила вода, но, незримый еще, в скрытых
глубинах наметился, зарождаясь, водоворот спиральных струй.
Все четыре собаки были уже на горе. Они стояли безмолвные и глядели на
город - вниз. И слабо мотали хвостами. Андрей тоже был с ними. Анна
освободила свою руку и тихо сказала:
- Взгляните.
Глеб обернулся и чуть-чуть невольно откинулся назад от неожиданности.
VII
Звезды вверху, звезды внизу.
Два неба.
Город горел, расстилаясь у подножья горы. Звездным дождем разлился по
долине и блистающим гребнем поднялся к верхнему небу возле самой черты
горизонта - границы двух звездных морей.
Среди черноты и молчания ночи блистал он своими огнями торжественно.
- Я думаю, если есть Бог, - сказал Андрей, - должен Он быть в такой
именно вот красоте.
Никто ничего не сказал, а Андрей, позабыв про свою неловкость, что на
минуту смутила ясность души, продолжал, помолчав:
- И жить нужно так же... пусть каждое мгновение жизни будет пронизано
таким вот волшебным лучом. И именно жить, а не только мечтать. Мечту сделать
жизнью.
- Расскажи, как хотел бы ты жить, - раздумчиво спросил Глеб и опустился
на полугнилое бревно.
Анна так и осталась стоять, как была, возле него. Сидел Глеб слушал у
ног ее. Девушка вся замерла, не шевельнувшись стояла Ночной звездный мир
колдовал ее непрерывным звенящим мерцанием. Секундами ей начинало казаться,
что уплывает куда-то земля, отделяется тихо с обычной орбиты и плавно
скользит в неведомом танце среди звездного моря. Потом очнется Анна,
посмотрит земными очами и ощутит вдруг всей цельностью своею единое живое
существо - того, кто сидит, немного согнувшись и слушая Андрея пристально,
склонив свою голову.
Когда приподнята празднично душа, всегда так говорит Андрей, хотя чаще
молчит. Но сегодня истинный для него, светлый и сверкающий праздник. Отчего
это так? Отчего этот... тонкий... со святыми чертами лица, отчего так
задумчив?
Вот сидит, замер у ног ее. Еще вчера его не было. А сегодня уже странно
подумать, что не будет его, уедет, и самая мысль об этом не приходит и в
голову.
Улыбается Анна чему-то и не знает чему, и не замечает вовсе этой улыбки
своей, ибо идет она из глубин, которые, может быть, что-то и знают об этом,
да разгадку таят про себя. Для нее же ясно одно: Глеб не чужой.
Теперь поняла удивление брата: "Чужой?" И сама уже думала: "А не от
века ли близкий?"
Было небо вверху, небо внизу, и Андрей говорил:
- Блистающий город! Вечерняя сказка! Как чудесно быть в ней!.. Самый
причудливый тонкий узор - жизнь - как глину лепить, создавать самому ее
внутреннее, таинственное бытие, парить в этих дворцах и храмах воздушных,
реять над ними между землею и небом, и опять на землю спускаться,
обновленную, преображенную, легкую, на землю ликующую светящуюся не заемным,
а внутренним своим светом... Это еще утром нашло на меня. Помнишь, Анна, я
было начал тебе говорить?.. Ах, больше всего верю я в сказку!
Андрей еще помолчал и продолжал мечтательно, щуря глаза:
- Вот город... Он должен быть целой симфонией линий и красок... В тона
и по глубокому внутреннему сродству раскинут этот узор, и в него, и в домах,
и по улицам, вкраплены всюду цветы, очень много цветов. Их аромат должен
меняться и жить в одной гармонии с общей жизнию неба, животных, людей,
камней, облеченных красотою их линий в праздничный, легкий наряд. Утро,
день, сладко томительный вечер, ночь - всему свой черед, свои краски,
запахи, линии...
- А люди?
Глеб так тихо спросил, что Андрей не слыхал.
- Жилища, дома - все должно быть иным, и разным -многоликим,
многообразным... непременно так. Чтобы каждому было по душе, по внутреннему
складу, по его одной, единственной индивидуальности, которая ни минуты не
думает, не спрашивает, не считается: а другие как? так ли у них? а как
нужно? а нормально ли это? а хорошо ли то? а можно ли? Таковы и жилища...
- А люди? - еще тише повторил Глеб свой вопрос. Но теперь расслышал
Андрей.
- Люди? Тут простор для всего, для самых разных натур, для самых
причудливых желаний и настроений. Есть города и дома, и леса, и небо, и все-
для идиллий, есть мрачное средневековье, красочное, упоительное в своей
необычности, есть строгость и свет для ученых, есть чудовищная
фантастичность для сумасшедших и фантазеров. Пусть сходят тогда и с ума -
тогда перестанут так говорить, ибо общеобязательный ум, в сущности,
величайшая инертность, а потому и глупость...
Андрей сказал и немного сконфузился. Что-то очень уж по-ораторски
вышло, так вдруг обрушился на какой-то общеобязательный ум; стоит ли он
такого пафоса?.. Однако, спокойней, но все так же убежденно повторил еще
раз:
- Глупость и оковы. Какое-то злое внушение, тяготеющее над
человечеством и даже как будто над всем миром, потому
что и у природы, как слышно, свои законы есть... если только это она
сама, а не мы навязали ей... Но мы же тогда и разрушить должны. Глеб сказал:
- Андрей, какой ты стал бунтовщик!
- Я всегда такой был.
- Да, я помню. И в спорах с Глебом-марксистом ты был прав. Ты защищал
тогда дух, не отрицаешь его и теперь?
- Нет, конечно.
-
Я это вижу, но ты утверждаешь бунтующий дух, Андрей, - грустно заметил
Глеб. - Бунт, может быть, нужен, но во имя чего? Нельзя бунтовать неизвестно
во имя чего. Если нет этого Высшего Имени, то остается для бунта
единственный путь - смерть, небытие, молчание, но ты говоришь, Андрей, и
волнуешься. Во имя чего?
- Во имя упоения творчества, во имя красоты, во имя радости бытия, -
быстро ответил Андрей.
- А смерть?
Смерть! Анна сжалась и вытянулась вся.
Она жадно следила за порывистой братниной речью. Ей особенно дорого
было, что ведь там будет место и тем, кто здесь обижен, кто не жил еще, кто
только задуман, - больным и уродцам, калекам, ибо там они расцветут в своей
особенной среде, как оригинальные, необычайные в красоте своей, еще
невиданные миром цветы. А Христос будет кротко светить надо всем - всех
любящий, всех освещающий. Так Анне мечталось.
И вдруг это слово.
Смерть! Анна ее не боялась, не ощущала реально власти ее, но этот
человек таким вдруг потемневшим голосом назвал, точно позвал ее.
Довольно долго молчали, потом Анна сказала:
- Мне холодно.
Поднялись, чтобы идти, и Андрей очень тихо и мягко тронул Глеба рукой:
- Глеб, я думал об этом не раз и что-то скажу тебе. Я так хотел бы
поговорить об этом с тобой, - и еще застенчивей, тише добавил: - И у меня
есть своя вера...
- Ты веришь, что дух не умрет?
- Да, верю. Не каждый, но все-таки верю.
- Не Каждый?
- Да, Глеб.
- А что же наполнит их жизнь?
- Неумирающих? Творчество, Глеб.
- Творчество?
- Творчество Бога... Бог еще в будущем...
Руки Андрея отчего-то вдруг, задрожали, он поймал руку Глеба и сжал его
пальцы. Наклонившись, Андрей прошептал:
- Глеб, а ты веришь в Христа? Глеб громко и ясно ответил:
- Да, я верю в Христа, победившего смерть.
VIII
Больше в этот вечер почти не говорили. Анна пошла впереди и одна.
Собаки, соскучившись, скрылись еще до того от людей; был непонятен им
разговор, да к тому же как раз в эту пору давали на кухне остатки от ужина,
- надо было спешить.
В звездное царство спускалась Анна одна. Оно все блистало еще,
разливалось внизу, но по мере того, как приближалась Анна к нему, потухали
ясные точки одна за другой: было поздно, тушили электричество. Целыми
цепочками, улица за улицей смыкались, закрывались ночные глаза. Анна шла
быстро. Воздух мягко брал ее стройное тело, омывая упругою свежестью. И так
скользила она на воздушных руках - белая, насторожившаяся к какому-то
откровению, что приблизилось к ней в этот вечер.
"Верю в Христа, победившего смерть".
Подняли ее эти слова над землей и отдали в легкие, светлые руки. Холод
смерти куда-то исчез, осталась прохлада и свежесть.
Белый Христос! Этот молчаливый, тонкий, худой человек верит в Христа. А
верить в Христа - это быть с Ним, это носить и в себе святость Его, не
святость - Божественный Дух, легкость надмирную.
"Верю в Христа, победившего смерть!"
Шла, не оборачиваясь, по откосам с дорожки на дорожку, и чутким ухом
ловила легкость новых шагов позади, еще непривычных, но таких прекрасных в
звонкой осенней прозрачности.
Быть близко к Христу... На крутом повороте, у лесенки Анна вдруг
опустилась на траву, камень знакомый был спрятан в траве. Закрыла лицо
руками и крепко сжала глаза. Любила так делать, - общее с Глебом. И тотчас
на близком, таком простом и родном горизонте показалась фигура Христа. Вот
Он тихо идет один, опустив просто руки и нездешними неземными глазами глядя
вдаль за земные поля. Одежды серовато-серебристые, мягкие, спадают до самой
земли. Неспешной походкой идет он, и слышит явственно Анна легкую поступь
шагов.
Видение длилось мгновенье, но это мгновение было как жизнь.
Так и не отрывала рук от лица, когда мимо прошли Глеб и брат. Они оба
молчали, и Глеб шел впереди, - не торопясь, мягко ступая по темной дорожке.
Шаги удаляются книзу. Анна сидит неподвижно. Серебристым своим
покрывалом чуть-чуть - легко - окутала плечи ей осень.
На что-то благословила ее.
* * *
Глеб почти тотчас пошел к себе, так и не простившись с Анной, - она
вернулась домой много позже.
В его распоряжении оказалась целая половина дома в несколько комнат с
ходом на левую башенку. Андрей проводил его по коридору, уже темному и
показавшемуся оттого очень длинным: долго шли.
Не зажигая свечи и не раздеваясь, только сбросив пальто и ботинки,
прилег Глеб на кровать. Усталые ноги протянулись во всю длину ее. Руки Глеб
Бог. Понимаешь ты: Бог был в нем. Не в том, кто предстал перед ним, а в этой
неизреченной детскости души его, в пресвятой его жалости к страдающей
женщине.
"Как глупо!.. Как глупо!" - думал Андрей, сильно моргая; не думал, а
как- то машинально твердил про себя...
Глупо не глупо, но повисли в углах его глаз два драгоценных алмазика.
Не ими ли, камушками само цветными, и играет затаенная наша грусть у водоема
души?..
- Ах, Глеб, Глеб! Милый мой!..
Он схватил его за руку и крепко сжал в своей. Глеб тем же ответил.
Вдруг стало обоим легко и хорошо. Так и не разнимая сомкнутых рук, шли
еще долго. Потом Андрей рассмеялся:
- Неловко идти с чемоданом, когда руки так вместе. Пришлось сесть на
извозчика, но рук все же не отпустили. Странная вещь это - вместе... Всегда
далекий от Глеба,
далекий в вере его, в его построениях, Андрей, вопреки этому, был ему
внутренне близок. Роднила их заостренность духовных переживаний обоих: если
перевести на графику жизни их душ, то рисунок получится разный, вместо
строгости линии, стремящихся в тонкую высь, развернется сложность узора
другая, но все же родная неуловимым единым оттенком, верным той единой руке,
что чертила их.
Интимная сущность того, что называют любовью, была в их душах одинаково
белая, и Андрей со своей многоцветностью был ослепительно белый внутри. Но
вовне, в воплощении красочном, так все по-разному выходило у них...
Кто создал таким этот единый, но и в отдельных частях целиком
заключенный, удивительный мир?
Ехали молча; по лицу бегали тени светлых улыбок. Андрей вспомнил
детскую радость в глазах старика.
Да, благодать их коснулась, этих невинных глаз.
- Ну, а дочь его, девочка, как? - спросил он у Глеба, уже подъезжая.
- Ах, с девочкой грустно... Потом расскажу.
С ней грустно. Как же так?
Радость и грусть - две сестры, и одна без другой ни на шаг. Обе
стройные, обе прекрасные, рука об руку ходят они, и иногда трудно их
различить. Отчего это кажется, что затаенная грусть светит в глазах ее
светлой сестры, а та, в свою очередь, розовым покрывало надежды веет над
печальным изгибом прекрасных девических плеч? Разве можно что-нибудь в мире
понять до конца? К миру надо приникнуть и пить его влагу, слушать, смотреть,
- глазами, ушами, всем существом проникаться таинственной сущностью, за
всплеском отъединенных, раздельных волн улавливать общий, скрытый в них и
волнующий голос, и отдаваться тайнам его с последним самозабвением,
растворяясь в них и только тем постигая их изнутри. А едва овладел - в
простом и конечном новые и новые глубины, еще изначальнее, и снова нить их
душою, копя и возвращая волшебные силы в недрах заветных, в скрытых тайниках
существа, чтобы знать и уметь в возвратном отливе, во вдохновении, и самому,
опьяненному хмелем - хмелем цветущим - матери-браги вселенной, рассыпаться в
мире самоцветными брызгами творчества, целым каскадом светящихся,
искрящихся, ликующих новых миров - быть Богом все новых и новых фантазий.
Слезли с извозчика возле ворот и вступили в царство Ставровых, в
воздушный, реющий скит с призрачным сном, с зеленовато-золотым огненным сном
чернозема - зыбкое царство, ибо фундамент его - многомиллиардный живой,
жующий, грызущий, сосущий, гибкий в изломах и узловатый в гибкости,
фантастический в своей страшной реальности, обнаженно живущий, но скрытый
мир.
Вступили в прекрасное царство.
V
Осеннее золото струилось по скатам пригорков, а навстречу бежали лучи,
и низали, как бусы, кружочки червонные на золотые же нити. Вечер, по нитям
скользя, омывал их мягкой прохладой.
- Ах, как хорошо! У вас - как в скиту. Дорожка уютно вилась между
деревьев.
- Как в скиту - рассмеялся Андрей. - Заглянул бы ты в мою мастерскую...
Сколько там всякой всячины, совсем не монашеской. Да и мы оба с сестрой -
какие же мы затворники-христиане ?..
- Не знаю, - промолвил Глеб. - Христианство - это стихия, мы выросли в
нем, это воздух, которым мы дышим, с детства он наш и родной.
- Да, если так понимать, может быть, кое-что сохранилось и в нас...
- Не что-нибудь. Нет. Я теперь только понял, Андрей, что я никогда и не
переставал быть христианином. Даже тогда, когда поклонялся великой -
помнишь, мы ее называли богиней? - Необходимости... Ты спорил со мной и
тогда против моего идолопоклонства. Но сколько было в заблуждении этом
душевности, сколько внутренней правды!
- Но не Христа же, Глеб?
- Ты думаешь - нет?.. А я думаю. Он и тогда уже был.
- Как в твоем старике? Даже если и дьявол, то все-таки Бог?..
Глеб рассмеялся:
- Пожалуй, что так.
- Глеб, слушай, а я вот какой с детства был. Богу молился - лет так
четырех, поклоны клал, а сам между колеи, поклоны кладя, глядел, кто что
делает в комнате...
- Хорошо... - Глебу понравилось.
- И ведь что ты думаешь? С чистым сердцем молился...
- И с такою же чистой душою поглядывал!
- Да, да, конечно...
Глеб снял свою белую шляпу и глубоко вздохнул; поднялась под рубашкой
узкая грудь - такая легкая, почти невесомая, призрак.
- Ты еще, Глеб, похудел...
- Да, вознестись готовлюсь... Надо мною смеются так.
- Но ты у нас еще погостишь?
- Как еще?
- До вознесения, Глеб!..
- Ах, до вознесения... Конечно! Конечно...
- А волосы, Глеб?
- Что волосы ?
- Глеб, неужели?..
- Да, да, половина седых...
- То-то они посветлели как будто... Как же так? Ты ведь не старше меня.
- Моложе.
- Сколько тебе?
- Двадцать семь.
- Двадцать семь... да, конечно, моложе.
- А ты все такой же. -Да."
Андрей немного сконфузился, точно какую неловкость сделал невольную: ни
одного седого волоса нет до сих пор... Нет, по всему видно, не настоящий он
христианин...
Какие все глупости в голове!.. Почему же собственно христиане должны
седеть к тридцати годам?.. Христос не был седой... А впрочем, что мы знаем о
Нем?
Андрей оступился, споткнулся о камень, - не разглядел. Христос, Глеб,
седина... Нельзя сразу думать о стольких вещах!
- Ах, Глеб, ты мне должен все рассказать! Я тебя так не оставлю.
- То, что можно сказать, Андрей, не есть еще настоящее. - Глеб подумал.
- Ты, ведь, художник. Хочу красиво сказать тебе. Слова - это сосуды с вином,
оболочка звенящая. Часто красивая она, тонкая. Вот чокнулись, обменялись
словами - звон родился. Слышим обманный тот звон, видим вино, знаем, какое
на глаз, но ведь надо испить его. Надо, закрыв глаза, причаститься вином -
тихо, без слов. Может быть, надо молчальником быть, слепцом добровольным,
навеки глаза закрыть...
- Зачем же глаза закрывать? - простодушно спросил Андрей.
- Формы обманны. Формы - соблазн. Вот оно что! Формы - соблазн!
Не возразил Андрей, но всем существом своим был не согласен.
Формы! Весь красочный мир, вся изысканность линий, что в своих
сочетаниях обещают постижение и неземной красоты... Возразить - это целый
горячий протест. Только спросил:
- А красота, Глеб?
Брови сдвинулись строго у Глеба, лицо стало тоньше еще. Замедлил
ответом, но все же сказал:
- Телесная красота - это тоже соблазн.
У Андрея стукнуло сердце. Всполохнулось. Редко бывало так у него, но
вот случилось.
- Глеб! Мы не вместе! - с тоскою вырвалось вслух. Глеб возразил ему
тихо и немного печально:
- Красота есть иная, духовная... - и крепко закрыл глаза. - Еще далеко!
- прошептал он усталым и дрогнувшим голосом. - Я отдохну, - И присел
отдохнуть.
- Что с тобой? - тревожно спросил Андрей.
- Ничего. Я устал. Только устал. - Но все еще не открывал глаз.
Андрей стоял возле. До дома оставалось два шага. Мастерская серела на
горке. Вдруг потянуло туда, - целый день не работал. Что это с Глебом?
Взглянул на него. Странное было лицо! Точно именно пил - не только глядел на
него -дорогое вино, упиваясь им, отдаваясь ему... Слова надо пить, закрывши
глаза, - вспомнил Андрей. Что же он пьет и кто сейчас говорит с душою его?
Но взглянул перед собою нечаянно прямо на город и позабыл о Глебе и обо
всем.
Небо сияло торжественным гимном в пурпуре, в золоте. Розовый благовест
лился с далеких кочевников-облаков. Кормчие довели свои корабли до блаженной
страны. Море небесное! Всемирные волны! Пафос единой, полной гармонии...
- А это! А это? Глеб, посмотри! И схватил его за руку.
Глеб оторвался от сна. Лицо было бледно; тайный экстаз пронизал его
душу и отразился жгучим отсветом в чертах лица; Глеб неба не видел, Глебу
было видение.
По нитям вечерним, по золотым путям, между одеждами легких молитв,
оберегавших, хранивших покой избранной небом души, дыхание тела пришло, и
имело оно розовый, нежный божественный облик, с немою улыбкой восторга, с
хрустальным бокалом солнечной влаги - золотым напитком заката...
Как пришла она?
Пришла. Позвала душа душу.
Люди не знали, а души... Может быть, тоже не знали, знал и за них, как
всегда, кто-то другой...
Мы боимся признать, что такое случается. Но так именно есть! Фактов не
надо страшиться, ибо мир вещей, факты обыденности, не есть еще настоящие
факты, а чья-то часто нелепая шутка, и, может быть, именно их, этих
обыденных фактов, надо бы было страшиться, если считаться с ними всерьез. Но
факты другие, новые, те, что сами мы создаем из безмерности небытия, они не
страшны, потому что близки нам, что родные душе, что в них небывалая правда
грезит прервать свой сон, порвать изначальную ткань небытия, родиться таким
вот юным н розовым Богом, какого увидел Глеб и содрогнулся, увидев, от
сладостной тайны. Уходя от соблазна открытых, познал он соблазн закрываемых
глаз.
Разные правды мирно уживались в вечереющем воздухе царства Ставровых.
Несоответствие их окутали таинственными, легкими касаниями мягкие умиряющие
волны, скрывая за собою, быть может, высшую благодать разрешения.
Солнце зашло, только кресты сияли победно. Кто кого победил ?
* * *
Художник не дождался ответа от Глеба; христианин промолчал вплоть до
дома.
Анне в тот же момент показалось, что кто-то живой коснулся души ее,
склонился устами к ее руке.
Пробежал холодок. Стала одеваться быстро. Прибежала домой, когда Глеб и
Андрей были там уже.
* * *
Осень знала и видела все. Но она сидела спокойно - ждала, пока погаснут
золотые кресты.
Недолго ждала. Они скоро погасли.
Тогда встала она на крайней верхушке горы и подняла, возвышаясь до
половины быстро темневшего неба, заломила руки свои - над городом, над
холмами и долинами, которые ей так полюбились.
А распустившийся шлейф ее всю гору покрыл серебром.
VI
Глебу было хорошо в новой для него атмосфере, она отвлекала его от
привычных дум и давала незаметно, но верно нежную мягкость напряженности
мысли. Анны он раньше не знал, но ее не дичился, как часто дичился новых
людей, особенно женщин. Не узнал в ней и свое неизъяснимо сладкое видение,
что встретило его на пороге новой жизни, стало у входа и разделило его бытие
на две половины: одно до нее, после - другое, а миг этой встречи был как
сечение перекрестных дорог. Был на пути его отныне этот перекрестный пункт,
где предстало видение в миг, когда сияла над ним небесная твердь, и солнце
горело прощальным торжеством, уходя навсегда. Навсегда для этого мира, ибо
завтра мир уже будет иной, отделенный черной пустынею ночи от того, что
сегодня в беспредельном просторе небес сжег свою короткую жизнь.
Уже напились чаю втроем, Глеб осмотрел весь дом - нравился дом ему,
походил на замок средневековый. Высокие окна с полукруглым изгибом вверху,
резьба по карнизам, такая ажурная на вечерней легкости неба, две стрельчатые
башенки с узеньким ходом к ним через крышу. Но не было тяжести, какою-то
легкостью было пронизано все. Не удивишься, если, проснувшись поутру,
найдешь все другое, а это окажется сном, Андрей был в восторге, но не
показывал радостных чувств: это ведь красота, а красота формы - соблазн. Ну
и пусть соблазнится немного...
Уже говорили много о разных вещах, узнали, как жили оба за эти годы,
что не видались, и вдруг стало так, что надо или помолчать немного, или
заговорить о чем-то другом, очень большом, быть может, о самом существенном.
И помолчали сначала действительно. Потом Андрей предложил подняться на
гору. Такой простор на горе! И сейчас же пошли.
Было темно уже, жутковато и звонко от ночных осенних сверканий.
Небольшие собаки, целых четыре, обрадовались человечьему запаху,
человеческим легким шагам, и побежали вперед. Любили гулять они с Андреем и
Анной. Примирились и с Глебом. Обнюхали наскоро: человек оказался невредный.
Бежали быстро и радостно, откидывая задние ноги несколько в сторону. Один
только щенок, самый лохматый, серел в темноте, отставал. Был он удивительно
похож на трехкопеечную деревянную лошадку, и всегда был позади всех других.
Анна любила собачек - ей пришлось выкормить их, когда мать этих щенят после
родов почти тотчас умерла. Любила их жалкою и большою любовью.
И оттого, что люди шли также безмолвно, намечалась какая-то близость их
к этим тоже немым существам. Среди чернозема и снов его были собаки к людям
все-таки ближе, а темною ночью смутное дрожание их неоформленных душ льнуло
к душам людским по-детски и очень доверчиво. И уже это большая была радость
для них, и давала она именно резвую легкость их задним ногам.
Андрей шел немного впереди. В небо он не смотрел сейчас, но осенние
звонкие звезды сами падали в воды души и отражались там крупные, ясно-
прохладные. Второе небо сияло в душе.
Всегда Андрей жил в художестве и на жизнь смотрел так же. Сегодняшний
день и вечер давали ему наслаждение, как от касания к глубокому искусству.
- Ай! - вскрикнула Анна. Андрей обернулся.
- Что с вами? - спросил ее Глеб.
Но Анна уже успокоилась и, смущенная, стыдилась признаться.
- Летучая мышь? - догадался Андрей.
Конечно, это была летучая мыть! Странно, что она вылет ела так поздно.
Летучие мыши ткут сумерки, а эта вылетела почти уже ночью. Что за цел" в ее
бесцельном полете?
- Вы боитесь летучих мышей?
- Да, очень боюсь. Я вся в белом.
Глеб только сейчас разглядел, что она была в белом. Брат рассмеялся:
- Анна верит, что летучая мышь может вцепиться в волосы...
- Не вцепиться, а сесть и выщипать волос...
- И с ним повиснуть на засохнувшем дереве...
- А тогда засыхает душа, - докончил Глеб. - Вы знаете это?
- Конечно. Но только летучие мыши не властны над душой.
- Не надо бояться их? - спросила Анна и нечаянно взяла
Глеба под руку
И снова смутилась тотчас же, а от смущения еще более
нечаянно сказала:
- Ну, теперь охраняйте меня!
Неловко лежала рука ее. Они шли не в ногу, а в потемках каждая
небольшая неровность вырастала в порядочную.
- Дайте, так будет удобней.
Они переменились, он взял ее руку своей и сразу почувствовал ближе и
проще всю ее возле себя. Так ему легче беречь, охранять от летучих мышей.
- Я давно уже Анну стращаю - на барельефе вылепить вместе с летучею
мышью...
- Не надо, Андрей!
- Мышь нагнется над ухом, над спящей, и будет сосать ее кровь...
- Это не мышь, это упырь.
- Все равно... мышь тот же упырь. Вообще - червяк! Глеб рассмеялся, он
был естественник.
- Конечно, червяк! - повторил художник с настойчивостью. - То есть не
формой, а психологической сущностью... Право! Не так? Ну, вот увидишь. Я
тебе вылеплю. Разве кровь сосать и волосок вытягивать - не все равно? Все
равно так и этак вытянет душу...
Глеб вдруг серьезно сказал:
- Душу не может вытянуть мышь.
- А если мышь прилетит как посланец небес? - коварно спросил Андрей, -
Как к твоему старику?..
Глеб ничего не ответил. И Анна брата не спросила ни о чем, - какой
старик, какой посланец небес? Показалось ей, что чуть-чуть дрогнула рука ее
спутника.
Отчего?
Показалось, наверное.
Андрей замолчал, немного смутившись. Может быть, очень некстати
вспомнил он старика?..
И так дошли, не обертываясь, до самого верху. Неосознанное беспокойство
струилось вслед. Перед большим разговором надо было, чтобы осложнилась
как-то глубинная ясность. Еще не забурлила вода, но, незримый еще, в скрытых
глубинах наметился, зарождаясь, водоворот спиральных струй.
Все четыре собаки были уже на горе. Они стояли безмолвные и глядели на
город - вниз. И слабо мотали хвостами. Андрей тоже был с ними. Анна
освободила свою руку и тихо сказала:
- Взгляните.
Глеб обернулся и чуть-чуть невольно откинулся назад от неожиданности.
VII
Звезды вверху, звезды внизу.
Два неба.
Город горел, расстилаясь у подножья горы. Звездным дождем разлился по
долине и блистающим гребнем поднялся к верхнему небу возле самой черты
горизонта - границы двух звездных морей.
Среди черноты и молчания ночи блистал он своими огнями торжественно.
- Я думаю, если есть Бог, - сказал Андрей, - должен Он быть в такой
именно вот красоте.
Никто ничего не сказал, а Андрей, позабыв про свою неловкость, что на
минуту смутила ясность души, продолжал, помолчав:
- И жить нужно так же... пусть каждое мгновение жизни будет пронизано
таким вот волшебным лучом. И именно жить, а не только мечтать. Мечту сделать
жизнью.
- Расскажи, как хотел бы ты жить, - раздумчиво спросил Глеб и опустился
на полугнилое бревно.
Анна так и осталась стоять, как была, возле него. Сидел Глеб слушал у
ног ее. Девушка вся замерла, не шевельнувшись стояла Ночной звездный мир
колдовал ее непрерывным звенящим мерцанием. Секундами ей начинало казаться,
что уплывает куда-то земля, отделяется тихо с обычной орбиты и плавно
скользит в неведомом танце среди звездного моря. Потом очнется Анна,
посмотрит земными очами и ощутит вдруг всей цельностью своею единое живое
существо - того, кто сидит, немного согнувшись и слушая Андрея пристально,
склонив свою голову.
Когда приподнята празднично душа, всегда так говорит Андрей, хотя чаще
молчит. Но сегодня истинный для него, светлый и сверкающий праздник. Отчего
это так? Отчего этот... тонкий... со святыми чертами лица, отчего так
задумчив?
Вот сидит, замер у ног ее. Еще вчера его не было. А сегодня уже странно
подумать, что не будет его, уедет, и самая мысль об этом не приходит и в
голову.
Улыбается Анна чему-то и не знает чему, и не замечает вовсе этой улыбки
своей, ибо идет она из глубин, которые, может быть, что-то и знают об этом,
да разгадку таят про себя. Для нее же ясно одно: Глеб не чужой.
Теперь поняла удивление брата: "Чужой?" И сама уже думала: "А не от
века ли близкий?"
Было небо вверху, небо внизу, и Андрей говорил:
- Блистающий город! Вечерняя сказка! Как чудесно быть в ней!.. Самый
причудливый тонкий узор - жизнь - как глину лепить, создавать самому ее
внутреннее, таинственное бытие, парить в этих дворцах и храмах воздушных,
реять над ними между землею и небом, и опять на землю спускаться,
обновленную, преображенную, легкую, на землю ликующую светящуюся не заемным,
а внутренним своим светом... Это еще утром нашло на меня. Помнишь, Анна, я
было начал тебе говорить?.. Ах, больше всего верю я в сказку!
Андрей еще помолчал и продолжал мечтательно, щуря глаза:
- Вот город... Он должен быть целой симфонией линий и красок... В тона
и по глубокому внутреннему сродству раскинут этот узор, и в него, и в домах,
и по улицам, вкраплены всюду цветы, очень много цветов. Их аромат должен
меняться и жить в одной гармонии с общей жизнию неба, животных, людей,
камней, облеченных красотою их линий в праздничный, легкий наряд. Утро,
день, сладко томительный вечер, ночь - всему свой черед, свои краски,
запахи, линии...
- А люди?
Глеб так тихо спросил, что Андрей не слыхал.
- Жилища, дома - все должно быть иным, и разным -многоликим,
многообразным... непременно так. Чтобы каждому было по душе, по внутреннему
складу, по его одной, единственной индивидуальности, которая ни минуты не
думает, не спрашивает, не считается: а другие как? так ли у них? а как
нужно? а нормально ли это? а хорошо ли то? а можно ли? Таковы и жилища...
- А люди? - еще тише повторил Глеб свой вопрос. Но теперь расслышал
Андрей.
- Люди? Тут простор для всего, для самых разных натур, для самых
причудливых желаний и настроений. Есть города и дома, и леса, и небо, и все-
для идиллий, есть мрачное средневековье, красочное, упоительное в своей
необычности, есть строгость и свет для ученых, есть чудовищная
фантастичность для сумасшедших и фантазеров. Пусть сходят тогда и с ума -
тогда перестанут так говорить, ибо общеобязательный ум, в сущности,
величайшая инертность, а потому и глупость...
Андрей сказал и немного сконфузился. Что-то очень уж по-ораторски
вышло, так вдруг обрушился на какой-то общеобязательный ум; стоит ли он
такого пафоса?.. Однако, спокойней, но все так же убежденно повторил еще
раз:
- Глупость и оковы. Какое-то злое внушение, тяготеющее над
человечеством и даже как будто над всем миром, потому
что и у природы, как слышно, свои законы есть... если только это она
сама, а не мы навязали ей... Но мы же тогда и разрушить должны. Глеб сказал:
- Андрей, какой ты стал бунтовщик!
- Я всегда такой был.
- Да, я помню. И в спорах с Глебом-марксистом ты был прав. Ты защищал
тогда дух, не отрицаешь его и теперь?
- Нет, конечно.
-
Я это вижу, но ты утверждаешь бунтующий дух, Андрей, - грустно заметил
Глеб. - Бунт, может быть, нужен, но во имя чего? Нельзя бунтовать неизвестно
во имя чего. Если нет этого Высшего Имени, то остается для бунта
единственный путь - смерть, небытие, молчание, но ты говоришь, Андрей, и
волнуешься. Во имя чего?
- Во имя упоения творчества, во имя красоты, во имя радости бытия, -
быстро ответил Андрей.
- А смерть?
Смерть! Анна сжалась и вытянулась вся.
Она жадно следила за порывистой братниной речью. Ей особенно дорого
было, что ведь там будет место и тем, кто здесь обижен, кто не жил еще, кто
только задуман, - больным и уродцам, калекам, ибо там они расцветут в своей
особенной среде, как оригинальные, необычайные в красоте своей, еще
невиданные миром цветы. А Христос будет кротко светить надо всем - всех
любящий, всех освещающий. Так Анне мечталось.
И вдруг это слово.
Смерть! Анна ее не боялась, не ощущала реально власти ее, но этот
человек таким вдруг потемневшим голосом назвал, точно позвал ее.
Довольно долго молчали, потом Анна сказала:
- Мне холодно.
Поднялись, чтобы идти, и Андрей очень тихо и мягко тронул Глеба рукой:
- Глеб, я думал об этом не раз и что-то скажу тебе. Я так хотел бы
поговорить об этом с тобой, - и еще застенчивей, тише добавил: - И у меня
есть своя вера...
- Ты веришь, что дух не умрет?
- Да, верю. Не каждый, но все-таки верю.
- Не Каждый?
- Да, Глеб.
- А что же наполнит их жизнь?
- Неумирающих? Творчество, Глеб.
- Творчество?
- Творчество Бога... Бог еще в будущем...
Руки Андрея отчего-то вдруг, задрожали, он поймал руку Глеба и сжал его
пальцы. Наклонившись, Андрей прошептал:
- Глеб, а ты веришь в Христа? Глеб громко и ясно ответил:
- Да, я верю в Христа, победившего смерть.
VIII
Больше в этот вечер почти не говорили. Анна пошла впереди и одна.
Собаки, соскучившись, скрылись еще до того от людей; был непонятен им
разговор, да к тому же как раз в эту пору давали на кухне остатки от ужина,
- надо было спешить.
В звездное царство спускалась Анна одна. Оно все блистало еще,
разливалось внизу, но по мере того, как приближалась Анна к нему, потухали
ясные точки одна за другой: было поздно, тушили электричество. Целыми
цепочками, улица за улицей смыкались, закрывались ночные глаза. Анна шла
быстро. Воздух мягко брал ее стройное тело, омывая упругою свежестью. И так
скользила она на воздушных руках - белая, насторожившаяся к какому-то
откровению, что приблизилось к ней в этот вечер.
"Верю в Христа, победившего смерть".
Подняли ее эти слова над землей и отдали в легкие, светлые руки. Холод
смерти куда-то исчез, осталась прохлада и свежесть.
Белый Христос! Этот молчаливый, тонкий, худой человек верит в Христа. А
верить в Христа - это быть с Ним, это носить и в себе святость Его, не
святость - Божественный Дух, легкость надмирную.
"Верю в Христа, победившего смерть!"
Шла, не оборачиваясь, по откосам с дорожки на дорожку, и чутким ухом
ловила легкость новых шагов позади, еще непривычных, но таких прекрасных в
звонкой осенней прозрачности.
Быть близко к Христу... На крутом повороте, у лесенки Анна вдруг
опустилась на траву, камень знакомый был спрятан в траве. Закрыла лицо
руками и крепко сжала глаза. Любила так делать, - общее с Глебом. И тотчас
на близком, таком простом и родном горизонте показалась фигура Христа. Вот
Он тихо идет один, опустив просто руки и нездешними неземными глазами глядя
вдаль за земные поля. Одежды серовато-серебристые, мягкие, спадают до самой
земли. Неспешной походкой идет он, и слышит явственно Анна легкую поступь
шагов.
Видение длилось мгновенье, но это мгновение было как жизнь.
Так и не отрывала рук от лица, когда мимо прошли Глеб и брат. Они оба
молчали, и Глеб шел впереди, - не торопясь, мягко ступая по темной дорожке.
Шаги удаляются книзу. Анна сидит неподвижно. Серебристым своим
покрывалом чуть-чуть - легко - окутала плечи ей осень.
На что-то благословила ее.
* * *
Глеб почти тотчас пошел к себе, так и не простившись с Анной, - она
вернулась домой много позже.
В его распоряжении оказалась целая половина дома в несколько комнат с
ходом на левую башенку. Андрей проводил его по коридору, уже темному и
показавшемуся оттого очень длинным: долго шли.
Не зажигая свечи и не раздеваясь, только сбросив пальто и ботинки,
прилег Глеб на кровать. Усталые ноги протянулись во всю длину ее. Руки Глеб