Новиков Игорь. Золотые кресты

смерти.
- Глеб, брат мой, а жизнь, а прекрасное?
- Бог был прекраснее самой прекрасной мечты, но не отоґгнал он земную,
будто бы страшную смерть, дивного белого ангела, несущего душу к рождению в
дух. Был всемогущ и над смертью, но не отклонил занесенной руки, принял свою
добровольную смерть. Кто же для нас закроет те двери, через которые вышел
Христос?
Анна молчала. Мерная Глебова речь чаровала ее. Она приґдвинулась ближе,
руку взяла. Глеб сжал ее руку и с силой сказал:
-- Кто же мешает сделать нам это? Она прошептала;
-- Никто.
Но жалась к нему все ближе и ближе, как робкий зверок. Небо опять стало
далекое, и холодом междупланетных проґстранств веяло от темного купола.
Бесконечен и строг, и молитвенен храм.
-- Глеб, я люблю тебя, -- прошептала девушка вечную фраґзу невинных
признаний, незнаемый смысл которой не разгаґдал еще ни один человек.
Глеб промолчал.
-- Я люблю тебя, я живу только тобой и в тебе, и я думала -- не отдам
тебя смерти, но если ты хочешь, вместе пойдем.
-- Хочу.
С надземных высот прозвучали эти слова, холодно-торґжественные, как
звон погребального колокола. Но такая близґкая и понятная струилась теплота
от Глебова тела, но таким хрупким ароматом увядающей розы веяло от души его,
от одежд ее -- мыслей, проникнутых пленительно горьким запаґхом ранней
осени, мудрости юноши, граничащей с конечным безумием.
Как лик солнца, отраженный в водах низин и озер, и стреґмительных рек,
и водах океана, дробится и м но изобразите я в жизни лик близкого, родного,
понятного Бога, что когда-то ходил среди нас по грешной, но смиренной в
скорбях земле, среди трав полевых и белоснежных, с небесных высот упадающих
лилий. И вот, когда солнце заходит, свершив положенный срок, когда оно уже
закатилось и погасло для мира низин, и даже золотые кресты тонких шпилей
церквей потонули в синеватой дымке над городом, загораются последние, острые
лучи на ледяных верґшинах, на одиноких, к небу устремленных крайних пиках
земли. Христос, отрешенный от мира, Христос, замороженный разґреженным
воздухом льдов, Белый, застывший Христос встает над землею, как одинокий
тоскующий Дух.
Сегодня царицей возле терема-замка раскинула Осень беґлые пряди волос.
Невеста всех отходящих богов сегодня строга и прекрасна.
Все уже спит внизу, у земли. Но не спят над землею. Блиґже к звездам, к
холодному, темному небу -- ведут разговор.
Еще разговор, но скоро замолкнет и он, скоро в золото чаш упадет
последняя капля безумия, последняя капля сгуґщенного света, овеществленного
пламени.
Говорит ему Анна:
-- Глеб! Мне холодно, Глеб. Он улыбается:
-- Ближе!
Кажется, близко уже, но еще придвигаются, и своею хуґдою и тонкой рукой
обвивает он ее плечи, и видит она, подняв глаза, его бледное, его восковое
лицо и волнистые пряди воґлос, обрамляющих щеки.
- Белый Христос... -- шепчет она, забываясь.
- Что ты сказала сейчас?
- Нет, ничего. Я только вспомнила сон.
- Скажи мне его.
- Я видела розы в цветущей долине.
- Розы?
- Да. И тебя.
- Я также видел тебя с красной розой в твоих волосах.
- С красною розой?
- Я целовал тебя.
- Глеб, мои розы были белые розы, но они покраснели в наших руках.
- В наших руках, -- отзывается Глеб.
Отчего так тепло на холоде ночью вдвоем? Отчего истонґчается тот
холодящий хрусталь, что отделяет кубок от кубка? В них пенится сладкий
напиток, мировое вино, обтекающее вселенную в ее скрытых, трепещущих нервах.
И вот -- каґжутся призрачными и этот миг все разделения, кажется, один
только Бог, правда одна и один смысл во вселенной...
Мудрый юноша, белая девушка -- дети под звездным сверґкающим небом.
На вершине горы, над дремавшим внизу плоскогорьем, над спящей долинной
землей, в этот миг лишь они высоко, но и они -- только малые дети.
И в какой-то инстинктивной и вечной игре она закрывает глаза и шепчет:
-- Ты целовал меня.
И отвечает он теми же звуками, ожерельем маленьких каґмушков-звуков с
чарующей музыкой:
-- Я целовал тебя.
Склоняется Глеб, видит лицо, прекрасное в муке экстаза, отдающий всю
душу, глубокий, как вечность, первый взгляд и последний в этой земной,
покидаемой жизни. А губы, как алая роза, цветут, и аромат их поит всю
вселенную.
Источник влаги живой, божественный ключ, разрешение скрытых от века
предвечных тайн жизни и смерти...
И пылающими губами наклоняется Глеб к источнику утоґлить свою жажду...
Последняя капля живого безумия скатилась по золоту чаш на самое дно.

LII

Каждую ночь перед утром сны утоньшаются, и просветґленный человеческий
дух через разреженную ткань сновидеґния видит зыбкий, неуловимый почти, едва
лишь сотканный и тотчас же рвущийся облик скрытых вещей, грядущих собыґтий
загадочной будущей жизни.
Именно в эти часы прилетают к Андрею видения, и реют в легком, сереющем
воздухе уродцы и девушки в белых одежґдах, фигуры и линии нерожденных еще,
чуть светлеющих обґразов, и вот уже третью ночь сряду -- серая мышь.
Она беспокойно кружит возле его головы, чертит зигзагаґми воздух,
мешает работать. А работать легко, сразу дается гармония линий, в простых
очертаниях, в белом узоре проґбуждается галилейское раннее утро, и девушка в
белом полиґвает цветы, и они распускаются, дышат, живут, благовествуют
светлую весть. Само небо склонилось к душе ее, само небо целует расцветшую
душу. Но вот угловатым, стремительно жутким полетом прямо от Глеба летучая
мышь подлетает к его изваянию и садится на открытую нежную шею белой
утґренней девушки, и чудесным образом загорается алым отсвеґтом белый
цветок.
"Не кровь ли?" -- думает Андрей и в беспокойстве рукой хочет отогнать
злое это видение.
Но напрасен порыв. Руки скованы сном, с места не сдвиґнуться спящему.
И все не отрывается мышь и сосет, сосет нежную Аннину душу.

* * *
Громко кричит, но не в силах проснуться Надежда Серґгеевна.
Босая, во сне вышла из дома она по холодной земле, по траве, по ничего
не замечает, тихо скользит вдоль стены. Осґтановилась и слушает.
Голос:
- Ах, теперь так легко умереть!
Другой:
- За мгновение Божьей безумной любви так легко умеґреть! Ты открыла мне
новое небо.
Анна:
-- Не новое небо, любимый. Это небо, по которому целую жизнь тосковала,
небо, где ты, небо, где Белый Христос.
Глеб:
-
Белый Христос?
Но Анна молчит, и молчит, притаясь, Надежда Сергеевна, и протекают в
безмолвии несколько важных, глубоких минут.
- Поцелуй еще меня, Анна, и в путь.
- Поцелуй еще меня, Глеб, я готова.
И вот взметнулись две белые птицы меж звезд.
Смотрит Надежда Сергеевна, вскрикнула громко, но не проснулась.
Смотрит: летят легко и свободно, и развеваются крылья одежд. Все выше и
выше. Не две ли звезды загорелись на темном сверкающем куполе -- две новых
прекрасных звезды?
Воздушная звездная смерть. Шагнули вдвоем за перила, и понеслись в
прозрачной и звучной осенней стихии две светґлых души.
А к самым ногам Надежды Сергеевны, как два золотых, два созревших листа
с дерева жизни, тихо кружась, упадали легкие, почти невесомые оболочки их
душ.
Наклоняется к ним и видит: на обнаженности нежной их кожи теплеют еще
ароматом незавершенной любви -- золотые кресты.

* * *

Тихим сном, без видений уснул Николай Платонович. Был дан ему час
проникновенной молитвы, в покаянных слезах омыл перед сном слабую душу свою;
крохотную, едва светяґщую, но все же от чистого сердца свечу, сняв удушающий
темный нагар, несет он к престолу милосердного Бога.
Ах, отчего твое пламя светит так слабо? Не надо ли сброґсить в
покаянном порыве все путы уродливой жизни, где люди живут не по-людски и не
пo-Божьи, где души лишь тлеют о серых потемках?..
А дети?
Дети - четыре невинных души: трое детей и старик - еще далеки от своих
сокровенных видений. Их видения и грезы еще впереди.
Даже в том царстве, колеблемом тихо в волнах эфира над темной землей, в
том светлом саду, где распускаются наши лучшие чувства-цветы, где благоухает
аромат наших душ, и в зыбких очертаниях лишь слагаются контуры Новой Земли -
рек и морей, и островов на тех плывучих цветущих морях, даже там эти грезы
едва лишь намечены, едва зарождается трепет предчувствия.
Иные пути еще есть. Зовут дороги еще непройденные, где за золотыми
крестами одиноко темнеет высокая безбожная башня.
Всеми путями, всеми извивами жизни и мысли, всем наґпряжением -- к
одному, к одному!

* * *

Чей это смех, предостерегающий, скрытно насмешливый, скептический смех?
Я узнаю тебя, черный старик, бывший третьим меж Анґной и Глебом.
Но погоди смеяться: ошибешься, быть может, и ты!
1907 г.










ВО ИМЯ ГОСПОДНЕ

I

Шел Алеша тихо и не спеша, до конца пути было близко, и в душе его
стояла тихая и прозрачная радость. Шаги были свободны, и не чувствовал он ни
тяжести котомки за спиною, ни всего своего тела, легкого и неслышного.
Дорога впереди, и позади дорога -- мягкая, упругая лента -- от края
неба и до края. И само оно близкое и такое же мягкое и ласковое, как и
земля, что только что сбросила зимґнюю пушистую шубку и дышит открытой
обнаженною груґдью прямо в лицо ему -- мирным и ровным дыханием.
Бархаґтистая грудь у нее, и пушится вся молодой топкой зеленью.
А он все идет легко и тихонько -- все дальше по тонкому пояску старой и
влажной дороги, перепоясавшей мягкую зеґлень степи от края неба и до края.
Близится вечер, и ласковой кротостью дышит, угасая, заґдумчивый матовый
день.
Все идет Алеша. Надо дойти до села. С пригорка уже виґдится церковь -
голубая и тонкая на голубом и прозрачном вечереющем небе. Крыши домов --
одна над другой, -- по овґрагу над речкой село.
Далеко с пригорка раскрылась земля -- с нежным зеленым пушком озимей и
лугов, с засевшего чащею леса. Еще задерґнуты дымкой, еще голы и черны, но
уже пробудились леса.
Тайное обещание жизни во всем, первый порыв неясный и девственный.
Свободный и тихий простор.
Шел он с седого, угрюмого севера -- шел уже много недель на теплый и
ласковый юг, где часто ночью во сне и в тех странных и призрачных снах, что
его посещали и днем-
где часто он видел себя... Там, в прозрачных и тихих залиґвах
Галилейского моря, такие же рыбаки, как и он - проґстые, как души их... --
закидывали в мирные воды сети свои и ловили рыбу...
И было тогда также тихо и нежно вокруг, еще тише, чем в этот задумчивый
час. Еще тоньше и глубже, еще проґсветленнее были и небо, и земля, и воды, и
воздух, и все те, что населяли их -- и ангелы, и люди, и звери, и рыбы, и
птицы, и деревья, и травы... Все и все были дети -- были братья и сестры. И
не было пропасти между вестником неба и цветком полевым, что держал он,
благовествуя, в руках в раннее чуткое утро к Молящейся Девушке в келье ее. И
не было пропасти между темными, странными, чья жизнь не разгадана нами,
между блестящими, скользкими рыбаґми и тем, кто ловил их в сети в заливах
священного озеґра... Теми, что в мрежи ловили не рыб, а души людские. Зелень
и листья, цветы и подземные корни неясной отраґдой дышали, и были соки земли
особенно тонки, благословґлена была их нежная сладость. И камни в пустыне, и
горґдые горы -- все было нечуждо общей и тайной мечте, что делало землю
невестой Пришедшего.
И звезды в те дни наклонялись к ней ближе, венчали чело ее ореолом
горящих алмазов.
И как цветы этой великой мечты, опоясавшей мир, прозвучали глаголы
Божественной воли, и были они просты и ясны, как простая и любящая речь
человека, были они, как цветы, что выросли в поле меж золота ржи...
И сам Он был-- Человек.
И когда Алеша мечтал, полугрезил об этом, то звон наґполнял его уши --
странный и благостный, а в глазах расцвеґтали цветы, и дышали они ароматом
передрассветной зари...
Кто отец твой и кто братья твои:
Он оставил отца своего и мать свою, -- тех, что родили его, бросил
семью свою, и вот уже много недель, шестнадцатилетний, идет он один, -- вот
уже пятый месяц к исходу идет. И все дальше и дальше страна вьюг и снегов,
все туманнее в памяти серые краски села на холодной и темной реке, где
лоґвил он холодную рыбу имеете с отцом своим, вместе со старґшими братьями.
Другое село на пути. Все ближе оно...
Все ближе весна и юг, все сильнее и глубже улыбка небес, все заманчивей
манит просторная даль.
Весна чаровала его, весна обещала, звала. Прозвенели и скрылись, играя,
ручьи, земля стала влажно-упругой, а по вечерам была гладкая,
матово-звонкая, и воздух синел
по низинам.
Все было так непохоже на то, что на севере. И казалось ему иногда,
думалось: не мечта ли, не греза ли?
Почки здесь на деревьях были огромные, сказочные, как в сладком и
радостном сне, когда сознаешь полусмутным соґзнанием, что это лишь сон. Это
были каштаны. Никогда не видал их Алеша, и так хотелось узнать, что за цветы
скрываґются в этих огромных, набухнувших почках... Говорили ему, что они,
будто свечи -- огромные, белые и розовые... Скорей бы... Скорей...
А просторная гладь все манит, все зовет... Кто отец твой и кто мать
твоя? И кто братья твои? И вдруг наклонился, увидев цветы, -- знакомые,
нежно простые, такие нечаянные, такие радостные...
Веете же и здесь они, что там... на севере. Только там еще нет их и
долго не будет, это они забежали вперед, чтобы ему на пути улыбнуться.
Это мы твон братья, это мы твои сестры. И те, что здесь, белые, пышные,
ждут тебя дальше, и мы -- твои, с детства знакомые... Все мы и сестры, и
братья, одинаково равны пеґред небом, и север, и юг, и закат, и восход...
Желтые были цветочки -- мать и мачеха... -- еще свернуты в мягких и
толсто-пушистых пеленках сочного стебля. Еще свернуты были, полуродившись, в
низкой ложбинке у края дороги.
Долго, склонившись, Алеша глядел.
Первые, желтые птенчики, вы еще спите теперь под мягґким пушистым
покровом, там... далеко... где село над холодґной рекой с холодными, мокрыми
рыбами... там, где отец его, братья...
Тронуть рукой их -- так захотелось... Пальцам приятна свежая голая
кожица; по-детски доверчиво прилегли они к пальцам.
И, смутившись, отдаваясь безотчетному влечению, склоґнялся все ниже
Алеша, и вот наклонился совсем, и приложилґся губами к тонкой, холодноватой
их кожице, и взял один -- тот, что поцеловал... Не поцеловал -- приложился
-- как к иконе святой, как к Божьему чуду.
Хотелось стать на колени и безмолвно тонуть молитвенґными глазами в
вечереющих далях.
Слов он не знал, не умел говорить их, но музыку знал -- шептало молитву
в ударах своих вещее сердце.
Слов он не знал, но сладостно было очарование тихих слез.
И вот встал и быстро, легко пошел.
Сколько еще пути ему, сколько пути до заветной мечты! Сколько пути до
разрешения тайных загадок!..
Но на дороге село над рекой. Близко село. Сегодня ночует он здесь.
Все ниже задумчивый, матовый вечер. Над головою -- слышно -- спускаются
сумерки. Дрогнули ранние южные звезды.

II

Долго ждал над рекой перевоза Алеша. Влажный ветер скользил за рубашку;
было прохладно. Свитку достал из коґтомки, -- кутался в свитку, но долго
согреться не мог.
Вез его белый, высокий старик. Такой он был важный, задумчивый; сурово
смотрели глаза. Долго молчал, но потом
спросил:
- Ты откуда же будешь?
Алеша сказал.
-- Так... Дело хорошее. Угодное Богу. Но только далеко и хитрости
всякие надо пройти. Много надо пройти до святыни. Землю турецкую надо
пройти, выправить паспорт.
-- Паспорт-то есть...
- Особый там паспорт... Ну, да есть еще люд православґный -- помогут...
Это не то, что вот эти пархатые черти...
Где это -- черти?
Алеша взглянул на чертей.
Их было пять человек... Ютились они по краям у парома: две женщины и
трое детей -- черные, бледные...
Черти?
- У... жидовье!..
Еще строже брови нахмурил старик.
Вода была темная, небо глубокое; звезды, купаясь, дроґжали внизу,
ныряли, как рыбки; глухо скрипел канат; плот ему "торил; смирно и робко
черти ютились в углу; старик был высокий и белый, и строгий; холодно было
Алеше.
-- Ко мне пойдем... Переночуешь... У сынка моего постоґялый двор...
Полежишь, соснешь... Путь-то немалый...
В суровых речах была тайная мягкость к Алеше... Пошел со стариком,
поднимаясь по берегу. Черти исчезли во тьме, растворились...
--
Почему вы их, дедушка, так...
Только хотел спросить - не спросил. Очень суровый шел рядом старик.
Несмотря на мягкость, что проглянула в голосе. Вот и церковь, что ласково
кроткая виделась там далеко...
с пригорка Алеше.
Перекрестились, скинули шапки.
- Всех бы чертей этих в воду... Пархатое племя... Скоро найдем на вас
суд... Продали Христа...
Было шумно в просторной, побеленной хате, накурено. Было Много народа,
сидели и пили из чайников, трубки курили.
- Хочешь чайку?
Не хотелось Алеше. Было не по себе от речей старика, от этого курева,
от крика и споров.
- Ну, не хочешь, ложись.
Отвел за перегородку старик. Комната тесная, но лавка большая.
- Вот тут и ложись.
Вышел. Остался Алеша один.
Образ в углу, лампада большая. Стал на колени пред обраґзом, прочитал
все молитвы, что знал.
Стало легче, светлей на душе, но мешали споры и крик за стеной.
- Кровопийцы!.. Ведомо всем! Дерут по три шкуры... Вот в лавке,
намедни, сосед зашел... Долг, говорит, отдаґвай... да с процентами... Я,
говорит, сам занимал за проценґты... Дети... Кушать нечего... А у меня нет
детей? А у них помрет дите, еще нарожают... Таковские... Плодятся они... --
и, Боже ты мой!
- Это что!.. Это что!.. А вот кровь христианская, детская кровь, им
зачем? Мальчиков, деток невинных, режут ножом...
"...И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем долґжникам нашим...
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго..." Черти
лукавые, не люди, а черти... Разве люди Христа распинают? Разве на Бога
поднялись бы руки людские? Пасґху паршивые правят свою... В речку их надо!
Собакам собаґчья смерть...
Долго старик говорил, долго гремел его голос. Гудели, куґрили,
плевались другие.
Мешали молитве. Сквозь щели меж досок ползли и сюда окаянные мысли --
серые, грязные, липкие.
Лег, не раздевшись. Котомку под голову, -- свиткой наґкрылся.
А мысли уж рядом, одна за другой, пластом серо-липким ложатся. Было
холодно, - жарко от них становилось. В голоґве, будто в комнате, дымно,
накурено... И кто-то вошел туда гневный, как голос хозяина.
Как же распяли Христа?.. Эти... вот эти... лукавые?..Те... что там на
плоту? Бледные, темные!.. Христианских младенґцев кровь... в пищу им?., в
пищу?..
Где же правда-то, Господи?
"...И остави нам долги наша..."
...Где отец твой и братья твои?.. Это ли братья?..
Что-то пошло под руку -- мягкое, пушистое... Цветок!.. Желтый цветок из
лощинки... Точно улыбка безмятежного вечера прощальным лучом озарила
взволнованный дух.
Стало на сердце светлее. Отодвинулись паутинные мысли...
Все мы и сестры, и братья...
Звезды зажглись... Или только мелькнули?.. Как это -- в комнате звезды?
Шумно... Это канат скрипит, это вода шумит... Да... Да... вода...
Дымно... Накурено... Это туман поднимается, легкий туґман над рекой...
Жарко стало. Тепло. Весь раскинулся. Свитка спустилась.
-- Э! Нет, нельзя!..
Кто-то за свитку схватил из-под лавки... Это лукавый... Черный и
бледный, глаза горят... И рога! Аи, рога!.. Что-то в руке блестит,
крадется...
-- Дай твоей крови нам, паренек... Дай твоей крови... Нам нужна
христианская кровь...
-- Лукавый! Лукавый! Господи!.. И не введи нас во искуґшение, и избави
нас... Аи! Аи! Аи!..
Громко так закричал... Проснулся.
Темная ночь. Кто-то пред образом. Бледно лампадка горит.
Кто же пред образом?
Тихо хозяин к нему подошел:
- Что ты кричишь? Что с тобою? Сел на скамью.
Рассказал ему сон свой Алеша. Что-то было в глазах стаґрика. Должен был
рассказать ему все.
Слушал старик, нагнув свою голову, брови нахмурив.
Кончил Алеша, он все еще слушал, точно внутри себя с кем-то неведомым
кончал договор. Потом наклонился к Алеґше, и страшны, глубоки, как пропасть,
были глаза его, черный огонь в них кипел, как смола. И прикованный к ним, не
в силах отвесть своих зачарованных глаз, весь замер, весь съеґжился гоноша.
- Вот... Вот оно что!.. Я тут стоял на молитве, я сторожил тебя, а они
подбирались... Они подбирались...
Из могилы шел голос или старик говорил? Был он сырой и холодный, как
ветер с раскрытой могилы...
-- Я поклоняюсь Христу моему... Я страдать хочу страсґтями Его... Я не
сплю всю эту страшную, эту страстную седґмицу, я молюсь Ему в темные долгие
ночи.:. Я истязаю себя во имя Его... Смотри же сюда... Смотри, я терзаю себя
во имя Христа...
Распахнул он седую заросшую грудь. Вся в крови была грудь; в струпьях и
язвах.
Обнажил свои руки. Были железные когти на них, -- обґруч железный с
зубьями крепко завинчен ржавою гайкой.
Ноги... К ногам он нагнулся, чтобы и там показать...
Но задрожал весь Алеша:
-- Довольно!.. Довольно!..
-- Да, довольно! Я сам это думаю! И нынче же ночью сниґму я вериги,
чтобы свободней, чтобы могучим встать за Расґпятого Бога... Во имя Господне!
Нынче же утром...
Было жутко и пусто во тьме, точно в погребе.
Были зловеще угрюмы слова, цепко изломаны фразы. До потери сознания
было страшно Алеше, точно чья-то огромґная пасть развернулась над ним.
А старик перед лавкою стал на колени и плакал, громко рыдая, и бился о
твердый край ее седой головой.
- Боже! Великий, Сладчайший Иисусе! Сын Божий, пришедый грешныя
спасти!.. За Тебя, за Тебя я пойду на врагов Твоих. Я своими страданиями
купил это право! Разреши, осґвяти эту жертву! Во имя Твое... Во имя
Распятого...
И он, как безумный, качал головой, и говорил нараспев, обращаясь к
Алеше, долго и много, -- порывисто. Говорил о Распятом, страдающем Боге, Чей
образ горящею раной запеґчатлен а его сердце... Образ в терновом венце,
истекающий кровью... Кровью, которую смоет лишь кровь распинавших...
И горькая скорбь была в этих кипящих речах, терпкая мука и страстная,
жгучая ненависть...
Слушал Алеша и весь загорался тем же бунтующим плаґменем... Как
бесконечно далек был этот образ Христов от недавнего образа, лаской
манившего, дыханием рая в вечерґней тиши одевшего юную душу... Этот
страдающий, этот изґмученный, этот кровью обрызганный, к распятию буйной
толґпою влекомый...
Жалость и темная скорбь поднимались в душе, и тогда борґмотал, молясь и
рыдая в экстазе, старик.
-- И ты... И ты встань за поруганный Лик...
Алеша, дрожа, в лихорадке, в гипнозе тихо за ним повторял:
-- Да, и я... И я встану с тобой за поруганный Лик...
Мутный рассвет в окна полуневидящим глазом заглянул.
Не хотел этот уродливый день приходить на село.
Но бездушно неведомы планы вещей. Суждено было прийґти тому дню. В
поступи темной и гулкой, как в латах, заковаґны были грядущие муки и слезы,
и обреченные души были у грани великих и темных, довлеющих мощи и тьме своей
сил.
И чистый и юный, как этот цветок из лощинки, бледный и полу развившийся
мальчик, весь был охвачен дыханием великой грозы, что нес на крыльях своих
серый, угрюмо покорґный, немо тоскующий день.
И трепетал от грядущего вихря, и покорный гипнозу, все повторял:
-- Да, и я... И я встану с тобой за светлый, поруганный Лик...

III

Когда открывал Алеша глаза, то на мгновение видел низґкие, темные
стены; склонялись и скрипели они, качаясь, как старые сосны от ветра в лесу,
и потолок, дрожа, наклонялся и прыгал порывами в чаще их темных ветвей; неба
не видно; ураган пролетающих воплей, шквал криков и стонов, ударов... Алеша
.закрывал глаза и съеживался, чтобы избежать удара, -- все трещало и
рушилось с шумом вокруг; видел чьи-то свиґрепые дикие лица, и била фонтаном
алая кровь.
-- Бей!.. Бей их...
Как звон набата, гудели эти зловещие крики.
Били детей и женщин, и стариков, ломали окна и двери, и рыскали, шаря,
во всех закоулках -- под столом и кроватью, в перинах и шкафах и, найдя,
запирали в шкафу, и бросали с выґсокого места к реке, и возвращались опять,
взламывали погреґба и разносили их, и, отыскав в углу онемевших детей,
душили руками, впиваясь корявыми пальцами в нежные, тощие шеи... И судорожно
бились, дергаясь в беспощадных тисках, бледные лица людей, и, круглые, с
ужасом, запекшимся вместе с кровью на них, -- выползали на лоб глаза, и со
смехом, спокойно холодґным кто-то грубым огромным пальцем толкал их в орбиты
наґзад... И падали на пол тела, и топтали их, наступая на грудь, на живот,
на лицо сапогами... И хрустели тела...
И он там же... в свалке... Горят глаза, и сердце горит -- пламенеет...
Во имя Господне! Во имя Господне...
И не в силах вновь пережить бесконечных мучений, кричит Алексей
безумным, рыдающим воплем и прогоняет на время кошмар, и снова - в лесу он,
и снова склоняются сосны, слабее и мягче колышутся ветви, и что-то невнятное
шепчут...
Что говорят они? о чем еще шепчут!.. Разве есть еще жизнь? Да, еще
есть...
Прохладный и влажный поцелуй на лбу, не поцелуй, -- это чье-то
касание... Это ручей лесной, тот, что в овраге шумит, прислал ему ласку.
Да, да... Есть еще жизнь.
И опять открывает глаза.
Бледное тихое утро застенчиво стало у двери. На стенах темных и старых
розовеет прозрачный налет от скользящих лучей. Кто-то лежит в углу -- много
людей -- два... три... четыре. Почему на полу они? Еще спят; еще тихо.
Где же он?
Сразу не вспомнить...
Так хорошо, так прохладно от чьей-то руки. Кто положил ее, влажно
-прохладную? Кто там стоит в головах?
-- Кто там? -- Алеша спросил.
-- Не говорите... Вам вредно, вам нельзя говорить... Снова закрыл
глаза.
И сразу вдруг вспомнил. И в ужасе снова забился и застонал..,
Это в той, другой комнате: бледно мерцает лампадка, стаґрик... И он
покорился ему... Да, и он был в кровавом хаосе. Он не помнил себя, старику
весь отдался, и кто-то неведомый был хозяин в сердце его...
Был одержимым в тот день...