Прус Болеслав. Кукла

   — Он с ними знаком еще лучше, чем мы, — заметила Флора.
   — Все равно, это было бы ужасно. Ты не представляешь себе, каким тоном говорил со мною вчера этот… как его…
   — Шпигельман, — подсказала панна Флорентина. — О, это наглый еврей…
   Она запечатала письмо и вышла в прихожую выпроводить ожидавших там ростовщиков. Панна Изабелла опустилась на колени перед алебастровой статуэткой богоматери, моля ее о том, чтобы посыльный застал Вокульского дома и чтобы Старский не встретился у них с евреями-ростовщиками.
   Алебастровая богоматерь вняла ее мольбам, и через час, за завтраком, Миколай подал ей три письма.
   Первое было от графини: она извещала, что сегодня от двух до трех часов дня к отцу придут доктора на консилиум, а также, что Казек Старений уезжает после обеда и любую минуту можно ждать его визита.
   «Смотри же, дорогая Беллочка, — заканчивала письмо тетка, — действуй так, чтобы мальчик думал о тебе всю дорогу и в деревне, куда вы с отцом должны приехать через несколько дней. Я уже все устроила таким образом, чтобы он и в Варшаве не видел ни одной барышни и в поместье, кроме тебя, душенька, не встретит ни одной женщины, не считая его бабки-председательши да ее внучек, девиц малопривлекательных».
   Панна Изабелла прикусила губку: ей не понравилась напористость тетки.
   — Тетушка так покровительствует мне, — сказала она панне Флорентине, — будто самой мне уже не на что надеяться… Не нравится мне это!
   И образ прекрасного Казека Старского несколько померк в ее воображении.
   Второе письмо было от Вокульского: он сообщал, что явится в час дня.
   — Флора, в котором часу ты велела прийти ростовщикам?
   — К часу.
   — Слава богу! Только бы в эту пору не явился и Старский, — сказала панна Изабелла, беря третье письмо. — Почерк как будто знакомый? От кого же это, Флора?
   — Неужели не узнаешь? — отвечала панна Флорентина, взглянув на адрес. — От Кшешовской.
   Панна Изабелла покраснела от гнева.
   — Ах, правда! — вскричала она, бросая конверт на стол. — Пожалуйста, Флора, отошли ей письмо и надпиши сверху: «Не читано». И чего только хочет от нас эта мерзкая женщина!
   — Можешь легко это узнать, — посоветовала панна Флорентина.
   — Нет, нет… и нет! Не хочу я никаких писем от этой противной бабы… Наверное, опять какая-нибудь каверза, она ничем другим не занимается… Прошу тебя, Флора, сию же минуту отошли ей письмо… а впрочем, можешь прочесть… в последний раз принимаю ее каракули…
   Панна Флорентина не спеша вскрыла конверт и начала читать. Понемногу на лице ее любопытство сменилось удивлением, а потом замешательством.
   — Мне неловко это читать, — шепнула она, передавая письмо панне Изабелле.
   «Дорогая панна Изабелла! — писала баронесса. — Я признаю, что своим поведением могла заслужить вашу неприязнь, а также гнев милосердного господа бога, который столь неусыпно печется о вашем семействе. Поэтому отрекаюсь от всего, смиряюсь перед вами, дорогая моя, и молю вас простить меня. Ибо чем, как не благодатью господней, можно объяснить появление подле вас Вокульского? Простой смертный, как мы все, стал орудием в руке всевышнего, дабы меня покарать, а вас возвысить.
   Ибо мало того, что Вокульский ранил на дуэли моего супруга (да простит господь и ему все подлости, в коих он грешен предо мною!), но еще и приобрел дом, в котором угасло мое ненаглядное дитя, и теперь, наверное, заставит платить меня дороже за квартиру. Вы же не только любуетесь моим поражением, но и получили на двадцать тысяч рублей больше, чем стоил ваш дом.
   Соблаговолите же, дорогая, в ответ на мое раскаяние уговорить глубокоуважаемого пана Вокульского (который, неизвестно почему, гневается на меня), чтобы он продлил со мной договор и не вынуждал меня своими непомерными требованиями покинуть дом, где угасла жизнь моей единственной дочери. Однако действовать следует осторожно, ибо этот почтенный господин по неведомым мне причинам не желает, чтобы о его покупке стало известно. Вместо того чтобы открыто купить дом, как делают честные люди, он купил его на имя ростовщика Шлангбаума и еще вдобавок подослал в суд подставных конкурентов, чтобы дать на двадцать тысяч больше, чем я. Для чего ему понадобилось действовать в такой тайне? Это, наверное, вам, дорогие, известно лучше, чем мне, поскольку вы вложили в его предприятие свой капиталец. Правда, он невелик, но с божьей милостью (которая столь очевидно сопутствует вам) и при всем известной ловкости Вокульского, наверное, принесет вам такие проценты, которые вознаградят вас за ваше прежнее горестное положение.
   Отдаю себя под защиту вашего доброго сердца, дорогая, а обоюдные наши отношения — на беспристрастный суд божий. Остаюсь неизменно преданной, хоть и пренебреженной, вашей родственницей и покорной слугой.
   Кшешовская.»
   Панна Изабелла прочла и побледнела как полотно. Она встала из-за стола, скомкала письмо и занесла руку, словно собиралась швырнуть его кому-то в лицо. Внезапно гнев сменился испугом — в смятении она готова была бежать куда глаза глядят или звать на помощь. Однако она тотчас же опомнилась и пошла к отцу.
   Ленцкий, в домашних туфлях и полотняном халате, лежал на софе и читал «Курьер». Он нежно поздоровался с дочерью, а когда она села, пристально посмотрел на нее и сказал:
   — То ли тут такой свет, то ли мне кажется, будто барышня сегодня не в духе?
   — Я немного расстроена.
   — То-то я вижу. Наверное, от жары. А сегодня, — прибавил он, погрозив ей с улыбкой, — сегодня ты, шалунья моя, должна хорошо выглядеть: Казек, как мне вчера сказала тетка, все еще в женихах…
   Панна Изабелла молчала. Отец продолжал:
   — Правда, мальчик немного избаловался, шатаясь по свету, понаделал долгов, но как-никак молод, хорош собой, ну и — был влюблен в тебя по уши. Иоася надеется, что председательша подержит его недельки две в деревне, а остальное — уж твоя забота. А знаешь, пожалуй, это было бы неплохо. Имя прекрасное, состояние как-нибудь сколотим, кусочек оттуда, кусочек отсюда… При этом человек он светский, бывалый, в некотором роде даже герой, если и вправду совершил путешествие вокруг земного шара.
   — Я получила письмо от Кшешовской, — прервала панна Изабелла.
   — Опять? О чем же эта полоумная пишет?
   — Она пишет, что дом наш купил не Шлангбаум, а Вокульский и что с помощью подставных лиц, которые набили цену, дал за него на двадцать тысяч больше, чем стоило заплатить.
   Панна Изабелла произнесла это сдавленным голосом и с тревогой посмотрела на отца, опасаясь вспышки гнева. Но пан Томаш только привстал с софы и воскликнул, щелкая пальцами:
   — Погоди-ка! Погоди! Знаешь, это возможно…
   — Как! — вскочила панна Изабелла. — Значит, он осмелился подарить нам двадцать тысяч и ты, папа, так спокойно говоришь об этом?
   — Говорю спокойно, потому что подожди я с продажей, то получил бы не девяносто, а сто двадцать тысяч…
   — Да ведь мы не могли ждать, раз дом пустили с молотка.
   — Вот потому-то мы и в убытке, а Вокульский, который может ждать, окажется в барышах.
   Последнее замечание несколько успокоило панну Изабеллу.
   — Значит, ты, папа, считаешь, что он не оказал нам благодеяния? А вчера ты так говорил о Вокульском, будто он тебя околдовал…
   — Ха-ха-ха! — расхохотался пан Томаш. — Ты великолепна, неподражаема! Вчера я был немного расстроен… даже сильно расстроен, и мне что-то… этакое… померещилось. Но сегодня… Ха-ха-ха! Пусть себе Вокульский переплачивает за дом, на то он и купец, чтобы знать, сколько и за что следует платить. На одном потеряет, на другом наживется. Я же, со своей стороны, не стану на него обижаться за то, что он участвовал в торгах, когда продавали мое имущество… Хотя… поскольку в дело замешано подставное лицо, я был бы вправе подозревать, что дело нечисто…
   Панна Изабелла горячо обняла отца.
   — Да, ты прав, папа, — сказала она. — Сама я просто не сумела разобраться в этом. То, что этот господин подставляет евреев на торгах, несомненно доказывает, что, прикидываясь добрым другом, он при этом обделывает свои дела…
   — Разумеется! — подтвердил пан Томаш. — Неужели ты не понимаешь таких простых вещей? Человек он, может быть, неплохой, но… купец всегда остается купцом!
   В прихожей раздался громкий звонок.
   — Наверное, это он. Я, папа, уйду и оставлю вас вдвоем.
   Панна Изабелла вышла, но в прихожей увидела не Вокульского, а трех ростовщиков, громко препиравшихся с Миколаем и панной Флорентиной. Она убежала в гостиную, чуть не сказав вслух: «Боже! почему его так долго нет!»
   В сердце ее бушевали противоречивые чуства. Она поддакивала отцу, однако понимала, что все это неправда, что Вокульский на покупке дома не наживается, а теряет и что делает он это для того, чтобы спасти их. Но, признавая это, она его ненавидела.
   — Подлый! Подлый! — повторяла она. — Как он смел…
   Между тем в прихожей разыгрался форменный скандал между ростовщиками и панной Флорентиной. Они заявили, что не двинутся с места, пока не получат денег, потому что барышня вчера дала честное слово… А когда Миколай отворил перед ними дверь на лестницу, они и вовсе разошлись:
   — Разбой! Мошенничество! Деньги ваши господа брать умеют, и тогда ты для них «дорогой пан Давид!» А теперь…
   — Это что такое? — раздался вдруг чей-то голос.
   Ростовщики притихли.
   — Что это значит?.. Вы что тут делаете, пан Шпигельман?
   Панна Изабелла узнала голос Вокульского.
   — Я ничего… Очень извиняюсь, ваша милость… Мы тут по делу к его сиятельству… — оправдывался уже совсем другим тоном только что шумевший Шпигельман.
   — Господа велели нам сегодня прийти за деньгами, — объяснил другой ростовщик.
   — Барышня вчера дала честное слово, что сегодня нам заплатят все до копейки…
   — И заплатят, — прервал Вокульский. — Я являюсь уполномоченным пана Ленцкого и сегодня в шесть часов оплачу ваши счета у себя в конторе.
   — Не к спеху… Зачем вашей милости так торопиться! — возразил Шпигельман.
   — Прошу в шесть зайти ко мне, а ты, Миколай, никаких просителей здесь не принимай, когда барин болен.
   — Понял, ваша милость! Барин ждет вас у себя в спальне, — отвечал Миколай, а когда Вокульский вышел, выпроводил ростовщиков за дверь, приговаривая: — Вон отсюда, паршивцы! Вон!
   — Ну, ну! Чего вы так сердитесь? — бормотали растерявшиеся ростовщики.
   Пан Томаш взволнованно поздоровался с Вокульским, руки его слегка дрожали, голова тряслась.
   — Вот видите, что делают эти евреи… негодники… Лезут в квартиру… пугают мою дочь…
   — Я велел им в шесть часов прийти ко мне в контору и, если позволите, расплачусь с ними. Это большая сумма?
   — Пустяки… и говорить не о чем. Всего пять-шесть тысяч рублей…
   — Пять-шесть? — повторил Вокульский. — Все этим троим?
   — Нет. Им я должен тысячи две, может немножко больше… Но, видите ли, пан Станислав (это целая история!), в марте кто-то скупил мои старые векселя, кто — не знаю; все же на всякий случай следует приготовиться.
   У Вокульского прояснилось лицо.
   — Будем оплачивать векселя по мере их предъявления. Сегодня разделаемся с этими кредиторами. Значит, им вы должны тысячи две-три?
   — Да, да… Однако посудите, как неудачно! Вы выплачиваете мне за полгода пять тысяч… деньги при вас, пан Станислав?
   — Разумеется.
   — Премного благодарен; однако как неудачно: как раз когда я с Беллой… и с вами собираюсь ехать в Париж, евреи урывают у меня две тысячи! Конечно, в Париж уже ехать не удастся.
   — Почему? Я покрою недостачу, и вы смело можете ехать, не трогая процентов.
   — Бесценный вы мой! — вскричал пан Томаш, бросаясь ему в объятия. — Видите ли, дорогой, — прибавил он, успокоившись, — я как раз думал: не можете ли вы достать где-нибудь для меня ссуду, чтобы расплатиться с ростовщиками… примерно под семь, шесть процентов?
   Вокульского позабавила наивность пана Томаша в финансовых делах.
   — Разумеется, — ответил он с невольной улыбкой. — Разумеется, вы получите ссуду. Отдадим этим евреям тысячи три, а вы заплатите процентов… ну, сколько?
   — Семь… шесть…
   — Хорошо, вы будете выплачивать сто восемьдесят рублей в год, а капитал останется цел.
   Пан Томаш опять (в который уже раз!) заморгал веками и прослезился.
   — Славный… благородный человек! — воскликнул он, обнимая Вокульского.
   — Бог мне послал вас…
   — А вы думаете, я могу поступать иначе? — чуть слышно проговорил Вокульский.
   В дверь постучали. Вошел Миколай и доложил о приходе докторов.
   — Ага! Сестра все-таки прислала этих господ. Боже мой! Никогда в жизни я не лечился, а сейчас… Прошу вас, пан Станислав, пройдите теперь к Белле… Миколай, доложи барышне, что пан Вокульский пришел.
   «Вот моя-награда… жизнь моя!» — подумал Вокульский, следуя за Миколаем. В прихожей он столкнулся с докторами; оба оказались его знакомыми, и он горячо просил их повнимательней заняться паном Томашем.
   В гостиной его ждала панна Изабелла. Она слегка побледнела, но от этого была еще прекраснее. Вокульский поздоровался с нею и оживленно заговорил:
   — Я очень счастлив, что вам понравился венок для Росси.
   Он запнулся. Его поразило странное выражение ее лица: панна Изабелла глядела на него с недоумением, словно видела его впервые в жизни.
   С минуту оба молчали; наконец панна Изабелла, стряхивая пылинку с серого платья, спросила:
   — Ведь это вы, сударь, купили наш дом? — И, прищурив глаза, пристально посмотрела на него.
   Вокульский был застигнут врасплох и в первое мгновение растерялся. Он вдруг потерял способность соображать и то бледнел, то краснел, но наконец, овладев собой, глухо произнес:
   — Да, я купил.
   — Зачем же вы подставили вместо себя еврея?
   — Зачем? — повторил Вокульский, глядя на нее с детской робостью. — Зачем? Видите ли, сударыня, я купец… а если б стало известно, что я вкладываю капитал в недвижимость, это могло бы подорвать мой кредит…
   — Вы уже давно интересуетесь нашими делами. Кажется, в апреле… да, в апреле вы приобрели наш сервиз? — продолжала она тем же тоном.
   Этот тон отрезвил Вокульского. Он поднял голову и сухо ответил:
   — Вы можете в любую минуту получить свой сервиз обратно.
   Теперь панна Изабелла опустила глаза. Заметив это, Вокульский опять смутился.
   — Зачем же вы это сделали? — тихо спросила она. — Зачем вы так… преследуете нас?
   Казалось, она сейчас расплачется. Вокульский потерял всякое самообладание.
   — Я вас преследую! — сказал он изменившимся голосом. — Да найдете ли вы слугу… нет, пса… преданнее меня? Уже два года я думаю только о том, как бы устранить с вашего пути все препятствия…
   В прихожей раздался звонок. Панна Изабелла вздрогнула. Вокульский умолк.
   Миколай отворил дверь гостиной и доложил:
   — Пан Старский.
   На пороге показался мужчина среднего роста, стройный, смуглый, с небольшими бакенбардами, усиками и еле заметной плешью. Лицо его имело выражение веселое и насмешливое. Еще издали он воскликнул:
   — Как я рад, кузиночка, что снова вижу вас!
   Панна Изабелла молча подала ему руку; яркий румянец залил ее щеки, а глаза исполнились неги.
   Вокульский отошел к столику, стоявшему у стены. Панна Изабелла представила их друг другу.
   — Пан… Вокульский, пан Старский.
   Фамилия Вокульского была произнесена таким тоном, что Старский счел нужным лишь кивнуть ему и, усевшись на некотором расстоянии, повернулся к нему боком. В свою очередь, Вокульский остался у своего столика и принялся разглядывать альбом.
   — Я слышала, кузен, вы сейчас из Китая?
   — Сейчас из Лондона, но мне все еще кажется, будто я на пароходе, — отвечал Старский, заметно коверкая польскую речь.
   Панна Изабелла перешла на английский.
   — Надеюсь, на этот раз вы останетесь подольше в наших краях?
   — Еще неизвестно, — также по-английски отвечал Старский. — А это что за господин? — спросил он, показав глазами на Вокульского.
   — Поверенный моего отца… От чего же это зависит?
   — Я думаю, вам, кузина, не следовало бы задавать этого вопроса, — усмехнулся молодой человек. — Это зависит… зависит от щедрости моей бабки.
   — Вот мило! Я надеялась услышать комплимент…
   — Путешественники не говорят комплиментов, ибо они по опыту знают, что под любой географической широтой комплименты только дискредитируют мужчину в глазах женщины.
   — Вы сделали это открытие в Китае?
   — В Китае, в Японии и прежде всего в Европе.
   — И вы собираетесь применять этот принцип в Польше?
   — Попробую и, если позволите, кузина, начну с вас. Ведь нам, кажется, предстоит провести время в деревне. Не правда ли?
   — По крайней мере таково желание тетки и папы. Однако мне не очень нравится ваше намерение проверять свои этнографические наблюдения.
   — С моей стороны это было бы лишь справедливой местью.
   — Значит, война?
   — Уплата старых долгов нередко приводит к миру.
   Вокульский так внимательно разглядывал альбом, что у него жилы вздулись на лбу.
   — Уплата, но не месть, — возразила панна Изабелла.
   — Это не месть, а лишь напоминание о том, что я — ваш давний кредитор, кузина.
   — Ах, так это я должна платить старые долги? — рассмеялась она. — Да, вы, путешествуя, не теряли времени даром.
   — Я предпочел бы не терять его в деревне, — сказал Старский и значительно посмотрел ей в глаза.
   — Это будет зависеть от способа мести, — ответила панна Изабелла и опять покраснела.
   — Их милость просят пана Вокульского, — сказал Миколай, появляясь в дверях.
   Разговор оборвался. Вокульский захлопнул альбом, встал и, поклонившись панне Изабелле и Старскому, медленно пошел за слугой.
   — Этот господин не понимает по-английски? Он не обиделся, что мы с ним не разговаривали? — спросил Старский.
   — О нет!
   — Тем лучше, мне почему-то показалось, что он не очень хорошо себя чуствовал в нашем обществе.
   — Вот он и покинул его, — небрежно ответила панна Изабелла.
   — Принеси мне из гостиной шляпу, — сказал Миколаю Вокульский, выйдя в соседнюю комнату.
   Миколай взял шляпу и отнес ее к хозяину в спальню. В прихожей он услышал, как Вокульский, сжав голову обеими руками, прошептал: «Боже мой!»
   Войдя к пану Томашу, Вокульский уже не застал врачей.
   — Вообразите только, что за роковое стечение обстоятельств! — воскликнул Ленцкий. — Доктора запретили мне ехать в Париж и под угрозой смерти велели отправляться в деревню. Клянусь честью, не знаю, где укрыться от этой жары. Она и на вас действует, вы переменились в лице… Ужасно душная квартира, правда?
   — Да, правда. Разрешите, сударь, отдать вам деньги, — сказал Вокульский, вынимая из кармана толстую пачку.
   — Ага… верно…
   — Здесь пять тысяч рублей, это проценты до половины января. Будьте добры проверить. А вот расписка.
   Ленцкий несколько раз пересчитал кипу новых сторублевок и подписал документ. Затем, отложив перо, сказал:
   — Хорошо, это одно дело. А теперь относительно долгов…
   — Сумма в две-три тысячи рублей, которые вы должны ростовщикам, сегодня будет уплачена…
   — Только уж извините, пан Станислав, я даром не соглашусь… Вы, пожалуйста, аккуратнейшим образом отсчитывайте себе соответствующие проценты…
   — От ста двадцати до ста восьмидесяти рублей в год.
   — Да, да… — подтвердил пан Томаш. — Ну, а если… а если, допустим, мне понадобится еще некоторая сумма, к кому мне у вас обратиться?
   — Вторую половину процентов вы получите в январе.
   — Это-то я знаю. Но видите ли, пан Станислав, если б мне вдруг понадобилась некоторая часть моего капитала… Не безвозмездно, конечно… я охотно заплачу проценты…
   — Шесть. — подсказал Вокульский.
   — Да, шесть… или семь.
   — Нет, сударь. Ваш капитал приносит тридцать три процента годовых, так что я не могу одалживать его из семи процентов…
   — Хорошо. В таком случае, не лишайте себя моего капитала. Однако… понимаете… вдруг мне потребуется…
   — Изъять свой капитал вы сможете хоть в середине января следующего года.
   — Боже упаси! Я не стану его у вас забирать и через десять лет…
   — Но я взял ваш капитал только на год…
   — Как это? Почему? — удивился пан Томаш, все шире раскрывая глаза.
   — Я не знаю, что будет через год. Не каждый год случаются такие выгодные дела.
   Пан Томаш был неприятно поражен; с минуту он помолчал.
   — A propos, — снова заговорил он. — Что за слухи ходят по городу, будто это вы купили мой дом?
   — Да, сударь, я купил ваш дом. Но через полгода я готов его уступить вам на выгодных условиях.
   Ленцкий почуствовал, что краснеет. Однако, не желая признавать себя побежденным, спросил барственным тоном:
   — А сколько вы захотите отступного, пан Вокульский?
   — Нисколько. Я отдам вам его за девяносто тысяч, и даже… может быть, дешевле.
   Пан Томаш отшатнулся, развел руками и упал в свое глубокое кресло; из глаз его снова выкатилось несколько слезинок.
   — Право, пан Станислав, — проговорил он, всхлипывая, — я вижу, что деньги могут испортить… самые лучшие отношения… Разве я в претензии на вас за то, что вы купили мой дом? Разве я упрекаю вас? А вы говорите со мною так, словно обиделись.
   — Простите, сударь, — прервал Вокульский. — Но я действительно немного раздражен… наверное, от жары…
   — Ах, наверное! — воскликнул пан Томаш, вставая и крепко пожимая ему руку. — Итак… простим друг другу резкие слова… Я не сержусь на вас, потому что по себе знаю, как действует жара…
   Вокульский попрощался с ним и вышел в гостиную. Старского уже не было, панна Изабелла сидела одна. Увидев его, она встала; лицо ее на этот раз было приветливее.
   — Вы уходите?
   — Да, и хотел проститься с вами.
   — А вы не забудете про Росси? — спросила она со слабой улыбкой.
   — О нет. Я попрошу, чтобы ему передали венок.
   — Разве вы не сами вручите его? Почему же?
   — Сегодня ночью я уезжаю в Париж, — ответил Вокульский и, поклонившись, вышел.
   Панна Изабелла с минуту стояла в недоумении, потом бросилась к отцу.
   — Что это значит, папа? Вокульский со мною простился очень холодно и сказал, что сегодня ночью уезжает в Париж…
   — Что? что? что? — вскричал пан Томаш, хватаясь обеими руками за голову. — Он, наверное, обиделся.
   — Ах, правда… Я упомянула о покупке нашего дома…
   — Иисусе! Что ты наделала? Ну… все пропало! Теперь я понимаю… Конечно, он обиделся… Однако, — подумав, прибавил Ленцкий, — кто же мог предположить, что он так обидчив? Скажите на милость — купец, а так обидчив!

Глава двадцатая

Дневник старого приказчика

   «Уехал-таки! И как?! Пан Станислав Вокульский, великий организатор Торгово-транспортного общества, достоуважаемый глава фирмы с четырехмиллионным годовым оборотом, взял да и поехал в Париж, словно ямщик куда-нибудь в пригород. Только накануне он говорил (мне самому!), что еще не знает, когда поедет, а на следующий день — трах-тарарах! — его и след простыл.
   С шиком пообедал у достопочтенных господ Ленцких, выпил кофейку, поковырял в зубах — и был таков. Еще бы! Пан Вокульский — это вам не какой-нибудь приказчик, который должен выпрашивать у хозяина отпуск раз в несколько лет. Пан Вокульский — капиталист, у него шестьдесят тысяч годового дохода, он на короткой ноге с графами и князьями, стреляется с баронами и ездит куда и когда ему вздумается. А вы, наемные служаки, корпите себе над работой, за то вам и жалование платят и дивиденды.
   И это, по-вашему, купец? Нет, купцу этакая блажь не пристала!
   Ну, я понимаю, можно и в Париж махнуть и даже по-шальному махнуть, да не в такое время. Тут, знаете ли, Берлинский конгресс заварил кашу, тут вон Англия зубы точит на Кипр, Австрия — на Боснию, а Италия вопит: «Подавайте нам Триест, не то худо будет!» В Боснии-то, слыхать, уже кровь льется ручьем, тут и думать нечего — осенью (дайте только управиться с жатвой!) непременно вспыхнет война… А он как ни в чем не бывало — фьюить — и в Париж.
   Стоп! А зачем он так спешно отправился в Париж? На выставку? Очень ему нужна эта выставка! Может быть, по сузинскому делу? Любопытно мне знать, на каких это делах можно заработать пятьдесят тысяч — вот так, в два счета? Они мне заговаривают зубы какими-то новыми машинами, не то нефтяными, не то железнодорожными, не то для сахарных заводов… А может, ангелочки мои, поехали вы не за этими необыкновенными машинами, а за самыми обыкновенными пушками?.. Франция, того и гляди, сцепится с Германией… Молодой Наполеон, говорят, обретается в Англии, да ведь от Лондона до Парижа ближе, чем от Варшавы до Замостья!
   Эй, пан Игнаций, погоди судить пана В. (в таких случаях лучше не называть фамилию полностью), не хули его раньше времени, а то как бы не попасть тебе впросак. Тут готовится нечто важное и тайное: и этот пан Ленцкий, некогда бывавший у Наполеона III и этот якобы актер Росси, итальянец (а Италия вдруг потребовала Триест)… и этот обед у Ленцких перед самым отъездом, и приобретение дома…
   Панна Ленцкая — красавица, спору нет, но ведь она всего только женщина, и не стал бы Стах ради нее совершать такие безумства… Тут дело смахивает на п… (в таких случаях благоразумнее всего употреблять сокращения). Тут дело смахивает на серьезную п…
   Уже две недели как бедный малый уехал, и, может быть, навсегда… Письма пишет короткие и сухие, о себе ни слова, а меня такая тоска берет, что иной раз, ей-богу, места себе не нахожу. (Ну, положим, не по нему, а так, просто по привычке.)