Прус Болеслав. Кукла

   — И у вас не было любовниц?
   — Нет, сударыня. Я так горько переживал свое рабство, что просто не смел смотреть на других женщин. Итак, согласитесь, что я имею право строго осудить баронессу, которая, продаваясь, знала, что у нее покупают… не рабочую силу.
   — Какая гадость! — прошептала Вонсовская, глядя в землю.
   — Да, сударыня. Торговать живым товаром чрезвычайно гадко, а еще гаже торговать самим собой. Но верх бесстыдства — заключая подобную сделку, стараться смошенничать. В таких случаях, если поймают с поличным, последствия всегда неприятны для того, кто попадается.
   Оба некоторое время молчали. Вонсовская нервничала, Вокульский был мрачен.
   — Нет!.. — вдруг воскликнула она. — Я добьюсь-таки от вас последнего слова!
   — Насчет чего?
   — Насчет разных вопросов, на которые вы дадите мне простой и ясный ответ.
   — Что это, экзамен?
   — Вроде того.
   — Я вас слушаю.
   По-видимому, она не решалась начать; наконец пересилила себя и спросила:
   — Итак, вы настаиваете на том, что барон имел право бросить и опозорить женщину?
   — Которая обманула его? Да, имел.
   — Что вы называете обманом?
   — То, что она принимала преклонение барона, несмотря на то что Старский был ее предметом, как вы выражаетесь.
   Вонсовская закусила губку.
   — А у барона не было подобных предметов?
   — Наверное, были всякий раз, когда подвертывался случай и приходила охота, — ответил Вокульский. — Но барон не разыгрывал невинности, не называл себя образцом нравственной чистоты и не претендовал по этому поводу на всеобщее уважение… Если бы барон покорил чье-нибудь сердце, уверяя, что никогда не имел любовниц, а в действительности имел их, он тоже был бы обманщиком. Правда, кажется, не это беспокоило его невесту.
   Вонсовская усмехнулась.
   — Вы просто великолепны… Какая же женщина станет уверять вас, что у нее не было любовников?
   — Ах, значит, и у вас были?
   — Милостивый государь! — вспыхнула вдова, срываясь с места. Однако тут же сдержалась и холодно произнесла: — Я попрошу вас несколько осмотрительнее выбирать свои аргументы.
   — Почему же? Ведь у нас с вами равные права, а я ничуть не обижусь, если вы спросите, сколько у меня было любовниц.
   — И не подумаю любопытствовать.
   Она принялась ходить по гостиной. Вокульский кипел от гнева, но держал себя в руках.
   — Да, признаюсь, — снова заговорила она, — что я не свободна от предрассудков. Но ведь я только женщина, у меня даже мозг легче, как утверждают ваши антропологи; вдобавок надо мной довлеет положение в свете, дурные привычки и многое другое. Однако, если бы я была рассудительным мужчиной, как вы, и верила в прогресс, как вы, я бы сумела освободиться от этих наносных влияний и по крайней мере признать, что рано или поздно женщины должны быть уравнены с мужчинами.
   — То есть в смысле вышеупомянутых пристрастий?
   — То есть… то есть… — передразнила она. — Об этом-то я и говорю…
   — О… зачем же дожидаться сомнительных результатов прогресса? И сейчас уже многие женщины в этом смысле сравнялись с мужчинами. Они образуют весьма влиятельную организацию и именуются кокотками… Но странное дело: пользуясь успехом у мужчин, дамы эти отнюдь не могут похвалиться расположением женщин…
   — С вами невозможно разговаривать, пан Вокульский, — пыталась урезонить его вдовушка.
   — Невозможно разговаривать насчет равноправия женщин?
   У Вонсовской загорелись глаза и кровь прилила к лицу. Она бросилась в кресло и, стукнув рукой по столу, крикнула:
   — Хорошо же! Не испугаюсь я вашего цинизма и буду разговаривать даже о кокотках… Знайте же, только самые низкие люди способны сравнивать дам, которые продаются за деньги, с порядочными и благородными женщинами, которые отдаются из любви…
   — Продолжая разыгрывать невинность?
   — Пусть даже так…
   — И, обманывая одного за другим простаков, которые в нее верят…
   — А что им сделается от такого обмана? — спросила она, дерзко глядя ему в глаза.
   Вокульский стиснул зубы, но овладел собою и спокойно продолжал:
   — Как вы полагаете, сударыня, что сказали бы мои компаньоны, если б капитал мой составлял не шестьсот тысяч рублей, как они считали, а всего шесть тысяч, и я, зная об этих слухах, не опровергал бы их?.. Ведь разница всего только в двух нулях…
   — Денежные вопросы тут ни при чем, — перебила его Вонсовская.
   — Отлично. Что сказали бы вы обо мне сами, сударыня, если б я, допустим, назывался не Вокульский, а Волькуский и с помощью такой незначительной перестановки букв завоевал бы симпатию покойной председательши, втерся к ней в дом и там имел честь познакомиться с вами?.. Как вы назвали бы подобный способ завязывать знакомства и приобретать расположение людей?
   На подвижном лице Вонсовской отразилось отвращение.
   — Но что же тут общего с историей барона и его жены?
   — Общее то, — отвечал Вокульский, — что нельзя присваивать себе чужие звания. В конце концов кокотка может быть существом полезным, и никто не вправе ее попрекать выбранной профессией; но кокотка, прикрывающаяся маской так называемой непорочности, — обманщица. А за это можно упрекать.
   — Какая гадость! — вскипела Вонсовская. — Но пусть… Скажите мне все-таки, что теряет общество от подобной мистификации?
   У Вокульского зашумело в ушах.
   — Иногда даже выигрывает. Например, когда какой-нибудь доверчивый простачок поддается безумию, именуемому идеальной любовью, бросается навстречу самым страшным опасностям и добывает состояние, чтобы сложить его к ногам своего идеала. Но иногда и теряет, когда, например, такой безумец, разоблачив мистификацию, сломлен настолько, что становится ни к чему не способным… или… не распорядившись капиталом, бросается… то есть стреляется с паном Старским, который ему попадает в ребра… Итак, сударыня, потери общества: одно разбитое счастье, один свихнувшийся ум, а может быть, и человек, который мог что-нибудь совершить…
   — Этот человек сам виноват…
   — Вы правы: был бы виноват, если бы не спохватился и не поступил, как барон, то есть не покончил со своим постыдным ослеплением…
   — Короче говоря, мужчины не откажутся добровольно от своих варварских привилегий?
   — То есть не признают женской привилегии на притворство.
   — Но отвергать соглашение — значит начинать войну, — запальчиво заявила вдова.
   — Войну? — смеясь, повторил Вокульский.
   — Да, войну, и победит в ней тот, кто окажется сильнее… А кто из нас сильнее, мы еще увидим! — вскричала она, потрясая кулачком.
   В эту минуту произошло нечто неожиданное. Вокульский схватил обе руки Вонсовской и сжал их тремя пальцами своей руки.
   — Что это такое? — спросила она, бледнея.
   — Померяемся силами.
   — Ну… довольно шутить…
   — Нет, сударыня, я не шучу… Я только скромно доказываю, что с вами, представительницей воинствующей стороны, я могу сделать все, что мне угодно. Верно или нет?
   — Пустите меня! — крикнула она, вырываясь. — Я позову слуг…
   Вокульский выпустил ее руки.
   — Ах, значит, дамы будут с нами воевать, прибегая к помощи слуг? Интересно, какой платы потребуют эти союзники и позволят ли вам нарушать обязательства?
   Вонсовская пристально посмотрела на него — сначала с некоторым беспокойством, затем с негодованием и, наконец, пожала плечами.
   — Знаете, что мне пришло в голову?
   — Что я сошел с ума?
   — Приблизительно так.
   — В обществе столь очаровательной женщины и за таким спором это было бы совершенно естественно.
   — Ах, какой пошлый комплимент! — поморщилась она. — Во всяком случае, должна признать, что вы мне почти понравились… Почти. Но вы не выдержали роли, отпустили меня, и я разочаровалась…
   — О, меня хватило бы на то, чтобы не выпустить вас.
   — А меня хватило бы на то, чтобы позвать слуг…
   — А я, вы уж простите, сударыня, заткнул бы вам рот…
   — Что?.. что?..
   — То, что вы слышали.
   Вонсовская опять изумилась.
   — Знаете, — сказала она, по-наполеоновски скрестив руки, — вы либо очень оригинальны, либо… очень плохо воспитаны.
   — Я совсем не воспитан.
   — Значит, действительно оригинальны, — тихо произнесла она. — Жаль, что Белла не узнала вас с этой стороны…
   Вокульский остолбенел. Не потому, что услышал это имя, а потому, что почуствовал в себе разительную перемену. Панна Изабелла была ему совершенно безразлична, зато его весьма занимала пани Вонсовская.
   — Следовало сразу выложить ей свои теории, как мне, — продолжала вдова,
   — и между вами не произошло бы никакого недоразумения.
   — Недоразумения? — переспросил Вокульский, широко раскрывая глаза.
   — Ну да; насколько я знаю, она готова простить вас.
   — Простить?..
   — Я вижу, вы еще не совсем… оправились, — заметила она небрежным тоном, — если сами не чуствуете, как безобразно вы поступили… По сравнению с вашими эксцентричными выходками даже барон кажется человеком изысканным.
   Вокульский так искренне расхохотался, что его самого это озадачило.
   — Вы смеетесь? — заговорила снова Вонсовская. — Я не сержусь, так как понимаю, что означает подобный смех… Высшую степень страдания…
   — Клянусь, вот уже два месяца я не чуствовал себя так свободно… Боже мой… пожалуй, даже два года! Мне кажется, все это время мой мозг омрачало какое-то страшное наваждение, а сию минуту оно рассеялось… Только теперь я почуствовал, что спасен, и спасен благодаря вам.
   Голос его дрожал. Он взял обе ее руки и поцеловал их почти страстно. Вонсовской показалось, что в глазах его блеснули слезы.
   — Спасен… и свободен! — повторял он.
   — Послушайте, — холодно произнесла Вонсовская, отнимая руки. — Я знаю все, что произошло между вами… Вы поступили недостойно, подслушав разговор, который известен мне во всех подробностях, как и многое другое… Это был самый обыкновенный флирт…
   — Ах, значит это называется флиртом! — перебил он. — Когда женщина уподобляется буфетной салфетке, которою всякий может вытирать себе пальцы и губы… так это называется флиртом? Прекрасно!
   — Замолчите! — крикнула она. — Я не спорю, Белла поступила нехорошо, но… судите сами о своем поведении, когда я скажу, что она вас…
   — Любит, не так ли? — подхватил Вокульский, поглаживая бороду.
   — О, любит… Пока что просто жалеет… Я не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что за эти два месяца я почти ежедневно встречалась с нею… что все время она только и говорила о вас и что излюбленное место ее прогулок — заславский замок… Как часто сидела она на том большом камне с надписью, как часто видела я на глазах ее слезы… А однажды она горько разрыдалась, повторяя вырезанные на камне строки:
   Везде, всегда с тобой я буду вместе,
   Ведь там оставил я души частицу.
   Что же вы скажете?
   — Что я скажу? — повторил Вокульский. — Клянусь, единственное, чего я хотел бы в эту минуту, — чтобы не сохранилось ни малейшего следа от моего знакомства с панной Ленцкой. И прежде всего — чтобы исчез злополучный камень, который приводит ее в такое умиление…
   — Будь это правда, я получила бы прекрасное доказательство мужского постоянства…
   — Нет, вы получили бы доказательство чудесного исцеления, — взволнованно сказал он. — Боже мой… мне кажется, что кто-то замагнетизировал меня на несколько лет, что два месяца назад меня неосторожно и неумело разбудили, и только сегодня наконец я действительно пришел в себя.
   — Вы говорите серьезно?
   — Разве вы не видите, как я счастлив? Я обрел самого себя, я снова принадлежу себе… Поверьте мне, это чудо, которого я совершенно не понимаю; я могу сравнить себя сейчас только с человеком, который очнулся от летаргического сна, уже лежа в гробу.
   — Чему же вы это приписываете? — спросила она, потупив глаза.
   — В первую очередь вам… И еще тому, что я наконец решился ясно высказать перед кем-то мысли, которые уже давно созрели во мне, только смелости не хватало в этом признаться. Панна Изабелла — женщина иной, чуждой мне породы, и только какое-то помрачение ума могло приковать меня к ней.
   — И что же вы сделаете после столь интересного открытия?
   — Не знаю.
   — Может быть, вы уже встретили женщину своей породы?
   — Может быть.
   — Это, наверное, та… пани Ста… Ста…
   — Ставская? Нет. Скорее вы.
   Вонсовская поднялась с надменным видом.
   — Понимаю, — сказал Вокульский. — Мне следует уйти?
   — Как считаете нужным.
   — И мы не поедем вместе в деревню?
   — О, это уж наверное… Впрочем… я не запрещаю вам приехать туда… У меня, вероятно, будет Белла…
   — В таком случае, я не приеду.
   — Я не говорю, что она обязательно будет.
   — И я застану вас одну?
   — Возможно.
   — И мы будем беседовать, как сегодня?.. И ездить верхом, как тогда?..
   — И между нами действительно начнется война.
   — Предупреждаю, я ее выиграю.
   — В самом деле? И, может быть, сделаете меня своей рабыней?
   — Да. Сначала я докажу вам, что умею властвовать, а потом на коленях вымолю у вас позволения стать вашим рабом…
   Вонсовская повернулась и вышла. В дверях она на минутку остановилась и, слегка кивнув, бросила:
   — До свидания… в деревне!..
   Вокульский ушел от нее словно пьяный. Уже шагая по улице, он пробормотал:
   — Ну конечно, я одурел.
   Обернувшись, он заметил, что Вонсовская смотрит ему вслед из-за занавески.
   «Черт побери! — подумал он. — Не попался ли я снова в историю?»
   По дороге домой Вокульский все время раздумывал о происшедшей в нем перемене.
   Он словно выкарабкался на свет из бездны, где царили мрак и безумие. Кровь быстрее струилась в его жилах, он глубже дышал, мысли текли с необычайной свободой, он ощущал во всем теле какую-то бодрость, а в сердце невыразимый покой.
   Его уже не раздражала сумятица улицы, радовал вид толпы. Небо как будто посинело, дома посветлели, и даже пыль, пронизанная солнечным светом, была прекрасна.
   Но всего приятнее было глядеть на молодых женщин, на их гибкие движения, улыбающиеся губы и манящие глаза. Две или три посмотрели ему прямо в лицо, ласково и кокетливо. У Вокульского заколотилось сердце, и словно горячий ток пробежал с головы до ног.
   «Прелестны…» — подумал он.
   Но тут же вспомнил Вонсовскую и должен был признать, что она красивее всех этих прелестных женщин, а главное — соблазнительнее. Как сложена, какая чудесная линия ноги, а цвет лица, а глаза — бархатистые и искрящиеся, как бриллианты… Он готов был поклясться, что ощущает запах ее кожи, слышит ее нервный смешок, и в голове у него зашумело при одной мысли о прикосновении к ней.
   — Вот, должно быть, бешеный темперамент… — прошептал он. — Искусал бы ее…
   Образ Вонсовской неотступно преследовал его и дразнил, и вдруг он подумал — не пойти ли к ней опять сегодня вечером?
   «Ведь она приглашала меня обедать и ужинать, — убеждал он себя, чуствуя, как в нем закипает кровь. — Выгонит? А к чему бы ей было кокетничать? Что я не противен ей, знаю давно; во мне же она возбуждает желание, а это, ей-богу, многого стоит…»
   Мимо него прошла какая-то шатенка с глазами, как фиалки, и детским личиком, и Вокульский с изумлением заметил, что она ему тоже нравится.
   В нескольких шагах от своего дома он услышал окрик:
   — Эй! Эй! Стах!
   Вокульский оглянулся и увидел под навесом кафе доктора Шумана. Бросив недоеденное мороженое, он швырнул на столик серебряную монету и подбежал к Вокульскому.
   — Я к тебе, — сказал Шуман, взяв его под руку. — Знаешь, давно уже ты не выглядел таким молодцом. Бьюсь об заклад, ты еще вернешься в Общество и разгонишь этих паршивцев… Ну и лицо!.. Ну и взгляд!.. Наконец-то я узнаю прежнего Стаха!
   Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и постучали в квартиру Вокульского.
   — А я было испугался, что мне угрожает новая болезнь… — рассмеялся Вокульский. — Хочешь сигару?
   — Какая болезнь?
   — Представь себе, вот уже час, как на меня неотразимо действуют женщины… Мне просто страшно…
   Шуман расхохотался во все горло.
   — Вот чудак!.. Вместо того чтобы устроить обед по случаю такой радости, он боится… А что ж, по-твоему, ты был здоров, когда с ума сходил по одной женщине? Ты здоров сейчас, когда тебе нравятся все, и теперь первым делом тебе надо добиваться взаимности той, которая влечет тебя больше других.
   — Легко сказать! А если это великосветская дама?
   — Тем лучше… тем лучше… Великосветские дамы куда аппетитнее горничных. Женственность очень выигрывает от интеллигентности, а главное — от неприступного вида. Какие величавые позы ты увидишь, какие услышишь возвышенные речи… Ах, поверь мне, это в три раза интереснее.
   По лицу Вокульского скользнула тень.
   — Ого-го! — воскликнул Шуман. — Вот я уже вижу за тобою длинное ухо того святого, на котором Иисус въехал в Иерусалим. Ну, чего тебя передернуло? Обязательно ухаживай за великосветскими дамами, плебеи возбуждают их любопытство.
   В передней раздался звонок, и вошел Охоцкий. Взглянув на разгорячившегося доктора, он спросил:
   — Я вам не помешал?
   — Нет, — ответил Шуман, — вы можете даже помочь. Я как раз советую Стаху лечиться новым романом, только… не идеальным. Хватит с него идеалов…
   — А знаете, этот урок и я охотно послушаю, — сказал Охоцкий, закуривая предложенную сигару.
   — Вздор! — проворчал Вокульский.
   — Ничуть не вздор, — упирался Шуман. — Человек с твоим состоянием может быть совершенно счастлив, ибо для разумного счастья требуется: каждый день есть новые блюда и надевать чистое белье, а каждый квартал переезжать на новое место и менять любовниц.
   — Женщин не хватит, — заметил Охоцкий.
   — Предоставьте это женщинам, они уж постараются, чтобы их хватило, — язвительно возразил доктор. — Ведь той же диеты придерживаются и женщины…
   — Ежеквартальной диеты? — переспросил Охоцкий.
   — Разумеется. Чем же они хуже нас?
   — Однако не так уж заманчиво оказаться на десятом или двадцатом квартале.
   — Предрассудок… предрассудок… — махнул рукой Шуман. — Вы и не заметите ничего и не догадаетесь, особенно если вас уверят, что вы всего второй или четвертый, да еще именно тот, долгожданный, по-настоящему любимый.
   — Ты не заходил к Жецкому? — неожиданно спросил Вокульский.
   — Ну, ему-то уж я не стану прописывать любовь, — ответил доктор. — Старик совсем расклеился…
   — Действительно, он плохо выглядит, — подтвердил Охоцкий.
   Разговор перешел на состояние здоровья Жецкого, потом на политику; наконец Шуман попрощался и ушел.
   — Отчаянный циник! — проворчал Охоцкий.
   — Он недолюбливает женщин, — объяснил Вокульский, — а кроме того, бывают у него дни, когда ему особенно горько, и тогда он несет всякую ересь.
   — Иногда не лишенную оснований, — прибавил Охоцкий. — Но как же кстати пришлись его наставления… Как раз за час до этого у меня был серьезный разговор с теткой, которая упорно убеждала меня жениться и уверяла, будто ничто так не облагораживает человека, как любовь порядочной женщины…
   — Шуман советовал мне, а не вам.
   — О вас-то я и раздумывал, слушая его рассуждения. Воображаю, как бы вы себя почуствовали, меняя каждый квартал любовниц, если б когда-нибудь к вам явились все те, кто сейчас работает ради ваших прибылей, и спросили: «Чем воздаешь ты нам за наши труды, за нашу нужду и недолголетнюю жизнь, часть которой ты забираешь у нас?.. Трудом ли своим, советом или примером?..»
   — Кто же работает сейчас ради моих прибылей? — спросил Вокульский. — Я устранился от дел и обращаю свой капитал в ценные бумаги.
   — Если в закладные на поместья, так ведь проценты по ним оплачены трудом батраков, а если в какие-нибудь акции, то опять-таки дивиденды по ним покрывают железнодорожники, рабочие сахарных заводов, ткацких и всяких других фабрик.
   Лицо Вокульского омрачилось.
   — Позвольте, почему я должен думать об этом? — спросил он. — Тысячи людей стригут купоны и не задаются подобными вопросами.
   — Вот еще! — буркнул Охоцкий. — Вы другое дело… У меня всего-то полторы тысячи годового дохода, однако мне частенько приходит в голову, что на эту сумму могут прожить трое-четверо и что кто-то отдает мне часть своих жизненных благ или вынужден еще больше ограничивать свои и без того ограниченные потребности…
   Вокульский прошелся по комнате.
   — Когда вы уезжаете за границу? — вдруг спросил он.
   — Этого я тоже не знаю, — уныло ответил Охоцкий. — Мой должник вернет мне деньги не ранее чем через год. Он расплатится со мною, только когда получит новый заем, а теперь это дело нелегкое.
   — Он платит вам высокие проценты?
   — Семь.
   — А репутация у него солидная?
   — Его ипотека на первом месте после кредитного товарищества.
   — Если я дам вам деньги и приму на себя ваши права, вы поедете за границу?
   — Сию же минуту! — вскричал Охоцкий, срываясь с места. — Что я тут высижу? Еще, чего доброго, с отчаяния женюсь на богатой, а потом буду жить по рецепту Шумана.
   Вокульский задумался.
   — Что же плохого в женитьбе? — негромко спросил он.
   — Ох, увольте!.. Бедную жену мне не прокормить, богатая вовлечет меня в сибаритство, и любая станет могильщицей для моих планов. Мне нужна особенная жена, которая захотела бы работать вместе со мною в лаборатории; а где такую найдешь?
   Охоцкий, по-видимому, расстроился и собрался уходить.
   — Итак, голубчик, — сказал Вокульский на прощанье, — насчет вашего капитала мы еще потолкуем. Я готов дать вам наличные.
   — Как хотите… Просить об этом я не — смею, но буду весьма признателен.
   — Когда вы едете в Заславек?
   — Завтра, потому и зашел проститься.
   — Значит, дело сделано, — закончил Вокульский, обнимая его. — В октябре вы можете получить деньги.
   После ухода Охоцкого Вокульский лег спать. В этот день он испытал столько сильных и противоречивых впечатлений, что ему трудно было в них разобраться. Ему казалось, что с момента разрыва с панной Изабеллой он взбирался все выше и выше по страшной круче, нависшей над бездной, и лишь сегодня достиг перевала и ступил на противоположный склон, где ему открылись еще неясные, но совсем новые горизонты.
   Долго еще перед глазами его роем носились женские образы, а всего чаще пани Вонсовская; то вдруг являлись ему толпы батраков и рабочих, которые спрашивали его, что дал он им взамен своих прибылей.
   Наконец он крепко уснул.
   Проснулся он в шесть утра, и первым впечатлением его было чуство свободы и бодрости.
   Правда, вставать не хотелось, но ничто не мучило его и он не думал о панне Изабелле. То есть думал, но мог и не думать; во всяком случае, воспоминание о ней уже не терзало его, как бывало прежде.
   Полное исчезновение боли даже несколько встревожило его.
   «Уж не чудится ли мне?» — подумал он и стал припоминать весь вчерашний день. Память и логика не изменили ему.
   — Может быть, ко мне вернулась и воля? — прошептал он.
   Для проверки он решил через пять минут встать, затем выкупаться, одеться и тотчас отправиться на прогулку в Лазенки. Следя за минутной стрелкой, он с тревогой спрашивал себя: «А вдруг меня даже на это не хватит?..»
   Стрелка отмерила пять минут, и Вокульский встал — неторопливо, но без колебаний. Он сам напустил воды в ванну, выкупался, вытерся, оделся и через полчаса уже шел к Лазенкам.
   Его поразило, что все это время он думал не о панне Изабелле, а о Вонсовской. Несомненно, вчера что-то с ним произошло: может быть, начали работать какие-то прежде парализованные клеточки мозга? Панна Изабелла уже не была владычицей его дум.
   «Какая удивительная путаница, — недоумевал он. — Панну Ленцкую вытеснила Вонсовская, а Вонсовскую может заменить любая другая. Итак, я действительно исцелился от безумия…»
   Он шел вдоль пруда, равнодушно поглядывая на лодки и лебедей. Потом свернул в аллею, ведущую к оранжерее, где некогда они были вдвоем, и сказал себе… что сегодня с аппетитом позавтракает. Но, возвращаясь обратно по той же аллее, он вдруг пришел в ярость и, как рассерженный ребенок, стал затаптывать следы своих собственных ног, испытывал при этом удовольствие.
   «Если бы можно было все так стереть… И тот камень, и развалины… Все!»
   Он чуствовал, как в нем пробуждается непреодолимый инстинкт разрушения, и в то же время отдавал себе отчет, что это симптом болезненный. С огромным удовлетворением он заметил, что может не только спокойно думать о панне Изабелле, но даже воздавать ей должное.
   «Почему, собственно, я выходил из себя? — размышлял он. — Если б не она, я бы не сколотил состояния… Если б не она и не Старский, я не поехал бы в Париж и не познакомился бы с Гейстом, а под Скерневицами не излечился бы от своей глупости… Словом, оба они меня облагодетельствовали. В сущности, мне бы следовало сосватать эту идеальную парочку или хотя бы помочь им устраивать свидания… Подумать только, на каком навозе расцветет открытие Гейста!..»
   В Ботаническом саду было тихо и безлюдно. Вокульский обошел колодец и стал медленно подниматься на тенистый холм, где более года назад он впервые разговаривал с Охоцким.
   Ему казалось, будто холм этот служит основанием гигантской лестницы, наверху которой ему являлась статуя таинственной богини. Она и теперь представилась его взору, и Вокульский с трепетом заметил, что облака, окутавшие ее голову, на миг рассеялись. Он увидел строгое лицо, развевающиеся волосы и проницательный львиный взгляд, устремленный на него из-под бронзового чела с выражением подавляющей мощи… Крепясь изо всех сил, он выдержал этот взгляд и вдруг почуствовал, что растет… растет… что голова его уже поднялась выше деревьев парка и почти касается обнаженных ног богини.