Салов Андрей. Семь смертей Лешего

   Но советское государство, провозгласившее главным принципом человеколюбие, заботу о гражданах, по мере возможности придерживалось этого, чтобы хорошо выглядеть в глазах просвещенного Запада, с которым вела затяжную, холодную войну. Страна буквально кричала о своей заботе к больным и убогим, демонстрируя показную любовь всему миру, при этом стыдливо умалчивая об особенной «любви», к гражданам иного рода. Здоровым физически, но больным, по мнению властей, духовно, раз поднимали свой голос против сложившихся в стране устоев, критикуя ее основы, догмы и постулаты. Подобными пациентами в основном и наполнялись многочисленные расплодившиеся в советской стране, специальные медицинские заведения для душевнобольных. Понастроенные за годы советской власти специальные учреждения закрытого типа, не пустовали, регулярно заполняемые под завязку для излечения, инакомыслящими гражданами великой державы. И средь множества несчастных страдальцев, лишь ничтожные единицы сродни Свидеру, которые действительно нуждались в психиатрической помощи. Но советская психиатрия, за долгие годы поднаторевшая в перевоспитывании и ломании инакомыслящих, таким, как «Жук», помочь была не в состоянии.
   Авдеич съездил в райцентр и замолвил слово в защиту подсудимого. За что немедленно схлопотал строгий выговор с понижением в звании от начальства и твердое обещание в случае повторения в районе чего-либо, даже отдаленно напоминающего этот случай, вылететь из милиции с таким треском, что шум пойдет по всей округе. И ни в одну приличную организацию, с такой рекомендацией, какую он непременно получит, не пустят даже на пушечный выстрел. Одна ему потом дорога, либо в петлю, либо на метлу, в дворники. До пенсии убирать мусор, раз не смог справиться с человеческими отбросами. Либо идти ни свиноферму, крутить поросятам хвосты, выносить за ними дерьмо, такое вонючее и едкое, что как не мойся, от тебя будет нести не лучше, чем от питомцев. Эту прилипчивую, въедливую вонь не выветрить потом много месяцев и не помогут никакие отечественные одеколоны и новомодные заграничные дезодоранты, что можно достать по блату, где-нибудь в городе, по тройной цене. В деревенской глуши подобный товар мог оказаться разве что по ошибке и никак не иначе. А поскольку торгаши умеют отлично считать себе в прибыток, то всерьез рассчитывать на подобное везение, не приходилось.
   Авдеич, хоть и подавленный потерей звезды, рухнувшей в ближайшей перспективе карьерой, возмущенный угрозами районного начальства о досрочной отставке, до конца выполнил свой долг, как представитель власти, и просто порядочный человек. Благодаря его стараниям, вышедшим для самого Авдеича боком, Лешкин отец получил по совокупности всех инкриминируемых ему дел, наказание на уровне нижнего порога.
   10 лет строгого режима, что предстояло отбыть на одной из ударных строек страны, где под прикрытием высоких лозунгов и показного энтузиазма, трудились сотни тысяч каторжан. Строители светлого будущего, осужденные кто праведно, кто неправедно, на различные сроки тюремного заключения. Чтобы не плодить в стране армию дармоедов и бездельников, справедливое советское правительство, милостиво вручило им в руки орудия производства, по большей части не требующие умственных усилий, но требующих существенных физических затрат. Гуманная народная власть дала заключенным шанс, достойным и кропотливым трудом на благо Отчизны, проложить себе дорогу на свободу с чистой совестью.
   Людей поманили призрачной перспективой условно-досрочного освобождения, возможностью заработать какие-то деньги, которых хватит на первое время после выхода на свободу. Но, далеко не все деньги и не всегда, оседали в карманах сидельцев, когда подходил к концу срок, отмеренной судом изоляции от общества. Как правило, этих денег было у всех примерно одинаково, совсем чуть-чуть, чтобы хватило на первые два-три месяца жизни. А большего не нужно, так справедливо считало и тюремное начальство, и люди, на голову выше их, занимающие столичные кабинеты, курирующие систему управления исполнения наказаний.
   Кто позволит бывшим зекам, гулять на свободе больше двух-трех месяцев? Нет, мил человек, хоть расшибись в лепешку, но будь добр в течении этих месяцев устроиться на работу. И совсем не важно, какая она, эта работа. Главнее всего бумага о трудоустройстве, что предъявлялась в соответствующее подразделение милиции, занимающееся проверкой бывших заключенных на предмет склонности к повторному совершению противоправных деяний, так называемому рецидиву.
   Большая часть, приличных по тем временам денег, уходила на оплату различных судебных изысков. Не миновала участь сия и загремевшего на 10 лет в места не столь отдаленные, Лешкиного отца. По суду, ему помимо наказания отмеренного в годах, назначены были и существенные денежные выплаты.
   По суду ему было предписано оплатить все издержки на лечение доктора Мельниченко. За его счет и протезирование дюжины зубов сельского эскулапа. Суд также постановил оплачивать ему пребывание повредившегося рассудком санитара Свидера, по кличке «Жук», в психиатрической клинике, помещенного туда, на пожизненное содержание. Еще одним пунктом финансовых затрат, стала оплата произведенных за колхозный, а следовательно государственный счет, похорон третьего участника, закончившейся трагически попойки, плюс к этому небольшая денежная компенсация семье покойного.
   Эту компенсацию придумал судья, наслушавшийся модных рассуждений на этот счет и от которой, легко бы отказалась семья Шалоумова, закоренелого алкоголика и буяна, от которого жена и дети постоянно ходили в синяках. Человеком он был тяжелым по жизни и никогда, ничего не тащил в дом, более того, не прочь был и оттуда прихватить кое-что в обмен на столь любезную сердцу выпивку. Хозяйство держалось на жене, хрупкой и молчаливой женщине, покорно терпящей всю жизнь бесконечные побои и издевательства, от доставшегося ей в наказание за грехи, мужа.
   Халявину даже показалось на миг, что в зале суда она ожила, похорошела, окончательно уверовав в то, что домашний мучитель и тиран, никогда больше не заявится в дом, не обидит ее и детей. Ему показалось, что в ее глазах, всегда задумчивых и печальных, блеснула на мгновение и тут же погасла искорка безумной радости. И тут же женщина опустила глаза в пол, чтобы они нечаянно не выдали переполнявшую ее радость и затеплившуюся в груди надежду на лучшую жизнь. Так и просидела она до оглашения приговора, опустив глаза в пол, теребя хрупкими ручонками, полы накинутого на плечи платка. А когда завершился суд, и она проходила мимо клетки, с убийцей мужа, не было в ее глазах иного чувства, кроме признательности. Не было на ее лице и тени сожаления об утраченном безвозвратно, супруге.

1.11. Возвращение доктора Мельниченко

   Доктор Мельниченко, вернувшийся в деревню месяц спустя, ослепительно улыбался двумя рядами новеньких, отливающих белизной, фарфоровых зубов. Улыбка его была столь же ослепительной, как у плакатного героя, рекламирующего лучшую в мире, советскую зубную пасту. Доктора было не узнать, он стал совершенно не похож на себя прежнего, и дело было вовсе не в зубах, и ослепительной улыбке.
   Просто он был трезв, трезв уже целый месяц, чего с ним раньше, никогда не случалось. Он и запаха спиртного не нюхал последние 30 дней. И это не мудрено ведь он лежал на излечении в больнице, где с этим делом очень строго.
   Конечно и здесь, страждущие опохмелиться, или просто выпить, доставали и проносили в палаты, где и распивали, запрещенное в этих стенах спиртосодержащее зелье. Но то были обычные горожане, по большей части из простых работяг, или мелких служащих, вся жизнь которых зачастую заключалась в этом пойле, как некогда и для него самого. Им было проще в этом отношении, максимум, что им грозило, застукай их кто-нибудь из обслуживающего персонала на месте преступления, это скандал местного масштаба, с участием врачей и медсестер. В самом запущенном случае, с участием главного врача больницы, да вдобавок досрочная выписка на работу, где все обыденно и привычно, где на пьющих, на рабочем месте людей, уже давно махнуло рукой начальство.
   Лишь бы люди ковырялись себе потихонечку, делали дело. Лишь бы все работало и крутилось, производственный процесс шел своим чередом. И не важно, в каком состоянии человек, главное он делает свое дело. И плевать работяге на то, что мастер в глазах двоится, а порой даже троится, их количество никоим образом не влияет на рабочий энтузиазм. Не будь их вовсе, носителей белых касок, работа все равно бы шла своим чередом, ни шатко, ни валко, от плана к плану.
   Всех такая жизнь устраивала, все были довольны. Работяги потому, что им не мешали пить, и не лезли с советами в их дела. Начальство потому, что все крутилось и вертелось в заданном ритме, планы выполнялись и перевыполнялись, и все это ни коим образом не зависело от того, пришел ли сегодня слесарь дядя Вася с запахом перегара, или нет. Хотя при втором варианте начальство наверняка бы встревожилось, ибо подобного, за данным конкретным дядей Васей отродясь не замечалось.
   По другому обстояли дела с доктором Мельниченко находящимся на излечении в травматологическом отделении районной больницы, который помимо принадлежности к медицине, имел честь принадлежать к одной, весьма могущественной организации. Он состоял в самой могущественной организации страны, шутки, шутить с которой себе дороже, настолько дорого, что и думать об этом страшно. Доктор Мельниченко на протяжении многих лет состоял в Коммунистической Партии Советского Союза, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   Благодаря престижу и роли партии в жизни общества, вышестоящее начальство запойного доктора закрывало глаза на многочисленные жалобы, приходившие на нерадивого работника от медицины. Попробуй, прими против такого карающие меры, проблем потом не оберешься. Глядишь еще, какой-нибудь умник следователь углядит, прокурор и утвердит подозрение о том, что это ничто иное, как антисоветский наезд на направляющую и руководящую партию, а вслед за этим возникнет и уголовное дело с политической подоплекой. Суды по таким статьям известны скоростью и длинной сроков, опробовать на себе их продолжительность желающих не находилось. Именно поэтому, начальство нерадивого сельского доктора, выбрасывало в мусорную корзину, приходившие на него писульки, не желая связываться с заранее проигрышным для собственной репутации, делом.
   Так бы все продолжалось и впредь, если бы не ЧП районного масштаба, в котором оказался, замешан злосчастный доктор Мельниченко. Дело наделало много шума и привлекло слишком много внимания, чтобы можно было, походя, спустить его на тормозах. И не позорить честь партии, в лице запятнавшего себя неблаговидным поступком, одного из ее членов. Хотелось по-тихому, влепить деревенскому мокрушнику по всей строгости советского закона, высшую меру социальной защиты и на этом закрыть дело.
   Все и шло к этому, но в дело вмешался дотошный и непозволительно честный мент, который своим настойчивым вмешательством все испортил. Ничто не смогло на него повлиять, заставить изменить показания. Ни вмешательство привлеченного районного милицейского начальства, ни 2-го секретаря горкома КПСС, имевшего доверительную беседу с деревенским участковым, ничто не смогло заставить упрямца играть по их правилам.
   И он добился-таки своего. Дошел с никому не нужной правдой до районного прокурора, а в ответ на нажим со стороны органов, еще и имел нахальство припугнуть их газетным вмешательством. Газетный шантаж возымел действие. Никому не хотелось, чтобы сор из партийной избы, выносился за пределы района. Кто его знает, какие сейчас веяния носятся вне пределов их юрисдикции. Быть может там, в столице, как раз началась очередная, уже не известно какая по счету, партийная чистка. В таком случае укрывательство партийца-оборотня, может сослужить скверную службу, попади они в подобный переплет.
   Делу был дан ход. Молодой прокурор, преисполненный новомодных веяний, на этом процессе ввел еще одно новшество, когда степень вины подсудимого определяла не группа квалифицированных, юридически грамотных людей, а кучка дилетантов с улицы, так называемый суд присяжных. Очень модная на Западе вещь, выдранная местным почитателем, для нужд собственной страны. Хотя, как показала вся история государства Российского, его судебная система прекрасно обходилась, без подобных новшеств.
   Благодаря вмешательству присяжных, рядовых советских граждан, не лишенных чувства сострадания и справедливости, Халявин получил наказание по минимуму. Всего 10 лет, хотя представители обвинения просили для него высшую меру наказания, или пожизненное заключение.
   Лешкин отец, сразу после оглашения обвинительного приговора, был увезен тюремным воронком в неизвестном направлении. Авдеич, благодаря активному участию в деле, заработал «благодарность» от районного начальства. За чрезмерную активность, его лишили звезды с погон и перспектив получения новых звезд, в обозримом будущем. Доктор Мельниченко, в результате разразившегося скандала, с треском вылетел из партии, положив на стол партбилет по выходу из больницы. Вдобавок к этому получил столь крепкое внушение и пожелание дальнейшей плодотворной работы, что и малой их толики хватило для того, чтобы до конца жизни быть тише воды и ниже травы. Санитар Свидер по прозвищу «Жук навозный», получил пожизненную прописку в заведении, от которого любой нормальный человек шарахался, как черт от ладана. Настолько недоброй славой пользовались в народе психушки, медицинские учреждения специализированного типа. В советской стране само их название таило в себе определенный смысл, весьма негативный, но «Жуку» на это было плевать, как и на весь мир. В его безумных глазах не было ничего, кроме беспредельной пустоты, звериной отрешенности и тоски. Еще одному санитару, Шалоумову, по кличке «Шалун», в результате этого дела, достался участок на старом сельском кладбище, где он и ныне, никем не тревожимый, покоится с миром.
   Дело закончилось. Все его участники получили по заслугам. Никто не остался забытым, или обделенным, а на примере Авдеича, были наказаны даже люди, не принимавшие прямого участия в деле, но оказавшиеся вовлеченными в него.
   По прибытии в Шишигино, доктор Мельниченко изменился в лучшую сторону. Нет, он не перестал пить, это было бы для него непосильным испытанием. Но он прекрасно усвоил полученные в райкоме наставления, родной партии, из которой вылетел с таким треском и позором. Ему оставалось по-тихому заливать горе дармовым спиртом, которого в сельском лазарете, было неограниченное количество. Пить с горя и радости, поскольку кормившее и поившее его все эти годы место сельского доктора, не смотря на громкий скандал, в котором он оказался, замешен, осталось все-таки за ним. Что, при ближайшем рассмотрении, и не было таким уж удивительным. Найти доктора в сельскую глубинку, тем более в такую глушь как Шишигино, всегда было весьма проблематично.
   В этом отношении ничего не изменила и советская власть, с ее обязательной, послеучебной отработкой. Бедняги, коим выпадал жребий осчастливить своим присутствием сельскую глубинку, старались всеми правдами и неправдами, при любой возможности оттуда улизнуть. И если редкие единицы удосуживались до конца отбыть срок трудовой повинности, то уже в следующий, за окончанием отработки день, подавляющее их большинство тряслось на попутном транспорте с сумками и баулами, по направлению к ближайшему, более-менее приличному городу.
   Доктор Мельниченко, оказался редким кадром, заткнувшим очередную прореху такого рода, в одном из самых глухих и удаленных от цивилизации обжитых мест.
   Не смотря на это, Мельниченко, отупевшим от постоянного пьянства мозгом, все же понимал, что случись еще одна подобная история, ему несдобровать. И тогда, если его не закопают живьем власти, то он околеет где-нибудь под забором с голодухи, потому что с его репутацией, не только не возьмут доктором в больницу, но даже санитаром в провинциальный морг.
   Он стал более внимательно относиться к спиртному. Пил по-тихому, существенно сбавив ежедневную норму, тщательно закусывая новыми, фарфоровыми зубами, чтобы не окосеть раньше времени. Не хотелось ему, чтобы об этом стало известно в районе, где его самым серьезным образом предупредили о последствиях для его здоровья и жизни, связанных со злоупотреблением спиртным. Если на прием приходил пациент, доктор был само внимание, опросит, осмотрит и прослушает посетителя и непременно выдаст лекарство. Даже если оно и не поможет, люди не обижались, ведь главное не в лекарствах, а в человеческом отношении к людям. Да еще в заветном клочке бумаги синего цвета, заверенном гербовой печатью, которой щедро одаривал местный доктор истинных и мнимых больных. Главное, - больничный лист, а что касается медицины, так сельчане испокон веков предпочитали обходиться собственными силами, проверенными веками народными средствами и снадобьями.
   …В эту ночь доктору Мельниченко не спалось, как не спалось уже несколько месяцев, с тех пор, как состоялся памятный разговор с медицинским, а главное партийным начальством. И как всегда, когда не спалось, принимал верное средство, которое давало покой и непродолжительное забытье, пусть на несколько часов, но и этого времени местному эскулапу, было достаточно для того, чтобы выспаться и почувствовать неодолимый зов внутренностей, требующих очередную порцию горячительного зелья.
   Но не только доктор Мельниченко не спал в эту ночь, бодрствуя перед коптящей на столе керосиновой лампой, невидяще таращась в окно, в компании с початой бутылкой разведенного спирта, обгрызенным куском сала и надкусанным соленым огурцом.
   Всего в километре от него, не спала, испуганно таращась в темноту, кучка отупевших от страха юнцов, шутки которых, жестокие не по-детски, привели к печальному концу. К этому времени они успели по возможности прибрать за собой, наивно полагая, что теперь их не найдут. Теперь они думали о том, как не дать деду загнуться, не привлекая к себе внимания.
   Вечно пьяного доктора вряд ли стоило опасаться. Вот уже несколько месяцев, как из записного болтуна, он превратился в отшельника и молчальника. Он даже пил в одиночестве, предпочитая любому обществу, компанию себя, любимого. Но помимо доктора Мельниченко, есть еще Авдеич, пострадавший совсем недавно за свою честность и принципиальность. И тут такое происшествие, словно они хотели специально подставить его. Нет, конечно, у них и в мыслях не было, да и не могло быть ничего подобного, но все произошло именно так. Хотя, быть может им окажется на руку, недавнее незаслуженное наказание Авдеича. Быть может, он поумерит служебное рвение и не станет особо доискиваться до первоистоков очередного, случившегося на его территории, чрезвычайного происшествия.
   Оставалось одно, выяснить, кому предстоит посетить с полуночным визитом местного эскулапа, сообщить о трагедии в сторожке колхозного сада. Все, как всегда решил жребий, по которому мчаться к доктору Мельниченко, предстояло Лешке, в компании с Петькой, тихим, белобрысым мальчишкой, жившим на соседней улице. Жил он в доме с мамашей, похоронившей несколько лет назад трагически погибшего мужа-тракториста и с тех пор запившей, работающей дояркой в колхозе, да с парой малолетних, совсем еще сопливых сестер.
   Пацаны понимали, что не смотря на любой даже самый благоприятный для них исход, порки не миновать. Неделю-другую, заведомо придется на брюхе проваляться, подставляя живительному телу искалеченную и исполосованную ремнем, часть тела, которой не везет больше, чем любой части человеческого организма. И самое обидное, что за все то дурацкое, что порой приходит в голову, сполна приходится расплачиваться именно ей, заднице, филейной части организма.
   За ночные проделки в колхозном саду, достанется всем по первое число. Кому больше, кому меньше. Во вторую группу входили Лешка с Петькой в силу определенных причин.
   Петька потому, что вот уже несколько лет числился безотцовщиной и матери-пьянчужке, по большому счету было наплевать на отпрыска. Интерес ее к нему, бывал весьма кратковременным, в перерывах между бутылками спиртного, и вполне определенный. Она всегда, в те редкие моменты, когда приходила домой трезвой, пыталась отловить несносного мальчишку и всыпать ремня по первое число, даже не дознаваясь, виновен ли он в чем-либо вообще. По правде говоря, подобного дознания и не требовалось вовсе, ее Петрушка постоянно оказывался, замешан в различных делах, за которые его, как и прочих участников, нужно было драть, как сидорову козу. Петька, не смотря на юный возраст, прекрасно изучил мамашины повадки и старался не попадаться ей на глаза в те редкие моменты, когда она заявлялась с работы трезвая, усталая и злая. А если и случалось такое недоразумение, то старался тотчас же исчезнуть, прочь с ее глаз, пока тяжелая материнская рука, не добралась до ремня. И только заслышав в избе тоскливую песнь, исполняемую хмельным, до одури знакомым голосом, он возвращался домой без боязни, понимая, что теперь матери не до него. Она снова пьет и тоскует о потерянном муже.
   Лешка, насчет побоев, тоже мог особо не беспокоиться. Он был у деда с бабкой единственным внуком, отрадой дряхлых лет, как любил говаривать дед, хотя он даже отдаленно не напоминал дряхлого старца, каковым любил прикидываться на словах. Дед у Лешки, был еще будь здоров, и мог дать фору молодым. Под его горячую руку попадаться не стоило, выпорет так, что мало не покажется. Но здесь у Лешки был козырь, который позволял в определенной степени надеяться на сохранность собственного зада. Он остался один одинешенек у деда с бабкой, с тех пор, как Авдеич арестовал и увез в город, отца. Срок ему отмерили хоть и по минимуму, но вполне серьезный для еще крепких, но уже давно не молодых, людей. Дед с бабкой могли и не дождаться возвращения в отчий дом единственного отпрыска и его любимые черты они искали, и находили во внуке. И они баловали его, холили и лелеяли, прощали многое, даже то, за что можно и выпороть.
   Лешке с Петькой потребовалось не более 5 минут, чтобы сбежать с горки, где расположен колхозный сад в деревню, прямиком к жилищу вечно пьяного и страдающего бессонницей доктора. Тускло освещенное окно избы фельдшера, с коптящей внутри керосиновой лампой, красноречивее любых слов говорило о том, что хозяин лечебного заведения, по обыкновению дома, и пьян, как может, борется с приступом бессонницы. Это был хороший знак, в противном случае, когда доктор наконец-то засыпал мертвецки пьяным сном, задув коптящий фитиль керосинки, свалившись под лавку, добудиться его, было не просто, если вообще возможно.
   Доктор Мельниченко не спал. Пара любопытных детских носов уперлась в стекло фельдшерской избы, служившей еще и лазаретом. Две пары глаз уставились из темноты вовнутрь, оглядывая происходящее внутри. Картина, представшая взору, была обыденной и привычной, виденной уже не раз. Доктор Мельниченко в компании выпивки и закуски мужественно сражался с бессонницей, и, судя по количеству и диспозиции расставленных на столе объектов, до решительного сражения, дело еще не дошло.
   Любили пацаны, шутки ради, заглянуть в окно фельдшерской избы и позабавиться. Они развлекались так еще с тех пор, когда доктор Мельниченко предпочитал коротать длинные зимние, и короткие летние ночи, в компании верных приятелей, сподвижников и собутыльников, деревенских алкоголиков и полудурков, - Свидера и Шалоумова. Сколько раз им ставился под дверь специально для такого случая, принесенный с колхозного двора, здоровенный металлический лом, настолько увесистый, что приходилось его тащить вдвоем и по очереди. Со временем в хозяйстве вечно пьяного доктора их скопилось не менее дюжины. Об удачном итоге очередной такой шалости, можно было без труда узнать уже на следующий день, от очевидцев, или самим прогуляться мимо докторской избы. И результат этот горел на лице Шалоумова, или Свидера, набухая на лбу здоровенным, с кулак шишаком, в зависимости от того, кто из этих, вечно пьяных придурков, отрывал в ту ночь свою задницу от лавки, чтобы открыть дверь.
   Вскорости даже эта, казалось бы, развеселая забава наскучила. Никакой остроты и полнейшая, вызывающая непроглядную скуку, предсказуемость. Никаких поползновений изловить и изобличить ночных подлянщиков, так и не было предпринято. События разворачивались по привычной, вызывающей зевоту, программе. Дверь подпиралась ломом, затем следовала серия ударов в дверь и тотчас же пацаны исчезали во тьме, едва раздавался скрип половиц и звук тяжелого, движущегося к двери, тела. А затем дверь распахивалась, навстречу позднему визитеру. В образовавшееся отверстие глухо ухал лом, а вслед за этим раздавался отчетливый удар о твердокаменный лоб одного из сельских санитаров. И сразу же за шлепком удара, длиннейшая россыпь слов, состоящая целиком из трехэтажных, непечатных выражений, слушать которые, а тем более произносить, детям было строго-настрого запрещено. Но они с удовольствием выслушивали длинную, заковыристую тираду местного оратора, Цицерона, от мата, пока дверь докторской избы оставалась открытой, а лицо, придерживающее ее, с пьяной тупостью, обшаривало окрестности. Словно пытаясь кого-то отыскать, хотя даже самому молодому из мальчишеской команды, было ясно, что как не таращь пьяная рожа остекленевшие глаза в темноту, но видит она не далее собственного носа. Да и то, только в том случае, если перед покрасневшим от ежедневных возлияний носом, окажется очередная бутыль спиртного.