Страница:
Авитали из канадского журнала, такую "слепую", что можно было разобрать лишь
одну фразу: "Провести хупу в московской синагоге нам не удалось".
-- Видите, даже ваша так называемая жена подтверждает в западной
прессе, что хупы у вас не было. Не было у вас ни гражданского брака, ни
религиозного -- все это ложь и провокация.
Я внимательно всматривался в стертый оттиск интервью, текст которого
был обрамлен какими-то фотографиями -- должно быть, Наташи, пытался
рассмотреть ее лицо... Рука невольно потянулась к карману, где хранилась
фотография жены. Нет, эти вопросы я с КГБ обсуждать не стану, не дождутся.
Немало времени уделял Солонченко моему участию в демонстрациях,
послуживших поводом для ареста Марка Нашпица и Бориса Цитленка, осужденных
на пять лет ссылки, вспомнил о деле Натана Малкина, получившего три года за
отказ служить в армии, и наших "клеветнических" заявлениях по этому поводу,
а однажды посвятил целый день моим связям с евреями села Ильинка. Это
история со счастливым концом, и потому я всегда рассказываю ее с
удовольствием.
Как-то весной семьдесят шестого года, в субботу, я встретил возле
московской синагоги странного старика. Сухощавый, с длинной бородой, в
одежде русского крестьянина, он искал евреев, знающих Володю Слепака. Мы
разговорились. Старец объяснил, что приехал издалека -- из села Ильинка
Таловского района Воронежской области.
-- Мы, евреи, хотим уехать в Израиль, а нам мешают. Знающие люди мне
сказали: есть, мол, в Москве два человека, которые могут помочь, --
Подгорный и Слепак. У Подгорного в приемной я уже был -- меня к нему не
пустили. Теперь ищу Слепака.
Варнавский -- так звали этого человека -- был скорее похож на "друга
степей" калмыка, чем на еврея. Но он запел на иврите псалмы, и пришлось
признать, что знает он их гораздо лучше нас. Так началось наше знакомство с
жителями Ильинки.
Что же это за загадочное еврейское село в самом центре кондовой Руси,
далеко от черты оседлости, которую евреям до революции запрещалось
пересекать? Наши новые знакомые считали, что всегда были евреями. Но в своде
законов царской России я нашел два любопытных документа.
В 1825 году Синод представил на рассмотрение государя императора
Александра I доклад, который император и утвердил, -- о борьбе с
распространением иудаизма среди христиан Воронежской губернии. В нем, в
частности, предлагались следующие меры:
"1. Всем, отступившим от христианской веры в жидовство, сделать в их
селениях через достойнейших людей из тамошнего духовенства надлежащее
увещевание при чиновниках со стороны гражданского начальства и тех из них,
которые обратятся в христианство, присоединить к православию по
чиноположению.
2. Лжеучителей и руководителей их обращать в военную службу -- строевую
и нестроевую -- и отсылать в войска, в Грузии расположенные...
3. После того всех таковых не возвращать на места прежнего их
жительства, дабы от водворения их вновь не соблазнились православные и не
могла паки возникать жидовская секта.
4. Тем, которые за означенным увещанием останутся упорными в
отступничестве, запретить строго всякое внешнее действие, показывающее
отступление от веры и всякие соблазны".
В другом указе разъяснялось, какие именно "внешние действия"
запрещаются: "Иметь субботние сонмища и делать обрезания младенцам, за чем
неослабно смотреть земской полиции, сельскому начальству и приходским
священно-- и церковнослужителям". Предписывалось также "всех настоящих жидов
выслать из уездов и впредь в оные не пускать".
Насколько мне известно, на сегодняшний день среди ученых нет единодушия
по поводу происхождения этой еврейской группы. Есть такие, кто считает их
потомками евреев-кантонистов, осевших в тех краях после завершения воинской
службы и вернувшихся к религии отцов; существует мнение, что какие-то евреи
загадочным путем попали в те края в XIX веке и обратили жителей русского
села в иудаизм...
Так или иначе, "субботние сонмища и обрезания младенцев" продолжались
вплоть до наших дней. И надо признать, что жители Ильинки сохранили
еврейские традиции куда лучше, чем подавляющее большинство советских евреев.
Если царские власти всячески сопротивлялись появлению островка
"жидовства" в христианском мире, то советскую власть с ее воинствующим
атеизмом это вначале не смущало. В двадцатые годы в селе даже появился
колхоз "Еврейский крестьянин". Со временем он, правда, влился в укрупненный
колхоз "Родина", но власти все же не мешали жителям Ильинки записывать себя
и своих детей евреями.
Ситуация резко изменилась, когда у этих людей появились в Израиле
родственники, приехавшие туда, кстати, с Северного Кавказа. Уж не потомки ли
они тех "жидовствующих", которых высылали по царскому указу из Воронежской
губернии в Грузию? С ними евреи Ильинки поддерживали тесные отношения,
заключали браки, и неудивительно, что почти все они -- и на Кавказе, и в
Ильинке -- связаны семейными узами, у них существуют лишь три-четыре
фамилии, так что стоило одной-двум семьям репатриироваться в Израиль, как у
каждого жителя Ильинки там появились родственники. Короче, чуть ли не все
село изъявило желание объединиться с ними.
Тут-то советская власть и вспомнила, что они... не евреи. На этом
основании местное начальство попросту не выдавало людям вызовы, приходившие
на их имя, ильинцам пришлось заказывать новые на адреса кавказских
родственников и буквально контрабандой ввозить в родное село. Но ОВИР
отказывался эти вызовы принимать, а те, кому все же удавалось оформить
документы для выезда, получали отказы. Варнавский оказался самым
настойчивым: он проложил дорогу в Москву, и вслед за ним в гостеприимный дом
Слепаков потянулись и другие ильинские евреи.
Маша ходила с ними по инстанциям, я передавал информацию о них в
Израиль и на Запад. Летом семьдесят шестого года мы с Бородой решили
побывать в Ильинке; приготовили подарки, сувениры из Израиля, накупили
продуктов -- ибо в СССР уже давно везут продукты питания не из деревни в
город, как во всем мире, а наоборот; да и не во всяком городе их достанешь
-- разве что в Москве. Но как ехать? На поезде туда не добраться: слишком
глухая провинция...
Неожиданно предложил свою помощь Саня Липавский. Машина у него есть, на
работе полагаются отгулы -- словом, он, как всегда, был к нашим услугам.
Выбрались мы из города на рассвете, ехали почти весь день, но в Ильинку так
и не попали. В нескольких километрах от нее, на размытой ливнями
единственной грунтовой дороге, ведущей в село, нас остановили милиционеры. С
ними были двое штатских: председатель сельсовета и председатель колхоза.
-- Ваши документы!.. Вы задержаны до выяснения личности. К кому едете?
С кем из колхозников знакомы?
-- На каком основании нас задержали?
-- В соседнем районе произошло убийство на шоссе, ваша машина похожа по
описанию на разыскиваемую. Мы должны проверить. Кроме того, в селе карантин:
среди скота эпидемия.
Нас отвезли в райцентр -- Таловскую; машину мы оставили во дворе
отделения милиции, а сами переночевали в гостинице. На следующее утро нам
предъявили ордер на обыск машины. Липавский, как ее хозяин, остался рядом с
ней, а мы с Бородой -- благо за нами вроде бы не следили -- вышли на улицу и
бросились ловить попутную машину в Ильинку: ведь у Володи -- вызовы из
Израиля, может, хоть их удастся провезти в село. За три рубля молодой
паренек, водитель грузовика, согласился подбросить нас -- до места всего
километров десять. Мы забрались в кузов, ехали стоя, держась за борта, --
любовались окрестной природой: полями, лесами, озерами. Однако у самого
въезда в Ильинку легли на грязные доски -- на всякий случай.
Это не помогло. Грузовик остановили, в кузов забрались милиционеры.
Последнее, что я видел, пересаживаясь в милицейскую машину, -- как двое
подошли к мальчишке-шоферу, и услышал угрожающее:
-- На американцев работаешь?!
Когда мы уже тронулись, паренек подбежал к нам и бросил в раскрытое
окно автомобиля трешку:
-- Заберите свои проклятые деньги!
Когда мы приехали в Таловскую, выяснилось, что обыск как раз
закончился. Нам объявили еще одну причину, по которой нельзя проехать в
Ильинку: военные маневры, -- и вот уже один из милиционеров сел в нашу
"Волгу", и мы, в сопровождении милицейской машины, покинули Воронежскую
область.
В Москве нас ждал Роберт Тот, который поначалу собирался ехать с нами,
но, обратившись к властям, "попал в отказ"; вскоре в "Лос-Анджелес Тайме"
появилась его статья "Евреи выжили в глухом селе". Наша Хельсинкская группа
подготовила специальный документ о жителях Ильинки, о них стали чаще
говорить западные радиостанции, и через несколько месяцев в Израиль улетел
первый их представитель -- старик Варнавский, -- а за ним и другие...
А сейчас я знакомился со справками, которые зачитывал Солонченко; из
них следовало, что желающих выехать из Ильинки в Израиль нет. Никто
заявлений в ОВИР не подавал. Да и зачем? Живется им в СССР прекрасно.
Десятки документов посвящены описанию богатой жизни в селе: на сотню семей
есть немало велосипедов, несколько мотоциклов и даже одна машина (у
председателя сельсовета).
Следователь положил передо мной фотографии коров и кур:
-- Смотрите, почти в каждой семье есть корова! К чему им ваш Израиль?
Он даже продемонстрировал мне фильм о поездке "обвиняемого в измене
Родине Шаранского в село Ильинку" -- эти слова говорит диктор в начале
фильма. Дальше следуют показания милиционеров и шофера о том, как мы
прокрадывались в Ильинку, -- причем никто не объясняет: а почему,
собственно, нас туда не пускали? Завершалась лента кадрами колхозного
изобилия: поля, коровы, гуси...
Очевидно, сами власти сочли эти аргументы недостаточно убедительными, и
в ход был пущен самый главный довод: жители села -- вообще не евреи. Так
утверждают в своих письменных заключениях воронежские историки. Если царское
правительство уговорами и принуждением старалось вернуть этих людей в лоно
"истинной веры", то в советские времена дела решаются куда проще: власти
сами решают, кто еврей, а кто -- нет.
-- Вы, сионисты, доходите до того, что даже наших, русских людей
записываете в евреев! -- возмущенно воскликнул Илюхин.
При всем этом ни его, ни Солонченко совершенно не смущало, что
показания даже тех немногих свидетелей из числа ильинцев, которых они сами
отобрали и которых допросил Нечеткий и еще кто-то из "моей" группы,
находятся в прямом противоречии со всеми собранными документами: ведь эти
люди говорят, что осуждают тех жителей села, кто "стал жертвой сионистской
пропаганды и хочет уехать в Израиль". Так, значит, все же есть желающие? А
как же коровы? Машина председателя? Почему же в справке ОВИРа утверждается,
что таких людей нет? На эти вопросы у моих следователей ответа не нашлось. А
когда я потребовал, чтобы допросили кого-нибудь из тех, кто "стал жертвой
сионистской пропаганды", мне резко ответили:
-- Мы сами знаем, кого нам привлекать в качестве свидетелей!
-- О да! Это вы действительно хорошо знаете! -- вынужден был
согласиться я.
Впрочем, забегая вперед, скажу: единственный еврей из Ильинки, которого
следствие решило выпустить на суд в качестве свидетеля, предпочел не явиться
"по состоянию здоровья". Это не помешало суду включить в приговор наше
заявление об ильинских евреях как клеветническое...
Следствие переходит к другим документам Хельсинкской группы. Меня
знакомят с выписками из уголовных дел известных правозащитников: Сергея
Ковалева, Андрея Твердохлебова, Владимира Буковского -- за которых мы
заступались, когда их арестовывали и сажали в тюрьму. Что ж, сейчас пришла
наша очередь.
-- Но разница между вами в том, Анатолий Борисович, -- напоминает мне
Солонченко, -- что их обвиняли не по шестьдесят четвертой статье, смертная
казнь им не грозила.
Надо отдать должное упорству КГБ: они все еще не теряют надежды -- а
вдруг этот аргумент подействует?
Один из самых пространных и подробных документов, подготовленных
Хельсинкской группой, -- исследование, посвященное условиям, в которых живут
политзаключенные в тюрьмах и лагерях. В нем мы приводили нормы питания на
различных режимах, перечень предусмотренных законом наказаний и примеры их
применения на практике; там же перечислены около ста узников совести,
готовых подтвердить преданные нами гласности сведения.
КГБ поработал над опровержением этой "клеветы" весьма основательно:
были собраны официальные справки от администрации тюрем и лагерей о гуманном
отношении к особо опасным государственным преступникам, свидетельства врачей
о прекрасном медицинском обслуживании и о хорошем питании в системе ГУЛАГа,
но главное -- показания самих заключенных. Были опрошены от трех до десяти
зеков из каждой зоны, и все они в один голос говорили о том, как хорошо им
там живется, какая вкусная еда, какое гуманное к ним отношение, и что лишь
небольшое число сионистов и антисоветчиков специально провоцируют конфликты,
изображая себя жертвами с целью привлечь внимание Запада.
Фамилии этих людей мне не были знакомы, но я обратил внимание на то,
что большинство из них сидели за "военные преступления", то есть за
сотрудничество с немцами в дни войны. Попадались, правда, и осужденные по
семидесятой статье, но, как правило, это так называемые "парашютисты",
получившие ее во время отсидки за уголовные преступления. Я еще не знал, что
скоро встречусь со многими из этих "полицаев" и "парашютистов", услышу
жалобы раздавленных морально, а часто и физически, людей, ненавидящих своих
тюремщиков, но готовых за пачку чая или даже просто за "хорошее отношение"
администрации подписать все что угодно. Но и сейчас я не сомневаюсь, что все
их показания -- ложь. Однако для следователя это -- документ.
-- Вот видите, вы не были еще в лагере, не сидели в обычной тюрьме,
пишете о них понаслышке, а мы вам зачитываем свидетельства людей, которые
там находятся. Какие еще нужны доказательства, что вы клеветали?
Да, придет время, когда я буду писать из тюрьмы заявления на имя
Генерального прокурора и в них признавать: наш обзор не соответствовал
действительности. Реальность окажется гораздо более страшной, чем в том
документе. Скажем, мы писали о том, как бесчеловечно держать людей по
тридцать суток в карцере. Закон предусматривает, что эта пытка голодом и
холодом должна продолжаться не более пятнадцати суток. Но что значит терять
сознание после ста дней карцера -- я узнаю на собственной шкуре. Узнаю, как
годами живут без свиданий и писем, что значит проявить в тюрьме солидарность
с товарищем по несчастью, написав в его защиту заявление; а самое главное --
узнаю, как планомерно и беспощадно пытается перемолоть машина ГУЛАГа
человека" старающегося удержаться в своей системе моральных ценностей,
сохранить национальные, религиозные и политические убеждения, отличные от
тех, которые санкционированы свыше.
Но все это мне еще предстоит. А пока я отвечаю Солонченко:
-- Я лично беседовал со многими, вернувшимися из тюрем и лагерей, или с
их родственниками и доверяю их рассказам больше, чем этим показаниям. К тому
же и мой, пусть еще небольшой, опыт местного карцера опровергает то, что вы
мне прочли. Один из ваших свидетелей заявляет, что, просидев в карцере сто
пятьдесят суток, он не страдал ни от голода, ни от холода; я же, пробыв там
всего десять дней, стал объектом настоящей пытки холодом. А ведь мне не раз
говорили работники тюрьмы, что Лефортово -- это еще курорт в сравнении с
остальными местами ГУЛАГа!
-- Да, конечно, это курорт, -- охотно подтверждает Солонченко. --
Вы просто не представляете себе, что вас ждет после суда, даже если вам
повезет и вас не расстреляют. Не представляете, а потому и храбритесь.
Моего следователя ничуть не смущает противоречие между этими словами и
показаниями, которые он мне сейчас читал. Но Илюхин начеку и поспешно
добавляет:
-- Однако и там все делается в соответствии с законом! Имейте это в
виду.
Наступила очередь документов Хельсинкской группы по поводу
психиатрических репрессий против инакомыслящих. Подписывая их, я никогда не
считал себя знатоком проблемы -- полагался на опыт моих товарищей так же,
как и те, в свою очередь, полагались на меня, когда подписывали письма и
заявления на тему эмиграции. Теперь я получил возможность углубить свои
знания, ибо мне зачитывали эпикризы тех людей, о которых мы писали. Вот,
например, выписка из медицинской карточки Леонида Плюща: "Навязчивая идея
необходимости восстановления ленинских норм в партийной жизни. Лечить.
Галоперидол, психотерапия... Продолжает настаивать на необходимости
проведения чисток в партии и комсомоле с целью восстановления ленинских
норм. Лечить. Галоперидол, психотерапия".
-- Что же, я готов согласиться: мечтать о возврате к нормам ленинской
демократии -- плохое доказательство нормальности человека. Но является ли
это достаточным основанием для помещения его в психушку? -- спрашиваю я, но
Солонченко на этот раз глух к иронии.
-- Врачам виднее, -- лаконично отвечает он.
Интересно, что когда благодаря усилиям диссидентов России и давлению
западной общественности Плюща освободили, в медицинской карточке была
сделана следующая запись: "Перестал говорить о политике партии и проявляет
беспокойство о жене. Можно временно освободить под ее ответственность"...
На одном из допросов мне предъявляется заявление нашей группы,
направленное против уголовных преследований христиан-баптистов. За
преподавание детям Библии -- это "преступление" карается по советским
законам тюремным заключением сроком до пяти лет -- была осуждена Екатерина
Барин, и мы выступили в ее защиту. Солонченко зачитывает мне отрывки из ее
уголовного дела.
Вот показания девятилетней школьницы: "Папа и мама приводили меня после
школы к тете Кате. Тетя Катя говорила нам, что Иисус Христос учил любить
всех людей: и хороших, и плохих. Она давала нам книжки и картинки. Мне
нравилось у тети Кати больше, чем в школе. У нее никто не кричит, не
дерется, все любят друг друга..."
Бедная девочка, рассказывающая дядям-следователям в присутствии
школьного учителя -- чтобы все было по закону! -- о тете Кате... Она не
понимает, что дает на добрую тетю свидетельские показания, которые помогут
этим дядям посадить тетю Катю в тюрьму. А что чувствуют следователи,
допрашивающие таких малышей?
-- Кого же вы из детей делаете? -- не выдерживаю я. -- Новых пав-ликов
Морозовых?.. -- А чем это вам не угодил Павлик Морозов? -- удивляется
Солонченко. -- Он герой, образец нового человека.
-- Религия, как сказал Маркс, -- опиум для народа, -- вмешивается
Илюхин. -- Травить детей никому не позволим.
Следствие переходит к уголовному делу баптиста Серебрянникова,
глубокого старика, который сидит за свои проповеди уже в четвертый или пятый
раз. Каждый раз на суде он заявляет: "Я исполнял волю Божию и буду
продолжать нести слово Божие людям". Серебрянников отсиживает несколько лет,
выходит на волю -- и снова за свое.
-- Ну хорошо, -- говорю я, -- пусть у нас с вами разные взгляды, в том
числе и на религию. Но неужели у вас чисто по-человечески не вызывает
уважения этот старик, так твердо стоящий на своем?
Следователь удивленно смотрит на меня, потом усмехается:
-- Ну ладно, Анатолий Борисович, к чему этот пафос! Не надо
притворяться, будто вы не понимаете, что это шизик!
-- Да почему же? Только потому что он верующий?
-- Слушайте, мы же с вами не дети! Сейчас даже специалисты-психиатры
признают, что религиозность -- не что иное как психическое отклонение. Пока
такой ненормальный не мешает окружающим, мы терпим, а начинает мешать --
приходится изолировать его в тюрьме или больнице.
Солонченко говорит все это совершенно искренне, и я с особой остротой
осознаю: мы с ними -- из разных миров, и как бы КГБ не пытался отгородить
меня от моего мира и вовлечь в свой, ничего из этого не выйдет, ибо между
нами -- стена, и нам никогда не понять друг друга.
* * *
В первые дни нового, семьдесят восьмого года мне вновь довелось
побывать в карцере. На этот раз, правда, у администрации тюрьмы нашлась
причина посерьезней, чем заточенная зубная щетка. Как-то, когда мой сосед
был на допросе, вдруг заговорила одна из стен камеры: кто-то пытался
связаться со мной с помощью "бестужевки" -- кода, изобретенного знаменитым
декабристом для перестукивания между камерами. Мне кажется, азбука Морзе,
которой я пользовался впоследствии в политических тюрьмах, гораздо удобней,
однако бытовики почему-то предпочитают "бестужевку". Морзянку они, как
правило, не знают, а "бестужевка" проста: заполняешь прямоугольник в пять
квадратов в ширину и шесть в высоту буквами в алфавитном порядке, и каждой
из них будут соответствовать две цифры: номера квадратов по горизонтали и
вертикали.
Зеком я был зеленым, азбуки Морзе еще не знал, а о "бестужевке" слышал
и сразу же занялся расшифровкой. Получилось следующее: "Я москвич. Кто вы?"
Я составил краткий ответ, перевел его на язык цифр, выбрал момент, когда,
как мне казалось, вертухая у моей двери не было, и начал стучать. Немедленно
открылась кормушка:
-- Прекратите перестукивание!
Через день пришло постановление: десять суток карцера. Моя первая и
самая неудачная попытка межкамерной связи, первый "заслуженный" карцер.
В первый раз я сидел в карцере летом, а сейчас была зима. Теплее там от
этого, естественно, не стало. Опять все то же: бессонные ночи, отчаянные
попытки как-то согреться, еда через день... Но у меня уже накопился
некоторый опыт, я знал, как "качать права", и на первом же допросе заявил
Илюхину протест:
-- Условия в карцере противоречат тому, что утверждают ваши свидетели.
Где те восемнадцать градусов, о которых они говорят?
-- У вас там температура не ниже, -- хладнокровно ответил прокуpop.
-- Вы уверены? Даже надзиратели, которые сидят не в карцере, а в
коридоре у теплой батареи, не снимают тулупы. Требую, чтобы при мне замерили
температуру!
Когда я через несколько часов вернулся в подвал, вертухаи сидели без
тулупов и, притоптывая, матерились. Но мне от этого теплее не стало...
К вечеру я почувствовал, что заболеваю, и написал заявление: "Мое
состояние сейчас таково, что я не могу участвовать в допросах и не смогу до
тех пор, пока не выйду из карцера и не восстановлю полностью свое здоровье".
На следующий день в кабинете следователя я лишь повторил сказанное в
заявлении.
-- Но мы не можем затягивать следствие из-за вас!
Да, я понимал, что следствие шло к концу и они торопились, но мне-то
куда было спешить? Я положил голову на руки и задремал. Солонченко что-то
там читал мне, пытаясь выполнить свою программу, но я в разговор с ним не
вступал и подписывать что-либо отказался.
Меня снова отвели в карцер, но поздно вечером вернули в камеру "по
состоянию здоровья".
В последующие годы мне придется провести в карцерах более четырехсот
суток; будут головокружения, воспаление легких, потери сознания -- но по
состоянию здоровья меня оттуда больше никогда не выведут.
* * *
В начале февраля я уже не сомневался: следствие завершилось ? Именно
тогда состоялся допрос, на котором на стол были выложены главные козыри --
последние, самые серьезные, по мнению КГБ, доказательства моей
"изменнической" деятельности.
Мне были предъявлены индивидуальные характеристики на американских
дипломатов: Левицкого, Прессела, Натансон, Белусовича, -- подписанные
начальником спецуправления КГБ СССР генерал-майором Расщеповым и
составленные примерно по такой форме: "N родился тогда-то, еврей (все, кроме
Белусовича), образование получил там-то, владеет такими-то языками, до
приезда в СССР работал в таких-то странах. В посольстве США в СССР занимает
такую-то должность с такого-то года. N -- разоблаченный агент ЦРУ,
занимается сбором подрывной информации. Одним из основных преступных
контактов N был гражданин СССР Щаранский А.Б.". Далее описывались
обстоятельства наших встреч.
В характеристике на Прессела говорилось: "Тайные встречи проходили
обычно на квартире Прессела, а также у станции метро "Краснопресненская" или
на Калининском проспекте". Чистая правда, между прочим. Я звонил Джо на
работу, прекрасно зная, что телефон его прослушивается, и мы встречались с
ним то у станции метро, то напротив ресторана "Арбат" -- в зависимости от
того, откуда я ехал.
Бывал я у Прессела и дома. Но что значит "тайно"? Чтобы попасть к
дипломату, надо пройти с ним под ручку мимо хмуро смотрящих на тебя
милиционеров и людей в штатском. Если ты рискуешь идти один, тебя попросту
задержат и отведут, в ближайшее отделение милиции.
Об Элен Натансон была такая фраза: "Одна из конспиративных встреч
состоялась поздно вечером такого-то числа в ноябре 1976 года у нее на
квартире и продолжалась более четырех часов". Мне не пришлось особенно
напрягаться, чтобы вспомнить, о чем идет речь: Натансон пригласила нас,
человек пятнадцать друзей-отказников, на просмотр американского фильма по
мемуарам Хрущева.
Пожалуй, единственное конкретное обвинение, упомянутое в этих
характеристиках, было выдвинуто против Мелвина Левицкого: "Левицкий на
одну фразу: "Провести хупу в московской синагоге нам не удалось".
-- Видите, даже ваша так называемая жена подтверждает в западной
прессе, что хупы у вас не было. Не было у вас ни гражданского брака, ни
религиозного -- все это ложь и провокация.
Я внимательно всматривался в стертый оттиск интервью, текст которого
был обрамлен какими-то фотографиями -- должно быть, Наташи, пытался
рассмотреть ее лицо... Рука невольно потянулась к карману, где хранилась
фотография жены. Нет, эти вопросы я с КГБ обсуждать не стану, не дождутся.
Немало времени уделял Солонченко моему участию в демонстрациях,
послуживших поводом для ареста Марка Нашпица и Бориса Цитленка, осужденных
на пять лет ссылки, вспомнил о деле Натана Малкина, получившего три года за
отказ служить в армии, и наших "клеветнических" заявлениях по этому поводу,
а однажды посвятил целый день моим связям с евреями села Ильинка. Это
история со счастливым концом, и потому я всегда рассказываю ее с
удовольствием.
Как-то весной семьдесят шестого года, в субботу, я встретил возле
московской синагоги странного старика. Сухощавый, с длинной бородой, в
одежде русского крестьянина, он искал евреев, знающих Володю Слепака. Мы
разговорились. Старец объяснил, что приехал издалека -- из села Ильинка
Таловского района Воронежской области.
-- Мы, евреи, хотим уехать в Израиль, а нам мешают. Знающие люди мне
сказали: есть, мол, в Москве два человека, которые могут помочь, --
Подгорный и Слепак. У Подгорного в приемной я уже был -- меня к нему не
пустили. Теперь ищу Слепака.
Варнавский -- так звали этого человека -- был скорее похож на "друга
степей" калмыка, чем на еврея. Но он запел на иврите псалмы, и пришлось
признать, что знает он их гораздо лучше нас. Так началось наше знакомство с
жителями Ильинки.
Что же это за загадочное еврейское село в самом центре кондовой Руси,
далеко от черты оседлости, которую евреям до революции запрещалось
пересекать? Наши новые знакомые считали, что всегда были евреями. Но в своде
законов царской России я нашел два любопытных документа.
В 1825 году Синод представил на рассмотрение государя императора
Александра I доклад, который император и утвердил, -- о борьбе с
распространением иудаизма среди христиан Воронежской губернии. В нем, в
частности, предлагались следующие меры:
"1. Всем, отступившим от христианской веры в жидовство, сделать в их
селениях через достойнейших людей из тамошнего духовенства надлежащее
увещевание при чиновниках со стороны гражданского начальства и тех из них,
которые обратятся в христианство, присоединить к православию по
чиноположению.
2. Лжеучителей и руководителей их обращать в военную службу -- строевую
и нестроевую -- и отсылать в войска, в Грузии расположенные...
3. После того всех таковых не возвращать на места прежнего их
жительства, дабы от водворения их вновь не соблазнились православные и не
могла паки возникать жидовская секта.
4. Тем, которые за означенным увещанием останутся упорными в
отступничестве, запретить строго всякое внешнее действие, показывающее
отступление от веры и всякие соблазны".
В другом указе разъяснялось, какие именно "внешние действия"
запрещаются: "Иметь субботние сонмища и делать обрезания младенцам, за чем
неослабно смотреть земской полиции, сельскому начальству и приходским
священно-- и церковнослужителям". Предписывалось также "всех настоящих жидов
выслать из уездов и впредь в оные не пускать".
Насколько мне известно, на сегодняшний день среди ученых нет единодушия
по поводу происхождения этой еврейской группы. Есть такие, кто считает их
потомками евреев-кантонистов, осевших в тех краях после завершения воинской
службы и вернувшихся к религии отцов; существует мнение, что какие-то евреи
загадочным путем попали в те края в XIX веке и обратили жителей русского
села в иудаизм...
Так или иначе, "субботние сонмища и обрезания младенцев" продолжались
вплоть до наших дней. И надо признать, что жители Ильинки сохранили
еврейские традиции куда лучше, чем подавляющее большинство советских евреев.
Если царские власти всячески сопротивлялись появлению островка
"жидовства" в христианском мире, то советскую власть с ее воинствующим
атеизмом это вначале не смущало. В двадцатые годы в селе даже появился
колхоз "Еврейский крестьянин". Со временем он, правда, влился в укрупненный
колхоз "Родина", но власти все же не мешали жителям Ильинки записывать себя
и своих детей евреями.
Ситуация резко изменилась, когда у этих людей появились в Израиле
родственники, приехавшие туда, кстати, с Северного Кавказа. Уж не потомки ли
они тех "жидовствующих", которых высылали по царскому указу из Воронежской
губернии в Грузию? С ними евреи Ильинки поддерживали тесные отношения,
заключали браки, и неудивительно, что почти все они -- и на Кавказе, и в
Ильинке -- связаны семейными узами, у них существуют лишь три-четыре
фамилии, так что стоило одной-двум семьям репатриироваться в Израиль, как у
каждого жителя Ильинки там появились родственники. Короче, чуть ли не все
село изъявило желание объединиться с ними.
Тут-то советская власть и вспомнила, что они... не евреи. На этом
основании местное начальство попросту не выдавало людям вызовы, приходившие
на их имя, ильинцам пришлось заказывать новые на адреса кавказских
родственников и буквально контрабандой ввозить в родное село. Но ОВИР
отказывался эти вызовы принимать, а те, кому все же удавалось оформить
документы для выезда, получали отказы. Варнавский оказался самым
настойчивым: он проложил дорогу в Москву, и вслед за ним в гостеприимный дом
Слепаков потянулись и другие ильинские евреи.
Маша ходила с ними по инстанциям, я передавал информацию о них в
Израиль и на Запад. Летом семьдесят шестого года мы с Бородой решили
побывать в Ильинке; приготовили подарки, сувениры из Израиля, накупили
продуктов -- ибо в СССР уже давно везут продукты питания не из деревни в
город, как во всем мире, а наоборот; да и не во всяком городе их достанешь
-- разве что в Москве. Но как ехать? На поезде туда не добраться: слишком
глухая провинция...
Неожиданно предложил свою помощь Саня Липавский. Машина у него есть, на
работе полагаются отгулы -- словом, он, как всегда, был к нашим услугам.
Выбрались мы из города на рассвете, ехали почти весь день, но в Ильинку так
и не попали. В нескольких километрах от нее, на размытой ливнями
единственной грунтовой дороге, ведущей в село, нас остановили милиционеры. С
ними были двое штатских: председатель сельсовета и председатель колхоза.
-- Ваши документы!.. Вы задержаны до выяснения личности. К кому едете?
С кем из колхозников знакомы?
-- На каком основании нас задержали?
-- В соседнем районе произошло убийство на шоссе, ваша машина похожа по
описанию на разыскиваемую. Мы должны проверить. Кроме того, в селе карантин:
среди скота эпидемия.
Нас отвезли в райцентр -- Таловскую; машину мы оставили во дворе
отделения милиции, а сами переночевали в гостинице. На следующее утро нам
предъявили ордер на обыск машины. Липавский, как ее хозяин, остался рядом с
ней, а мы с Бородой -- благо за нами вроде бы не следили -- вышли на улицу и
бросились ловить попутную машину в Ильинку: ведь у Володи -- вызовы из
Израиля, может, хоть их удастся провезти в село. За три рубля молодой
паренек, водитель грузовика, согласился подбросить нас -- до места всего
километров десять. Мы забрались в кузов, ехали стоя, держась за борта, --
любовались окрестной природой: полями, лесами, озерами. Однако у самого
въезда в Ильинку легли на грязные доски -- на всякий случай.
Это не помогло. Грузовик остановили, в кузов забрались милиционеры.
Последнее, что я видел, пересаживаясь в милицейскую машину, -- как двое
подошли к мальчишке-шоферу, и услышал угрожающее:
-- На американцев работаешь?!
Когда мы уже тронулись, паренек подбежал к нам и бросил в раскрытое
окно автомобиля трешку:
-- Заберите свои проклятые деньги!
Когда мы приехали в Таловскую, выяснилось, что обыск как раз
закончился. Нам объявили еще одну причину, по которой нельзя проехать в
Ильинку: военные маневры, -- и вот уже один из милиционеров сел в нашу
"Волгу", и мы, в сопровождении милицейской машины, покинули Воронежскую
область.
В Москве нас ждал Роберт Тот, который поначалу собирался ехать с нами,
но, обратившись к властям, "попал в отказ"; вскоре в "Лос-Анджелес Тайме"
появилась его статья "Евреи выжили в глухом селе". Наша Хельсинкская группа
подготовила специальный документ о жителях Ильинки, о них стали чаще
говорить западные радиостанции, и через несколько месяцев в Израиль улетел
первый их представитель -- старик Варнавский, -- а за ним и другие...
А сейчас я знакомился со справками, которые зачитывал Солонченко; из
них следовало, что желающих выехать из Ильинки в Израиль нет. Никто
заявлений в ОВИР не подавал. Да и зачем? Живется им в СССР прекрасно.
Десятки документов посвящены описанию богатой жизни в селе: на сотню семей
есть немало велосипедов, несколько мотоциклов и даже одна машина (у
председателя сельсовета).
Следователь положил передо мной фотографии коров и кур:
-- Смотрите, почти в каждой семье есть корова! К чему им ваш Израиль?
Он даже продемонстрировал мне фильм о поездке "обвиняемого в измене
Родине Шаранского в село Ильинку" -- эти слова говорит диктор в начале
фильма. Дальше следуют показания милиционеров и шофера о том, как мы
прокрадывались в Ильинку, -- причем никто не объясняет: а почему,
собственно, нас туда не пускали? Завершалась лента кадрами колхозного
изобилия: поля, коровы, гуси...
Очевидно, сами власти сочли эти аргументы недостаточно убедительными, и
в ход был пущен самый главный довод: жители села -- вообще не евреи. Так
утверждают в своих письменных заключениях воронежские историки. Если царское
правительство уговорами и принуждением старалось вернуть этих людей в лоно
"истинной веры", то в советские времена дела решаются куда проще: власти
сами решают, кто еврей, а кто -- нет.
-- Вы, сионисты, доходите до того, что даже наших, русских людей
записываете в евреев! -- возмущенно воскликнул Илюхин.
При всем этом ни его, ни Солонченко совершенно не смущало, что
показания даже тех немногих свидетелей из числа ильинцев, которых они сами
отобрали и которых допросил Нечеткий и еще кто-то из "моей" группы,
находятся в прямом противоречии со всеми собранными документами: ведь эти
люди говорят, что осуждают тех жителей села, кто "стал жертвой сионистской
пропаганды и хочет уехать в Израиль". Так, значит, все же есть желающие? А
как же коровы? Машина председателя? Почему же в справке ОВИРа утверждается,
что таких людей нет? На эти вопросы у моих следователей ответа не нашлось. А
когда я потребовал, чтобы допросили кого-нибудь из тех, кто "стал жертвой
сионистской пропаганды", мне резко ответили:
-- Мы сами знаем, кого нам привлекать в качестве свидетелей!
-- О да! Это вы действительно хорошо знаете! -- вынужден был
согласиться я.
Впрочем, забегая вперед, скажу: единственный еврей из Ильинки, которого
следствие решило выпустить на суд в качестве свидетеля, предпочел не явиться
"по состоянию здоровья". Это не помешало суду включить в приговор наше
заявление об ильинских евреях как клеветническое...
Следствие переходит к другим документам Хельсинкской группы. Меня
знакомят с выписками из уголовных дел известных правозащитников: Сергея
Ковалева, Андрея Твердохлебова, Владимира Буковского -- за которых мы
заступались, когда их арестовывали и сажали в тюрьму. Что ж, сейчас пришла
наша очередь.
-- Но разница между вами в том, Анатолий Борисович, -- напоминает мне
Солонченко, -- что их обвиняли не по шестьдесят четвертой статье, смертная
казнь им не грозила.
Надо отдать должное упорству КГБ: они все еще не теряют надежды -- а
вдруг этот аргумент подействует?
Один из самых пространных и подробных документов, подготовленных
Хельсинкской группой, -- исследование, посвященное условиям, в которых живут
политзаключенные в тюрьмах и лагерях. В нем мы приводили нормы питания на
различных режимах, перечень предусмотренных законом наказаний и примеры их
применения на практике; там же перечислены около ста узников совести,
готовых подтвердить преданные нами гласности сведения.
КГБ поработал над опровержением этой "клеветы" весьма основательно:
были собраны официальные справки от администрации тюрем и лагерей о гуманном
отношении к особо опасным государственным преступникам, свидетельства врачей
о прекрасном медицинском обслуживании и о хорошем питании в системе ГУЛАГа,
но главное -- показания самих заключенных. Были опрошены от трех до десяти
зеков из каждой зоны, и все они в один голос говорили о том, как хорошо им
там живется, какая вкусная еда, какое гуманное к ним отношение, и что лишь
небольшое число сионистов и антисоветчиков специально провоцируют конфликты,
изображая себя жертвами с целью привлечь внимание Запада.
Фамилии этих людей мне не были знакомы, но я обратил внимание на то,
что большинство из них сидели за "военные преступления", то есть за
сотрудничество с немцами в дни войны. Попадались, правда, и осужденные по
семидесятой статье, но, как правило, это так называемые "парашютисты",
получившие ее во время отсидки за уголовные преступления. Я еще не знал, что
скоро встречусь со многими из этих "полицаев" и "парашютистов", услышу
жалобы раздавленных морально, а часто и физически, людей, ненавидящих своих
тюремщиков, но готовых за пачку чая или даже просто за "хорошее отношение"
администрации подписать все что угодно. Но и сейчас я не сомневаюсь, что все
их показания -- ложь. Однако для следователя это -- документ.
-- Вот видите, вы не были еще в лагере, не сидели в обычной тюрьме,
пишете о них понаслышке, а мы вам зачитываем свидетельства людей, которые
там находятся. Какие еще нужны доказательства, что вы клеветали?
Да, придет время, когда я буду писать из тюрьмы заявления на имя
Генерального прокурора и в них признавать: наш обзор не соответствовал
действительности. Реальность окажется гораздо более страшной, чем в том
документе. Скажем, мы писали о том, как бесчеловечно держать людей по
тридцать суток в карцере. Закон предусматривает, что эта пытка голодом и
холодом должна продолжаться не более пятнадцати суток. Но что значит терять
сознание после ста дней карцера -- я узнаю на собственной шкуре. Узнаю, как
годами живут без свиданий и писем, что значит проявить в тюрьме солидарность
с товарищем по несчастью, написав в его защиту заявление; а самое главное --
узнаю, как планомерно и беспощадно пытается перемолоть машина ГУЛАГа
человека" старающегося удержаться в своей системе моральных ценностей,
сохранить национальные, религиозные и политические убеждения, отличные от
тех, которые санкционированы свыше.
Но все это мне еще предстоит. А пока я отвечаю Солонченко:
-- Я лично беседовал со многими, вернувшимися из тюрем и лагерей, или с
их родственниками и доверяю их рассказам больше, чем этим показаниям. К тому
же и мой, пусть еще небольшой, опыт местного карцера опровергает то, что вы
мне прочли. Один из ваших свидетелей заявляет, что, просидев в карцере сто
пятьдесят суток, он не страдал ни от голода, ни от холода; я же, пробыв там
всего десять дней, стал объектом настоящей пытки холодом. А ведь мне не раз
говорили работники тюрьмы, что Лефортово -- это еще курорт в сравнении с
остальными местами ГУЛАГа!
-- Да, конечно, это курорт, -- охотно подтверждает Солонченко. --
Вы просто не представляете себе, что вас ждет после суда, даже если вам
повезет и вас не расстреляют. Не представляете, а потому и храбритесь.
Моего следователя ничуть не смущает противоречие между этими словами и
показаниями, которые он мне сейчас читал. Но Илюхин начеку и поспешно
добавляет:
-- Однако и там все делается в соответствии с законом! Имейте это в
виду.
Наступила очередь документов Хельсинкской группы по поводу
психиатрических репрессий против инакомыслящих. Подписывая их, я никогда не
считал себя знатоком проблемы -- полагался на опыт моих товарищей так же,
как и те, в свою очередь, полагались на меня, когда подписывали письма и
заявления на тему эмиграции. Теперь я получил возможность углубить свои
знания, ибо мне зачитывали эпикризы тех людей, о которых мы писали. Вот,
например, выписка из медицинской карточки Леонида Плюща: "Навязчивая идея
необходимости восстановления ленинских норм в партийной жизни. Лечить.
Галоперидол, психотерапия... Продолжает настаивать на необходимости
проведения чисток в партии и комсомоле с целью восстановления ленинских
норм. Лечить. Галоперидол, психотерапия".
-- Что же, я готов согласиться: мечтать о возврате к нормам ленинской
демократии -- плохое доказательство нормальности человека. Но является ли
это достаточным основанием для помещения его в психушку? -- спрашиваю я, но
Солонченко на этот раз глух к иронии.
-- Врачам виднее, -- лаконично отвечает он.
Интересно, что когда благодаря усилиям диссидентов России и давлению
западной общественности Плюща освободили, в медицинской карточке была
сделана следующая запись: "Перестал говорить о политике партии и проявляет
беспокойство о жене. Можно временно освободить под ее ответственность"...
На одном из допросов мне предъявляется заявление нашей группы,
направленное против уголовных преследований христиан-баптистов. За
преподавание детям Библии -- это "преступление" карается по советским
законам тюремным заключением сроком до пяти лет -- была осуждена Екатерина
Барин, и мы выступили в ее защиту. Солонченко зачитывает мне отрывки из ее
уголовного дела.
Вот показания девятилетней школьницы: "Папа и мама приводили меня после
школы к тете Кате. Тетя Катя говорила нам, что Иисус Христос учил любить
всех людей: и хороших, и плохих. Она давала нам книжки и картинки. Мне
нравилось у тети Кати больше, чем в школе. У нее никто не кричит, не
дерется, все любят друг друга..."
Бедная девочка, рассказывающая дядям-следователям в присутствии
школьного учителя -- чтобы все было по закону! -- о тете Кате... Она не
понимает, что дает на добрую тетю свидетельские показания, которые помогут
этим дядям посадить тетю Катю в тюрьму. А что чувствуют следователи,
допрашивающие таких малышей?
-- Кого же вы из детей делаете? -- не выдерживаю я. -- Новых пав-ликов
Морозовых?.. -- А чем это вам не угодил Павлик Морозов? -- удивляется
Солонченко. -- Он герой, образец нового человека.
-- Религия, как сказал Маркс, -- опиум для народа, -- вмешивается
Илюхин. -- Травить детей никому не позволим.
Следствие переходит к уголовному делу баптиста Серебрянникова,
глубокого старика, который сидит за свои проповеди уже в четвертый или пятый
раз. Каждый раз на суде он заявляет: "Я исполнял волю Божию и буду
продолжать нести слово Божие людям". Серебрянников отсиживает несколько лет,
выходит на волю -- и снова за свое.
-- Ну хорошо, -- говорю я, -- пусть у нас с вами разные взгляды, в том
числе и на религию. Но неужели у вас чисто по-человечески не вызывает
уважения этот старик, так твердо стоящий на своем?
Следователь удивленно смотрит на меня, потом усмехается:
-- Ну ладно, Анатолий Борисович, к чему этот пафос! Не надо
притворяться, будто вы не понимаете, что это шизик!
-- Да почему же? Только потому что он верующий?
-- Слушайте, мы же с вами не дети! Сейчас даже специалисты-психиатры
признают, что религиозность -- не что иное как психическое отклонение. Пока
такой ненормальный не мешает окружающим, мы терпим, а начинает мешать --
приходится изолировать его в тюрьме или больнице.
Солонченко говорит все это совершенно искренне, и я с особой остротой
осознаю: мы с ними -- из разных миров, и как бы КГБ не пытался отгородить
меня от моего мира и вовлечь в свой, ничего из этого не выйдет, ибо между
нами -- стена, и нам никогда не понять друг друга.
В первые дни нового, семьдесят восьмого года мне вновь довелось
побывать в карцере. На этот раз, правда, у администрации тюрьмы нашлась
причина посерьезней, чем заточенная зубная щетка. Как-то, когда мой сосед
был на допросе, вдруг заговорила одна из стен камеры: кто-то пытался
связаться со мной с помощью "бестужевки" -- кода, изобретенного знаменитым
декабристом для перестукивания между камерами. Мне кажется, азбука Морзе,
которой я пользовался впоследствии в политических тюрьмах, гораздо удобней,
однако бытовики почему-то предпочитают "бестужевку". Морзянку они, как
правило, не знают, а "бестужевка" проста: заполняешь прямоугольник в пять
квадратов в ширину и шесть в высоту буквами в алфавитном порядке, и каждой
из них будут соответствовать две цифры: номера квадратов по горизонтали и
вертикали.
Зеком я был зеленым, азбуки Морзе еще не знал, а о "бестужевке" слышал
и сразу же занялся расшифровкой. Получилось следующее: "Я москвич. Кто вы?"
Я составил краткий ответ, перевел его на язык цифр, выбрал момент, когда,
как мне казалось, вертухая у моей двери не было, и начал стучать. Немедленно
открылась кормушка:
-- Прекратите перестукивание!
Через день пришло постановление: десять суток карцера. Моя первая и
самая неудачная попытка межкамерной связи, первый "заслуженный" карцер.
В первый раз я сидел в карцере летом, а сейчас была зима. Теплее там от
этого, естественно, не стало. Опять все то же: бессонные ночи, отчаянные
попытки как-то согреться, еда через день... Но у меня уже накопился
некоторый опыт, я знал, как "качать права", и на первом же допросе заявил
Илюхину протест:
-- Условия в карцере противоречат тому, что утверждают ваши свидетели.
Где те восемнадцать градусов, о которых они говорят?
-- У вас там температура не ниже, -- хладнокровно ответил прокуpop.
-- Вы уверены? Даже надзиратели, которые сидят не в карцере, а в
коридоре у теплой батареи, не снимают тулупы. Требую, чтобы при мне замерили
температуру!
Когда я через несколько часов вернулся в подвал, вертухаи сидели без
тулупов и, притоптывая, матерились. Но мне от этого теплее не стало...
К вечеру я почувствовал, что заболеваю, и написал заявление: "Мое
состояние сейчас таково, что я не могу участвовать в допросах и не смогу до
тех пор, пока не выйду из карцера и не восстановлю полностью свое здоровье".
На следующий день в кабинете следователя я лишь повторил сказанное в
заявлении.
-- Но мы не можем затягивать следствие из-за вас!
Да, я понимал, что следствие шло к концу и они торопились, но мне-то
куда было спешить? Я положил голову на руки и задремал. Солонченко что-то
там читал мне, пытаясь выполнить свою программу, но я в разговор с ним не
вступал и подписывать что-либо отказался.
Меня снова отвели в карцер, но поздно вечером вернули в камеру "по
состоянию здоровья".
В последующие годы мне придется провести в карцерах более четырехсот
суток; будут головокружения, воспаление легких, потери сознания -- но по
состоянию здоровья меня оттуда больше никогда не выведут.
В начале февраля я уже не сомневался: следствие завершилось ? Именно
тогда состоялся допрос, на котором на стол были выложены главные козыри --
последние, самые серьезные, по мнению КГБ, доказательства моей
"изменнической" деятельности.
Мне были предъявлены индивидуальные характеристики на американских
дипломатов: Левицкого, Прессела, Натансон, Белусовича, -- подписанные
начальником спецуправления КГБ СССР генерал-майором Расщеповым и
составленные примерно по такой форме: "N родился тогда-то, еврей (все, кроме
Белусовича), образование получил там-то, владеет такими-то языками, до
приезда в СССР работал в таких-то странах. В посольстве США в СССР занимает
такую-то должность с такого-то года. N -- разоблаченный агент ЦРУ,
занимается сбором подрывной информации. Одним из основных преступных
контактов N был гражданин СССР Щаранский А.Б.". Далее описывались
обстоятельства наших встреч.
В характеристике на Прессела говорилось: "Тайные встречи проходили
обычно на квартире Прессела, а также у станции метро "Краснопресненская" или
на Калининском проспекте". Чистая правда, между прочим. Я звонил Джо на
работу, прекрасно зная, что телефон его прослушивается, и мы встречались с
ним то у станции метро, то напротив ресторана "Арбат" -- в зависимости от
того, откуда я ехал.
Бывал я у Прессела и дома. Но что значит "тайно"? Чтобы попасть к
дипломату, надо пройти с ним под ручку мимо хмуро смотрящих на тебя
милиционеров и людей в штатском. Если ты рискуешь идти один, тебя попросту
задержат и отведут, в ближайшее отделение милиции.
Об Элен Натансон была такая фраза: "Одна из конспиративных встреч
состоялась поздно вечером такого-то числа в ноябре 1976 года у нее на
квартире и продолжалась более четырех часов". Мне не пришлось особенно
напрягаться, чтобы вспомнить, о чем идет речь: Натансон пригласила нас,
человек пятнадцать друзей-отказников, на просмотр американского фильма по
мемуарам Хрущева.
Пожалуй, единственное конкретное обвинение, упомянутое в этих
характеристиках, было выдвинуто против Мелвина Левицкого: "Левицкий на