Щаранский Натан. Не убоюсь зла

самые последние дни знакомства с делом, работая над пятьдесят первым томом,
я обнаружил акт экспертизы копировальной бумаги, "найденной" в моих вещах.
Из него следовало, что перечень мест работы отказников, который принес в КГБ
Захаров, был отпечатан под эту копирку! Очередная липа -- хотя бы только
потому, что все мои бумаги, прежде чем я перевез их на квартиру, снятую
Липавским, были тщательнейшим образом распотрошены в январе во время обыска,
и потому документ, относящийся к осени прошлого года, даже случайно не мог
туда затесаться!
Показания Липавского о том, что я занимался списками отказников, были
подкреплены не только подброшенной мне копиркой. С удивлением прочел я
свидетельство Ирины Мусихиной, которая в течение почти года была моей
соседкой по маленькой коммунальной квартире. Ира приехала в Москву откуда-то
с севера и работала медсестрой. Иногда мы с ней встречались на кухне,
вежливо здоровались; бывало, она занимала у меня пятерку до зарплаты,
случалось и наоборот; то она угощала меня домашним печеньем, то я ее --
израильскими бульонными кубиками. Зачастую я возвращался очень поздно и не
мог открыть дверь: Ира считала замок ненадежным и завела в придачу к нему
еще и засов. Мне приходилось будить ее звонками, я смущался, извинялся,
обещал поставить новый замок, но все время забывал об этом. Вот, собственно,
и все наши отношения.
Сейчас выясняется, что ее вызывали на допросы трижды. В первые два раза
она ничего интересного для КГБ не вспомнила, лишь опознала по фотографии
Тота и подтвердила, что видела его несколько раз у меня в гостях. Однако на
третьем допросе все было иначе. "Я знала о том, что Щаранский составляет
списки отказников", -- показала Ирина. По черновикам, которые моя соседка,
по ее словам, увидела в мусорном ведре, она поняла, что списки эти
существуют не только на русском языке, но и на английском. Как-то осенью
семьдесят шестого года, проходя мимо моей комнаты, дверь в которую оказалась
открытой, она видела, как я передавал Тоту пачку листов с машинописным
текстом.
Ознакомившись с этим беспардонным враньем, я, конечно, прежде всего
подумал о том, что Мусихина была подсажена в эту квартиру органами. Но
почему же она тогда так сопротивлялась на первых двух допросах?
Наконец, в деле я обнаружил показания нескольких женщин, с чьих квартир
Липавский организовывал нам разговоры с Израилем. Они утверждали, что своими
ушами слышали, как я передавал по телефону списки отказников. Их ложь,
правда, расходилась с ложью Липавского, который говорил о том, что
составление и передача этих списков проводились в полной тайне, зато КГБ
существенно увеличил число свидетелей обвинения.
Хотя я, по понятным причинам, затратил довольно много времени на
изучение документов, связанных с обвинением в шпионаже, в целом они занимали
в деле очень скромное место: всего три сотни страниц из пятнадцати тысяч.
Чтобы пришить мне измену Родине в форме помощи капиталистическим
государствам, мастера детективного жанра из КГБ рисовали широкими мазками
картину международного сионистского заговора: характеристики на
дипломатов-евреев, корреспондентов-евреев -- все они, конечно, агенты ЦРУ;
длинный список -- более трехсот имен -- туристов -- сионистских эмиссаров,
справки о том, что представляют из себя организации, к которым они
принадлежат, -- своего рода справочник "Кто есть кто в борьбе за советских
евреев"; перечень "преступных акций", то есть демонстраций, прошедших по
всей Америке, с указанием того, что эти акции были инспирированы мной и
моими сообщниками...
Следующая ветвь моих криминальных связей -- сенаторы и конгрессмены
США. Среди них евреев меньше, чем нужно КГБ для моего дела, может быть,
поэтому органы составили такую подробную характеристику на
"сенатора-сиониста" Джавитса, с которым я встречался. Они утверждают, что
именно в его окружении созрела идея, которую воплотил потом Джексон в своей
поправке.
В том же разделе -- сотни страниц бюллетеня "Протоколы Конгресса" с
выступлениями конгрессменов и сенаторов в защиту советских евреев. Это ли не
лучшее доказательство заговора? Говорят, правда, что это издание никто не
читает: скучно. Что ж, в таком случае я был его самым благодарным читателем,
не пропустив ни слова из сказанного Элбертом и Драйненом, Джексоном и
Джавитсом, Рибиковым и Элизабет Хольцман, Додсом и Черчем. Я вспоминал свои
встречи с этими людьми и письма Авитали, в которых она рассказывала о том,
как они помогают ей, и ни на секунду не сомневался, что и сейчас борьба не
прекращается. Если КГБ не удалось сломить нас, отказников, то и Запада им не
обмануть.
Словно предвидя, что в этом месте я погружусь в воспоминания,
следователи включили сюда письма и открытки моей жены, в которых она
рассказывает о своих беседах с американскими политиками, пишет, что слышала
мой голос по радио или читала взятое у меня интервью. Таких посланий,
конфискованных при обыске, всего десятка два, четыре сотни остальных, не
представлявших интереса для следствия, были, как сказано в деле, "уничтожены
путем сожжения".
Обзоры деятельности комиссии Конгресса США по безопасности и
сотрудничеству в Европе поступили сразу из двух организаций: спецуправления
КГБ СССР и Министерства иностранных дел. Материалы КГБ гораздо полнее: здесь
не только описание того, как была задумана и осуществлена "антисоветская
провокация" по созданию такой антиконституционной, по мнению авторов обзора,
комиссии -- ведь в нее входят как конгрессмены, так и представители
администрации, -- но и пространные рассуждения о том, что возникновение
комиссии Конгресса и сформирование нашей Хельсинкской группы --
скоординированная враждебная по отношению к СССР акция. Здесь же улики:
доказательства преступных связей между нами.
Материалы о поправке Джексона тоже были получены из двух источников:
МИДа и Министерства внешней торговли. Из МИДа, кроме ее текста и юридических
комментариев к нему, -- протоколы всех заседаний комиссии Конгресса и
комитетов Сената, обсуждавших поправку. Интересно, что против нее выступали
капиталисты, руководители крупнейших концернов, мечтающие о торговле с СССР,
а за -- профсоюзы, различные общественные организации. Какая-то классовая
солидарность наизнанку...
Министерство внешней торговли подсчитало материальный ущерб, нанесенный
советской экономике сионистами, добившимися принятия поправки. Если бы СССР
был предоставлен статус максимального благоприятствования, то объем торговли
с США, как утверждают министерские специалисты, составил бы около двадцати
миллиардов долларов.
Целый том в деле -- статьи и корреспонденции, опубликованные в западной
прессе, выписки из передач зарубежных радиостанций, где есть ссылки на меня
как на источник информации. Запись этих передач зачастую прерывается, и
следует стандартная фраза: "Далее не прослушивается: сильное глушение".
-- Тяжелая у вас работа, что и говорить, -- смеялся я над
следователями. -- Один отдел КГБ глушит передачи, другой от этого страдает!
Были в деле и приятные для меня неожиданности, среди них -- фотопленка,
"изъятая у гражданина США Гулда при его выезде из СССР". Несколько кадров
проявили и отпечатали; это оказались фотографии заявлений в мою защиту,
собранных, как я определил по почерку, Диной; не все слова удалось прочесть,
не все подписи разобрать, но я испытывал глубочайшую признательность к
органам за такой дорогой подарок. В части этих заявлений отказники
рассказывают о том, как их допрашивали в КГБ, и я извлек немалую пользу из
сопоставления их слов с официальными протоколами допросов. На одном из
снимков -- сопроводиловка Дины к собранным ею материалам, где она не только
перечисляет их, но и сообщает все, что было на допросах наших товарищей:
какие основные вопросы задавали им, какими документами интересуется КГБ, как
формулируется обвинение...
Молодец Дина! Она довольно точно восстановила главные направления моего
дела, и теперь осталось одно -- чтобы на воле знали: никаких других
преступлений, кроме наших заявлений и списков отказников, встреч и
пресс-конференций, мне не вменяется в вину. Я тогда, конечно, и представить
себе не мог, какую титаническую работу проделала Дина, кромсая паутину
страха, которой КГБ в те дни опутал евреев; чего ей стоило убедить людей
пренебречь угрозами охранки и рассказать обо всем, что происходило на
допросах; как непросто было при постоянной плотной слежке собрать всю
необходимую информацию и передать ее на Запад.
Но впереди меня ждал еще более потрясающий сюрприз. Одним из главных
моих прегрешений КГБ считал участие в документальном фильме английской
телекомпании "Гранада" "Рассчитанный риск". Теперь я мог убедиться в том,
насколько большое значение они придавали ему. Еще до моего ареста в
Министерство иностранных дел поступил с Лубянки соответствующий запрос, и
вскоре из генерального консульства СССР в Нью-Йорке в Москву прибыли
видеозапись фильма и официальная справка за подписью дипломата Велемирова о
том, какой огромный вред престижу СССР нанесла его демонстрация. Аналогичные
отчеты поступили из советских посольств в Англии, Франции и Дании. В
обвинении по этому поводу говорилось: "Подследственный принял участие в
нелегальной съемке иностранцами фильма, содержащего его клеветнические
измышления о положении национальных меньшинств в СССР". Мне, естественно,
было интересно посмотреть эту ленту, вспомнить, что именно я там измышлял.
Так как следствие обязано знакомить меня со всеми документами, используемыми
обвинением, я потребовал показать мне "Рассчитанный риск".
Возражений не последовало, но оператор -- специалист по видеоаппаратуре
-- находился в отпуске, и надо было ждать. Между тем я наткнулся на кое-что
поинтереснее: оказывается, после моего ареста та же "Гранада" сняла новый
фильм, на сей раз посвященный мне, под названием "Человек, который зашел
слишком далеко", и он тоже был приобщен к делу как "имеющий доказательную
силу для характеристики враждебной деятельности подследственного". В
частности, в деле цитировались отрывки из интервью, взятого "Гранадой" для
этого фильма у Майкла Шерборна, где он, среди прочего, говорит: "Щаранский
-- убежденный сионист. За три года я около ста раз беседовал с ним по
телефону и получил от него множество писем и документов о положении евреев в
СССР".
Я, понятно, заявил, что хочу посмотреть оба фильма, но на это
следователи почему-то согласились не сразу. Пришлось опять конфликтовать с
ними, отказываться подписывать бумагу о том, что с делом ознакомился...
Наконец они пошли на попятный, оператор вернулся из отпуска, и вскоре я уже
сидел в кабинете Губинского перед японским видеомагнитофоном в компании
Володина, Солонченко и Илюхина и смотрел "Рассчитанный риск".
Я увидел на экране Володю, Александра Яковлевича, себя... Думал ли я
тогда, в семьдесят шестом году, давая это интервью для фильма, что увижу его
впервые ровно через два года в Лефортовской тюрьме!.. Но потом оператор
поставил следующую кассету -- и у меня перехватило дыхание. Начинался фильм
с показа демонстрации в мою защиту у советского посольства в Лондоне; еще
несколько секунд -- и на экране крупным планом появилась Авиталь! Она
говорила на прекрасном иврите -- и как говорила!
-- А от русской-то совсем уж ничего не осталось! -- с удивлением
отметил Губинский.
Дальше пошли кадры с моим добрым другом Майклом Шерборном, Людмилой
Алексеевой, эмигрировавшей из СССР, знакомыми и незнакомыми английскими
евреями, но я плохо воспринимал их слова, все ждал, не появится ли Наташа...
Еще раз показали ее -- и все, лента кончилась.
-- Поставьте, пожалуйста, снова, -- попросил я. Увидев меня в необычной
роли просителя, Илюхин с несвойственным ему ехидством сказал:
-- Что, понравилось? Хватит с вас и одного раза. Подследственным
телевизор смотреть не положено.
Эти слова быстро вернули меня к реальности. Я сразу изменил тон:
-- Я имею право знакомиться с материалами дела. Мне необходимо понять
каждую фразу, каждое слово из показанных фильмов. Это особенно важно в тех
условиях, в которые вы меня поставили, лишив возможности пригласить
адвоката. А сам я, как вам известно, не юрист и могу лишь догадываться о
том, как вы будете строить свое обвинение. Мои познания в английском и
иврите не настолько хороши, чтобы я мог понять в этом фильме все с первого
раза. Поэтому я настаиваю на том, чтобы мне дали возможность увидеть его
вторично.
После некоторого колебания они согласились, и вот уже снова на экране
моя Авиталь. Когда ее выступление кончилось, я потребовал:
-- Верните пленку назад, в этом месте я не разобрал несколько слов.
Оператор не спорил. Прошел час, второй, третий. Кагебешники уже кипели
от злости, но я не уступал, снова и снова заставляя их возвращаться к
началу. Снова и снова Авиталь вела колонну к советскому посольству в Лондоне
-- нет, к Лефортовской тюрьме! -- требовать моего освобождения.
Наконец терпение Володина лопнуло, и полковник стал кричать на меня:
-- Хватит! Вы что думаете -- ваша судьба в руках этих людей, а не в
наших? Посмотрите внимательно: это всего лишь студенты и домохозяйки!
...Сегодня, выступая перед людьми в Иерусалиме и Нью-Йорке, Париже и
Лондоне, я благодарю их за поддержку и каждый раз цитирую слова Володина.
Спасибо вам, гражданин полковник, вы подсказали мне точную и эффектную
формулировку: армия студентов и домохозяек одолела в конце концов полчища
КГБ.

* * *

Прочитан пятьдесят один том дела. Заполнены моими записями пять толстых
папок. Теперь я должен был подписать протокол о том, что с делом ознакомлен,
после чего начнется подготовка к суду.
Я еще раз перечитал УПК, чтобы узнать все о своих правах на этом этапе.
Оказывается, у меня еще есть возможность заявить ходатайство о дополнении
материалов дела. Но стоит ли этим заниматься? Ведь суд почти наверняка будет
закрытым, и все мои усилия окажутся напрасными. И все же я решил такое
заявление написать: по крайней мере, в деле останутся доказательства
абсурдности и лживости их обвинений.
Двадцать шестое мая семьдесят восьмого года. На оформление закрытия
дела пришли Володин и Илюхин и объявили мне, что и где я должен подписать.
-- Прежде я хочу сделать письменное заявление, которое будет включено в
протокол о закрытии, -- сказал я.
-- Что еще за заявление? -- повысил голос Володин. -- Хватит мудрить,
давайте действовать по закону. Вот двести первая статья, там все указано, --
и он протянул мне уголовно-процессуальный кодекс.
К счастью, я его заранее прочитал. Перелистав несколько страниц, я
показал полковнику другую статью: двести третью, где говорится об этом моем
праве.
-- Да-а, вижу, что адвокат вам действительно не нужен, -- раздраженно
заметил Володин. -- Ладно, читайте ваше заявление и следователь запишет его
в протокол.
-- Ну, нет! -- сказал Илюхин, внимательно выслушав меня. -- Такую
антисоветчину пишите сами, своей рукой, наш следователь этого делать не
станет.
Что ж, я с удовольствием записал в протокол, что следствие с самого
начала подгоняло дело к заранее вынесенным газетой "Известия" обвинениям,
что их цель -- скомпрометировать еврейское эмиграционное движение, что
обвинения либо абсурдны, либо лживы, что дело засекречено, хотя никаких тайн
в его материалах нет, что подбор этих последних тенденциозен и существенно
неполон. Поэтому у меня есть ходатайство о включении в дело дополнительных
документов, и я представлю его в течение пяти дней.
До истечения этого срока я передал следствию более тридцати страниц
текста, в котором -- вся "идейная" суть моей защиты. Я не вдавался в
подробности по поводу того, кто что делал, кто что говорил, кто что знал, а
лишь утверждал: деятельность активистов еврейского национального движения не
была инспирирована из-за рубежа, не противоречила ни международному праву,
ни советским законам. Она -- результат существующего в СССР положения с
эмиграцией. Я просил представить копии правил, регулирующих выезд из
Советского Союза и дающих ответ на следующие вопросы: можно ли вообще
покинуть страну без приглашения от родственников; вправе ли человек знать,
почему ему отказано в выезде; существуют ли предельные сроки отказа. На
каждый из них должен был, естественно, последовать отрицательный ответ.
После этого на конкретных примерах, собранных нами, я просил объяснить, в
чем причина многолетних отказов футболисту, специалисту по китайской
философии, художнику, летчику, демобилизовавшемуся из армии сразу после
войны...
Следствие утверждает, что мы клеветали, говоря о положении евреев в
СССР. Я просил приобщить к делу справки о том, сколько в СССР школ, где
преподается иврит (ни одной!); сколько книг на этом языке выпущено с конца
двадцатых годов (ни одной, не считая нескольких антисионистских брошюр);
издавалась ли на иврите Тора (ни разу!); может ли человек, желающий
преподавать еврейский язык, зарегистрироваться в качестве частного учителя,
платить налоги и избежать тем самым уголовного преследования за незаконную
деятельность (нет!); преподается ли идиш в школах Еврейской автономной
области (ни в одной!); была ли издана хотя бы одна книга на русском языке по
еврейской истории или культуре (нет!). В доказательство тому, что в СССР
проводится антисемитская кампания, я просил приобщить к делу книгу В.Бегуна
"Ползучая контрреволюция", изданную в СССР совсем недавно, а также шедевр
черносотенного творчества начала двадцатого века "Протоколы сионских
мудрецов" -- с тем, чтобы продемонстрировать духовное родство двух этих
произведений.
Я ходатайствовал об очных ставках с Адамским и Петуховым; требовал,
чтобы на суде получили возможность выступить в качестве свидетелей те, кого
мы защищали от преследований. "Так, например, -- писал я, -- в заявлении
Хельсинкской группы о положении в тюрьмах и лагерях приводятся фамилии около
ста заключенных, готовых дать показания, однако ни один из них не был
допрошен".
Для того, чтобы доказать открытый характер нашей деятельности по
составлению списков отказников, я потребовал приобщить к делу те из них,
которые мы посылали в советские официальные инстанции задолго до осени
семьдесят шестого года, когда мы якобы получили из-за рубежа соответствующее
задание ЦРУ.
Но как опровергнуть заключение экспертизы о том, что списки содержат
секретную информацию? Я обратил внимание адресата на туманность
формулировки, гласящей, что они "в совокупности и в целом" составляют
государственную тайну, и потребовал поставить перед экспертами следующий
вопрос: означает ли это, что в каждом отдельном случае секретности нет, а во
всем списке она присутствует? Если да, то я хочу видеть официальную
инструкцию, объясняющую такой парадокс. Если же нет, то пусть эксперты
приведут хотя бы один пример подобной информации, содержащейся в списках
отказников, и я попрошу очную ставку с тем, от кого ее получил, чтобы
выяснить, как она могла оказаться в заполненной им анкете. Тут расчет был
прост: если КГБ включил в наши списки какие-то секретные сведения, чего я
без Дины установить не мог, это выяснится в ходе очной ставки.
В начале июня ходатайство было подано и через неделю отклонено по всем
до единого пунктам. Дело ушло в суд. Мне оставалось лишь ждать, готовить
себя к предстоящему и развлекаться игрой в шахматы с сокамерником. Он у меня
теперь был новый.

* * *

В феврале здоровье Тимофеева резко ухудшилось. Переживания последних
лет не прошли бесследно, и с ним случился микроинфаркт, после чего его
забрали в тюремную больницу.
Недолго побыл я один в камере: уже в марте у меня появился новый сосед
и опять из советской элиты -- бывший помощник министра автомобильной
промышленности СССР, атлетического сложения брюнет лет сорока, придавленный,
но, в отличие от Тимофеева, еще не сломленный судьбой.
-- Леонид Иосифович Колосарь, -- представился он. -- Жертва клеветы и
махинаций в высшем аппарате министерства и в Прокуратуре СССР.
-- Статья шестьдесят четвертая. Сионист, -- кратко отрекомендовался я.
Замешательство его было недолгим.
-- Ну, то, что вы еврей, понятно сразу, а вот сионистов я себе
представлял иначе. Неужели против советской власти боролись? -- и тут же
поспешно добавил традиционное: -- Я сам украинец, но у меня много
друзей-евреев.
-- Якщо вы бажаетэ, то можэтэ розмовляты зи мною украиньскою мовою, --
предложил я, перейдя на его родной язык.
Это оказалось решающим шагом к нашему сближению. Как признался мне
впоследствии новый сосед, за десятилетия жизни в Москве он ни по чему так не
соскучился, как по языку своего народа. Родом Колосарь оказался из Полтавы,
один из предков его был кем-то вроде министра иностранных дел в Запорожской
Сечи, и сим обстоятельством Леонид Иосифович очень гордился. Образование,
однако, этот украинский казак поехал получать в Москву. Общественная работа,
спорт, инженерная карьера... Однажды министр автомобильной промышленности,
тоже украинец, обратил внимание на способного земляка и взял его себе в
помощники.
Из рассказов моего сокамерника о своей работе меня особенно
заинтересовали те, которые описывали атмосферу рабского трепета перед
начальством, царившую на самых верхах советской чиновничьей пирамиды.
Должен, к примеру, его грозный шеф, привыкший разносить директоров
крупнейших заводов как нашкодивших мальчишек, поговорить с председателем
Совета Министров Косыгиным -- и не о чем-нибудь неприятном, не дай Бог,
просто отчитаться по какой-то работе. Колосарь заранее готовит все
необходимое: деловые бумаги, напитки, лекарства. В назначенное время
помощник министра набирает номер.
-- Косыгин на проводе.
Министр берет трубку, встает по стойке "смирно" и докладывает. Если
разговор завершается благополучно, то он отделывается легким сердцебиением,
принимает валидол и четверть часа отдыхает, лежа на диване. Если же товарищ
Косыгин чем-то недоволен, то министра срочно приходится увозить домой с
сердечным приступом. Случалось вызывать и скорую. В конце концов дело
кончилось-таки инфарктом.
Колосарь вспоминал о своем шефе с юмором, но не без теплоты: помощник
министра -- почти член его семьи. Леонид Иосифович, например, не только
бумаги для босса готовил, но и семейные дела устраивал, в частности, снимал
ресторан для свадьбы дочери министра, получал для него в спецраспределителе
дефицитные товары.
Я, конечно, и раньше знал о существовании распределителей. Однако
только из рассказов моего соседа понял, насколько разветвлена и детально
продумана иерархическая система содержания власть имущих. Министр,
являющийся членом Политбюро, министр -- член ЦК, замминистра, начальник
главка -- у каждого из них разный тип распределителя. Чем выше поднялся ты
по служебной лестнице, тем ближе подошел к коммунизму: выбор товаров стал
больше, а цены на них -- дешевле. И все другие льготы расписаны строго по
рангу: министр, скажем, имеет особый абонемент, по которому всегда может
получить два билета на любой спектакль в любой театр; замминистра -- то же
самое, но, если не ошибаюсь, только раз в неделю; начальник главка -- два
раза в месяц -- и так далее по убывающей. Причем люди эти в театры, как
правило, не ходят, но льготы свои весьма ценят. Если даже тебя понижают в
должности, но в рамках тех же льгот -- это еще полбеды, но опуститься до
распределителя более низкого ранга -- это уже настоящая трагедия: подняться
до прежнего уровня будет очень трудно.
Колосарь рассказал мне, как однажды спросил своего шефа, замученного
разнообразными недугами: .
-- Почему бы вам в вашем возрасте не выйти на пенсию?
Министр совершенно серьезно ответил ему:
-- Если я скончаюсь на своем посту, то поминки будут в Центральном Доме
Советской Армии, некролог -- в "Известиях" за подписями всего Политбюро, а
похоронят меня на Новодевичьем кладбище. Если же я умру пенсионером, то
поминки будут в ресторане, некролог -- в отраслевой газете и подпишет его
новый министр, а похоронят на Ваганьковском.
Ну, а что думали о капитализме эти небожители, так охотно приобретавшие
западные товары и так безуспешно пытавшиеся поднять советскую экономику до
уровня мировых стандартов? Колосарь вспоминал, как несколько раз в
обстановке, исключающей всякую возможность лицемерия, шеф говорил ему:
-- Да, тяжело, конечно, с нашим народом работать, но все-таки как
хорошо, что мы живем не при капитализме и никто никого не эксплуатирует!
Что это -- неосознанный страх перед свободным миром, где ему непросто
было бы сохранить свои льготы, или искренняя преданность "идеалам
коммунизма"? Мой сосед, относившийся к частной инициативе с большим
уважением и, судя по всему, из-за этого и оказавшийся в тюрьме, разделял,
как ни странно, мнение министра:
-- Ну разве это плохо, когда все в одних руках и можно распределять по
справедливости? Нехорошо, если руки нечисты, но если подобрать действительно
честных, идейных руководителей, то нет сомнения, что при социализме жить
будет намного лучше, чем при капитализме!