Страница:
неожиданностей. Добрая старая екатерининская тюрьма. Ну, куда же девалась
вся твоя мрачность?
И только одна мысль, которую я пытался отогнать как назойливую муху,
портила мне радость этого вечера: почему все же в маминой записке не была
упомянута Наташа?..
* * *
Прошло еще несколько недель, и однажды утром в кабинет Солонченко
вошли, празднично улыбаясь, Володин, Илюхин и крупная ярко накрашенная
брюнетка лет под сорок.
-- А вот вам и адвокат в помощь, Анатолий Борисович, -- сказал
Володин,- Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талмудах.
.
-- Дубровская Сильва Абрамовна, -- представилась дама.
Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!
Много позже моя семья узнала от общих знакомых, по каким критериям
подбирал КГБ в московской коллегии адвокатов защитника для меня: обладание
допуском; членство в партии; женщина; еврейка. Вот когда ущербность пятого
пункта в анкете оказалась не помехой, а достоинством! Органы полагали, что с
женщиной-еврейкой у меня скорее установятся доверительные отношения.
Между тем Сильва Абрамовна, приняв тон молодящейся кокетки, стала
говорить мне что-то куртуазное. Я прервал ее:
-- Простите, вы с моими родственниками встречались?
-- Н-нет.
-- Но подбор защитника я доверил им! Мне трудно здесь, находясь в
полной изоляции, узнать что-либо о том или ином адвокате. Почему бы вам с
ними не встретиться? Если они утвердят вашу кандидатуру, то и я соглашусь.
-- Да, но... -- она сделала паузу, переведя взгляд на Володина, и тот
вмешался:
-- Ваши родственники сами не хотят ни с кем встречаться.
-- Это неправда! Но в любом случае нам не стоит терять время на
пререкания: я соглашусь только на защитника, кандидатура которого будет
одобрена моими доверенными лицами -- матерью или женой.
-- Анатолий Борисович, вы первый мужчина, который мне отказывает, --
игриво воскликнула Сильва Абрамовна.
-- Мне самому это очень неприятно, -- любезно ответил я, -- особенно
учитывая, что этим я увеличиваю число евреев-отказников в Москве.
Все рассмеялись, кроме Дубровской, которой упоминание ее
национальности, похоже, особого удовольствия не доставило. Она выжидающе
посмотрела на Володина: что, мол, дальше. Тот протянул мне заранее
заготовленное заявление об отказе от адвоката, которое я и подписал, внеся в
него одно дополнение: "...подобранного для меня КГБ".
На этом наше первое свидание с Дубровской завершилось, а еще через
несколько дней мне принесли постановление о том, что она назначена моим
адвокатом.
-- По вашей статье предусмотрена смертная казнь, и оставить вас без
защиты мы не можем, -- объяснил Володин.
Не раз потом мне напоминали, что адвокат знакомится с делом и хочет
обсудить со мной, как строить защиту на суде, но я неизменно отвечал:
-- Она не мой адвокат, а ваш, вы и беседуйте с ней.
* * *
Итак, что же я узнавал, изучая пятьдесят один том моего дела?
Первый и наиболее волновавший меня вопрос: что происходит на воле?
Удалось ли КГБ разгромить наше движение, запугать его активистов или хотя бы
убедить их, что я шпион? Результаты моей игры обнадеживали, но полную
уверенность могло дать лишь знакомство с протоколами допросов.
Показания свидетелей -- в первых пятнадцати томах. Я получаю очередной
из них, смотрю в оглавление и прежде всего читаю записи бесед с отказниками:
именно из них я узнаю правду. И уже потом, успокоившись и расслабившись, я
последовательно изучаю все показания подряд: отказников, милиционеров,
чиновников, осведомителей, "сук" из политических лагерей, сотрудников
организации, обслуживающей иностранцев...
Всего допрошено около трехсот свидетелей. Половина из них -- отказники
из нескольких десятков больших и малых городов СССР. Ведут они себя на
допросах, конечно, по-разному, но уже после прочтения нескольких томов общая
картина ясна: разгрома еврейского движения, массовых покаяний КГБ добиться
не удалось.
Некоторые из моих ближайших друзей: Дина, Борода, Ида, Лева Улановский
-- пытались, как видно из протоколов, произнести обвинительную речь,
направленную против КГБ, но их быстро обрывали, и следователь записывал
стандартное: "Свидетель отказался отвечать по существу вопроса". Кое-кто и
на самом деле отказывался говорить с ними. Человек сорок отвечали строго по
системе Есенина-Вольпина: "Вопрос не имеет отношения к делу", "Вопрос
касается меня лично", "Отказываюсь отвечать по моральным соображениям".
Были, конечно, и такие, кто предпочитал ничего не помнить, ничего не знать:
"Не помню, подписывал ли я это письмо", "Не помню, просил ли занести свою
фамилию в списки отказников", а некоторые даже добавляли: "Но если мое имя
было использовано во враждебных Советскому Союзу целях, то я это осуждаю".
Как правило, так говорили люди из далекой провинции, со мной никак не
связанные и в жизни алии не игравшие заметной роли.
Моих ближайших друзей допрашивали последними, а начинали с тех, кто, по
мнению КГБ, мог быть отнесен к нашим оппонентам в движении. Но довольно
скоро органы постигло разочарование: пришлось убедиться, что в
противостоянии им алия едина. По протоколам невозможно было определить, кто
из отказников "политик", а кто "культурник", кто "хунвейбин", а кто "бонза".
"Да, не удалось вам покончить с "жидовским базаром!" -- злорадно думаю
я, вспоминая все попытки охранки убедить меня в том, что движение
разгромлено.
Пожалуй, лишь в одном случае они добились существенного успеха: при
допросе Адамского из Вильнюса. То, что этот человек подписал, не имело
ничего общего с действительностью; но весь ход его допроса, отраженный в
протоколе, убеждал меня: Адамский не стукач типа Липавского, Цыпина,
Рябского, Раслина, Игольникова -- просто КГБ сумел запугать его, сбить с
толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно.
Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе
"не помню". Но вот следователь Шерудило начинает повторять один и тот же
вопрос по несколько раз -- и я легко представляю себе, какого рода беседы
велись со свидетелем перед каждым очередным туром допросов... И Адамский
начинает "вспоминать". Но что ему может быть известно, ведь мы с ним вообще
незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром
Давыдовым весной семьдесят пятого года, и тот ему рассказал следующее:
Лернер получил из-за рубежа задание собрать сведения о закрытых местах
работы отказников и велел сделать это Щаранскому. "Однако, -- добавляет
Адамский, -- я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера".
Итак, нашелся все же свидетель, который буквально дословно повторяет
обвинение, выдвинутое Липавским. Есть, правда, маленькое "но": Липавский
утверждает, что задание я получил из Израиля от Рубина осенью семьдесят
шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин
тут не при чем. Впрочем, свидетель вряд ли предвидел эту неувязку, когда
подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают.
Мне ужасно хотелось понять, как люди, пришедшие на допрос -- пусть и
трясясь от страха, но все же с намерением остаться честными и порядочными,
уходят оттуда, подписав то, что им продиктовали следователи КГБ, и я
потребовал очной ставки с Адамским.
С особым волнением читал я протоколы допросов мамы и брата, заявление
отца об отказе давать показания. Арестовав меня, КГБ вовлек и их в
конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не были готовы.
Лояльные советские граждане, и не помышлявшие о том, чтобы конфликтовать с
режимом, никогда не сталкивавшиеся с КГБ, как поведут они себя на допросах
по делу их сына и брата -- "изменника Родины"? Какую позицию займут?
И вот я вижу: они приняли бой, они не защищаются, а нападают, требуя
для меня справедливости. Мне стыдно: как я мог сомневаться!.. Мамочка,
бедная моя старушка! Ну зачем ты объясняешь этим хищникам, каким
замечательным я был шахматистом, и рассказываешь им о том, как в
четырехлетнем возрасте я читал наизусть "Бородино"? Хочешь вызвать у них
сочувствие? Мне страшно за папу: он пишет, что не может явиться на допрос
из-за плохого состояния здоровья, а про болезнь его мама мне ничего не
сообщила...
Родные мои! Я горжусь вами, смело бросившими в лицо КГБ гневное: "Вы
лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к
жене!"
Самым внимательным образом читаю я, естественно, показания Липавского,
исследую их чуть ли не побуквенно, как корпят историки над древними
текстами: пытаюсь определить, что в них -- подлинник, а что -- позднейшие
вставки, каковы были намерения тех, кто водил рукой свидетеля в разные
периоды следствия...
В длинной серии допросов, состоявшихся в апреле-мае, Липавский рисует
подробную картину деятельности активистов алии с начала семидесятых годов.
Версия о еврейском шпионаже выглядит примерно так же, как и на очной ставке,
однако есть и одно важное отличие: поначалу он утверждал, что идейным
руководителем в этой истории был Лернер, Бейлина -- основным исполнителем, я
же лишь передавал собранную информацию. Вторая, более короткая серия его
допросов прошла поздней осенью, когда, как видно, было принято решение
ограничиться до поры до времени только моим арестом. Тут Липавский уточняет
свои предыдущие показания, приводя их в соответствие с окончательной
версией. Тогда-то функции Дины переходят ко мне, для чего потребовалось
"забрать" у нее списки отказников и "передать" их Лиде Ворониной. Теперь мне
становится понятным расхождение между показаниями Липавского и Запылаевой на
очных ставках, и я окончательно убеждаюсь в том, что Лена -- не агент КГБ, а
его жертва.
С жадным интересом начинаю я читать показания Тота. Наконец-то я узнаю,
что с ним случилось. Оказывается, Роберт дает их после того, как был
задержан "с поличным" во время встречи с Петуховым. Вот как это выглядит при
знакомстве с материалами дела.
Утром одиннадцатого июня семьдесят седьмого года, за несколько дней до
окончания срока пребывания Боба в Москве, Петухов звонит ему домой и
сообщает, что долгожданные результаты парапсихологических опытов наконец
получены, он написал об этом статью и готов передать ее Тоту. Боб изъявляет
готовность встретиться. Петухов говорит, что случайно находится рядом и
материалы при нем, но, понятно, зайти в дом без сопровождающего не может: не
пропустит охрана. Роберт сам выходит к нему и получает из рук Петухова папку
с бумагами. Далее я читаю показания "случайного прохожего": "Я вышел из
магазина и увидел такую странную сцену: два человека стояли возле дома; один
вытащил из чемоданчика какую-то папку и передал другому -- по внешнему виду
явно иностранцу. Несколько шагов они прошли вместе, а потом быстро
разошлись. Я решил на всякий случай сообщить об этом в милицию и спросил у
двух прохожих, где тут ближайшее отделение. А они мне говорят: "Мы сами из
милиции". Оказалось, следователи. Вместе с ними и подошедшим милиционером мы
задержали обоих".
Последующие события отражены в протоколе задержания и других
милицейских документах. Около десяти часов утра обоих доставили в отделение,
папку у Тота изъяли; Петухов подтвердил, что передал ее ему, Боб сказал, что
еще не успел эту папку раскрыть.
Через час прибыл эксперт из Академии наук, который установил: материалы
являются секретными. Вслед за ним приехал сотрудник консульского отдела
посольства США, под чье поручительство Тота отпустили. В милицейском
протоколе записано заявление Боба: он не знал, что переданные ему материалы
могут быть секретными; его интересует, может ли он задержаться в СССР, чтобы
дать показания в защиту Петухова, если того будут судить.
Этот наивный, но благородный жест Боба сразу же вернул мне всю былую
симпатию к нему. Да, он оказался недостаточно подготовленным к встрече с
КГБ, но до конца оставался порядочным человеком. "Эх, Боб, дружище! -- думал
я. -- Как же ты не понял, что не Петухов, а ты сам -- жертва провокации!"
Итак, Тот ушел, а еще через час в отделение милиции прибыл... -- кто бы
вы думали? -- капитан КГБ Губинский собственной персоной! -- и начал
допрашивать Петухова. Короткий протокол этой беседы завершается фразой: "С
Тотом меня познакомил гражданин СССР Щаранский А.Б.". Остальные показания
парапсихолог давал уже в Лефортово -- по моему делу.
В то же самое время в МИД СССР вызвали представителя посольства США. В
деле лежит текст устного заявления советского чиновника американцу:
"Корреспондента Р.Тота задержали с поличным при получении секретной
информации. Это не первый случай, когда американский журналист занимается
противозаконной деятельностью... МИД заявляет протест... Р.Тот будет вызван
на допросы и временно не сможет покинуть СССР..."
Боба допрашивали в течение двух дней. Сейчас, зная все, что
предшествовало этим допросам, я мог лучше понять причины, побудившие его
давать показания. Внимательно читая тексты протоколов, я обнаружил, что
первый из них вообще не переведен на английский! Под русским вариантом Боб
добавил примерно следующее: "Мне объяснено, что в соответствии с УПК СССР я
обязан расписаться, хотя не читаю по-русски и не понимаю, что здесь
написано" -- и поставил подпись.
Протокол второго допроса -- уже с переводом на английский; подпись Тота
под английским текстом, подписи Володина и Черныша -- руководителей "моей"
группы, допрашивавших Боба, -- под русским. Под английским текстом стоит еще
подпись переводчика из АПН Бондаря. Показания Тота о встречах с Наумовым,
Аксельродом, Зиновьевым, Петуховым мне уже читали раньше на допросах. В
окончательное обвинение эти эпизоды не вошли, а потому представляли теперь
разве что исторический интерес. Я остановился лишь на той части, которая
непосредственно связана со мной: "Одним из основных источников информации об
отказниках, которой я располагал, был Щаранский... Он знакомил меня с их
списками... Полученные от него сведения были частично использованы при
написании статьи "Россия косвенно раскрывает свои секретные
исследовательские центры".
Эта последняя фраза целиком перенесена в текст обвинения. И тут я
обнаружил, что в английском варианте, под которым подписался Боб, сказано
несколько иначе: "Статья частично написана с помощью информации,
полученной..." Может, это техническая ошибка переводчика? Велика ли,
посудите сами, разница между этим пассажем и тем, который попал в русский
текст? А ведь в ней-то вся соль! На самом деле это разница между тем, чем я
занимался в действительности, и тем, что пытался приписать мне КГБ. Я давал
иностранным корреспондентам информацию для статей, а КГБ заявлял, что статьи
были лишь прикрытием для шпионских сведений, которые на страницы газет,
естественно, не попадали.
Я потребовал вызвать переводчика. Следователь заявил, что не видит в
этом необходимости.
Когда в конце мая я одолею все "талмуды", то откажусь подписать бумагу
о завершении дела, пока не явится переводчик. В конце концов вызовут
Бондаря. Я предъявлю ему оба текста.
-- Видите ли, английский язык строже русского, который допускает больше
толкований, -- попытается он оправдаться.
-- Но вы согласны, что в английском варианте нет того смысла, который
появился в русском переводе?
-- Да, пожалуй.
-- Это я вас и прошу зафиксировать. Бондарь согласится, но вмешается
Губинский:
-- Подождите минуточку.
Он уйдет на совещание с Володиным и Илюхиным, а когда вернется, объявит
мне соломоново решение:
-- Ничего изменять не будем, но в обвинительном заключении, а
следовательно, и в приговоре -- обещаем цитировать не русский текст, а
английский.
-- Но это же абсурд! Обвинительное заключение будет на русском языке, и
если нигде не будет зафиксирован точный перевод, то возьмут тот, который
есть!
Я откажусь закрывать дело, напишу жалобу Генеральному прокурору. Так
как КГБ будет спешить покончить со всеми формальностями, то исправление в
конце концов внесут, а Володин, Илюхин и Бондарь своими подписями
засвидетельствуют: "Исправленному верить".
И тем не менее в обвинительном заключении, а потом и в приговоре будет
процитировано не существующее теперь даже на бумаге показание Тота:
"...полученные от него сведения были частично использованы..." Советская
пресса истолкует это так, как я и предполагал: статьи писались лишь для
отвода глаз, главное было в получении шпионских сведений.
Ну, а что же секретного нашли в бумагах Петухова, которые бдительные
чекисты сумели в последний момент выхватить из рук американского агента? Их
приобщили к делу, и я имел теперь уникальную возможность с ними
ознакомиться.
Материалы эти состояли из тридцати двух страниц английского текста:
двух машинописных экземпляров четырнадцатистраничной статьи Петухова и
четырех страниц его заметок от руки. Судя по допросам обоих -- незадачливого
журналиста и ловкого парапсихолога, -- КГБ утверждает, что секреты
содержатся в самой статье, где приведены результаты опытов. Читаю ее.
Сначала следует длинное описание изготовления какого-то препарата (в
биологических терминах я не очень разбираюсь) из живых клеток, далее
сообщается, что с помощью ряда призм была зафиксирована интерференция некой
пси-волны, волны живой клетки, потом препарат обрабатывали, если не
ошибаюсь, рентгеновским излучением, и клетки погибали. Опыт был проведен
снова: интерференции нет, а стало быть, нет и излучения. Вывод: живая клетка
нечто излучает.
Я, конечно, не специалист-биолог, но все же весь мой опыт учебы на
физтехе, трехлетний опыт лабораторных работ по физике говорит о том, что все
это несерьезно, это игра в науку. И тут мой взгляд падает на листы, которые
я пропустил, торопясь прочесть саму статью: постановление о направлении
материалов, переданных Петуховым Тоту, в экспертную комиссию Института
физических проблем (оказывается, предварительная проверка в отделении
милиции, проведенная экспертом из Академии наук, законной силы не имела). Из
заключения комиссии следует: статья не секретна, однако в таких-то строках
на таких-то страницах рукописных листов упоминается название закрытого
института и указывается, по какой тематике он работает. На основании
утвержденного Советом Министров СССР перечня от такого-то, пункт такой-то,
информация подобного рода является секретной.
Читаю рукописные листы. Это своего рода краткий обзор развития
советской парапсихологии, и в нем, в частности, есть следующая фраза: "Из
разговора с коллегами мне известно, что в Зеленограде ("Опять, думаю, чертов
Зеленоград! Петухов уже однажды пытался привлечь внимание Тота к этому
закрытому городу!") в институте номер такой-то по заказу Министерства
обороны и Академии педагогических наук проводятся опыты по передаче
мысленных сигналов на космические станции". Вот он, петуховский секрет!
Причем экспертная комиссия самого солидного советского физического института
не говорит, соответствует ли эта информация действительности, но лишь
подтверждает, что по инструкции такие сведения являются секретными.
А почему Петухов вообще понес Бобу эти листки? Ведь я был на всех их
предыдущих встречах, и речь там шла только о публикации статьи с
результатами опытов. И об интервью Тота с ним на ту же тему. Правда, во
время последней встречи на квартире Слепаков Петухов попробовал
заинтересовать Боба Зеленоградом, но мы его сразу же остановили. И почему во
время допросов их обоих речь идет о тайнах, содержащихся в этой статье, --
ведь в руках КГБ результаты экспертизы, показавшей, что статья не секретная?
Все эти вопросы необходимо выяснить с самим Петуховым, и я пишу ходатайство
об очной ставке с ним.
В деле есть и другие доказательства моего "преступного" сотрудничества
с Тотом: захаровские документы. Теперь передо мной все, что он "нашел": это
не только перечень мест работы отказников, не только телетайпная лента со
статьей Боба о моем аресте и припиской редактору, но и множество других
материалов, так или иначе связанных с отказниками, вплоть до нескольких
страничек, аккуратно вырванных из записной книжки Тота -- заметок, которые
он делал в ходе интервью по поводу дискриминации евреев Академией наук при
защите ими докторских диссертаций. В раскрытии этой государственной тайны я
тоже был замешан: как всегда, помогал Бобу в качестве переводчика. Похоже,
труженик метлы проверил все бюро Тота, прежде чем выйти туда, где ему и
положено было находиться: во двор, к мусорному ящику... На каждой бумажке,
сданной Захаровым в приемную КГБ, стояла их печать и дата: пятнадцатое марта
семьдесят седьмого года.
Так как я в свое время имел глупость обратить внимание следствия на
допущенную ими неувязку: кагебешный дворник обнаружил статью о моем аресте
за день до того, как меня забрали, органы заготовили своеразъяснение. В
материалах дела -- обмен письмами между следственным отделом КГБ и их
приемной. На запрос отдела последовал ответ: секретарша, проставляя дату,
попросту ошиблась -- Захаров был у них |не пятнадцатого марта, а
пятнадцатого апреля.
Новая накладка! Как же тогда быть с имевшимися в деле показания-|ми
"дворника" о том, что просматривая найденные материалы и наткнувшись на наши
имена, он вспомнил о появившейся за несколько дней до того статье в
"Известиях", где говорилось о нас? Ведь этот номергазеты вышел четвертого
марта! Если дело происходило четырнадцатого марта, то прошло и впрямь
несколько дней, а если четырнадцатого апреля, то подтасовка в захаровском
свидетельстве становится очевидной!
Я конечно, осознавал, что все эти выкладки не помогут мне защитить
себя, но действовал в рамках поставленной перед собой цели: изучать их
методы, а затем, когда появится возможность, -- разоблачить. И вот,
анализируя фокусы КГБ с изменением показаний Липавского, с Петуховым и
Захаровым, я думал: почему же у них так много оплошностей, почему они так
халтурно сшили дело? Недостаток профессионализма? Или просто слишком
спешили?
Мысль о том, что охранка почему-то очень торопилась с моим арестом, уже
не раз приходила мне в голову. Что же получается? Их агент Липавский работал
среди нас несколько лет и вот, наконец, вышел на идеальную позицию: мы с ним
поселились в одной комнате. Какие прекрасные возможности открываются перед
ним для сбора оперативной информации, для организации грандиозных
провокаций! Ведь все мои контакты с иностранцами теперь контролировать еще
легче; остается только наблюдать, выждать подходящий момент и всунуть в
очередной пакет, который я собираюсь передать какому-нибудь дипломату,
действительно секретную информацию. КГБ возьмет нас обоих с поличным, а
Липавскому не придется даже саморазоблачаться! И вот именно тогда, когда
многолетние усилия КГБ внедрить провокатора в самый центр нашего движения
увенчались успехом и осталось только собирать плоды, он, не проведя со мной
и трех дней, исчезает, а вскоре в "Известиях" появляется его письмо. А
дело-то не подготовлено! И теперь после моего ареста органам приходится
срочно конструировать его, вводя в игру Петухова, Захарова, тасуя Бейлину с
Ворониной, задерживая Тота и редактируя его показания, перелицовывая
несколько раз свидетельства Липавского...
Никто, конечно, не может знать наверняка, что именно происходило на
верхних этажах партийно-кагебешной власти, но я, изучая свое дело и
вспоминая все, что предшествовало моему аресту, представлял себе ситуацию
примерно так.
После совещания в Хельсинки вопрос о правах человека неожиданно для
СССР оказался центральным в международных отношениях. В Советском Союзе была
создана Хельсинкская группа, в США -- комиссия Конгресса и Сената при
участии администрации. Протесты евреев стали энергичнее, связь с Западом --
тесной как никогда. Демонстрации, проведение семинара по еврейской культуре
в семьдесят шестом году были открыто поддержаны ведущими политическими
деятелями Америки. Впервые в истории избирательных кампаний США проблема
соблюдения Советами своих обязательств стала играть такую заметную роль.
Одним из первых шагов нового американского президента Картера был обмен
письмами с Сахаровым. Мне уже не приходилось ломать голову над тем, как
привлечь внимание Запада к заявлениям евреев-отказников или членов
Хельсинкской группы, -- корреспонденты буквально рвали их у меня из рук. В
это время, видимо, наверху и было принято решение контратаковать. Началась
новая волна репрессий против диссидентов, активистов национальных и
религиозных движений. Еврейское движение выделялось среди других и по своим
масштабам, и по степени влияния на международную политику. А потому и удар
по нему решили нанести посильнее: не как по "антисоветчикам", а как по
изменникам Родины, благо широким массам определение "евреи -- изменники"
слуха, прямо скажем, не режет. Когда сверху поступила соответствующая
команда, КГБ пришлось разработать не самый выгодный, но зато максимально
быстрый вариант операции, пожертвовав при этом ценным агентом и латая дыры
на ходу.
Впрочем, мое удивление тому, что КГБ ничего не подложил мне, когда я
жил в одной комнате с Липавским, оказалось несколько преждевременным. В
вся твоя мрачность?
И только одна мысль, которую я пытался отогнать как назойливую муху,
портила мне радость этого вечера: почему все же в маминой записке не была
упомянута Наташа?..
Прошло еще несколько недель, и однажды утром в кабинет Солонченко
вошли, празднично улыбаясь, Володин, Илюхин и крупная ярко накрашенная
брюнетка лет под сорок.
-- А вот вам и адвокат в помощь, Анатолий Борисович, -- сказал
Володин,- Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талмудах.
.
-- Дубровская Сильва Абрамовна, -- представилась дама.
Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!
Много позже моя семья узнала от общих знакомых, по каким критериям
подбирал КГБ в московской коллегии адвокатов защитника для меня: обладание
допуском; членство в партии; женщина; еврейка. Вот когда ущербность пятого
пункта в анкете оказалась не помехой, а достоинством! Органы полагали, что с
женщиной-еврейкой у меня скорее установятся доверительные отношения.
Между тем Сильва Абрамовна, приняв тон молодящейся кокетки, стала
говорить мне что-то куртуазное. Я прервал ее:
-- Простите, вы с моими родственниками встречались?
-- Н-нет.
-- Но подбор защитника я доверил им! Мне трудно здесь, находясь в
полной изоляции, узнать что-либо о том или ином адвокате. Почему бы вам с
ними не встретиться? Если они утвердят вашу кандидатуру, то и я соглашусь.
-- Да, но... -- она сделала паузу, переведя взгляд на Володина, и тот
вмешался:
-- Ваши родственники сами не хотят ни с кем встречаться.
-- Это неправда! Но в любом случае нам не стоит терять время на
пререкания: я соглашусь только на защитника, кандидатура которого будет
одобрена моими доверенными лицами -- матерью или женой.
-- Анатолий Борисович, вы первый мужчина, который мне отказывает, --
игриво воскликнула Сильва Абрамовна.
-- Мне самому это очень неприятно, -- любезно ответил я, -- особенно
учитывая, что этим я увеличиваю число евреев-отказников в Москве.
Все рассмеялись, кроме Дубровской, которой упоминание ее
национальности, похоже, особого удовольствия не доставило. Она выжидающе
посмотрела на Володина: что, мол, дальше. Тот протянул мне заранее
заготовленное заявление об отказе от адвоката, которое я и подписал, внеся в
него одно дополнение: "...подобранного для меня КГБ".
На этом наше первое свидание с Дубровской завершилось, а еще через
несколько дней мне принесли постановление о том, что она назначена моим
адвокатом.
-- По вашей статье предусмотрена смертная казнь, и оставить вас без
защиты мы не можем, -- объяснил Володин.
Не раз потом мне напоминали, что адвокат знакомится с делом и хочет
обсудить со мной, как строить защиту на суде, но я неизменно отвечал:
-- Она не мой адвокат, а ваш, вы и беседуйте с ней.
Итак, что же я узнавал, изучая пятьдесят один том моего дела?
Первый и наиболее волновавший меня вопрос: что происходит на воле?
Удалось ли КГБ разгромить наше движение, запугать его активистов или хотя бы
убедить их, что я шпион? Результаты моей игры обнадеживали, но полную
уверенность могло дать лишь знакомство с протоколами допросов.
Показания свидетелей -- в первых пятнадцати томах. Я получаю очередной
из них, смотрю в оглавление и прежде всего читаю записи бесед с отказниками:
именно из них я узнаю правду. И уже потом, успокоившись и расслабившись, я
последовательно изучаю все показания подряд: отказников, милиционеров,
чиновников, осведомителей, "сук" из политических лагерей, сотрудников
организации, обслуживающей иностранцев...
Всего допрошено около трехсот свидетелей. Половина из них -- отказники
из нескольких десятков больших и малых городов СССР. Ведут они себя на
допросах, конечно, по-разному, но уже после прочтения нескольких томов общая
картина ясна: разгрома еврейского движения, массовых покаяний КГБ добиться
не удалось.
Некоторые из моих ближайших друзей: Дина, Борода, Ида, Лева Улановский
-- пытались, как видно из протоколов, произнести обвинительную речь,
направленную против КГБ, но их быстро обрывали, и следователь записывал
стандартное: "Свидетель отказался отвечать по существу вопроса". Кое-кто и
на самом деле отказывался говорить с ними. Человек сорок отвечали строго по
системе Есенина-Вольпина: "Вопрос не имеет отношения к делу", "Вопрос
касается меня лично", "Отказываюсь отвечать по моральным соображениям".
Были, конечно, и такие, кто предпочитал ничего не помнить, ничего не знать:
"Не помню, подписывал ли я это письмо", "Не помню, просил ли занести свою
фамилию в списки отказников", а некоторые даже добавляли: "Но если мое имя
было использовано во враждебных Советскому Союзу целях, то я это осуждаю".
Как правило, так говорили люди из далекой провинции, со мной никак не
связанные и в жизни алии не игравшие заметной роли.
Моих ближайших друзей допрашивали последними, а начинали с тех, кто, по
мнению КГБ, мог быть отнесен к нашим оппонентам в движении. Но довольно
скоро органы постигло разочарование: пришлось убедиться, что в
противостоянии им алия едина. По протоколам невозможно было определить, кто
из отказников "политик", а кто "культурник", кто "хунвейбин", а кто "бонза".
"Да, не удалось вам покончить с "жидовским базаром!" -- злорадно думаю
я, вспоминая все попытки охранки убедить меня в том, что движение
разгромлено.
Пожалуй, лишь в одном случае они добились существенного успеха: при
допросе Адамского из Вильнюса. То, что этот человек подписал, не имело
ничего общего с действительностью; но весь ход его допроса, отраженный в
протоколе, убеждал меня: Адамский не стукач типа Липавского, Цыпина,
Рябского, Раслина, Игольникова -- просто КГБ сумел запугать его, сбить с
толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно.
Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе
"не помню". Но вот следователь Шерудило начинает повторять один и тот же
вопрос по несколько раз -- и я легко представляю себе, какого рода беседы
велись со свидетелем перед каждым очередным туром допросов... И Адамский
начинает "вспоминать". Но что ему может быть известно, ведь мы с ним вообще
незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром
Давыдовым весной семьдесят пятого года, и тот ему рассказал следующее:
Лернер получил из-за рубежа задание собрать сведения о закрытых местах
работы отказников и велел сделать это Щаранскому. "Однако, -- добавляет
Адамский, -- я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера".
Итак, нашелся все же свидетель, который буквально дословно повторяет
обвинение, выдвинутое Липавским. Есть, правда, маленькое "но": Липавский
утверждает, что задание я получил из Израиля от Рубина осенью семьдесят
шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин
тут не при чем. Впрочем, свидетель вряд ли предвидел эту неувязку, когда
подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают.
Мне ужасно хотелось понять, как люди, пришедшие на допрос -- пусть и
трясясь от страха, но все же с намерением остаться честными и порядочными,
уходят оттуда, подписав то, что им продиктовали следователи КГБ, и я
потребовал очной ставки с Адамским.
С особым волнением читал я протоколы допросов мамы и брата, заявление
отца об отказе давать показания. Арестовав меня, КГБ вовлек и их в
конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не были готовы.
Лояльные советские граждане, и не помышлявшие о том, чтобы конфликтовать с
режимом, никогда не сталкивавшиеся с КГБ, как поведут они себя на допросах
по делу их сына и брата -- "изменника Родины"? Какую позицию займут?
И вот я вижу: они приняли бой, они не защищаются, а нападают, требуя
для меня справедливости. Мне стыдно: как я мог сомневаться!.. Мамочка,
бедная моя старушка! Ну зачем ты объясняешь этим хищникам, каким
замечательным я был шахматистом, и рассказываешь им о том, как в
четырехлетнем возрасте я читал наизусть "Бородино"? Хочешь вызвать у них
сочувствие? Мне страшно за папу: он пишет, что не может явиться на допрос
из-за плохого состояния здоровья, а про болезнь его мама мне ничего не
сообщила...
Родные мои! Я горжусь вами, смело бросившими в лицо КГБ гневное: "Вы
лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к
жене!"
Самым внимательным образом читаю я, естественно, показания Липавского,
исследую их чуть ли не побуквенно, как корпят историки над древними
текстами: пытаюсь определить, что в них -- подлинник, а что -- позднейшие
вставки, каковы были намерения тех, кто водил рукой свидетеля в разные
периоды следствия...
В длинной серии допросов, состоявшихся в апреле-мае, Липавский рисует
подробную картину деятельности активистов алии с начала семидесятых годов.
Версия о еврейском шпионаже выглядит примерно так же, как и на очной ставке,
однако есть и одно важное отличие: поначалу он утверждал, что идейным
руководителем в этой истории был Лернер, Бейлина -- основным исполнителем, я
же лишь передавал собранную информацию. Вторая, более короткая серия его
допросов прошла поздней осенью, когда, как видно, было принято решение
ограничиться до поры до времени только моим арестом. Тут Липавский уточняет
свои предыдущие показания, приводя их в соответствие с окончательной
версией. Тогда-то функции Дины переходят ко мне, для чего потребовалось
"забрать" у нее списки отказников и "передать" их Лиде Ворониной. Теперь мне
становится понятным расхождение между показаниями Липавского и Запылаевой на
очных ставках, и я окончательно убеждаюсь в том, что Лена -- не агент КГБ, а
его жертва.
С жадным интересом начинаю я читать показания Тота. Наконец-то я узнаю,
что с ним случилось. Оказывается, Роберт дает их после того, как был
задержан "с поличным" во время встречи с Петуховым. Вот как это выглядит при
знакомстве с материалами дела.
Утром одиннадцатого июня семьдесят седьмого года, за несколько дней до
окончания срока пребывания Боба в Москве, Петухов звонит ему домой и
сообщает, что долгожданные результаты парапсихологических опытов наконец
получены, он написал об этом статью и готов передать ее Тоту. Боб изъявляет
готовность встретиться. Петухов говорит, что случайно находится рядом и
материалы при нем, но, понятно, зайти в дом без сопровождающего не может: не
пропустит охрана. Роберт сам выходит к нему и получает из рук Петухова папку
с бумагами. Далее я читаю показания "случайного прохожего": "Я вышел из
магазина и увидел такую странную сцену: два человека стояли возле дома; один
вытащил из чемоданчика какую-то папку и передал другому -- по внешнему виду
явно иностранцу. Несколько шагов они прошли вместе, а потом быстро
разошлись. Я решил на всякий случай сообщить об этом в милицию и спросил у
двух прохожих, где тут ближайшее отделение. А они мне говорят: "Мы сами из
милиции". Оказалось, следователи. Вместе с ними и подошедшим милиционером мы
задержали обоих".
Последующие события отражены в протоколе задержания и других
милицейских документах. Около десяти часов утра обоих доставили в отделение,
папку у Тота изъяли; Петухов подтвердил, что передал ее ему, Боб сказал, что
еще не успел эту папку раскрыть.
Через час прибыл эксперт из Академии наук, который установил: материалы
являются секретными. Вслед за ним приехал сотрудник консульского отдела
посольства США, под чье поручительство Тота отпустили. В милицейском
протоколе записано заявление Боба: он не знал, что переданные ему материалы
могут быть секретными; его интересует, может ли он задержаться в СССР, чтобы
дать показания в защиту Петухова, если того будут судить.
Этот наивный, но благородный жест Боба сразу же вернул мне всю былую
симпатию к нему. Да, он оказался недостаточно подготовленным к встрече с
КГБ, но до конца оставался порядочным человеком. "Эх, Боб, дружище! -- думал
я. -- Как же ты не понял, что не Петухов, а ты сам -- жертва провокации!"
Итак, Тот ушел, а еще через час в отделение милиции прибыл... -- кто бы
вы думали? -- капитан КГБ Губинский собственной персоной! -- и начал
допрашивать Петухова. Короткий протокол этой беседы завершается фразой: "С
Тотом меня познакомил гражданин СССР Щаранский А.Б.". Остальные показания
парапсихолог давал уже в Лефортово -- по моему делу.
В то же самое время в МИД СССР вызвали представителя посольства США. В
деле лежит текст устного заявления советского чиновника американцу:
"Корреспондента Р.Тота задержали с поличным при получении секретной
информации. Это не первый случай, когда американский журналист занимается
противозаконной деятельностью... МИД заявляет протест... Р.Тот будет вызван
на допросы и временно не сможет покинуть СССР..."
Боба допрашивали в течение двух дней. Сейчас, зная все, что
предшествовало этим допросам, я мог лучше понять причины, побудившие его
давать показания. Внимательно читая тексты протоколов, я обнаружил, что
первый из них вообще не переведен на английский! Под русским вариантом Боб
добавил примерно следующее: "Мне объяснено, что в соответствии с УПК СССР я
обязан расписаться, хотя не читаю по-русски и не понимаю, что здесь
написано" -- и поставил подпись.
Протокол второго допроса -- уже с переводом на английский; подпись Тота
под английским текстом, подписи Володина и Черныша -- руководителей "моей"
группы, допрашивавших Боба, -- под русским. Под английским текстом стоит еще
подпись переводчика из АПН Бондаря. Показания Тота о встречах с Наумовым,
Аксельродом, Зиновьевым, Петуховым мне уже читали раньше на допросах. В
окончательное обвинение эти эпизоды не вошли, а потому представляли теперь
разве что исторический интерес. Я остановился лишь на той части, которая
непосредственно связана со мной: "Одним из основных источников информации об
отказниках, которой я располагал, был Щаранский... Он знакомил меня с их
списками... Полученные от него сведения были частично использованы при
написании статьи "Россия косвенно раскрывает свои секретные
исследовательские центры".
Эта последняя фраза целиком перенесена в текст обвинения. И тут я
обнаружил, что в английском варианте, под которым подписался Боб, сказано
несколько иначе: "Статья частично написана с помощью информации,
полученной..." Может, это техническая ошибка переводчика? Велика ли,
посудите сами, разница между этим пассажем и тем, который попал в русский
текст? А ведь в ней-то вся соль! На самом деле это разница между тем, чем я
занимался в действительности, и тем, что пытался приписать мне КГБ. Я давал
иностранным корреспондентам информацию для статей, а КГБ заявлял, что статьи
были лишь прикрытием для шпионских сведений, которые на страницы газет,
естественно, не попадали.
Я потребовал вызвать переводчика. Следователь заявил, что не видит в
этом необходимости.
Когда в конце мая я одолею все "талмуды", то откажусь подписать бумагу
о завершении дела, пока не явится переводчик. В конце концов вызовут
Бондаря. Я предъявлю ему оба текста.
-- Видите ли, английский язык строже русского, который допускает больше
толкований, -- попытается он оправдаться.
-- Но вы согласны, что в английском варианте нет того смысла, который
появился в русском переводе?
-- Да, пожалуй.
-- Это я вас и прошу зафиксировать. Бондарь согласится, но вмешается
Губинский:
-- Подождите минуточку.
Он уйдет на совещание с Володиным и Илюхиным, а когда вернется, объявит
мне соломоново решение:
-- Ничего изменять не будем, но в обвинительном заключении, а
следовательно, и в приговоре -- обещаем цитировать не русский текст, а
английский.
-- Но это же абсурд! Обвинительное заключение будет на русском языке, и
если нигде не будет зафиксирован точный перевод, то возьмут тот, который
есть!
Я откажусь закрывать дело, напишу жалобу Генеральному прокурору. Так
как КГБ будет спешить покончить со всеми формальностями, то исправление в
конце концов внесут, а Володин, Илюхин и Бондарь своими подписями
засвидетельствуют: "Исправленному верить".
И тем не менее в обвинительном заключении, а потом и в приговоре будет
процитировано не существующее теперь даже на бумаге показание Тота:
"...полученные от него сведения были частично использованы..." Советская
пресса истолкует это так, как я и предполагал: статьи писались лишь для
отвода глаз, главное было в получении шпионских сведений.
Ну, а что же секретного нашли в бумагах Петухова, которые бдительные
чекисты сумели в последний момент выхватить из рук американского агента? Их
приобщили к делу, и я имел теперь уникальную возможность с ними
ознакомиться.
Материалы эти состояли из тридцати двух страниц английского текста:
двух машинописных экземпляров четырнадцатистраничной статьи Петухова и
четырех страниц его заметок от руки. Судя по допросам обоих -- незадачливого
журналиста и ловкого парапсихолога, -- КГБ утверждает, что секреты
содержатся в самой статье, где приведены результаты опытов. Читаю ее.
Сначала следует длинное описание изготовления какого-то препарата (в
биологических терминах я не очень разбираюсь) из живых клеток, далее
сообщается, что с помощью ряда призм была зафиксирована интерференция некой
пси-волны, волны живой клетки, потом препарат обрабатывали, если не
ошибаюсь, рентгеновским излучением, и клетки погибали. Опыт был проведен
снова: интерференции нет, а стало быть, нет и излучения. Вывод: живая клетка
нечто излучает.
Я, конечно, не специалист-биолог, но все же весь мой опыт учебы на
физтехе, трехлетний опыт лабораторных работ по физике говорит о том, что все
это несерьезно, это игра в науку. И тут мой взгляд падает на листы, которые
я пропустил, торопясь прочесть саму статью: постановление о направлении
материалов, переданных Петуховым Тоту, в экспертную комиссию Института
физических проблем (оказывается, предварительная проверка в отделении
милиции, проведенная экспертом из Академии наук, законной силы не имела). Из
заключения комиссии следует: статья не секретна, однако в таких-то строках
на таких-то страницах рукописных листов упоминается название закрытого
института и указывается, по какой тематике он работает. На основании
утвержденного Советом Министров СССР перечня от такого-то, пункт такой-то,
информация подобного рода является секретной.
Читаю рукописные листы. Это своего рода краткий обзор развития
советской парапсихологии, и в нем, в частности, есть следующая фраза: "Из
разговора с коллегами мне известно, что в Зеленограде ("Опять, думаю, чертов
Зеленоград! Петухов уже однажды пытался привлечь внимание Тота к этому
закрытому городу!") в институте номер такой-то по заказу Министерства
обороны и Академии педагогических наук проводятся опыты по передаче
мысленных сигналов на космические станции". Вот он, петуховский секрет!
Причем экспертная комиссия самого солидного советского физического института
не говорит, соответствует ли эта информация действительности, но лишь
подтверждает, что по инструкции такие сведения являются секретными.
А почему Петухов вообще понес Бобу эти листки? Ведь я был на всех их
предыдущих встречах, и речь там шла только о публикации статьи с
результатами опытов. И об интервью Тота с ним на ту же тему. Правда, во
время последней встречи на квартире Слепаков Петухов попробовал
заинтересовать Боба Зеленоградом, но мы его сразу же остановили. И почему во
время допросов их обоих речь идет о тайнах, содержащихся в этой статье, --
ведь в руках КГБ результаты экспертизы, показавшей, что статья не секретная?
Все эти вопросы необходимо выяснить с самим Петуховым, и я пишу ходатайство
об очной ставке с ним.
В деле есть и другие доказательства моего "преступного" сотрудничества
с Тотом: захаровские документы. Теперь передо мной все, что он "нашел": это
не только перечень мест работы отказников, не только телетайпная лента со
статьей Боба о моем аресте и припиской редактору, но и множество других
материалов, так или иначе связанных с отказниками, вплоть до нескольких
страничек, аккуратно вырванных из записной книжки Тота -- заметок, которые
он делал в ходе интервью по поводу дискриминации евреев Академией наук при
защите ими докторских диссертаций. В раскрытии этой государственной тайны я
тоже был замешан: как всегда, помогал Бобу в качестве переводчика. Похоже,
труженик метлы проверил все бюро Тота, прежде чем выйти туда, где ему и
положено было находиться: во двор, к мусорному ящику... На каждой бумажке,
сданной Захаровым в приемную КГБ, стояла их печать и дата: пятнадцатое марта
семьдесят седьмого года.
Так как я в свое время имел глупость обратить внимание следствия на
допущенную ими неувязку: кагебешный дворник обнаружил статью о моем аресте
за день до того, как меня забрали, органы заготовили своеразъяснение. В
материалах дела -- обмен письмами между следственным отделом КГБ и их
приемной. На запрос отдела последовал ответ: секретарша, проставляя дату,
попросту ошиблась -- Захаров был у них |не пятнадцатого марта, а
пятнадцатого апреля.
Новая накладка! Как же тогда быть с имевшимися в деле показания-|ми
"дворника" о том, что просматривая найденные материалы и наткнувшись на наши
имена, он вспомнил о появившейся за несколько дней до того статье в
"Известиях", где говорилось о нас? Ведь этот номергазеты вышел четвертого
марта! Если дело происходило четырнадцатого марта, то прошло и впрямь
несколько дней, а если четырнадцатого апреля, то подтасовка в захаровском
свидетельстве становится очевидной!
Я конечно, осознавал, что все эти выкладки не помогут мне защитить
себя, но действовал в рамках поставленной перед собой цели: изучать их
методы, а затем, когда появится возможность, -- разоблачить. И вот,
анализируя фокусы КГБ с изменением показаний Липавского, с Петуховым и
Захаровым, я думал: почему же у них так много оплошностей, почему они так
халтурно сшили дело? Недостаток профессионализма? Или просто слишком
спешили?
Мысль о том, что охранка почему-то очень торопилась с моим арестом, уже
не раз приходила мне в голову. Что же получается? Их агент Липавский работал
среди нас несколько лет и вот, наконец, вышел на идеальную позицию: мы с ним
поселились в одной комнате. Какие прекрасные возможности открываются перед
ним для сбора оперативной информации, для организации грандиозных
провокаций! Ведь все мои контакты с иностранцами теперь контролировать еще
легче; остается только наблюдать, выждать подходящий момент и всунуть в
очередной пакет, который я собираюсь передать какому-нибудь дипломату,
действительно секретную информацию. КГБ возьмет нас обоих с поличным, а
Липавскому не придется даже саморазоблачаться! И вот именно тогда, когда
многолетние усилия КГБ внедрить провокатора в самый центр нашего движения
увенчались успехом и осталось только собирать плоды, он, не проведя со мной
и трех дней, исчезает, а вскоре в "Известиях" появляется его письмо. А
дело-то не подготовлено! И теперь после моего ареста органам приходится
срочно конструировать его, вводя в игру Петухова, Захарова, тасуя Бейлину с
Ворониной, задерживая Тота и редактируя его показания, перелицовывая
несколько раз свидетельства Липавского...
Никто, конечно, не может знать наверняка, что именно происходило на
верхних этажах партийно-кагебешной власти, но я, изучая свое дело и
вспоминая все, что предшествовало моему аресту, представлял себе ситуацию
примерно так.
После совещания в Хельсинки вопрос о правах человека неожиданно для
СССР оказался центральным в международных отношениях. В Советском Союзе была
создана Хельсинкская группа, в США -- комиссия Конгресса и Сената при
участии администрации. Протесты евреев стали энергичнее, связь с Западом --
тесной как никогда. Демонстрации, проведение семинара по еврейской культуре
в семьдесят шестом году были открыто поддержаны ведущими политическими
деятелями Америки. Впервые в истории избирательных кампаний США проблема
соблюдения Советами своих обязательств стала играть такую заметную роль.
Одним из первых шагов нового американского президента Картера был обмен
письмами с Сахаровым. Мне уже не приходилось ломать голову над тем, как
привлечь внимание Запада к заявлениям евреев-отказников или членов
Хельсинкской группы, -- корреспонденты буквально рвали их у меня из рук. В
это время, видимо, наверху и было принято решение контратаковать. Началась
новая волна репрессий против диссидентов, активистов национальных и
религиозных движений. Еврейское движение выделялось среди других и по своим
масштабам, и по степени влияния на международную политику. А потому и удар
по нему решили нанести посильнее: не как по "антисоветчикам", а как по
изменникам Родины, благо широким массам определение "евреи -- изменники"
слуха, прямо скажем, не режет. Когда сверху поступила соответствующая
команда, КГБ пришлось разработать не самый выгодный, но зато максимально
быстрый вариант операции, пожертвовав при этом ценным агентом и латая дыры
на ходу.
Впрочем, мое удивление тому, что КГБ ничего не подложил мне, когда я
жил в одной комнате с Липавским, оказалось несколько преждевременным. В