Страница:
— Но что же из того, если даже?.. — загримасничал Меншиков. — Допустим, что мы возьмем Евпаторию… с большими очень потерями, разумеется… что из того? Все равно мы не сможем ее удержать… Все равно ее придется очистить… что бы ни думали там, в Петербурге, на этот счет… Двух Севастополей в Крыму мы защищать не можем! Если бы даже этого захотелось союзникам, то для нас… для нас это слишком большая роскошь — два Севастополя!
III
Глава пятая
I
II
III
Барон Карл Егорович Врангель принадлежал к числу генералов скорее мирных, чем воинственных, и об этом знал Меншиков.
В 1831 году он был ранен польской пикой в голову, и между почтенными сединами его сбоку багровел шрам. Ростом он был довольно длинен, но тощ. В движениях стариковская суетливость, в глубоких глазах угодливость к высшему начальству, а оттопыренные, притом острые уши придавали ему вид очень большой настороженности — вечного «начеку». Иным казалось даже, что уши эти имели способность двигаться.
Явившись в Сухую балку на Северной стороне, он был похож на кающегося грешника, удрученного тяжкими прегрешениями. Прегрешения же его действительно были серьезны: он решился просить главнокомандующего не вручать ему начальства над отрядом, предназначенным штурмовать Евпаторию.
— Посудите сами, ваша светлость, — говорил он Меншикову, сидя около его дивана, волнуясь и прикладывая сразу обе руки к сердцу. — Что могу сделать на таком посту ответственном я, кавалерист? Ведь у меня, кроме того, должен вам признаться, почти и опыта боевого нет!.. Нет, решительно нет!.. В Польскую кампанию только участвовал я в трех боях, но ведь я тогда кем же — ротмистром был! А вся остальная моя служба протекала вне боевых действий.
— Разве в Венгерской кампании вы не участвовали? — перебил его Меншиков.
— Только в походах участвовал, ваша светлость! А в делах против неприятеля бывать не пришлось!
— Ну, а на Дунае в эту кампанию?
— Так же точно и на Дунае только в походах был, а не в делах…
Служба же моя здесь, в Крыму, проходит на ваших глазах.
— Гм… А разве так уж сильно союзники успели укрепить Евпаторию? — сурово с виду спросил Меншиков, вполне довольный в душе таким скромным о себе мнением барона.
— О-о, оч-чень сильно, оч-чень сильно, ваша светлость! — точно для защиты именно от этих укреплений поднял и поставил ребром Врангель сухие ладони на высоте седеньких, котлетками, бак. — Я лично делал рекогносцировки… и неоднократно! И совместно с полковником Батезатулом, а также флигель-адъютантом Волковым.
— О Волкове говорить не будем, а Батезатул как? Такого ли он мнения об этом, как и вы?
— Точно такого же, ваша светлость. Во-первых, ров оч-чень широк и глубок, вал же крут и высоты большой… Во-вторых, много орудий, снятых с кораблей… В-третьих, гарнизон многочисленный…
Беседа Меншикова с Врангелем была довольно продолжительна, так как она доставляла удовольствие светлейшему. Выходил от него Врангель грешником прощенным: просьба его была уважена, хотя для видимости Меншиков и предложил ему еще подумать над вопросом штурма.
На самого же главнокомандующего желанный им отказ Врангеля командовать штурмом повлиял до того ободряюще, что он, отпустив барона, встал с дивана и не только прошелся, медленно двигая ногами, по своей хате, но даже рискнул выйти на воздух и поглядеть на бухту, на город, кругом.
Снег, выпавший в середине декабря, держался, к общему удивлению, почти до середины января, заставив и французов одеться в полушубки; об этом знал Меншиков из опросов довольно многочисленных перебежчиков, с ужасом говоривших о свирепой русской зиме.
Но теперь тянуло мягким, пропитанным озоном весенним воздухом с юга, от лазоревого моря; явно живительное солнце дрожало яркими блестками всюду на легкой волне Большого рейда, небо раскинулось беспорочно чистое во всю ширь, и потому очень заметны были плывущие в него белые, плотные круглые дымки от пушечных выстрелов над ближайшими бастионами: это был час, когда бастионы обменивались обычными гостинцами с батареями интервентов.
Слабый, еле державшийся на ногах, главнокомандующий русской армией в Крыму осторожно втягивал в старые слежавшиеся легкие свежий воздух, не разжимая губ; казачий офицер, дежуривший у ставки, почтительно поддерживал его за острый локоть.
Может быть, так простоял бы светлейший, вдыхая весенний воздух, и еще несколько минут, но показалась из-за поворота Сухой балки весьма уже знакомая ему и весьма опротивевшая фигура полковника Волкова на знакомой тоже серой в яблоках лошади из конюшни великих князей, и он поспешно повернулся, недовольно крякнул и, войдя в свою хату, рухнул на диван.
Таким беспомощно утонувшим в очень податливом расшатанном диване застал светлейшего Волков.
Флигель-адъютант навытяжку стоял перед генерал-адъютантом, но вид у него был спокойно требовательный и неотступный: перед «лицом императора» стояла здесь в тесной хатенке — главной квартире — «воля императора».
Осанистый, излишне полный, хотя и молодой, полковник с царским вензелем на погонах почтительно наклонялся почти к самой голове Меншикова, чтобы расслышать его полушепот о том, что Врангель считает выше своих сил и способностей вести свой отряд на штурм, что Евпатория, по его словам, укреплена очень сильно, что на успех дела он не надеется.
— Я участвовал во всех рекогносцировках, которые предпринимал генерал Врангель, ваша светлость, — отвечал тоном рапорта Волков. — Мне известно мнение его, а также и полковника Батезатула… Я лично, конечно, не решаюсь оспаривать их выводов, но, ваша светлость, осмеливаюсь еще раз напомнить, что воля его величества должна быть приведена в исполнение…
— Несомненно должна, и я отправил генерала Врангеля еще раз, — сделал ударение на этих двух коротеньких словах светлейший, — как следует выяснить обстановку и обдумать план атаки.
Помолчав немного и пожевав губами, он добавил:
— Может быть, когда подойдет восьмая дивизия, то князь Урусов возьмет на себя эту задачу…
— Ваша светлость, в отряде евпаторийском есть генерал, который говорил мне, что он, если бы получил в свое командование отряд, ручается за то, что Евпаторию возьмет, — сказал Волков.
Меншиков поглядел на него изумленно и указал рукою на стул:
— Присядьте, пожалуйста!
Волков поблагодарил, поклонившись, и сел неторопливо.
— О ком это вы говорите? Какой это генерал? — перешел с полушепота на обычную речь Меншиков.
— Это, ваша светлость, начальник штаба Врангеля и командующий всей его артиллерией генерал-лейтенант Хрулев.
— А-а, Хрулев, — слегка усмехнулся Меншиков. — Очень горячая голова у этого Хрулева… Горячая-с, да… Так мне писал о нем и князь Горчаков, который его лучше знает, чем я… А излишняя горячность в боевых действиях может привести к большой неудаче-с… Впрочем, я могу его вызвать сюда, чтобы не только вам, но и мне он… доложил, какими именно средствами располагать он хочет для успеха дела… чтобы мы могли обрадовать государя, а не огорчить… Его величеству достаточно и без того огорчений…
В 1831 году он был ранен польской пикой в голову, и между почтенными сединами его сбоку багровел шрам. Ростом он был довольно длинен, но тощ. В движениях стариковская суетливость, в глубоких глазах угодливость к высшему начальству, а оттопыренные, притом острые уши придавали ему вид очень большой настороженности — вечного «начеку». Иным казалось даже, что уши эти имели способность двигаться.
Явившись в Сухую балку на Северной стороне, он был похож на кающегося грешника, удрученного тяжкими прегрешениями. Прегрешения же его действительно были серьезны: он решился просить главнокомандующего не вручать ему начальства над отрядом, предназначенным штурмовать Евпаторию.
— Посудите сами, ваша светлость, — говорил он Меншикову, сидя около его дивана, волнуясь и прикладывая сразу обе руки к сердцу. — Что могу сделать на таком посту ответственном я, кавалерист? Ведь у меня, кроме того, должен вам признаться, почти и опыта боевого нет!.. Нет, решительно нет!.. В Польскую кампанию только участвовал я в трех боях, но ведь я тогда кем же — ротмистром был! А вся остальная моя служба протекала вне боевых действий.
— Разве в Венгерской кампании вы не участвовали? — перебил его Меншиков.
— Только в походах участвовал, ваша светлость! А в делах против неприятеля бывать не пришлось!
— Ну, а на Дунае в эту кампанию?
— Так же точно и на Дунае только в походах был, а не в делах…
Служба же моя здесь, в Крыму, проходит на ваших глазах.
— Гм… А разве так уж сильно союзники успели укрепить Евпаторию? — сурово с виду спросил Меншиков, вполне довольный в душе таким скромным о себе мнением барона.
— О-о, оч-чень сильно, оч-чень сильно, ваша светлость! — точно для защиты именно от этих укреплений поднял и поставил ребром Врангель сухие ладони на высоте седеньких, котлетками, бак. — Я лично делал рекогносцировки… и неоднократно! И совместно с полковником Батезатулом, а также флигель-адъютантом Волковым.
— О Волкове говорить не будем, а Батезатул как? Такого ли он мнения об этом, как и вы?
— Точно такого же, ваша светлость. Во-первых, ров оч-чень широк и глубок, вал же крут и высоты большой… Во-вторых, много орудий, снятых с кораблей… В-третьих, гарнизон многочисленный…
Беседа Меншикова с Врангелем была довольно продолжительна, так как она доставляла удовольствие светлейшему. Выходил от него Врангель грешником прощенным: просьба его была уважена, хотя для видимости Меншиков и предложил ему еще подумать над вопросом штурма.
На самого же главнокомандующего желанный им отказ Врангеля командовать штурмом повлиял до того ободряюще, что он, отпустив барона, встал с дивана и не только прошелся, медленно двигая ногами, по своей хате, но даже рискнул выйти на воздух и поглядеть на бухту, на город, кругом.
Снег, выпавший в середине декабря, держался, к общему удивлению, почти до середины января, заставив и французов одеться в полушубки; об этом знал Меншиков из опросов довольно многочисленных перебежчиков, с ужасом говоривших о свирепой русской зиме.
Но теперь тянуло мягким, пропитанным озоном весенним воздухом с юга, от лазоревого моря; явно живительное солнце дрожало яркими блестками всюду на легкой волне Большого рейда, небо раскинулось беспорочно чистое во всю ширь, и потому очень заметны были плывущие в него белые, плотные круглые дымки от пушечных выстрелов над ближайшими бастионами: это был час, когда бастионы обменивались обычными гостинцами с батареями интервентов.
Слабый, еле державшийся на ногах, главнокомандующий русской армией в Крыму осторожно втягивал в старые слежавшиеся легкие свежий воздух, не разжимая губ; казачий офицер, дежуривший у ставки, почтительно поддерживал его за острый локоть.
Может быть, так простоял бы светлейший, вдыхая весенний воздух, и еще несколько минут, но показалась из-за поворота Сухой балки весьма уже знакомая ему и весьма опротивевшая фигура полковника Волкова на знакомой тоже серой в яблоках лошади из конюшни великих князей, и он поспешно повернулся, недовольно крякнул и, войдя в свою хату, рухнул на диван.
Таким беспомощно утонувшим в очень податливом расшатанном диване застал светлейшего Волков.
Флигель-адъютант навытяжку стоял перед генерал-адъютантом, но вид у него был спокойно требовательный и неотступный: перед «лицом императора» стояла здесь в тесной хатенке — главной квартире — «воля императора».
Осанистый, излишне полный, хотя и молодой, полковник с царским вензелем на погонах почтительно наклонялся почти к самой голове Меншикова, чтобы расслышать его полушепот о том, что Врангель считает выше своих сил и способностей вести свой отряд на штурм, что Евпатория, по его словам, укреплена очень сильно, что на успех дела он не надеется.
— Я участвовал во всех рекогносцировках, которые предпринимал генерал Врангель, ваша светлость, — отвечал тоном рапорта Волков. — Мне известно мнение его, а также и полковника Батезатула… Я лично, конечно, не решаюсь оспаривать их выводов, но, ваша светлость, осмеливаюсь еще раз напомнить, что воля его величества должна быть приведена в исполнение…
— Несомненно должна, и я отправил генерала Врангеля еще раз, — сделал ударение на этих двух коротеньких словах светлейший, — как следует выяснить обстановку и обдумать план атаки.
Помолчав немного и пожевав губами, он добавил:
— Может быть, когда подойдет восьмая дивизия, то князь Урусов возьмет на себя эту задачу…
— Ваша светлость, в отряде евпаторийском есть генерал, который говорил мне, что он, если бы получил в свое командование отряд, ручается за то, что Евпаторию возьмет, — сказал Волков.
Меншиков поглядел на него изумленно и указал рукою на стул:
— Присядьте, пожалуйста!
Волков поблагодарил, поклонившись, и сел неторопливо.
— О ком это вы говорите? Какой это генерал? — перешел с полушепота на обычную речь Меншиков.
— Это, ваша светлость, начальник штаба Врангеля и командующий всей его артиллерией генерал-лейтенант Хрулев.
— А-а, Хрулев, — слегка усмехнулся Меншиков. — Очень горячая голова у этого Хрулева… Горячая-с, да… Так мне писал о нем и князь Горчаков, который его лучше знает, чем я… А излишняя горячность в боевых действиях может привести к большой неудаче-с… Впрочем, я могу его вызвать сюда, чтобы не только вам, но и мне он… доложил, какими именно средствами располагать он хочет для успеха дела… чтобы мы могли обрадовать государя, а не огорчить… Его величеству достаточно и без того огорчений…
Глава пятая
СТЕПАН ХРУЛЕВ
I
Крупный, красивый белый конь, с подстриженной гривой и подвязанным коротко хвостом, заляпавший грязью высокие сильные ноги по самое брюхо, довольно фыркал и тряс головою, когда его остановил всадник в кавказской папахе кадушкой и лохматой бурке: конь видел, что дорога была кончена, — дальше скакать некуда, дальше была широкая вода бухты, на ней корабли, а на земле кругом хотя и невзрачные и редкие, но дома, и хозяин его уже готовился спрыгнуть с седла, бросив поводья.
Передав коня своему ординарцу унтер-офицеру и поправив папаху и бурку, приехавший направился к знакомому уж ему домику главнокомандующего, а дежуривший в это время адъютант Стеценко, ставший с нового года капитан-лейтенантом, заметив его еще издали, доложил Меншикову:
— Генерал-лейтенант Хрулев, ваша светлость!
— А-а… да-а… Ну, что же, проси его, — вяло отозвался светлейший.
Только что сделавший в седле по очень тяжелой вязкой дороге неблизкий путь в несколько десятков верст, вошедший Хрулев представлял собою разительный контраст с расслабленным вождем всех оборонных русских сил в Крыму.
У него было обветренное, пышащее, раскаленно-кирпично-красное круглое лицо, тугие черные, прочно и лихо подкрученные усы, яркие глаза несколько навыкат; черные, с легкой проседью у висков, густые волосы были низко подстрижены; и хотя ему было уже под пятьдесят, он казался сорокалетним, то есть молодым еще, боевым генералом.
Именно боевым, — такая, на всякий посторонний взгляд, стремительность клокотала в нем, хотя он и стоял по-фронтовому, по форме рапортуя, что «по вызову прибыл».
Подобная клокочущая в подчиненных, как вода на крутой стремнине, готовность по первому приказу броситься хоть на рога к черту всегда восхищает начальников, но Меншиков, предложив сесть Хрулеву, разглядывал его прищуренными и холодными глазами.
Он как будто сознательно решил даже на время забыть об Евпатории. Он спросил, медленно двигая губами:
— Я хотел бы знать, каковы результаты… ваших работ в комиссии?
Хрулев был председателем комиссии, занимавшейся пригонкой штуцерных конических пуль с чашечками и полукруглых пуль со стерженьками к русским гладкоствольным ружьям. В комиссии этой, кроме него, было шесть человек.
Опыты Баумгартена в его Тобольском полку Меншиков хотел основательно проверить, чтобы ввести это новшество во всей армии, и Хрулев, появившийся в Крыму в половине декабря, должен был решить важный для боеспособности армии вопрос, какие пули следовало предпочесть круглым.
— Ваша светлость, работу нашу я могу считать уже законченной, — ответил Хрулев, стараясь говорить по возможности тихо, чтобы не тревожить больного излишней зычностью, но в то же время плохо справляясь с голосом в силу привычки артиллериста перекрикивать рев орудий.
— Закончили?.. И что же? — несколько оживился Меншиков.
— Испытания производились согласно полученного предписания на дальность полета пуль, на верность полета пуль, на количество пороху, потребное для заряда, наконец на вред, наносимый ружьям нашим от стрельбы пулями нового образца, — отчетливо проговорил Хрулев. — И последняя задача больше всего отняла у нас времени. Теперь же и ее можно уж считать решенной. Комиссия остановилась на полушарных пулях со стерженьками.
— А-а!.. А вред от них для гладких стволов?
— Наименьший, ваша светлость! Полет же их наиболее правильный, и пороху на заряд для них идет меньше, чем на конические, следственно, они экономнее.
— Это хорошо… А дальность их полета?
— Доску в дюйм толщиною пробивают на восемьсот шагов, ваша светлость!
— с торжеством сказал Хрулев. — А это значит, что по неприятелю пальба будет действительна и с дистанции в девятьсот!
— Это прекрасный результат, прекрасный! — еще более оживился светлейший. — Но это проверялось вами неоднократно?
— Результат окончательный! Этот результат делает наши ружья мало чем уступающими штуцерам, ваша светлость!
— Ну, конечно, пятьсот — шестьсот шагов разницы — это не так уж мало-с… Но все-таки результат прекрасный. Особенно, если иметь в виду, что траншеи противника везде приближаются уже к нашим контрапрошам… Жаль только, что у нас мало метких стрелков… Плохо учили стрельбе нашу пехоту!
Меншиков плотнее уселся на диване, внимательно поглядел на Хрулева, не нашедшего, чем отозваться на его слова, и сказал вдруг тоном безразличия:
— Сегодня я получил донесение, что четыре парохода направились от Херсонеса на север, полные войска… По всем видимостям, это десантный отряд, назначенный для Евпатории…
При последнем слове Хрулев развернул суховатые плечи и насторожился.
— Как? Еще четыре парохода с войсками? — спросил он изумленно громко.
— А сколько же пришло туда раньше? — полюбопытствовал Меншиков.
— Точно установить этого не удалось нам, ваша светлость: они подходили и стояли на якоре, но часть их снималась, не разгружаясь, и шла на юг. По слухам, с турецким отрядом прибыл и Омер-паша, но в Евпатории не остался и выехал в Балаклаву… Проверить эти слухи нам не удалось.
— Флаг Омер-паши будто бы был замечен на одном из пароходов, — тем же тоном безразличия сообщил Меншиков, — следственно, он думает лично защищать Евпаторию, на которую, как я слышал, вы собираетесь напасть.
Хрулев еще более выкатил глаза. Он был очень удивлен и не знал, как понять последние слова главнокомандующего: шутка ли это с его стороны, или?.. Однако истощенное лицо князя показалось ему явно колючим, чуть насмешливым, а пристальный взгляд тусклых глаз, пожалуй, даже презрительным.
— Я, ваша светлость, собираюсь будто бы напасть на Евпаторию? — на всякий случай решил изумиться Хрулев.
— Да, это именно я слышал от полковника Волкова.
Все еще не понимая и после этих слов, что именно хочет сказать Меншиков, Хрулев, подумав, ответил:
— Флигель-адъютант Волков меня действительно спрашивал, имеется ли, на мой взгляд, возможность овладеть Евпаторией.
— Да-а… И как же все-таки на ваш взгляд?
В этом возгласе Хрулеву послышалась уже прямая, неприкрытая насмешка над ним; поэтому он выпрямился, даже откинулся корпусом на спинку стула и сказал твердо:
— Разумеется, с одними только кавалерийскими дивизиями смешно было бы идти на штурм укрепленного города, но с подходом восьмой пехотной и если ввести в дело всю артиллерию — полевую и легкую, успех мог бы быть налицо!
Это заявление Меншиков встретил многозначительной долгой паузой; наконец, спросил:
— На сколько же орудий всего вы рассчитываете?
— Приблизительно на сто, ваша светлость.
— Мм, да-а… А у противника сколько полагаете встретить?
— Едва ли там найдется столько!
— Значит, точных сведений об этом у вас не имеется? Но-ведь, кроме тех, какие поставлены союзниками в первой линии, должны быть резервные…
Затем-с артиллерия кораблей линейных и пароходов, которые непременно придут на помощь гарнизону… А это уж будет далеко не сто орудий!
Покачав задумчиво головою, Меншиков добавил:
— Численность гарнизона вам известна?.. Впрочем, она ведь сильно увеличится, как только туда подойдут суда с десантом…
— В Евпатории много молодых татар, которых турки привели к присяге султану и обучают стрельбе, — уклончиво ответил Хрулев на вопрос князя, и тот понял это и выпятил неодобрительно губы.
— Вот видите! Численность гарнизона вам неизвестна, но, между прочим, много татар со всего Евпаторийского уезда… и из других, ближайших к нему… Эти будут защищаться отчаянно, потому что… им больше ничего не остается… Затем-с весь, может быть, десантный корпус Омер-паши, — а это, как писали в газетах, двадцать шесть тысяч… У вас же в распоряжении, даже считая восьмую дивизию, может быть сколько же всего? С небольшим тысяч двадцать? Затея безумная! Нет-с, это положительно может обернуться вторым Севастополем, только уже для нас! Блокировать, имея в виду, что там турки, это — одно, а штурмовать… штурмовать, чтобы бессмысленно положить там половину отряда, а со второй половиной бесславно уйти, как от Силистрии?..
Меншиков смотрел теперь на Хрулева недовольно и даже уничтожающе, и, заметив это, Хрулев отозвался запальчиво:
— А я ручаюсь, что Евпаторию взял бы штурмом после двухчасовой бомбардировки, ваша светлость!
Главнокомандующий изумленно поднял седые пучки бровей.
Этой самонадеянностью своей Хрулев очень живо напомнил ему генерала Липранди, который в начале октября вызывался сбить союзников с Сапун-горы, если получил бы во временное командование весь четвертый корпус для этой цели. Тогда он решил отказать этому предприимчивому начальнику дивизии, а командир четвертого корпуса Данненберг испортил все дело в бою при Инкермане.
Теперь, как и тогда, перед Меншиковым стоял очень важный вопрос, можно ли доверить такое слишком рискованное, со всех точек зрения безнадежное дело этому черноусому генералу с горячей головой, вдобавок очень мало ему известному.
Оценивая его про себя, он спросил, наконец:
— Вы, кажется, командовали штурмом кокандской крепости Ак-Мечеть в отряде Перовского?
— Точно так, ваша светлость, — эта крепость была взята мною, за что я и был его величеством награжден чином, который теперь ношу, — ответил не без достоинства Хрулев.
— Да, да-с… Но ведь согласитесь сами, что какая-то там Ак-Мечеть это совсем не то, что Евпатория!
— Это не подлежит никакому сомнению, ваша светлость! Но ведь тогда у меня было всего только семь орудий, а теперь я рассчитываю иметь сто, которыми огонь гарнизона будет непременно потушен не больше как за два часа!
Меншиков долго глядел на Хрулева молча и по-прежнему изучающе: действительно ли родился он под такою завидно-счастливою звездою, или же он вызвал его в Крым из армии Горчакова только затем, чтобы испортить благодаря ему свой послужной список, уже достаточно, кажется, и без того испорченный полной неспособностью нескольких горчаковских генералов?
Хрулев же, со своей стороны глядевший на главнокомандующего не отрываясь, заметил, что у него был положительно вид жертвы, когда он начал говорить, наконец, часто останавливаясь, по-видимому выбирая слова:
— Государь желает штурма и… и, разумеется, взятия Евпатории, и мы должны это сделать… должны, вы понимаете?.. Но мы здесь, на месте, больше знаем, как сильна Евпатория… как сумели ее укрепить за несколько месяцев… Кроме того, я считаю нужным… напомнить вам… что шпионы из татар, разумеется, дают им там знать обо всем… что делается в отряде Врангеля… Вы только еще примеряетесь к штурму, а там уже все-е известно-с! Вы следите за ними, они за вами… Вы группами конными на рекогносцировки выезжаете… они же мотают это на ус! Зрительные трубы есть ведь и у них, а также мозги в головах. Кроме того, ведеты их стоят, конечно, везде… где только можно им их поставить… Ведь вот мы еще только думаем с вами, можно ли на них напасть, а уж четыре парохода английских… повезли туда от херсонесского маяка войсковые части… А когда этот наш замысел станет для них уже бесспорно явным, что тогда будет?
Хрулев решил промолчать, а Меншиков совершенно неожиданно для него закончил заговорщицким шепотом:
— Я могу вам разрешить по-пыт-ку штурма, — только попытку… Но зарываться, чтобы зря истребить половину отряда… этого я… это я решительно вам запрещаю!.. Вы меня понимаете, надеюсь, а?
И главнокомандующий посмотрел на своего генерала так проникновенно, что Хрулев невольно поднялся и вполголоса, так же заговорщицки ответил:
— Слушаю, ваша светлость!
Как бы сразу успокоенный догадливостью, которой не ждал от этой горячей головы, Меншиков заговорил после этого гораздо громче:
— Ну, а что касается плана ваших действий, то… обдумайте его как следует и мне передайте завтра… написанным в виде диспозиции… но где вы можете написать это? Я думаю, что вам можно бы было устроиться у флигель-адъютанта Волкова… Да кстати, вот его вы могли бы взять… в начальники штаба своего отряда… как представителя его величества… А со своей стороны я могу вам дать подполковника Панаева… Панаев, он — лейб-улан… полезен вам будет при рекогносцировках… у него есть в этом опытность… Да и вообще можете ему поручить что-нибудь ответственное, он выполнит с успехом…
Помолчав несколько, он добавил:
— Что же касается до того, чтобы отливать пули, — я разумею, конечно, пули нового образца для наших ружей, — то этим уж вы займетесь после дела…
Вложив некоторую игривость в последние слова, Меншиков простился с Хрулевым с виду непроницаемый, однако заметно утомленный не одною только длительностью беседы, но и скрытым смыслом ее.
Передав коня своему ординарцу унтер-офицеру и поправив папаху и бурку, приехавший направился к знакомому уж ему домику главнокомандующего, а дежуривший в это время адъютант Стеценко, ставший с нового года капитан-лейтенантом, заметив его еще издали, доложил Меншикову:
— Генерал-лейтенант Хрулев, ваша светлость!
— А-а… да-а… Ну, что же, проси его, — вяло отозвался светлейший.
Только что сделавший в седле по очень тяжелой вязкой дороге неблизкий путь в несколько десятков верст, вошедший Хрулев представлял собою разительный контраст с расслабленным вождем всех оборонных русских сил в Крыму.
У него было обветренное, пышащее, раскаленно-кирпично-красное круглое лицо, тугие черные, прочно и лихо подкрученные усы, яркие глаза несколько навыкат; черные, с легкой проседью у висков, густые волосы были низко подстрижены; и хотя ему было уже под пятьдесят, он казался сорокалетним, то есть молодым еще, боевым генералом.
Именно боевым, — такая, на всякий посторонний взгляд, стремительность клокотала в нем, хотя он и стоял по-фронтовому, по форме рапортуя, что «по вызову прибыл».
Подобная клокочущая в подчиненных, как вода на крутой стремнине, готовность по первому приказу броситься хоть на рога к черту всегда восхищает начальников, но Меншиков, предложив сесть Хрулеву, разглядывал его прищуренными и холодными глазами.
Он как будто сознательно решил даже на время забыть об Евпатории. Он спросил, медленно двигая губами:
— Я хотел бы знать, каковы результаты… ваших работ в комиссии?
Хрулев был председателем комиссии, занимавшейся пригонкой штуцерных конических пуль с чашечками и полукруглых пуль со стерженьками к русским гладкоствольным ружьям. В комиссии этой, кроме него, было шесть человек.
Опыты Баумгартена в его Тобольском полку Меншиков хотел основательно проверить, чтобы ввести это новшество во всей армии, и Хрулев, появившийся в Крыму в половине декабря, должен был решить важный для боеспособности армии вопрос, какие пули следовало предпочесть круглым.
— Ваша светлость, работу нашу я могу считать уже законченной, — ответил Хрулев, стараясь говорить по возможности тихо, чтобы не тревожить больного излишней зычностью, но в то же время плохо справляясь с голосом в силу привычки артиллериста перекрикивать рев орудий.
— Закончили?.. И что же? — несколько оживился Меншиков.
— Испытания производились согласно полученного предписания на дальность полета пуль, на верность полета пуль, на количество пороху, потребное для заряда, наконец на вред, наносимый ружьям нашим от стрельбы пулями нового образца, — отчетливо проговорил Хрулев. — И последняя задача больше всего отняла у нас времени. Теперь же и ее можно уж считать решенной. Комиссия остановилась на полушарных пулях со стерженьками.
— А-а!.. А вред от них для гладких стволов?
— Наименьший, ваша светлость! Полет же их наиболее правильный, и пороху на заряд для них идет меньше, чем на конические, следственно, они экономнее.
— Это хорошо… А дальность их полета?
— Доску в дюйм толщиною пробивают на восемьсот шагов, ваша светлость!
— с торжеством сказал Хрулев. — А это значит, что по неприятелю пальба будет действительна и с дистанции в девятьсот!
— Это прекрасный результат, прекрасный! — еще более оживился светлейший. — Но это проверялось вами неоднократно?
— Результат окончательный! Этот результат делает наши ружья мало чем уступающими штуцерам, ваша светлость!
— Ну, конечно, пятьсот — шестьсот шагов разницы — это не так уж мало-с… Но все-таки результат прекрасный. Особенно, если иметь в виду, что траншеи противника везде приближаются уже к нашим контрапрошам… Жаль только, что у нас мало метких стрелков… Плохо учили стрельбе нашу пехоту!
Меншиков плотнее уселся на диване, внимательно поглядел на Хрулева, не нашедшего, чем отозваться на его слова, и сказал вдруг тоном безразличия:
— Сегодня я получил донесение, что четыре парохода направились от Херсонеса на север, полные войска… По всем видимостям, это десантный отряд, назначенный для Евпатории…
При последнем слове Хрулев развернул суховатые плечи и насторожился.
— Как? Еще четыре парохода с войсками? — спросил он изумленно громко.
— А сколько же пришло туда раньше? — полюбопытствовал Меншиков.
— Точно установить этого не удалось нам, ваша светлость: они подходили и стояли на якоре, но часть их снималась, не разгружаясь, и шла на юг. По слухам, с турецким отрядом прибыл и Омер-паша, но в Евпатории не остался и выехал в Балаклаву… Проверить эти слухи нам не удалось.
— Флаг Омер-паши будто бы был замечен на одном из пароходов, — тем же тоном безразличия сообщил Меншиков, — следственно, он думает лично защищать Евпаторию, на которую, как я слышал, вы собираетесь напасть.
Хрулев еще более выкатил глаза. Он был очень удивлен и не знал, как понять последние слова главнокомандующего: шутка ли это с его стороны, или?.. Однако истощенное лицо князя показалось ему явно колючим, чуть насмешливым, а пристальный взгляд тусклых глаз, пожалуй, даже презрительным.
— Я, ваша светлость, собираюсь будто бы напасть на Евпаторию? — на всякий случай решил изумиться Хрулев.
— Да, это именно я слышал от полковника Волкова.
Все еще не понимая и после этих слов, что именно хочет сказать Меншиков, Хрулев, подумав, ответил:
— Флигель-адъютант Волков меня действительно спрашивал, имеется ли, на мой взгляд, возможность овладеть Евпаторией.
— Да-а… И как же все-таки на ваш взгляд?
В этом возгласе Хрулеву послышалась уже прямая, неприкрытая насмешка над ним; поэтому он выпрямился, даже откинулся корпусом на спинку стула и сказал твердо:
— Разумеется, с одними только кавалерийскими дивизиями смешно было бы идти на штурм укрепленного города, но с подходом восьмой пехотной и если ввести в дело всю артиллерию — полевую и легкую, успех мог бы быть налицо!
Это заявление Меншиков встретил многозначительной долгой паузой; наконец, спросил:
— На сколько же орудий всего вы рассчитываете?
— Приблизительно на сто, ваша светлость.
— Мм, да-а… А у противника сколько полагаете встретить?
— Едва ли там найдется столько!
— Значит, точных сведений об этом у вас не имеется? Но-ведь, кроме тех, какие поставлены союзниками в первой линии, должны быть резервные…
Затем-с артиллерия кораблей линейных и пароходов, которые непременно придут на помощь гарнизону… А это уж будет далеко не сто орудий!
Покачав задумчиво головою, Меншиков добавил:
— Численность гарнизона вам известна?.. Впрочем, она ведь сильно увеличится, как только туда подойдут суда с десантом…
— В Евпатории много молодых татар, которых турки привели к присяге султану и обучают стрельбе, — уклончиво ответил Хрулев на вопрос князя, и тот понял это и выпятил неодобрительно губы.
— Вот видите! Численность гарнизона вам неизвестна, но, между прочим, много татар со всего Евпаторийского уезда… и из других, ближайших к нему… Эти будут защищаться отчаянно, потому что… им больше ничего не остается… Затем-с весь, может быть, десантный корпус Омер-паши, — а это, как писали в газетах, двадцать шесть тысяч… У вас же в распоряжении, даже считая восьмую дивизию, может быть сколько же всего? С небольшим тысяч двадцать? Затея безумная! Нет-с, это положительно может обернуться вторым Севастополем, только уже для нас! Блокировать, имея в виду, что там турки, это — одно, а штурмовать… штурмовать, чтобы бессмысленно положить там половину отряда, а со второй половиной бесславно уйти, как от Силистрии?..
Меншиков смотрел теперь на Хрулева недовольно и даже уничтожающе, и, заметив это, Хрулев отозвался запальчиво:
— А я ручаюсь, что Евпаторию взял бы штурмом после двухчасовой бомбардировки, ваша светлость!
Главнокомандующий изумленно поднял седые пучки бровей.
Этой самонадеянностью своей Хрулев очень живо напомнил ему генерала Липранди, который в начале октября вызывался сбить союзников с Сапун-горы, если получил бы во временное командование весь четвертый корпус для этой цели. Тогда он решил отказать этому предприимчивому начальнику дивизии, а командир четвертого корпуса Данненберг испортил все дело в бою при Инкермане.
Теперь, как и тогда, перед Меншиковым стоял очень важный вопрос, можно ли доверить такое слишком рискованное, со всех точек зрения безнадежное дело этому черноусому генералу с горячей головой, вдобавок очень мало ему известному.
Оценивая его про себя, он спросил, наконец:
— Вы, кажется, командовали штурмом кокандской крепости Ак-Мечеть в отряде Перовского?
— Точно так, ваша светлость, — эта крепость была взята мною, за что я и был его величеством награжден чином, который теперь ношу, — ответил не без достоинства Хрулев.
— Да, да-с… Но ведь согласитесь сами, что какая-то там Ак-Мечеть это совсем не то, что Евпатория!
— Это не подлежит никакому сомнению, ваша светлость! Но ведь тогда у меня было всего только семь орудий, а теперь я рассчитываю иметь сто, которыми огонь гарнизона будет непременно потушен не больше как за два часа!
Меншиков долго глядел на Хрулева молча и по-прежнему изучающе: действительно ли родился он под такою завидно-счастливою звездою, или же он вызвал его в Крым из армии Горчакова только затем, чтобы испортить благодаря ему свой послужной список, уже достаточно, кажется, и без того испорченный полной неспособностью нескольких горчаковских генералов?
Хрулев же, со своей стороны глядевший на главнокомандующего не отрываясь, заметил, что у него был положительно вид жертвы, когда он начал говорить, наконец, часто останавливаясь, по-видимому выбирая слова:
— Государь желает штурма и… и, разумеется, взятия Евпатории, и мы должны это сделать… должны, вы понимаете?.. Но мы здесь, на месте, больше знаем, как сильна Евпатория… как сумели ее укрепить за несколько месяцев… Кроме того, я считаю нужным… напомнить вам… что шпионы из татар, разумеется, дают им там знать обо всем… что делается в отряде Врангеля… Вы только еще примеряетесь к штурму, а там уже все-е известно-с! Вы следите за ними, они за вами… Вы группами конными на рекогносцировки выезжаете… они же мотают это на ус! Зрительные трубы есть ведь и у них, а также мозги в головах. Кроме того, ведеты их стоят, конечно, везде… где только можно им их поставить… Ведь вот мы еще только думаем с вами, можно ли на них напасть, а уж четыре парохода английских… повезли туда от херсонесского маяка войсковые части… А когда этот наш замысел станет для них уже бесспорно явным, что тогда будет?
Хрулев решил промолчать, а Меншиков совершенно неожиданно для него закончил заговорщицким шепотом:
— Я могу вам разрешить по-пыт-ку штурма, — только попытку… Но зарываться, чтобы зря истребить половину отряда… этого я… это я решительно вам запрещаю!.. Вы меня понимаете, надеюсь, а?
И главнокомандующий посмотрел на своего генерала так проникновенно, что Хрулев невольно поднялся и вполголоса, так же заговорщицки ответил:
— Слушаю, ваша светлость!
Как бы сразу успокоенный догадливостью, которой не ждал от этой горячей головы, Меншиков заговорил после этого гораздо громче:
— Ну, а что касается плана ваших действий, то… обдумайте его как следует и мне передайте завтра… написанным в виде диспозиции… но где вы можете написать это? Я думаю, что вам можно бы было устроиться у флигель-адъютанта Волкова… Да кстати, вот его вы могли бы взять… в начальники штаба своего отряда… как представителя его величества… А со своей стороны я могу вам дать подполковника Панаева… Панаев, он — лейб-улан… полезен вам будет при рекогносцировках… у него есть в этом опытность… Да и вообще можете ему поручить что-нибудь ответственное, он выполнит с успехом…
Помолчав несколько, он добавил:
— Что же касается до того, чтобы отливать пули, — я разумею, конечно, пули нового образца для наших ружей, — то этим уж вы займетесь после дела…
Вложив некоторую игривость в последние слова, Меншиков простился с Хрулевым с виду непроницаемый, однако заметно утомленный не одною только длительностью беседы, но и скрытым смыслом ее.
II
Бывает иногда так, что человек может развернуться широко и совершить громкое дело, если не целую вереницу подобных дел, но не находит случая развернуться. Между тем все данные для того он имеет, даже больше того: они всем кругом бросаются в глаза, эти данные, они для всех очевидны…
«Талант! — говорят о нем все. — Умница!.. Большого полета птица!»
Однако как-то складываются обстоятельства так, что этой «птице большого полета» не дается возможности высоко летать, — и вот талантливый архитектор, например, вынужден строить скромненькие обывательские дома, способнейший инженер казенно работает на худосочном заводишке, а смелый исследователь, человек, рожденный для глубоких и важных обобщений, прозябает всю жизнь каким-нибудь статистиком областного масштаба…
Но чаще все-таки бывает так, что случаи летать предоставляются судьбой, однако при этом подсовывается также и неуклонный предел каждого полета, и меру личных сил летуна суживают и сжимают черствые обстоятельства, предписанные извне.
Тогда жизнь проходит не то чтобы в безвестности и тоске по невоплощенным созданиям, а в понятной горечи оттого, что движется она по нелепо укороченной орбите.
Так именно и сложилась жизнь Степана Хрулева.
Он еще с детства знал о себе, что в какой-то, хотя и трудно определимой степени, приходится сродни самому непобедимому русскому герою Суворову, так выходило из родословных книг, что фамилии Суворовых и Хрулевых шли от одного общего корня, — и военную карьеру он выбрал себе сам еще с ребячьих лет.
Это было и неудивительно, пожалуй: нашествие Наполеона застало его пяти-шестилетним, и он воспитался на обаянии победы над величайшим военным гением новых времен.
Но, готовясь в офицеры, он отнюдь не был так практичен и рассудителен, как большинство его товарищей-кадетов, высчитывавших, через сколько лет службы и в каких именно рядах войск выйдут они в полковники, чтобы в силу этой весьма доходной — особенно в кавалерии — должности иметь со временем возможность приобрести имение в тысячу душ: на меньшем не хотели мириться пятнадцатилетние кадеты.
Хрулев-кадет мечтал только о боевых подвигах, и первая война, в которой удалось ему проявить себя, была Польская война 1831 года.
Тогда, за неполный год войны, он оказался участником тринадцати сражений, что доставило ему несколько орденов и повышение в чине. Однако и сражения эти были незначительны сами по себе и участие его в них поневоле ввиду его молодости могло быть только скромным, поскольку он был артиллеристом и в его распоряжении бывало не больше полубатареи.
Но вот наступили глубоко мирные времена. Чины, правда, шли, и вожделенный для практических кадетов чин полковника он получил к концу сороковых годов, но развернуться, как бы ему хотелось, на полях сражения не представлялось возможности: не было таких полей. Поэтому-то, чуть только стало известно в 1849 году, что русские войска будут двинуты в Венгрию, Хрулев воспрянул духом: теперь он был уже не юный прапорщик около двух-трех орудий, теперь ему могли бы доверить серьезное дело.
Но война шла вяло. Из непонятных Хрулеву побуждений престарелый фельдмаршал князь Варшавский действовал чересчур осторожно, задавшись очевидной целью потушить восстание больше передвижением своих войск, чем боями. Хрулев сам напрашивался на разные рискованные дела, но получал отказы.
Наконец, ему, полковнику артиллерии, дали совсем маленький партизанский отряд — два эскадрона драгун и сотню казаков при двух орудиях. Командуя этим ничтожным отрядом, Хрулев должен был висеть на хвосте отступавшей в направлении на город Лозончь венгерской армии, предводимой одним из вождей восстания — Гергеем.
Висеть на хвосте отступавших было делом не хитрым, но Хрулев по своей горячности слишком далеко оторвался от русских сил, находившихся под командой генерала Засса и слишком уж вплотную прилип к арьергарду венгерцев, которые, дойдя до Лозончи, выставили против него кавалерийский полк и батарею.
Силы оказались весьма неравные, отступить безнаказанно уже не было возможности, поддержки своих ожидать было нельзя: казалось всем, что маленький партизанский отряд ждала неминуемая гибель.
Тогда Хрулев рассыпал своих конников всюду на пересеченной местности, которую занимал, с таким расчетом, чтобы их можно было принять издали за весьма внушительный отряд, и, в довершение этого, послал одного бойкого корнета с трубачом передать требование: если командующий венгерским отрядом не положит оружия добровольно, то будет немедленно атакован крупными силами.
Конечно, это предложение сдаться было приписано самому фельдмаршалу, однако для бравых корнета и трубача, появившихся перед полком венгерских гусар, был весьма критический момент, когда на них наскочило сразу двенадцать офицеров с обнаженными саблями, готовых изрубить их в капусту.
Но требование Хрулева было передано молодым корнетом настолько твердо и прозвучало так внушительно, что заставило наскочивших задуматься.
Дали знать о прибытии русского парламентера самому Гергею в Лозончь, где одной кавалерии было четыре тысячи человек. Хрулев же тем временем решил подкрепить корнета еще и ротмистром, хорошо владевшим немецким языком, так что к Гергею явилось уже два парламентера.
Гергей, с одной стороны, был очень озадачен требованием сдачи, с другой — не имел точных сведений о числе и расположении русских войск, вошедших в соприкосновение с его армией, с третьей — поджидал отряд, шедший на соединение с ним, и медлил с ответом, всячески задерживая посланцев Хрулева.
«Талант! — говорят о нем все. — Умница!.. Большого полета птица!»
Однако как-то складываются обстоятельства так, что этой «птице большого полета» не дается возможности высоко летать, — и вот талантливый архитектор, например, вынужден строить скромненькие обывательские дома, способнейший инженер казенно работает на худосочном заводишке, а смелый исследователь, человек, рожденный для глубоких и важных обобщений, прозябает всю жизнь каким-нибудь статистиком областного масштаба…
Но чаще все-таки бывает так, что случаи летать предоставляются судьбой, однако при этом подсовывается также и неуклонный предел каждого полета, и меру личных сил летуна суживают и сжимают черствые обстоятельства, предписанные извне.
Тогда жизнь проходит не то чтобы в безвестности и тоске по невоплощенным созданиям, а в понятной горечи оттого, что движется она по нелепо укороченной орбите.
Так именно и сложилась жизнь Степана Хрулева.
Он еще с детства знал о себе, что в какой-то, хотя и трудно определимой степени, приходится сродни самому непобедимому русскому герою Суворову, так выходило из родословных книг, что фамилии Суворовых и Хрулевых шли от одного общего корня, — и военную карьеру он выбрал себе сам еще с ребячьих лет.
Это было и неудивительно, пожалуй: нашествие Наполеона застало его пяти-шестилетним, и он воспитался на обаянии победы над величайшим военным гением новых времен.
Но, готовясь в офицеры, он отнюдь не был так практичен и рассудителен, как большинство его товарищей-кадетов, высчитывавших, через сколько лет службы и в каких именно рядах войск выйдут они в полковники, чтобы в силу этой весьма доходной — особенно в кавалерии — должности иметь со временем возможность приобрести имение в тысячу душ: на меньшем не хотели мириться пятнадцатилетние кадеты.
Хрулев-кадет мечтал только о боевых подвигах, и первая война, в которой удалось ему проявить себя, была Польская война 1831 года.
Тогда, за неполный год войны, он оказался участником тринадцати сражений, что доставило ему несколько орденов и повышение в чине. Однако и сражения эти были незначительны сами по себе и участие его в них поневоле ввиду его молодости могло быть только скромным, поскольку он был артиллеристом и в его распоряжении бывало не больше полубатареи.
Но вот наступили глубоко мирные времена. Чины, правда, шли, и вожделенный для практических кадетов чин полковника он получил к концу сороковых годов, но развернуться, как бы ему хотелось, на полях сражения не представлялось возможности: не было таких полей. Поэтому-то, чуть только стало известно в 1849 году, что русские войска будут двинуты в Венгрию, Хрулев воспрянул духом: теперь он был уже не юный прапорщик около двух-трех орудий, теперь ему могли бы доверить серьезное дело.
Но война шла вяло. Из непонятных Хрулеву побуждений престарелый фельдмаршал князь Варшавский действовал чересчур осторожно, задавшись очевидной целью потушить восстание больше передвижением своих войск, чем боями. Хрулев сам напрашивался на разные рискованные дела, но получал отказы.
Наконец, ему, полковнику артиллерии, дали совсем маленький партизанский отряд — два эскадрона драгун и сотню казаков при двух орудиях. Командуя этим ничтожным отрядом, Хрулев должен был висеть на хвосте отступавшей в направлении на город Лозончь венгерской армии, предводимой одним из вождей восстания — Гергеем.
Висеть на хвосте отступавших было делом не хитрым, но Хрулев по своей горячности слишком далеко оторвался от русских сил, находившихся под командой генерала Засса и слишком уж вплотную прилип к арьергарду венгерцев, которые, дойдя до Лозончи, выставили против него кавалерийский полк и батарею.
Силы оказались весьма неравные, отступить безнаказанно уже не было возможности, поддержки своих ожидать было нельзя: казалось всем, что маленький партизанский отряд ждала неминуемая гибель.
Тогда Хрулев рассыпал своих конников всюду на пересеченной местности, которую занимал, с таким расчетом, чтобы их можно было принять издали за весьма внушительный отряд, и, в довершение этого, послал одного бойкого корнета с трубачом передать требование: если командующий венгерским отрядом не положит оружия добровольно, то будет немедленно атакован крупными силами.
Конечно, это предложение сдаться было приписано самому фельдмаршалу, однако для бравых корнета и трубача, появившихся перед полком венгерских гусар, был весьма критический момент, когда на них наскочило сразу двенадцать офицеров с обнаженными саблями, готовых изрубить их в капусту.
Но требование Хрулева было передано молодым корнетом настолько твердо и прозвучало так внушительно, что заставило наскочивших задуматься.
Дали знать о прибытии русского парламентера самому Гергею в Лозончь, где одной кавалерии было четыре тысячи человек. Хрулев же тем временем решил подкрепить корнета еще и ротмистром, хорошо владевшим немецким языком, так что к Гергею явилось уже два парламентера.
Гергей, с одной стороны, был очень озадачен требованием сдачи, с другой — не имел точных сведений о числе и расположении русских войск, вошедших в соприкосновение с его армией, с третьей — поджидал отряд, шедший на соединение с ним, и медлил с ответом, всячески задерживая посланцев Хрулева.