Страница:
Он стал над бассейном, в котором вода была аспидно-черной, возмущенно качая головой, потом направился к печке, пощупал, — показалась почти совсем холодной.
— Во-от так под-ле-ец! — протянул окончательно взбешенный Василий Матвеевич. — Пороть, пороть мерзавца!
Как раз в это время отворилась дверь, и вошел Терентий. Василий Матвеевич слышал, что отворилась дверь, думал, что вошел не кто иной, как Гараська, и занят был тем, чтобы сдержать себя, не беспокоить сердца. Он только тянул ехидно, не оборачиваясь:
— Будешь выпорот, будешь, погоди, дружище!
Терентий же, войдя, опасливо оглядывался, ища глазами Гараську и не понимая, с кем же это говорит барин, если Гараськи, как он и думал, нет.
Так прошло несколько мгновений, пока, наконец, Терентий не догадался, что его самого барин принял за вошедшего только что Гараську, а обернувшийся Василий Матвеевич разглядел, что перед ним Терентий, и застыл от неожиданности с широко раскрытым ртом, из которого хотел было вырваться, но так и замер около самых губ крик, и глаза замерли, — чуть белели в полусумраке.
Убедившись, что Гараськи нет, что они с барином здесь одни, Терентий усмехнулся зло и вытянул почти добродушным тоном:
— И все кого-то-сь пороть хочет наш барин! Вот же труды-заботы какие у человека у этого!
Голос Терентия вызвал и замерший было голос Василия Матвеевича.
— Ты-то что сюда, а? Ты-ы… пьян? — крикнул в два приема Василий Матвеевич и, подняв палку, ринулся было к двери, но Терентий стал перед ним стеной.
— Этот крик твой теперь ни к чему, барин! — проговорил он сдавленно, но настолько зловеще, что Василий Матвеевич заверещал вдруг:
— Га-ра-аська!.. Га-ра-аська!..
Терентий быстро перевел глаза на дверь, отвел их снова к нему, выдернул у него палку из рук и бросил в воду, прохрипев: «И тебя туда же!»
— обхватил его поперек, перевернул ногами кверху, и не успел Василий Матвеевич закричать снова, как свалилась шапка, и лысое темя его коснулось холодной воды, потом тут же вода залила ему глаза, уши, нос, рот, — вместо крика пузыри заклубились на воде, ушли в воду плечи и руки…
Терентий держал его за ноги, пока они не перестали дергаться, и так оставив тело в воде, ногами кверху, вышел и плотно притворил за собою дверь.
Он пошел теперь, когда сумерки стали уже густы и не сини, а серы, не домой. Теперь с домом, с семьей, с Хлапонинкой для него уже все было кончено. Но если бы даже вернейший человек встретился с ним теперь и спросил его, куда он идет, он не ответил бы, потому что не знал сам. Он знал только одно, что в том направлении, какое было им взято, первое село по дороге будет Таборское; там его знал кое-кто из крестьян, поэтому село это нужно было обойти стороною. В этом же направлении, если бы удалось дойти или доехать со случайными попутчиками, должен быть и Харьков — большой город, где можно бы было затеряться на первое время, а потом двинуться куда-нибудь дальше.
О брошенных им жене и ребятишках он старался совсем не думать.
Глава четвертая
I
II
— Во-от так под-ле-ец! — протянул окончательно взбешенный Василий Матвеевич. — Пороть, пороть мерзавца!
Как раз в это время отворилась дверь, и вошел Терентий. Василий Матвеевич слышал, что отворилась дверь, думал, что вошел не кто иной, как Гараська, и занят был тем, чтобы сдержать себя, не беспокоить сердца. Он только тянул ехидно, не оборачиваясь:
— Будешь выпорот, будешь, погоди, дружище!
Терентий же, войдя, опасливо оглядывался, ища глазами Гараську и не понимая, с кем же это говорит барин, если Гараськи, как он и думал, нет.
Так прошло несколько мгновений, пока, наконец, Терентий не догадался, что его самого барин принял за вошедшего только что Гараську, а обернувшийся Василий Матвеевич разглядел, что перед ним Терентий, и застыл от неожиданности с широко раскрытым ртом, из которого хотел было вырваться, но так и замер около самых губ крик, и глаза замерли, — чуть белели в полусумраке.
Убедившись, что Гараськи нет, что они с барином здесь одни, Терентий усмехнулся зло и вытянул почти добродушным тоном:
— И все кого-то-сь пороть хочет наш барин! Вот же труды-заботы какие у человека у этого!
Голос Терентия вызвал и замерший было голос Василия Матвеевича.
— Ты-то что сюда, а? Ты-ы… пьян? — крикнул в два приема Василий Матвеевич и, подняв палку, ринулся было к двери, но Терентий стал перед ним стеной.
— Этот крик твой теперь ни к чему, барин! — проговорил он сдавленно, но настолько зловеще, что Василий Матвеевич заверещал вдруг:
— Га-ра-аська!.. Га-ра-аська!..
Терентий быстро перевел глаза на дверь, отвел их снова к нему, выдернул у него палку из рук и бросил в воду, прохрипев: «И тебя туда же!»
— обхватил его поперек, перевернул ногами кверху, и не успел Василий Матвеевич закричать снова, как свалилась шапка, и лысое темя его коснулось холодной воды, потом тут же вода залила ему глаза, уши, нос, рот, — вместо крика пузыри заклубились на воде, ушли в воду плечи и руки…
Терентий держал его за ноги, пока они не перестали дергаться, и так оставив тело в воде, ногами кверху, вышел и плотно притворил за собою дверь.
Он пошел теперь, когда сумерки стали уже густы и не сини, а серы, не домой. Теперь с домом, с семьей, с Хлапонинкой для него уже все было кончено. Но если бы даже вернейший человек встретился с ним теперь и спросил его, куда он идет, он не ответил бы, потому что не знал сам. Он знал только одно, что в том направлении, какое было им взято, первое село по дороге будет Таборское; там его знал кое-кто из крестьян, поэтому село это нужно было обойти стороною. В этом же направлении, если бы удалось дойти или доехать со случайными попутчиками, должен быть и Харьков — большой город, где можно бы было затеряться на первое время, а потом двинуться куда-нибудь дальше.
О брошенных им жене и ребятишках он старался совсем не думать.
Глава четвертая
МАРТОВСКОЕ ДЕЛО
I
Даже накануне большой вылазки, задуманной Хрулевым и разрешенной сначала Сакеном, а по приезде Горчакова и им, штаб-офицеры полков, предназначенных к ней, встречаясь между собой, говорили об этом так:
— Слыхали, будто на днях что-то предпринимаем?
— А что такое именно?
— Ну вот, делаете вид, что не слыхали!.. Конечно, военная тайна обязывает, да мы-то ведь люди свои!
— Уверяю вас, ничего не знаю!
— Вот тебе на! Как же так не знаете, а в дело идет, говорят, несколько полков!
— Скажите, пожалуйста! А я ничего решительно не знаю… Какие же именно полки?
— Да вот это-то я и хотел от вас узнать.
— Может быть, и наш тоже?.. А когда же вылазка?
— Слыхал, будто скоро, а когда, не удалось добиться.
— Ну, господи, помоги.
Наученный опытом с атакой Евпатории, Хрулев теперь действовал в высшей степени скрытно. Впрочем, и особой сложности задуманное дело не представляло, и объемистой диспозиции писать ему не приходилось. Ее не требовала ночная вылазка против неприятеля, с которым все время находились в тесном соприкосновении благодаря ложементам с той и другой стороны. От вылазок, очень часто бывавших раньше, эта должна была отличаться только числом введенных в нее штыков.
В отряд Хрулева вошло восемь батальонов от четырех полков пехоты:
Камчатского, Волынского, Днепровского и Углицкого; кроме того, батальон, составленный из моряков. Всего же было около пяти тысяч человек, так как батальоны дошли уже почти до половинного состава.
Хрулев просил больше, но Горчаков, который любил всякое дело обдумывать кабинетно всесторонне и потому очень долго, решительно отказал ему в этом.
Контрапроши в огромном числе и постепенное отжимание ими союзников от Севастополя к морю — это и была единственная идея, с которой бодро скакал он на курьерских защищать Крым; но если для защиты одного только смело выдвинутого вперед Камчатского люнета требовалось более пяти тысяч человек, то сколько же в таком случае надо было выставить для целой цепи подобных люнетов и редутов, которые в безукоризненно шахматном порядке лежали уже в его пылком воображении на семиверстной полосе обороны?
— Нет, нет и тысячу раз нет!.. Войска надо беречь для будущего, — говорил он Хрулеву. — Вот погодите, получим сорок батальонов резерву из Южной армии, тогда может быть… Скверное, очень скверное наследство оставил мне мой предшественник! Гнусное наследство!
Он деятельно начал знакомиться с положением обороны, чуть только устроился кое-как в инженерном домике, на Северной, и все, что он находил и видел, казалось ему необдуманным, незрелым, испорченным, из рук вон плохим.
— Но, ваше сиятельство, позвольте доложить вам, что, имея в руках такой небольшой отряд, я не могу обещать и крупных результатов вылазки, — говорил ему обескураженный Хрулев; Горчаков же отзывался ему своей любимой фразой:
— Да вы не заставляйте только ваших солдат штурмовать небо! Только это, больше ничего! А для штурмов на земле у вас превосходные солдаты: я их знаю по Дунайской кампании. Вот, видите ли, в чем заключается первейшая разница между мной и князем Меншиковым: по его мнению, наш солдат вообще очень плох, а по-моему — он превосходен… Только не надо от него требовать того, что выше сил человеческих, а все остальное он сделает, и в успехе вылазки я уверен!
Вылазка назначена была в ночь на 11 марта, и войска собрались на подступах к Камчатскому люнету, чуть только стемнело, причем Камчатский полк был здесь весь в полном составе, под командой полковника Голева, но в дело шли только два батальона его, остальные же явились для земляных работ. Иеромонах Иоанникий был, конечно, тут же, в рядах полка. На нем была епитрахиль поверх рясы; крест накладного серебра он торжественно держал в руке, сетуя только на то, что тот очень легок.
— Пустой в середине! Дутый! — гудел он, обращаясь к командиру первой роты, штабс-капитану Гречкареву. — Таким француза как следует и благословить-то нельзя будет!
— А вам зачем же французов благословлять, батюшка? — вполголоса увещевал его Гречкарев. — В наступление идет наш батальон и третий, а вы со вторым и четвертым в резерве останетесь, — вам своих тяжело раненных благословлять после исповеди придется.
— Как это, чтобы я да в резерве остался! — гудел Иоанникий. — Я с вами пойду!
— Кто же вас возьмет с собою?
— А кто же посмеет меня оставить?.. Не возьмут, я и сам пойду!
— Куда же вы это пойдете? В какой колонне?
— Колонны тут ни при чем… Куда полк пойдет, туда и я!
— Командиру полка доложите в таком случае.
— А зачем это мне ему докладывать?
— Значит, вы дисциплины не знаете, батюшка!
— А вы меня не учите, — рычал Иоанникий.
— Бог с вами совсем, не мое дело… Только хоть потише говорите, пожалуйста!
Невдалеке от расположения первого батальона шли работы в траншее, полузасыпанной местами вследствие усиленной дневной канонады со стороны французов. Работами на этом участке руководил саперный прапорщик Бородатов: дня за два перед этим пришло, наконец, из Петербурга его производство.
Услышав знакомый уже ему густой рокочущий голос в стороне от себя, он пристальнее присмотрелся к темноте и разглядел гораздо повыше линии солдатских голов твердые очертания широкого черного клобука.
— Вот черт возьми! Опять тут этот пьяный монах! — сказал он брезгливо, обращаясь к стоявшему рядом Вите Зарубину. — Испортит он нам все дело!
— Чем именно может он испортить? — спросил Витя.
— А как же? У него ведь не голос, а какая-то труба иерихонская!
Послушайте, Зарубин, я бы на вашем месте взял на себя смелость доложить о нем генералу Хрулеву.
— Хорошо, что же… Я и доложу, пожалуй, — не без некоторой важности ответил Витя.
Вместе с двумя другими, только пехотными, юнкерами Витя был взят Хрулевым к себе в ординарцы и теперь был послан им передать небольшое приказание саперным офицерам.
— А когда думают начать наступление? — спросил его Бородатов.
— Да вот, когда зайдет луна… Я слышал, так говорили.
— Луна, кажется, не обещает этого так скоро… Она даже открывается, смотрите!
Действительно, луна, которая до этого была, казалось бы, очень добротно задернута густыми тучами, теперь вдруг начала пробиваться сквозь них и на глазах у Вити и Бородатова засияла наполовину.
— Ну, в таком случае я уж не знаю, когда пойдем мы, — почти сконфузился Витя. — Только мне-то уж во всяком случае надо идти…
Прощайте!
Эта луна!.. Ей не было никакого дела до того, что творилось там где-то, на маленьком клочке земли около Черного моря, а людям она неизменно мешала начинать ночные атаки и штурмы: колоть штыками и действовать прикладами, удобнее в сумраке.
В этот вечер ожидалось, что луна зайдет не раньше одиннадцати, но уже в начале девятого поднялась оживленная ружейная перестрелка впереди люнета: это французы предупредили Хрулева; они кинулись на русские ложементы и выбили из них стрелков. Тогда первому батальону камчатцев приказал Хрулев в свою очередь выбить из ложементов французов и идти дальше, а в поддержку первому батальону был пущен третий.
Так завязалось это дело, очень кровавое и памятное для русских и интервентов. Кроме Камчатского полка, в распоряжении Хрулева был Днепровский полк трехбатальонного состава, и командиру его, полковнику Радомскому, поручен был левый фланг атаки, как Голеву с его камчатцами — правый. Батальон матросов поставлен был в резерве, чтобы после удачной атаки повернуть в сторону французов их же ложементы и засыпать траншеи.
Ровно в девять по сигнальной ракете начали наступать с двух сторон камчатцы и днепровцы. В русских ложементах хозяйничал в это время батальон зуавов. Его прикрытие встретило ротные колонны камчатцев залпами в упор.
Этот штуцерный огонь был такой силы, что в две-три минуты начисто скосил передние ряды наступавших…
— Вот так строчит, проклятый! — удивлялись камчатцы, переступая через тела упавших или обходя их и снова строясь на ходу в тесные ряды.
Они шли ускоренным шагом и без выстрела; потом по команде бросились вперед, и зуавы бежали из ложементов, захваченных ранее, прямо в траншеи.
Но траншеи полны были французов, приготовленных в свою очередь для атаки именно в эту ночь Камчатского люнета. Траншеи опустели быстро; батальоны французов встретили натиск русских, и рукопашная схватка разгорелась при полном свете луны, дававшем редкую для ночного боя возможность четко отличать своих от чужих.
Гремели выстрелы из траншейных мортир и штуцеров, лязгали штыки о штыки, доисторически жутко поднимались и опускались на головы приклады…
— Allons nous! — кричали зуавы, порываясь вперед.
— Братцы! Алену зовут!.. Урра! — кричали камчатцы, кидаясь на этих невысоких, но коренастых чернобородых людей в чалмах и фесках.
Нельзя сказать, чтобы корпус зуавов во французской армии был очень многочислен, но этот вид колониальных войск гораздо лучше, чем все другие войска интервентов, был приспособлен к войне в южной части Крыма и служил образцом для других корпусов французской армии.
Наподобие русских кавказских полков, полки зуавов закалили себя походами и боями в знойной гористой Алжирии, где получили свое боевое крещение и Сент-Арно, и Канробер, и Боске, и Бурбаки, и д'Орель, и д'Отмар, Эспинас, и Верже, и, наконец, Пелисье — цвет французского генералитета в лагере союзников. Кстати, в Алжирии был у них такой серьезный противник, как талантливый Абд-аль-Кадер[47].
Разбросанные мелкими отрядами по ущельям Атласа[48] зуавы (среди которых даже и в сороковых годах мало уже оставалось воинственных туземцев племени зуауа, давших им свое имя, а больше парижан отчаянной жизни, возлюбивших военные опасности) предоставлены были самим себе и поневоле должны были стать изобретательными не только в способе ведения войны под солнцем Африки, но и во всех мелочах своего обихода и даже костюма. Можно было смело сказать, что в Европе в те времена не было пешего войска, одетого так же легко и так удобно, как зуавы. Даже чалма оказалась очень полезной от солнцепека, так как имела способность хорошо закрывать не только голову, но и лицо, а материала в ней хватало при случае и на заплаты для панталон и жилета.
Так как в мелких отрядах, окруженных со всех сторон врагами, каждый человек не только на виду и на счету, но необходимо должен принести всему отряду столько пользы, на сколько способен, то из зуавов все становились кто каменщиком, кто кузнецом, кто землекопом, кто портным, кто сапожником, не говоря уже о том, что все они были искусные стрелки, так как все были озабочены постоянной мыслью той или другой дичиной скрасить свой скудный и однообразный солдатский обед: всякий может представить, как трудно снабжать съестными припасами разбросанные в горах отряды и как часто при таком положении вещей могли они рассчитывать только на свои силы и способности.
Каждый пост зуавов в горах и ущельях был в то же время в постоянной блокаде со стороны воинственных туземцев, не уступавших по своей предприимчивости и меткости своих пуль черкесам. Эта вечная опасность выковала из зуавов великолепных солдат, необыкновенно смелых, сметливых и твердых духом, а их способность к быстрым маршам видна уже из того, что им, пехотинцам, приходилось проходить по сто километров за тридцать шесть часов, причем на пути не бывало отсталых.
Духовые инструменты арабов и кабилов, введенные в полках зуавов, внесли в обиход их военной жизни оригинальную звучную музыку; в то же время неистощимая природная веселость парижан изобрела целый арсенал метких словечек и речений, анекдотов и песен, резко отличавших зуавов от всех прочих французских солдат. Так в большом ходу между ними была песенка, на первый взгляд казавшаяся почти бессмысленной:
As-tu vu
La casquette,
La casquette?
As-tu vu
La casquette
Du Pere Bugeaud?
[Ты видал
Фуражку,
Фуражку?
Ты видал
Фуражку
Отца Бюжо?]
Маршал Бюжо был покорителем Алжира, победителем Абд-аль-Кадера, с которым вел долгую борьбу, но он едва не погиб во время нечаянного ночного нападения на его лагерь крупного отряда регулярных войск противника. Во время происшедшей схватки, в которой пришлось участвовать ему лично и смертельно ранить двух напавших на него арабов, он потерял фуражку, которая своей оригинальностью вызывала остроты зуавов.
— Ты не видал моей фуражки? — обратился маршал к первому попавшемуся на глаза солдату, — и вот пошло по рядам:
— Фуражку! Фуражку маршала!
Найдена ли была эта фуражка, или нет, но на другой же день нашлись слова для нового марша, который трубили горнисты, и потом уж сам Бюжо нередко обращался к горнисту, чтобы трубил он марш «La casquette».
Зуавы отличались тем, что совершенно неспособны были предаваться унынию, что бы с ними ни случилось, в какое бы тяжкое положение они ни попадали. Так бывало в Африке, на больших многонедельных походах по обледенелым горным кручам и топким ущельям, так было и в Крыму в ноябрьскую бурю и позже, во время холодной для интервентов зимы: зуавы быстро приспособлялись к положениям самым скверным и на любые лишения отзывались веселой шуткой. В этом отношении и вся вообще французская армия старалась равняться по зуавам, резко выделяясь своей бодростью по сравнению с армией английской, не говоря уже о турецкой, в которой царило сосредоточенное уныние.
Конечно, в полках зуавов, вербовавшихся из среды искателей приключений, нечего было и надеяться найти надежную строгую дисциплину вне строя. Зуавы питали большую привязанность к питейным домам, а также к собственности обитателей той местности, где приходилось им стоять лагерем.
Впрочем, и заведомо казенному имуществу они тоже не давали спуску.
Однажды тот же маршал Бюжо захватил у восставших кабилов стадо прекраснейших баранов. Он как знаток любовался этими животными. Утром на другой день стадо это должны были отправить по его приказу в тыл для военных надобностей, но ночью он из своей палатки услышал подозрительное тревожное блеянье. Заподозрив что-то неладное и выскочив в одной рубашке из палатки, он заметил среди стада фигуры своих солдат. Неодетый, но со шпагой в руке, он бросился с громкой руганью к стаду спасать казенное имущество, так как для него стало ясно, что зуавы резали и свежевали баранов. Заслышав очень знакомый им громовой голос «отца Бюжо», зуавы тут же рассыпались и исчезли в ночной темноте, но вместе с ними исчезли и недорезанные бараны, и туши зарезанных, и шкуры освежеванных.
Наутро зуавы как ни в чем не бывало явились на перекличку, но на вопрос о судьбе казенных баранов отозвались лукавым молчанием. Пришлось маршалу на этом и закончить следствие по бараньему делу, и это был самый лучший выход из положения.
Вообще далеко не всякий офицер мог быть командиром в полках зуавов, и штаб-офицеры к зуавам назначались по особому и очень тщательному выбору: если начальник этих своеобразных солдат не имел, кроме очень твердого характера, еще и очень мягкого сердца, чтобы при случае посмотреть кое на что сквозь пальцы, он командовать ими не мог.
Зуавам единодушно приписывали газеты Франции и Англии честь победы интервентов над армией Меншикова на речке Алме и на Инкермане. «Как кошки, карабкались они на отвесные скалы неприступных позиций князя Меншикова у аула Бурлюк…», «Как барсы, прыгали они через инкерманские кусты, мчась на выручку утомленным целодневной резней английским солдатам…» — так писали о них корреспонденты английских газет.
Вот на этих-то прославленных зуавов, из которых состояли передовые части двенадцатитысячного отряда корпуса Боске — отряда, приготовленного в свою очередь для нападения в эту же ночь на Зеленый Холм, шел без выстрела в ротных колоннах батальон рядового пехотного русского полка во главе с рядовым полковником Голевым, который до этого одиннадцать дней кряду бессменно приходил сюда руководить работами своих солдат по устройству траншей и установке орудий под ураганным огнем противника.
Голев вел свой третий батальон на поддержку первому. Истовый барабанный бой, с которым шли в атаку, скорее чувствовался, чем слышался всеми при общем гуле сражения, криках и выстрелах.
Следом за третьим батальоном, то и дело спотыкаясь то на трупы убитых, то на тела тяжело раненных, то оступаясь в предательские воронки, вырытые снарядами, спешил иеромонах Иоанникий, подбирая по-женски свою длинную рясу с не менее длинной епитрахилью.
Витя Зарубин, по совету Бородатова, доложил все-таки о нем Хрулеву, и сам же был послан вызвать ретивого и шумливого монаха к резерву. Иоанникий очень удивился и пытался даже ругнуть Витю, но все-таки пошел за ним, гудя на ходу, что он еще поучит и самого генерала, где именно в бою должно быть место священника полка. Однако до Хрулева он так и не дошел, обеспокоенный тем, что первый батальон двинулся уже в атаку, что там впереди кипит и гремит бой и что сам полковой командир повел третий батальон на помощь первому.
Как раз мимо третьего батальона и пришлось проходить ему вслед за Витей, когда вдруг забили барабанщики и пошли отбивать шаг рота за ротой.
— Постой, ты!.. Куда это они, постой! — дернул он за рукав Витю.
— Куда?.. Передвигаются, — стараясь быть важным, ответил Витя, который и сам не знал, куда передвигались камчатцы.
— Как это «передвигаются»?
— Очень просто… Идемте же, батюшка, генерал вас ждет.
— Подождет, ничего!.. Эка штука — «ждет»!..
Промаршировала мимо Иоанникия двенадцатая рота, которую узнал он по знакомому ротному командиру, — и вот, в недоумении сделав сам десятка два шагов вслед за юнкером, ординарцем Хрулева, монах круто повернул назад, вдогонку за двенадцатой ротой, а Витя этого не заметил.
Когда же обернулся он и увидел, что около него нет монаха, то вскрикнул от досады и обиды:
— Вот черт!.. Эй!.. Ба-тюш-ка-а!
Пробегали мимо солдаты, раздавались чьи-то командные голоса, но иеромонах не отзывался. Конечно, Витя сообразил сразу, что он направился назад, за камчатцами, но если упустить его, это будет, значит, не выполнить приказ Хрулева.
Вите ничего не оставалось делать, как бежать назад и уговорить беспокойного монаха. Однако, как ни ярко светила луна, все-таки трудно было безошибочно взять направление…
Вот он уже выбрался за бруствер люнета… Если бы кто из начальства, встретясь, вздумал его остановить, то ведь он был ординарец самого Хрулева и стремился выполнить его приказание.
Там, впереди, стоял сплошной гул и стон свалки… Часто блистали и гремели орудийные выстрелы, обдававшие камчатцев картечью.
Вот раскатилось взятое в высших тонах «ура», и одновременно показалось, что земля задрожала от топота тысячи ног: это, конечно, бросились в бой роты третьего батальона.
Витя уже не шел вперед — не мог идти, — он бежал. У него в руках было ружье со штыком, то самое ружье, которое было с ним и во время первой вылазки, когда был он ранен. Теперь гремела вторая… И вздернутый всей обстановкой близкой и жаркой схватки, он забыл даже, что бежит за строптивым, не признающим дисциплины монахом, который позволил себе такую дерзкую «самовольную отлучку».
Но монах напомнил о себе сам. Совершенно неожиданно вдруг, в стороне от Вити, но гораздо ближе к линии боя, чем был он, заколыхалось могучее, перекрывшее все звуки схватки пение молитвы:
Спаси, го-осподи, лю-ди твоя-я
И благослови достоя-я-я-яние твое-е…
Это «я-я-я», звучавшее, как полногласное «а-а», буквально потрясало воздух кругом, как канонада. Витя сказал самому себе радостно: «Вон он где, этот монах!» — и бросился в ту сторону.
— Слыхали, будто на днях что-то предпринимаем?
— А что такое именно?
— Ну вот, делаете вид, что не слыхали!.. Конечно, военная тайна обязывает, да мы-то ведь люди свои!
— Уверяю вас, ничего не знаю!
— Вот тебе на! Как же так не знаете, а в дело идет, говорят, несколько полков!
— Скажите, пожалуйста! А я ничего решительно не знаю… Какие же именно полки?
— Да вот это-то я и хотел от вас узнать.
— Может быть, и наш тоже?.. А когда же вылазка?
— Слыхал, будто скоро, а когда, не удалось добиться.
— Ну, господи, помоги.
Наученный опытом с атакой Евпатории, Хрулев теперь действовал в высшей степени скрытно. Впрочем, и особой сложности задуманное дело не представляло, и объемистой диспозиции писать ему не приходилось. Ее не требовала ночная вылазка против неприятеля, с которым все время находились в тесном соприкосновении благодаря ложементам с той и другой стороны. От вылазок, очень часто бывавших раньше, эта должна была отличаться только числом введенных в нее штыков.
В отряд Хрулева вошло восемь батальонов от четырех полков пехоты:
Камчатского, Волынского, Днепровского и Углицкого; кроме того, батальон, составленный из моряков. Всего же было около пяти тысяч человек, так как батальоны дошли уже почти до половинного состава.
Хрулев просил больше, но Горчаков, который любил всякое дело обдумывать кабинетно всесторонне и потому очень долго, решительно отказал ему в этом.
Контрапроши в огромном числе и постепенное отжимание ими союзников от Севастополя к морю — это и была единственная идея, с которой бодро скакал он на курьерских защищать Крым; но если для защиты одного только смело выдвинутого вперед Камчатского люнета требовалось более пяти тысяч человек, то сколько же в таком случае надо было выставить для целой цепи подобных люнетов и редутов, которые в безукоризненно шахматном порядке лежали уже в его пылком воображении на семиверстной полосе обороны?
— Нет, нет и тысячу раз нет!.. Войска надо беречь для будущего, — говорил он Хрулеву. — Вот погодите, получим сорок батальонов резерву из Южной армии, тогда может быть… Скверное, очень скверное наследство оставил мне мой предшественник! Гнусное наследство!
Он деятельно начал знакомиться с положением обороны, чуть только устроился кое-как в инженерном домике, на Северной, и все, что он находил и видел, казалось ему необдуманным, незрелым, испорченным, из рук вон плохим.
— Но, ваше сиятельство, позвольте доложить вам, что, имея в руках такой небольшой отряд, я не могу обещать и крупных результатов вылазки, — говорил ему обескураженный Хрулев; Горчаков же отзывался ему своей любимой фразой:
— Да вы не заставляйте только ваших солдат штурмовать небо! Только это, больше ничего! А для штурмов на земле у вас превосходные солдаты: я их знаю по Дунайской кампании. Вот, видите ли, в чем заключается первейшая разница между мной и князем Меншиковым: по его мнению, наш солдат вообще очень плох, а по-моему — он превосходен… Только не надо от него требовать того, что выше сил человеческих, а все остальное он сделает, и в успехе вылазки я уверен!
Вылазка назначена была в ночь на 11 марта, и войска собрались на подступах к Камчатскому люнету, чуть только стемнело, причем Камчатский полк был здесь весь в полном составе, под командой полковника Голева, но в дело шли только два батальона его, остальные же явились для земляных работ. Иеромонах Иоанникий был, конечно, тут же, в рядах полка. На нем была епитрахиль поверх рясы; крест накладного серебра он торжественно держал в руке, сетуя только на то, что тот очень легок.
— Пустой в середине! Дутый! — гудел он, обращаясь к командиру первой роты, штабс-капитану Гречкареву. — Таким француза как следует и благословить-то нельзя будет!
— А вам зачем же французов благословлять, батюшка? — вполголоса увещевал его Гречкарев. — В наступление идет наш батальон и третий, а вы со вторым и четвертым в резерве останетесь, — вам своих тяжело раненных благословлять после исповеди придется.
— Как это, чтобы я да в резерве остался! — гудел Иоанникий. — Я с вами пойду!
— Кто же вас возьмет с собою?
— А кто же посмеет меня оставить?.. Не возьмут, я и сам пойду!
— Куда же вы это пойдете? В какой колонне?
— Колонны тут ни при чем… Куда полк пойдет, туда и я!
— Командиру полка доложите в таком случае.
— А зачем это мне ему докладывать?
— Значит, вы дисциплины не знаете, батюшка!
— А вы меня не учите, — рычал Иоанникий.
— Бог с вами совсем, не мое дело… Только хоть потише говорите, пожалуйста!
Невдалеке от расположения первого батальона шли работы в траншее, полузасыпанной местами вследствие усиленной дневной канонады со стороны французов. Работами на этом участке руководил саперный прапорщик Бородатов: дня за два перед этим пришло, наконец, из Петербурга его производство.
Услышав знакомый уже ему густой рокочущий голос в стороне от себя, он пристальнее присмотрелся к темноте и разглядел гораздо повыше линии солдатских голов твердые очертания широкого черного клобука.
— Вот черт возьми! Опять тут этот пьяный монах! — сказал он брезгливо, обращаясь к стоявшему рядом Вите Зарубину. — Испортит он нам все дело!
— Чем именно может он испортить? — спросил Витя.
— А как же? У него ведь не голос, а какая-то труба иерихонская!
Послушайте, Зарубин, я бы на вашем месте взял на себя смелость доложить о нем генералу Хрулеву.
— Хорошо, что же… Я и доложу, пожалуй, — не без некоторой важности ответил Витя.
Вместе с двумя другими, только пехотными, юнкерами Витя был взят Хрулевым к себе в ординарцы и теперь был послан им передать небольшое приказание саперным офицерам.
— А когда думают начать наступление? — спросил его Бородатов.
— Да вот, когда зайдет луна… Я слышал, так говорили.
— Луна, кажется, не обещает этого так скоро… Она даже открывается, смотрите!
Действительно, луна, которая до этого была, казалось бы, очень добротно задернута густыми тучами, теперь вдруг начала пробиваться сквозь них и на глазах у Вити и Бородатова засияла наполовину.
— Ну, в таком случае я уж не знаю, когда пойдем мы, — почти сконфузился Витя. — Только мне-то уж во всяком случае надо идти…
Прощайте!
Эта луна!.. Ей не было никакого дела до того, что творилось там где-то, на маленьком клочке земли около Черного моря, а людям она неизменно мешала начинать ночные атаки и штурмы: колоть штыками и действовать прикладами, удобнее в сумраке.
В этот вечер ожидалось, что луна зайдет не раньше одиннадцати, но уже в начале девятого поднялась оживленная ружейная перестрелка впереди люнета: это французы предупредили Хрулева; они кинулись на русские ложементы и выбили из них стрелков. Тогда первому батальону камчатцев приказал Хрулев в свою очередь выбить из ложементов французов и идти дальше, а в поддержку первому батальону был пущен третий.
Так завязалось это дело, очень кровавое и памятное для русских и интервентов. Кроме Камчатского полка, в распоряжении Хрулева был Днепровский полк трехбатальонного состава, и командиру его, полковнику Радомскому, поручен был левый фланг атаки, как Голеву с его камчатцами — правый. Батальон матросов поставлен был в резерве, чтобы после удачной атаки повернуть в сторону французов их же ложементы и засыпать траншеи.
Ровно в девять по сигнальной ракете начали наступать с двух сторон камчатцы и днепровцы. В русских ложементах хозяйничал в это время батальон зуавов. Его прикрытие встретило ротные колонны камчатцев залпами в упор.
Этот штуцерный огонь был такой силы, что в две-три минуты начисто скосил передние ряды наступавших…
— Вот так строчит, проклятый! — удивлялись камчатцы, переступая через тела упавших или обходя их и снова строясь на ходу в тесные ряды.
Они шли ускоренным шагом и без выстрела; потом по команде бросились вперед, и зуавы бежали из ложементов, захваченных ранее, прямо в траншеи.
Но траншеи полны были французов, приготовленных в свою очередь для атаки именно в эту ночь Камчатского люнета. Траншеи опустели быстро; батальоны французов встретили натиск русских, и рукопашная схватка разгорелась при полном свете луны, дававшем редкую для ночного боя возможность четко отличать своих от чужих.
Гремели выстрелы из траншейных мортир и штуцеров, лязгали штыки о штыки, доисторически жутко поднимались и опускались на головы приклады…
— Allons nous! — кричали зуавы, порываясь вперед.
— Братцы! Алену зовут!.. Урра! — кричали камчатцы, кидаясь на этих невысоких, но коренастых чернобородых людей в чалмах и фесках.
Нельзя сказать, чтобы корпус зуавов во французской армии был очень многочислен, но этот вид колониальных войск гораздо лучше, чем все другие войска интервентов, был приспособлен к войне в южной части Крыма и служил образцом для других корпусов французской армии.
Наподобие русских кавказских полков, полки зуавов закалили себя походами и боями в знойной гористой Алжирии, где получили свое боевое крещение и Сент-Арно, и Канробер, и Боске, и Бурбаки, и д'Орель, и д'Отмар, Эспинас, и Верже, и, наконец, Пелисье — цвет французского генералитета в лагере союзников. Кстати, в Алжирии был у них такой серьезный противник, как талантливый Абд-аль-Кадер[47].
Разбросанные мелкими отрядами по ущельям Атласа[48] зуавы (среди которых даже и в сороковых годах мало уже оставалось воинственных туземцев племени зуауа, давших им свое имя, а больше парижан отчаянной жизни, возлюбивших военные опасности) предоставлены были самим себе и поневоле должны были стать изобретательными не только в способе ведения войны под солнцем Африки, но и во всех мелочах своего обихода и даже костюма. Можно было смело сказать, что в Европе в те времена не было пешего войска, одетого так же легко и так удобно, как зуавы. Даже чалма оказалась очень полезной от солнцепека, так как имела способность хорошо закрывать не только голову, но и лицо, а материала в ней хватало при случае и на заплаты для панталон и жилета.
Так как в мелких отрядах, окруженных со всех сторон врагами, каждый человек не только на виду и на счету, но необходимо должен принести всему отряду столько пользы, на сколько способен, то из зуавов все становились кто каменщиком, кто кузнецом, кто землекопом, кто портным, кто сапожником, не говоря уже о том, что все они были искусные стрелки, так как все были озабочены постоянной мыслью той или другой дичиной скрасить свой скудный и однообразный солдатский обед: всякий может представить, как трудно снабжать съестными припасами разбросанные в горах отряды и как часто при таком положении вещей могли они рассчитывать только на свои силы и способности.
Каждый пост зуавов в горах и ущельях был в то же время в постоянной блокаде со стороны воинственных туземцев, не уступавших по своей предприимчивости и меткости своих пуль черкесам. Эта вечная опасность выковала из зуавов великолепных солдат, необыкновенно смелых, сметливых и твердых духом, а их способность к быстрым маршам видна уже из того, что им, пехотинцам, приходилось проходить по сто километров за тридцать шесть часов, причем на пути не бывало отсталых.
Духовые инструменты арабов и кабилов, введенные в полках зуавов, внесли в обиход их военной жизни оригинальную звучную музыку; в то же время неистощимая природная веселость парижан изобрела целый арсенал метких словечек и речений, анекдотов и песен, резко отличавших зуавов от всех прочих французских солдат. Так в большом ходу между ними была песенка, на первый взгляд казавшаяся почти бессмысленной:
As-tu vu
La casquette,
La casquette?
As-tu vu
La casquette
Du Pere Bugeaud?
[Ты видал
Фуражку,
Фуражку?
Ты видал
Фуражку
Отца Бюжо?]
Маршал Бюжо был покорителем Алжира, победителем Абд-аль-Кадера, с которым вел долгую борьбу, но он едва не погиб во время нечаянного ночного нападения на его лагерь крупного отряда регулярных войск противника. Во время происшедшей схватки, в которой пришлось участвовать ему лично и смертельно ранить двух напавших на него арабов, он потерял фуражку, которая своей оригинальностью вызывала остроты зуавов.
— Ты не видал моей фуражки? — обратился маршал к первому попавшемуся на глаза солдату, — и вот пошло по рядам:
— Фуражку! Фуражку маршала!
Найдена ли была эта фуражка, или нет, но на другой же день нашлись слова для нового марша, который трубили горнисты, и потом уж сам Бюжо нередко обращался к горнисту, чтобы трубил он марш «La casquette».
Зуавы отличались тем, что совершенно неспособны были предаваться унынию, что бы с ними ни случилось, в какое бы тяжкое положение они ни попадали. Так бывало в Африке, на больших многонедельных походах по обледенелым горным кручам и топким ущельям, так было и в Крыму в ноябрьскую бурю и позже, во время холодной для интервентов зимы: зуавы быстро приспособлялись к положениям самым скверным и на любые лишения отзывались веселой шуткой. В этом отношении и вся вообще французская армия старалась равняться по зуавам, резко выделяясь своей бодростью по сравнению с армией английской, не говоря уже о турецкой, в которой царило сосредоточенное уныние.
Конечно, в полках зуавов, вербовавшихся из среды искателей приключений, нечего было и надеяться найти надежную строгую дисциплину вне строя. Зуавы питали большую привязанность к питейным домам, а также к собственности обитателей той местности, где приходилось им стоять лагерем.
Впрочем, и заведомо казенному имуществу они тоже не давали спуску.
Однажды тот же маршал Бюжо захватил у восставших кабилов стадо прекраснейших баранов. Он как знаток любовался этими животными. Утром на другой день стадо это должны были отправить по его приказу в тыл для военных надобностей, но ночью он из своей палатки услышал подозрительное тревожное блеянье. Заподозрив что-то неладное и выскочив в одной рубашке из палатки, он заметил среди стада фигуры своих солдат. Неодетый, но со шпагой в руке, он бросился с громкой руганью к стаду спасать казенное имущество, так как для него стало ясно, что зуавы резали и свежевали баранов. Заслышав очень знакомый им громовой голос «отца Бюжо», зуавы тут же рассыпались и исчезли в ночной темноте, но вместе с ними исчезли и недорезанные бараны, и туши зарезанных, и шкуры освежеванных.
Наутро зуавы как ни в чем не бывало явились на перекличку, но на вопрос о судьбе казенных баранов отозвались лукавым молчанием. Пришлось маршалу на этом и закончить следствие по бараньему делу, и это был самый лучший выход из положения.
Вообще далеко не всякий офицер мог быть командиром в полках зуавов, и штаб-офицеры к зуавам назначались по особому и очень тщательному выбору: если начальник этих своеобразных солдат не имел, кроме очень твердого характера, еще и очень мягкого сердца, чтобы при случае посмотреть кое на что сквозь пальцы, он командовать ими не мог.
Зуавам единодушно приписывали газеты Франции и Англии честь победы интервентов над армией Меншикова на речке Алме и на Инкермане. «Как кошки, карабкались они на отвесные скалы неприступных позиций князя Меншикова у аула Бурлюк…», «Как барсы, прыгали они через инкерманские кусты, мчась на выручку утомленным целодневной резней английским солдатам…» — так писали о них корреспонденты английских газет.
Вот на этих-то прославленных зуавов, из которых состояли передовые части двенадцатитысячного отряда корпуса Боске — отряда, приготовленного в свою очередь для нападения в эту же ночь на Зеленый Холм, шел без выстрела в ротных колоннах батальон рядового пехотного русского полка во главе с рядовым полковником Голевым, который до этого одиннадцать дней кряду бессменно приходил сюда руководить работами своих солдат по устройству траншей и установке орудий под ураганным огнем противника.
Голев вел свой третий батальон на поддержку первому. Истовый барабанный бой, с которым шли в атаку, скорее чувствовался, чем слышался всеми при общем гуле сражения, криках и выстрелах.
Следом за третьим батальоном, то и дело спотыкаясь то на трупы убитых, то на тела тяжело раненных, то оступаясь в предательские воронки, вырытые снарядами, спешил иеромонах Иоанникий, подбирая по-женски свою длинную рясу с не менее длинной епитрахилью.
Витя Зарубин, по совету Бородатова, доложил все-таки о нем Хрулеву, и сам же был послан вызвать ретивого и шумливого монаха к резерву. Иоанникий очень удивился и пытался даже ругнуть Витю, но все-таки пошел за ним, гудя на ходу, что он еще поучит и самого генерала, где именно в бою должно быть место священника полка. Однако до Хрулева он так и не дошел, обеспокоенный тем, что первый батальон двинулся уже в атаку, что там впереди кипит и гремит бой и что сам полковой командир повел третий батальон на помощь первому.
Как раз мимо третьего батальона и пришлось проходить ему вслед за Витей, когда вдруг забили барабанщики и пошли отбивать шаг рота за ротой.
— Постой, ты!.. Куда это они, постой! — дернул он за рукав Витю.
— Куда?.. Передвигаются, — стараясь быть важным, ответил Витя, который и сам не знал, куда передвигались камчатцы.
— Как это «передвигаются»?
— Очень просто… Идемте же, батюшка, генерал вас ждет.
— Подождет, ничего!.. Эка штука — «ждет»!..
Промаршировала мимо Иоанникия двенадцатая рота, которую узнал он по знакомому ротному командиру, — и вот, в недоумении сделав сам десятка два шагов вслед за юнкером, ординарцем Хрулева, монах круто повернул назад, вдогонку за двенадцатой ротой, а Витя этого не заметил.
Когда же обернулся он и увидел, что около него нет монаха, то вскрикнул от досады и обиды:
— Вот черт!.. Эй!.. Ба-тюш-ка-а!
Пробегали мимо солдаты, раздавались чьи-то командные голоса, но иеромонах не отзывался. Конечно, Витя сообразил сразу, что он направился назад, за камчатцами, но если упустить его, это будет, значит, не выполнить приказ Хрулева.
Вите ничего не оставалось делать, как бежать назад и уговорить беспокойного монаха. Однако, как ни ярко светила луна, все-таки трудно было безошибочно взять направление…
Вот он уже выбрался за бруствер люнета… Если бы кто из начальства, встретясь, вздумал его остановить, то ведь он был ординарец самого Хрулева и стремился выполнить его приказание.
Там, впереди, стоял сплошной гул и стон свалки… Часто блистали и гремели орудийные выстрелы, обдававшие камчатцев картечью.
Вот раскатилось взятое в высших тонах «ура», и одновременно показалось, что земля задрожала от топота тысячи ног: это, конечно, бросились в бой роты третьего батальона.
Витя уже не шел вперед — не мог идти, — он бежал. У него в руках было ружье со штыком, то самое ружье, которое было с ним и во время первой вылазки, когда был он ранен. Теперь гремела вторая… И вздернутый всей обстановкой близкой и жаркой схватки, он забыл даже, что бежит за строптивым, не признающим дисциплины монахом, который позволил себе такую дерзкую «самовольную отлучку».
Но монах напомнил о себе сам. Совершенно неожиданно вдруг, в стороне от Вити, но гораздо ближе к линии боя, чем был он, заколыхалось могучее, перекрывшее все звуки схватки пение молитвы:
Спаси, го-осподи, лю-ди твоя-я
И благослови достоя-я-я-яние твое-е…
Это «я-я-я», звучавшее, как полногласное «а-а», буквально потрясало воздух кругом, как канонада. Витя сказал самому себе радостно: «Вон он где, этот монах!» — и бросился в ту сторону.
II
Ночной рукопашный бой разгорался с каждой минутой сильней и упорней.
В дело вводились с обеих сторон все новые и новые части. Света луны оказалось вполне достаточно, чтобы части эти шли туда, куда им было указано, и делали потом то, что диктовал жестокий закон штыковых атак.
Хрулев на своем белом коне, в папахе и бурке стоял около левого фаса люнета и отсюда, как от центрального места, деятельно и уверенно руководил боем, то и дело рассылая с приказаниями то конных адъютантов, то ординарцев, то просто казаков конвоя, всегда готовых скакать куда угодно.
Он поволновался немного только вначале, когда ему донесли, что, несмотря на условленный сигнал — барабанную в шесть барабанов дробь, — команды охотников капитана 2-го ранга Будищева и лейтенанта Бирюлева не двинулись с места. Потом выяснилось, что сигнал этот просто не был расслышан за начавшейся как раз в это время артиллерийской стрельбой. С небольшим опозданием охотники ушли в сторону английских батарей, и Хрулев успокоился. Команды Будищева и Бирюлева были довольно внушительны: у первого — четыре роты греков-волонтеров, полтораста матросов и двести минцев; у второго — около пятисот человек охотцев, волынцев и моряков.
Когда третий батальон камчатцев ошеломительным натиском опрокинул зуавов, потеснивших было обескровленный штуцерными залпами и картечью первый батальон, матросы, назначенные для земляных работ под руководством саперных офицеров Тидебеля и Бородатова, тут же начали одни приводить в прежний вид русские ложементы, другие — засыпали отбитые французские траншеи… Однако из других, дальних, траншей на помощь зуавам шли новые колонны, и Голеву, чтобы не отступать перед ними, пришлось вызвать из резерва еще один свой батальон, потом и батальон волынцев. С другой стороны полковник Радомский, успешно напавший на правый фланг французской параллели с одним батальоном своих днепровцев, скоро вынужден был ввести в дело один за другим и два остальных.
Силы французов, оказалось, превышали более чем вдвое небольшие силы русских, но Хрулев пустил в обход левого фланга противника две роты Углицкого полка и две — волынцев по дну глубокой Доковой балки, а полковник Голев остальных волынцев направил в обход правого фланга. Однако и тех и других предупредил часто ходивший на вылазки лейтенант Завалишин.
В дело вводились с обеих сторон все новые и новые части. Света луны оказалось вполне достаточно, чтобы части эти шли туда, куда им было указано, и делали потом то, что диктовал жестокий закон штыковых атак.
Хрулев на своем белом коне, в папахе и бурке стоял около левого фаса люнета и отсюда, как от центрального места, деятельно и уверенно руководил боем, то и дело рассылая с приказаниями то конных адъютантов, то ординарцев, то просто казаков конвоя, всегда готовых скакать куда угодно.
Он поволновался немного только вначале, когда ему донесли, что, несмотря на условленный сигнал — барабанную в шесть барабанов дробь, — команды охотников капитана 2-го ранга Будищева и лейтенанта Бирюлева не двинулись с места. Потом выяснилось, что сигнал этот просто не был расслышан за начавшейся как раз в это время артиллерийской стрельбой. С небольшим опозданием охотники ушли в сторону английских батарей, и Хрулев успокоился. Команды Будищева и Бирюлева были довольно внушительны: у первого — четыре роты греков-волонтеров, полтораста матросов и двести минцев; у второго — около пятисот человек охотцев, волынцев и моряков.
Когда третий батальон камчатцев ошеломительным натиском опрокинул зуавов, потеснивших было обескровленный штуцерными залпами и картечью первый батальон, матросы, назначенные для земляных работ под руководством саперных офицеров Тидебеля и Бородатова, тут же начали одни приводить в прежний вид русские ложементы, другие — засыпали отбитые французские траншеи… Однако из других, дальних, траншей на помощь зуавам шли новые колонны, и Голеву, чтобы не отступать перед ними, пришлось вызвать из резерва еще один свой батальон, потом и батальон волынцев. С другой стороны полковник Радомский, успешно напавший на правый фланг французской параллели с одним батальоном своих днепровцев, скоро вынужден был ввести в дело один за другим и два остальных.
Силы французов, оказалось, превышали более чем вдвое небольшие силы русских, но Хрулев пустил в обход левого фланга противника две роты Углицкого полка и две — волынцев по дну глубокой Доковой балки, а полковник Голев остальных волынцев направил в обход правого фланга. Однако и тех и других предупредил часто ходивший на вылазки лейтенант Завалишин.