Страница:
— Вы?
— Да, да, я сам! Вы увидите, — и пальцы Геринга сжались в кулак, — вы увидите, он поднесёт нам своё раскаяние на блюде.
— Мы помечтаем в другой раз, а сейчас… фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.
— Фюрер знает?
— Да!
Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:
— Кстати, вы, конечно, уже знаете о Бёлле! — и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.
— Ещё какая-нибудь афёра?
— Нет… он убит.
Геринг сделал вид, будто удивлён:
— Когда, кем?
— Два дня назад… Это не дело рук… — Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.
С напускным неудовольствием Геринг проворчал:
— Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.
15
16
— Да, да, я сам! Вы увидите, — и пальцы Геринга сжались в кулак, — вы увидите, он поднесёт нам своё раскаяние на блюде.
— Мы помечтаем в другой раз, а сейчас… фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.
— Фюрер знает?
— Да!
Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:
— Кстати, вы, конечно, уже знаете о Бёлле! — и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.
— Ещё какая-нибудь афёра?
— Нет… он убит.
Геринг сделал вид, будто удивлён:
— Когда, кем?
— Два дня назад… Это не дело рук… — Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.
С напускным неудовольствием Геринг проворчал:
— Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.
15
Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов нехватало, со страниц «Штюрмера», «Шварце кор» и «Фёлькишер беобахтер» сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, — Димитрова.
Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем твёрже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения…
Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции…
Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.
— Собрать вещи!..
С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.
«Свобода!»
Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: «Свобода, свобода!»
Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятерённой мукой.
И вот, наконец, она, свобода!
В камере стало словно светлее.
Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить ещё один долг.
— Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, — сказал он помощнику директора.
— Погуляете в другом месте.
Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил:
— Устав даёт мне право на прогулку. Я требую прогулки.
Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель.
— Он упрям, господин директор.
А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз:
— Я не уйду, не получив прогулки!
Помощник директора переглянулся с надзирателем.
— Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? — Он крикнул надзирателям: — Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться.
С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шёл по тюремным переходам. Шутят ли тюремщики, или говорят правду: сюда он больше не вернётся!..
Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для прогулок, — глубокий и тёмный, как колодец, когда он увидел отблеск уже низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок бледноголубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они приветствовали его освобождение — победу великой солидарности трудового человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в чёрных мундирах.
Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключённые. Они на каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решёткой томился вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман.
Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу лёгких крикнул:
— Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше оправдание — не плод гитлеровской «справедливости», а победа мирового рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов…
Тесня и толкая друг друга, трое конвойных выскочили во двор и устремились к Димитрову. Он слышал их крики, слышал топот их сапог, но даже не обернулся. Стараясь перекричать их голоса, он продолжал, обращаясь к слепым окнам тюрьмы:
— Если Тельман не слышит меня, сделайте так, чтобы узнал и он: общественность мира борется и будет бороться за его освобождение, за освобождение всех…
Тюремщик, первым подбежавший к Димитрову, толкнул его.
— Заткните ему глотку! — кричал бежавший по двору помощник директора тюрьмы.
Димитров одним могучим движением сбросил с себя тюремщиков.
— Товарищи, помните, есть на свете Москва!..
Димитров знал, что никто из заключённых не может видеть происходящего во дворе, так как окна расположены под самым потолком камер. Но по одному тому, какой единодушный крик пронёсся над двором, над всею тюрьмой, он понял, что его голос услышан, что заключённые прощаются с ним.
Но только через час, сидя в качающейся полутёмной кабине автомобиля, он смог спокойно, до конца понять и оценить все случившееся. И когда дверца автомобиля распахнулась и Димитров увидел поле аэродрома и приготовленный к отлёту самолёт, он уже воспринял все это как должное, как то, чего он ждал и чего не могло не быть.
Ему вручили справку: «Гражданин Советского Союза Георгий Димитров освобождён от предварительного ареста и в тот же день высылается из пределов прусского государства…»
«Гражданин Советского Союза… Гражданин Советского Союза!.. И эту радость они скрывали от него до последней минуты?!»
Он поставил на землю свой потрёпанный саквояжик, вынул трубку и стал не спеша набивать её табаком.
— Самолёт отбывает через пять минут! — сказал полицейский офицер. — Мы не можем разрешить вам оставаться здесь.
— Куда идёт самолёт? — спросил Димитров.
— В Кенигсберг.
— А дальше?
— Вы пересядете на самолёт «Дерулюфта».
— «Дерулюфт»? — переспросил Димитров и с расстановкой повторил — «Немецко-русское общество»…
Подошёл высокий, широкоплечий лётчик. Офицер поспешно спросил:
— Господин Бельц, крайний срок вашего вылета?
Бельц посмотрел на часы:
— Через три минуты. Иначе я опоздаю в Кенигсберг и пассажир не попадёт на самолёт «Дерулюфта».
— Вот, видите! — сказал офицер Димитрову.
Тот молча поднял саквояжик и направился к самолёту.
Бельц по стремянке взобрался на своё место.
Автомобиль-стартер стал раскручивать левый мотор. Но прежде чем раздался первый хлопок мотора, все обернулись на пронзительный рёв автомобильного рожка: по зелёному полю, прямо к собравшейся у самолёта группе, мчался большой тёмнокрасный лимузин. На крыле трепетал красный флажок советского посольства.
Среди полицейских и гестаповцев произошло движение. Одни бросились к Димитрову, другие — к лётчику. Офицер махнул стартеру, торопя с запуском мотора. Красный лимузин остановился. Человек, торопливо выскочивший из него, направился к Димитрову, не обращая внимания на полицейских.
— По поручению посольства СССР позвольте вручить вам паспорт! — Он протянул Димитрову книжку, блеснувшую пунцовой кожей переплёта.
Димитров несколько мгновений, словно не веря себе, смотрел на паспорт, потом медленным движением снял шляпу, и все увидели появившуюся из-под манжеты красную полосу на стёртой наручниками коже.
— Посол просит вас, — сказал сотрудник посольства, — воспользоваться только самолётом, который будет вам подан по его заказу.
Никто не заметил, как при этих словах переглянулись лётчик Бельц и стоявший поодаль человек в штатском костюме, со щекою, изуродованной шрамом в форме полумесяца, похожим на след укуса.
К пассажирской площадке подрулил второй самолёт. Поддавшись непреодолимому влечению, Димитров побежал к самолёту. Струя воздуха, отбрасываемая винтами, унесла его шляпу, распахнула пальто. Димитров согнулся и, преодолевая сопротивление вихря, поднялся в кабину.
Самолёт покатился к старту…
В Москву! В столицу труда и мира, в центр надежд передового человечества! Под ровный шум моторов мысли неслись, опережая самолёт. Димитров уже видел себя в Москве. Он вспоминал её такою, какою видел давно. Он, как живого, видел перед собою Ленина, слышал его слова, обращённые к делегатам конгресса Коминтерна. Ленин говорил и, как всегда, загораясь сам, захватывал зал простыми, ясными словами, такими образными, что их хотелось взять в руки, как оружие.
…Димитрову очень хорошо помнилось последнее выступление Ленина на IV конгрессе об успехах советской власти в России и их влиянии на ход мировой истории; и теперь в его памяти воскресали заключительные слова доклада: «Я убеждён в том, что мы должны в этом отношении оказать не только русским, но и иностранным товарищам, что важнейшее в наступающий теперь период, это — учёба. Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убеждён, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными».
Эти слова всегда звучали для Димитрова не только как прекрасная песнь, исполненная веры в успех, но и как наказ учителя и вождя: учиться, учиться и учиться! И Димитров учился, работал, боролся.
Он вспомнил полные скорби январские дни 1924 года, когда в Горках, стоя у гроба, смотрел на уснувшего вечным сном великого учителя и мудрого друга. Он вспомнил и чёрный креп на флагах в Колонном зале и горе, царившее в огромном, многоярусном зале Большого театра, где происходило траурное заседание съезда Советов.
Димитров смежил веки, и перед его взором прошла картина морозного январского дня, и Красная площадь, и нескончаемый поток людей, сошедшихся со всех концов гигантской страны, со всех концов мира, чтобы склонить траурные знамёна перед гробом вождя-мыслителя, вождя-борца, друга и учителя, чьё сердце билось для них, простых людей всего мира. И теперь самолёт несёт его туда, в Москву, где живёт образ и гений Ленина.
Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем твёрже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения…
Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции…
Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.
— Собрать вещи!..
С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.
«Свобода!»
Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: «Свобода, свобода!»
Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятерённой мукой.
И вот, наконец, она, свобода!
В камере стало словно светлее.
Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить ещё один долг.
— Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, — сказал он помощнику директора.
— Погуляете в другом месте.
Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил:
— Устав даёт мне право на прогулку. Я требую прогулки.
Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель.
— Он упрям, господин директор.
А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз:
— Я не уйду, не получив прогулки!
Помощник директора переглянулся с надзирателем.
— Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? — Он крикнул надзирателям: — Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться.
С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шёл по тюремным переходам. Шутят ли тюремщики, или говорят правду: сюда он больше не вернётся!..
Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для прогулок, — глубокий и тёмный, как колодец, когда он увидел отблеск уже низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок бледноголубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они приветствовали его освобождение — победу великой солидарности трудового человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в чёрных мундирах.
Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключённые. Они на каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решёткой томился вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман.
Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу лёгких крикнул:
— Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше оправдание — не плод гитлеровской «справедливости», а победа мирового рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов…
Тесня и толкая друг друга, трое конвойных выскочили во двор и устремились к Димитрову. Он слышал их крики, слышал топот их сапог, но даже не обернулся. Стараясь перекричать их голоса, он продолжал, обращаясь к слепым окнам тюрьмы:
— Если Тельман не слышит меня, сделайте так, чтобы узнал и он: общественность мира борется и будет бороться за его освобождение, за освобождение всех…
Тюремщик, первым подбежавший к Димитрову, толкнул его.
— Заткните ему глотку! — кричал бежавший по двору помощник директора тюрьмы.
Димитров одним могучим движением сбросил с себя тюремщиков.
— Товарищи, помните, есть на свете Москва!..
Димитров знал, что никто из заключённых не может видеть происходящего во дворе, так как окна расположены под самым потолком камер. Но по одному тому, какой единодушный крик пронёсся над двором, над всею тюрьмой, он понял, что его голос услышан, что заключённые прощаются с ним.
Но только через час, сидя в качающейся полутёмной кабине автомобиля, он смог спокойно, до конца понять и оценить все случившееся. И когда дверца автомобиля распахнулась и Димитров увидел поле аэродрома и приготовленный к отлёту самолёт, он уже воспринял все это как должное, как то, чего он ждал и чего не могло не быть.
Ему вручили справку: «Гражданин Советского Союза Георгий Димитров освобождён от предварительного ареста и в тот же день высылается из пределов прусского государства…»
«Гражданин Советского Союза… Гражданин Советского Союза!.. И эту радость они скрывали от него до последней минуты?!»
Он поставил на землю свой потрёпанный саквояжик, вынул трубку и стал не спеша набивать её табаком.
— Самолёт отбывает через пять минут! — сказал полицейский офицер. — Мы не можем разрешить вам оставаться здесь.
— Куда идёт самолёт? — спросил Димитров.
— В Кенигсберг.
— А дальше?
— Вы пересядете на самолёт «Дерулюфта».
— «Дерулюфт»? — переспросил Димитров и с расстановкой повторил — «Немецко-русское общество»…
Подошёл высокий, широкоплечий лётчик. Офицер поспешно спросил:
— Господин Бельц, крайний срок вашего вылета?
Бельц посмотрел на часы:
— Через три минуты. Иначе я опоздаю в Кенигсберг и пассажир не попадёт на самолёт «Дерулюфта».
— Вот, видите! — сказал офицер Димитрову.
Тот молча поднял саквояжик и направился к самолёту.
Бельц по стремянке взобрался на своё место.
Автомобиль-стартер стал раскручивать левый мотор. Но прежде чем раздался первый хлопок мотора, все обернулись на пронзительный рёв автомобильного рожка: по зелёному полю, прямо к собравшейся у самолёта группе, мчался большой тёмнокрасный лимузин. На крыле трепетал красный флажок советского посольства.
Среди полицейских и гестаповцев произошло движение. Одни бросились к Димитрову, другие — к лётчику. Офицер махнул стартеру, торопя с запуском мотора. Красный лимузин остановился. Человек, торопливо выскочивший из него, направился к Димитрову, не обращая внимания на полицейских.
— По поручению посольства СССР позвольте вручить вам паспорт! — Он протянул Димитрову книжку, блеснувшую пунцовой кожей переплёта.
Димитров несколько мгновений, словно не веря себе, смотрел на паспорт, потом медленным движением снял шляпу, и все увидели появившуюся из-под манжеты красную полосу на стёртой наручниками коже.
— Посол просит вас, — сказал сотрудник посольства, — воспользоваться только самолётом, который будет вам подан по его заказу.
Никто не заметил, как при этих словах переглянулись лётчик Бельц и стоявший поодаль человек в штатском костюме, со щекою, изуродованной шрамом в форме полумесяца, похожим на след укуса.
К пассажирской площадке подрулил второй самолёт. Поддавшись непреодолимому влечению, Димитров побежал к самолёту. Струя воздуха, отбрасываемая винтами, унесла его шляпу, распахнула пальто. Димитров согнулся и, преодолевая сопротивление вихря, поднялся в кабину.
Самолёт покатился к старту…
В Москву! В столицу труда и мира, в центр надежд передового человечества! Под ровный шум моторов мысли неслись, опережая самолёт. Димитров уже видел себя в Москве. Он вспоминал её такою, какою видел давно. Он, как живого, видел перед собою Ленина, слышал его слова, обращённые к делегатам конгресса Коминтерна. Ленин говорил и, как всегда, загораясь сам, захватывал зал простыми, ясными словами, такими образными, что их хотелось взять в руки, как оружие.
…Димитрову очень хорошо помнилось последнее выступление Ленина на IV конгрессе об успехах советской власти в России и их влиянии на ход мировой истории; и теперь в его памяти воскресали заключительные слова доклада: «Я убеждён в том, что мы должны в этом отношении оказать не только русским, но и иностранным товарищам, что важнейшее в наступающий теперь период, это — учёба. Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убеждён, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными».
Эти слова всегда звучали для Димитрова не только как прекрасная песнь, исполненная веры в успех, но и как наказ учителя и вождя: учиться, учиться и учиться! И Димитров учился, работал, боролся.
Он вспомнил полные скорби январские дни 1924 года, когда в Горках, стоя у гроба, смотрел на уснувшего вечным сном великого учителя и мудрого друга. Он вспомнил и чёрный креп на флагах в Колонном зале и горе, царившее в огромном, многоярусном зале Большого театра, где происходило траурное заседание съезда Советов.
Димитров смежил веки, и перед его взором прошла картина морозного январского дня, и Красная площадь, и нескончаемый поток людей, сошедшихся со всех концов гигантской страны, со всех концов мира, чтобы склонить траурные знамёна перед гробом вождя-мыслителя, вождя-борца, друга и учителя, чьё сердце билось для них, простых людей всего мира. И теперь самолёт несёт его туда, в Москву, где живёт образ и гений Ленина.
16
Отто Шверер все больше входил во вкус новой жизни. Обязанности военного адъютанта командующего штурмовыми отрядами оказались не слишком обременительными. Ко времени назначения Отто адъютантом военные упражнения штурмовиков были отменены. Парады и демонстрации прекратились. Гитлер издал приказ об увольнении штурмовиков в месячный отпуск.
Если большинство штурмовиков, с которыми за это время познакомился Отто, не скрывало негодования по поводу насильственного превращения их в домоседов, то у Отто не было причин огорчаться. Трудно было предположить, что Рем собирался отдаться тихим радостям в кругу мамаши и любимой овчарки. По всей вероятности, освобождённый от дел на целый месяц, он устроит невиданную карусель. Предвкушаемое удовольствие усугублялось тем, что неожиданно Отто выпала ещё одна удача: Хайнесу быстро надоела француженка Лаказ, увезённая им из ресторана. Стоит ли говорить, что отношения Сюзанн с Хайнесом мало помогли её отцу. Даже Отто был поражён тем, как быстро эта девица забыла, ради чего пошла на связь с предводителем силезских штурмовиков. И как быстро она успела войти во вкус новой жизни! Ах, эти француженки!.. Отто ещё никогда не встречал подобного легкомыслия и такого темперамента. Нет, чорт возьми, он не жалеет о том, что перенял эту курочку из рук Хайнеса. Если бы не одна забота, нередко заставлявшая его морщить лоб, жизнь представлялась бы прекрасной.
А забота была весьма существенной: связь с Сюзанн требовала денег. За две недели француженка стоила ему так дорого, что не только нехватило жалованья, взятого за месяц вперёд, и всего, что удалось вытянуть от матери, но и были исчерпаны все возможности займов, кстати сказать, оказавшиеся весьма ограниченными. В Третьей империи люди стали чертовски недоверчивыми!
Отто вынул бумажник и пересчитал содержимое. Не густо!
От печальных мыслей его отвлёк стук в дверь. Вошёл Эрнст.
Вот кому жизнь, повидимому, ещё не доставляла забот. Какая сияющая и тупая физиономия!
— Слушай, Отто, теперь, в твоём новом положении, ты многое можешь.
— Нет, нет, никаких протекций!
— Твоя протекция? — Эрнст расхохотался. — Как бы ты сам не пришёл ко мне за нею через месяц-другой!
— Ого!
— Я говорю совершенно серьёзно!.. Но сегодня дело не в этом. Твоё положение адъютанта Рема даёт кое-какие возможности.
— Увы, эти возможности не дают мне и ста марок на сегодняшний вечер! У тебя нет денег?
— Именно об этом я и хотел поговорить: ты можешь кое-что заработать.
— У меня нет времени работать. Если бы можно было занять…
— Подожди! У меня есть приятель, мы зовём его просто Золотозубым. Челюсть у него сверкает, как украшение с ёлки. Он сын суконщика…
— Я не нуждаюсь в сукне.
— Перестань дурачиться! Отец Золотозубого заготовил большую партию коричневого материала для униформ СА, но тот, через кого он обычно сбывал товар, вдруг встал на дыбы: партия забракована.
— Вероятно, твой суконщик подсунул дрянь.
— Попросту интендант потребовал увеличить куртаж. Сделка стала для отца Золотозубого бессмысленной.
— К сожалению, Эрнст, — вздохнул Отто, — я просто боюсь говорить с типом, забраковавшим сукно.
— Никто об этом и не просит! Ты сам продвинешь этот контракт. Вот и все!
— А тот интендант, поняв, что я перехватил его куртаж, поднимет скандал? Нет, на первых порах это неудобно.
— Да, он непременно сделал бы так, — согласился Эрнст, — но Золотозубый даст тебе материал, компрометирующий интенданта. Его можно будет держать в руках. Ты сразу убьёшь двух зайцев. Во-первых, обеспечишь себе ренту с каждой новой партии сукна и, во-вторых, разоблачив интенданта, получишь хорошую запись в послужном списке. Об этом стоит подумать, а?
Эрнст видел, что Отто колеблется и близок к тому, чтобы согласиться. Ещё несколько убедительных слов — и старший брат обещал подумать. За это он получил от Эрнста пятьсот марок в долг.
Через несколько дней все, чего хотел Золотозубый, было сделано. Своё вознаграждение Отто получил через брата.
Жизнь казалась Отто прекрасной, когда он притрагивался к карману, в котором прощупывался бумажник.
Однажды ночью Отто возвращался из Шарлоттенбурга, где жила Сюзанн. Он был благодушно настроен и не обращал внимания на то, что шофёр таксомотора везёт его не кратчайшим путём. Чорт с ним, все шофёры одинаковы. Они пускаются на любые уловки, чтобы накрутить на счётчике лишние пятьдесят пфеннигов.
Шофёр гнал дряхлый таксомотор, как будто состязаясь в скорости с настигавшим его черным лимузином, словно таранами раздвигавшим перед собою тьму лучами мощных прожекторов. Забава понравилась Отто. Он представил себе, что сидит не в жалком дребезжащем такси, а в собственной машине, — это будет непременно «майбах». На корпусе машины будет нарисован фамильный герб Швереров и щиток Имперского автомобильного клуба. Перед носом владельца, Отто фон Шверера, будет не табличка с призывом не бросать окурков в окно, а вазочка с цветами.
Видение разлетелось от резкого торможения. Чёрный лимузин, обогнав такси, резко повернул вправо и остановился, загораживая дорогу. Отто чуть не ударился лицом о перегородку. Он выскочил из таксомотора и бросился к шофёру лимузина, готовый ударить не в меру лихого ездока. Но когда он собирался в бешенстве рвануть дверцу чёрного автомобиля, она сама распахнулась. Прежде чем Отто успел что-либо сообразить, его втащили внутрь просторного кузова и мощная машина стремительно взяла с места.
Вид черепов и скрещённых костей на фуражках неожиданных спутников отшиб у Отто желание сопротивляться. Его ладони стали мокрыми и холодными, словно он держал в них кусок льда. Никаких мыслей в голове не было — только страх и вихрь бессмысленных догадок.
Отто попытался проследить, куда его везут, но автомобиль так петлял по улицам и переулкам, что даже приблизительно нельзя было сказать, где они едут. Когда, наконец, машина остановилась и Отто грубо вытолкнули из неё, он почувствовал под ногами камень плит. Гулко отдавалось под сводами эхо шагов. Ступеньки лестницы вели вверх. Снова полуосвещённые своды и снова лестница, на этот раз вниз.
Отто оставили одного в длинном пустом коридоре. Напрасно он стискивал зубы, призывая на помощь все доводы разума, — не было силы преодолеть мелкую дрожь, пронизывавшую все мускулы.
Внезапно совсем рядом с ним распахнулась дверь. Кто-то, едва различимый в полумраке коридора, отрывисто приказал:
— Войдите, Шверер!
Даже не счёл нужным сказать «капитан Шверер, или хотя бы „господин Шверер“. Просто — „Шверер“, словно перед ним был какой-нибудь арестант. И все же Отто послушно вскочил. Шагнул вперёд и тотчас услышал щёлканье замка захлопнувшейся за ним двери. Прямо против входа, откинувшись на спинку стула так, что свет лампы выхватывал из полутьмы только его лицо, сидел гестаповец в мундире с петлицами штурмбаннфюрера и говорил по телефону. Если бы само собою не разумелось, что сидеть за столом и разговаривать по телефону может только живое существо, Отто поклялся бы, что перед ним труп. Труп или привидение. Лицо гестаповца было мертвенно бледно, и на нём Отто не мог найти ни одной черты, которую можно было бы запомнить. Когда Отто очнулся от первого впечатления, произведённого на него гестаповцем, он смог, наконец, воспринять и то, что тот негромко говорил в телефонную трубку. Это был поток ругательств и угроз.
— …Молчит?.. Так заставьте его говорить, в вашем распоряжении достаточно средств!..
Гестаповец бросил трубку и уставился на Отто блеклыми, ничего не выражающими и, казалось, даже не видящими глазами.
— Шверер?
— Да, господин штурмбаннфюрер! — Отто заставил себя щёлкнуть каблуками.
Гестаповец не спеша оглядел Отто с ног до головы, встал, откинул портьеру у себя за спиной и скрылся за нею.
Воцарившаяся тишина была невыносима. Повидимому, правду говорят видавшие виды люди, будто опасность вдвое страшнее, когда её не видишь.
Охранник выглянул из-за портьеры и поманил Отто движением костлявого пальца. В Отто все протестовало против этих нескольких шагов, представлявшихся ему последними движениями в жизни. За портьерой последует то самое, о чём шопотом рассказывают по всей Германии. Боже правый, кто бы мог думать, что страх так непомерно тяжёл!..
Контраст между ожидаемым и тем, что Отто увидел, был так велик, что он как-то сразу обмяк, едва переступив порог.
В большой, комфортабельно обставленной комнате, за письменным столом, освещённым низкою лампой, сидел человек в строгом штатском костюме. Он был так же не похож на только что виденного Отто охранника, как эта уютная комната не походила на мрачные катакомбы, через которые Отто привели сюда. С первого взгляда черты лица сидевшего за столом показались Отто даже приятными.
Человек, сидящий за столом, молча рассматривал Отто. Он не спешил с вопросами.
— Насколько я вас знаю, господин Шверер, — проговорил он наконец, — вы вовсе не созданы для скромного существования офицера-строевика… Мы целиком сочувствуем вашим жизненным планам и готовы помочь их осуществлению.
— Вы очень любезны, господин…
— Я забыл представиться?.. О, это непростительно!.. Фон Кроне… Так я говорю: нам кажется, вам необходимо делать карьеру более уверенно и быстро. Мы поможем вам.
Отто тут же подумал, что, вероятно, это будет сделано не из бескорыстной любви к нему. Он снова обретал способность размышлять.
Кроне продолжал:
— Именно поэтому мне бы очень хотелось, чтобы до ваших начальников, так же как и до близких вам людей, скажем до вашего уважаемого отца, не дошло вот это! — Кроне раскрыл лежавшую перед ним папку и показал Отто один из вшитых туда листков. Отто сразу же узнал собственный почерк. Да, это была его записка суконщику. В ней он требовал денег за устройство партии сукна. Отто не стал ломать себе голову над тем, каким образом эта записка попала в руки государственной тайной полиции. Он довольно живо представил себе последствия оглашения такой записки. Генерал не потерпел бы подобной угрозы и выкинул бы его из семьи. А это означало бы разрыв с миром, в котором Отто жил и вне которого жить не мог, с кругом, которому принадлежало его прошлое, настоящее и будущее, на связях с которым зиждились его благополучие, его карьера… В среде, из которой он вышел и где вращался, можно было позволить себе всё, что угодно, лишь при одном условии: не оставлять следов. Лицо Кроне выражало прежнее доброжелательство:
— Видите. Только ваши друзья могли сохранить это втайне… Если бы я захотел вам повредить, мне стоило лишь…
Отто молча смотрел в глаза собеседника.
— Все это, так же как и те ошибки, которые вы совершите впредь, найдёт могилу здесь! — узкая ладонь Кроне легла на обложку сшивателя. — Для этого нужно одно-единственное: ответить нам таким же расположением. Наша дружба будет столь же искренней, сколь тайной.
Кроне помолчал, давая Отто время справиться со смущением.
— Вы будете сообщать мне всё, что увидите и услышите среди ваших новых сослуживцев и начальников.
Отто не мог сдержать удивления.
— Даже от Рема? — спросил он.
— Да.
— Если он узнает…
— Вы будете осведомлять только меня… И о Хайнесе, — сказал Кроне, — и о Карле Эрнсте.
При имени Хайнеса Отто стало жутко. Он слишком хорошо представлял себе, насколько опасно вызвать неприязнь силезского группенфюрера. Достаточно было Хайнесу заподозрить Отто в двойной игре, и… А Карл Эрнст?! Этот ни в чём не уступит Хайнесу. Нет, такая игра может обойтись слишком дорого!
— А если… я откажусь?
— Откажетесь?..
Тонкие пальцы Кроне начали листать бумаги, вшитые в папку.
Отто понял: компрометирующие документы — далеко не самое страшное, чем его держат в руках.
— Вы меня не так поняли, — поспешно пробормотал он.
— Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах… — Теперь голос Кроне звучал сухо и деловито. — Мы располагаем неограниченными средствами. Но ни одного пфеннига мы не бросаем на ветер!
…Когда чёрный лимузин высадил Отто где-то в тёмном переулке, он несколько минут стоял, сняв фуражку и жадно вдыхая прохладный воздух ночи. Только теперь, очутившись на безлюдных улицах спящего города, он почувствовал, до какой степени утомлён пережитым страхом. Хотелось лежать в полной тишине и не думать. Главное — ни о чём не думать!..
Ступая на цыпочках, он прошёл в свою комнату рядом с комнатой Эрнста. Когда Отто уже лежал в постели, ему показалось, что за стеной слышны голоса.
Прислушался.
Да, там действительно говорили.
Отто напряг слух: вероятно, мальчишка тоже недавно явился и мать ласково выговаривает своему любимцу. Нет, второй голос был тоже мужской. Неужели отец? Небывалый случай! Однако нет, это не скрипучий голос отца.
— Мне показалось, что кто-то прошёл по коридору, — проговорил незнакомый голос.
— Глупости, тут некому быть! — уверенно ответил Эрнст. — Этот бездельник Отто редко ночует дома.
Отто закурил и посмотрел на стенку, словно ища более тонкого места. Некоторое время за нею царило молчание.
Снова заговорил гость:
— Отец злится на меня после сделки с сукном. Твой братец стоил ему слишком дорого.
Отто прижал ухо к шершавой бумаге обоев.
— Дешевле никто не устроил бы ваше гнильё, — сказал Эрнст.
— Дешевле! А ты знаешь, что он проделал? Я не хотел тебе говорить — всё-таки он твой брат…
— Об этом можешь не беспокоиться!
«Вот мерзавец»! — подумал Отто. То, что он услышал дальше, заставило его сесть в постели.
— Он прислал к отцу свою француженку. Она притащила записку о том, что если мой родитель тут же не выплатит изрядную сумму, то впредь не будет принята ни одна партия.
— Вот гусь! — Эрнст расхохотался.
— Записку отец взял, но денег не дал и сказал, что если что-нибудь случится с его сукном, то он представит эту записку куда следует.
— Твоему старику, видно, палец в рот не клади.
— О, он у меня бодрячок! Но самое забавное дальше: старикан не упустил курочку твоего Отто.
Отто уронил окурок между стеной и постелью.
— Врёшь!
— Папаша сказал ей, что предпочитает истратить деньги на неё, а не на армейского хлыща!
Там, за стеною, оба прыснули смехом.
Отто вскочил с постели. Он просто жалкий простофиля по сравнению с этими предприимчивыми сопляками. Вот, оказывается, как нужно жить!
Он остановился перед столом, на котором стояла фотография Сюзанн. Она ищет Эльдорадо?
По мере того как он размышлял, все становилось простым и цинически ясным. Как будто у него теперь тоже нет своего Эльдорадо? А Кроне с кассой гестапо? Отто получит своё из сейфов господина Гиммлера!
Если большинство штурмовиков, с которыми за это время познакомился Отто, не скрывало негодования по поводу насильственного превращения их в домоседов, то у Отто не было причин огорчаться. Трудно было предположить, что Рем собирался отдаться тихим радостям в кругу мамаши и любимой овчарки. По всей вероятности, освобождённый от дел на целый месяц, он устроит невиданную карусель. Предвкушаемое удовольствие усугублялось тем, что неожиданно Отто выпала ещё одна удача: Хайнесу быстро надоела француженка Лаказ, увезённая им из ресторана. Стоит ли говорить, что отношения Сюзанн с Хайнесом мало помогли её отцу. Даже Отто был поражён тем, как быстро эта девица забыла, ради чего пошла на связь с предводителем силезских штурмовиков. И как быстро она успела войти во вкус новой жизни! Ах, эти француженки!.. Отто ещё никогда не встречал подобного легкомыслия и такого темперамента. Нет, чорт возьми, он не жалеет о том, что перенял эту курочку из рук Хайнеса. Если бы не одна забота, нередко заставлявшая его морщить лоб, жизнь представлялась бы прекрасной.
А забота была весьма существенной: связь с Сюзанн требовала денег. За две недели француженка стоила ему так дорого, что не только нехватило жалованья, взятого за месяц вперёд, и всего, что удалось вытянуть от матери, но и были исчерпаны все возможности займов, кстати сказать, оказавшиеся весьма ограниченными. В Третьей империи люди стали чертовски недоверчивыми!
Отто вынул бумажник и пересчитал содержимое. Не густо!
От печальных мыслей его отвлёк стук в дверь. Вошёл Эрнст.
Вот кому жизнь, повидимому, ещё не доставляла забот. Какая сияющая и тупая физиономия!
— Слушай, Отто, теперь, в твоём новом положении, ты многое можешь.
— Нет, нет, никаких протекций!
— Твоя протекция? — Эрнст расхохотался. — Как бы ты сам не пришёл ко мне за нею через месяц-другой!
— Ого!
— Я говорю совершенно серьёзно!.. Но сегодня дело не в этом. Твоё положение адъютанта Рема даёт кое-какие возможности.
— Увы, эти возможности не дают мне и ста марок на сегодняшний вечер! У тебя нет денег?
— Именно об этом я и хотел поговорить: ты можешь кое-что заработать.
— У меня нет времени работать. Если бы можно было занять…
— Подожди! У меня есть приятель, мы зовём его просто Золотозубым. Челюсть у него сверкает, как украшение с ёлки. Он сын суконщика…
— Я не нуждаюсь в сукне.
— Перестань дурачиться! Отец Золотозубого заготовил большую партию коричневого материала для униформ СА, но тот, через кого он обычно сбывал товар, вдруг встал на дыбы: партия забракована.
— Вероятно, твой суконщик подсунул дрянь.
— Попросту интендант потребовал увеличить куртаж. Сделка стала для отца Золотозубого бессмысленной.
— К сожалению, Эрнст, — вздохнул Отто, — я просто боюсь говорить с типом, забраковавшим сукно.
— Никто об этом и не просит! Ты сам продвинешь этот контракт. Вот и все!
— А тот интендант, поняв, что я перехватил его куртаж, поднимет скандал? Нет, на первых порах это неудобно.
— Да, он непременно сделал бы так, — согласился Эрнст, — но Золотозубый даст тебе материал, компрометирующий интенданта. Его можно будет держать в руках. Ты сразу убьёшь двух зайцев. Во-первых, обеспечишь себе ренту с каждой новой партии сукна и, во-вторых, разоблачив интенданта, получишь хорошую запись в послужном списке. Об этом стоит подумать, а?
Эрнст видел, что Отто колеблется и близок к тому, чтобы согласиться. Ещё несколько убедительных слов — и старший брат обещал подумать. За это он получил от Эрнста пятьсот марок в долг.
Через несколько дней все, чего хотел Золотозубый, было сделано. Своё вознаграждение Отто получил через брата.
Жизнь казалась Отто прекрасной, когда он притрагивался к карману, в котором прощупывался бумажник.
Однажды ночью Отто возвращался из Шарлоттенбурга, где жила Сюзанн. Он был благодушно настроен и не обращал внимания на то, что шофёр таксомотора везёт его не кратчайшим путём. Чорт с ним, все шофёры одинаковы. Они пускаются на любые уловки, чтобы накрутить на счётчике лишние пятьдесят пфеннигов.
Шофёр гнал дряхлый таксомотор, как будто состязаясь в скорости с настигавшим его черным лимузином, словно таранами раздвигавшим перед собою тьму лучами мощных прожекторов. Забава понравилась Отто. Он представил себе, что сидит не в жалком дребезжащем такси, а в собственной машине, — это будет непременно «майбах». На корпусе машины будет нарисован фамильный герб Швереров и щиток Имперского автомобильного клуба. Перед носом владельца, Отто фон Шверера, будет не табличка с призывом не бросать окурков в окно, а вазочка с цветами.
Видение разлетелось от резкого торможения. Чёрный лимузин, обогнав такси, резко повернул вправо и остановился, загораживая дорогу. Отто чуть не ударился лицом о перегородку. Он выскочил из таксомотора и бросился к шофёру лимузина, готовый ударить не в меру лихого ездока. Но когда он собирался в бешенстве рвануть дверцу чёрного автомобиля, она сама распахнулась. Прежде чем Отто успел что-либо сообразить, его втащили внутрь просторного кузова и мощная машина стремительно взяла с места.
Вид черепов и скрещённых костей на фуражках неожиданных спутников отшиб у Отто желание сопротивляться. Его ладони стали мокрыми и холодными, словно он держал в них кусок льда. Никаких мыслей в голове не было — только страх и вихрь бессмысленных догадок.
Отто попытался проследить, куда его везут, но автомобиль так петлял по улицам и переулкам, что даже приблизительно нельзя было сказать, где они едут. Когда, наконец, машина остановилась и Отто грубо вытолкнули из неё, он почувствовал под ногами камень плит. Гулко отдавалось под сводами эхо шагов. Ступеньки лестницы вели вверх. Снова полуосвещённые своды и снова лестница, на этот раз вниз.
Отто оставили одного в длинном пустом коридоре. Напрасно он стискивал зубы, призывая на помощь все доводы разума, — не было силы преодолеть мелкую дрожь, пронизывавшую все мускулы.
Внезапно совсем рядом с ним распахнулась дверь. Кто-то, едва различимый в полумраке коридора, отрывисто приказал:
— Войдите, Шверер!
Даже не счёл нужным сказать «капитан Шверер, или хотя бы „господин Шверер“. Просто — „Шверер“, словно перед ним был какой-нибудь арестант. И все же Отто послушно вскочил. Шагнул вперёд и тотчас услышал щёлканье замка захлопнувшейся за ним двери. Прямо против входа, откинувшись на спинку стула так, что свет лампы выхватывал из полутьмы только его лицо, сидел гестаповец в мундире с петлицами штурмбаннфюрера и говорил по телефону. Если бы само собою не разумелось, что сидеть за столом и разговаривать по телефону может только живое существо, Отто поклялся бы, что перед ним труп. Труп или привидение. Лицо гестаповца было мертвенно бледно, и на нём Отто не мог найти ни одной черты, которую можно было бы запомнить. Когда Отто очнулся от первого впечатления, произведённого на него гестаповцем, он смог, наконец, воспринять и то, что тот негромко говорил в телефонную трубку. Это был поток ругательств и угроз.
— …Молчит?.. Так заставьте его говорить, в вашем распоряжении достаточно средств!..
Гестаповец бросил трубку и уставился на Отто блеклыми, ничего не выражающими и, казалось, даже не видящими глазами.
— Шверер?
— Да, господин штурмбаннфюрер! — Отто заставил себя щёлкнуть каблуками.
Гестаповец не спеша оглядел Отто с ног до головы, встал, откинул портьеру у себя за спиной и скрылся за нею.
Воцарившаяся тишина была невыносима. Повидимому, правду говорят видавшие виды люди, будто опасность вдвое страшнее, когда её не видишь.
Охранник выглянул из-за портьеры и поманил Отто движением костлявого пальца. В Отто все протестовало против этих нескольких шагов, представлявшихся ему последними движениями в жизни. За портьерой последует то самое, о чём шопотом рассказывают по всей Германии. Боже правый, кто бы мог думать, что страх так непомерно тяжёл!..
Контраст между ожидаемым и тем, что Отто увидел, был так велик, что он как-то сразу обмяк, едва переступив порог.
В большой, комфортабельно обставленной комнате, за письменным столом, освещённым низкою лампой, сидел человек в строгом штатском костюме. Он был так же не похож на только что виденного Отто охранника, как эта уютная комната не походила на мрачные катакомбы, через которые Отто привели сюда. С первого взгляда черты лица сидевшего за столом показались Отто даже приятными.
Человек, сидящий за столом, молча рассматривал Отто. Он не спешил с вопросами.
— Насколько я вас знаю, господин Шверер, — проговорил он наконец, — вы вовсе не созданы для скромного существования офицера-строевика… Мы целиком сочувствуем вашим жизненным планам и готовы помочь их осуществлению.
— Вы очень любезны, господин…
— Я забыл представиться?.. О, это непростительно!.. Фон Кроне… Так я говорю: нам кажется, вам необходимо делать карьеру более уверенно и быстро. Мы поможем вам.
Отто тут же подумал, что, вероятно, это будет сделано не из бескорыстной любви к нему. Он снова обретал способность размышлять.
Кроне продолжал:
— Именно поэтому мне бы очень хотелось, чтобы до ваших начальников, так же как и до близких вам людей, скажем до вашего уважаемого отца, не дошло вот это! — Кроне раскрыл лежавшую перед ним папку и показал Отто один из вшитых туда листков. Отто сразу же узнал собственный почерк. Да, это была его записка суконщику. В ней он требовал денег за устройство партии сукна. Отто не стал ломать себе голову над тем, каким образом эта записка попала в руки государственной тайной полиции. Он довольно живо представил себе последствия оглашения такой записки. Генерал не потерпел бы подобной угрозы и выкинул бы его из семьи. А это означало бы разрыв с миром, в котором Отто жил и вне которого жить не мог, с кругом, которому принадлежало его прошлое, настоящее и будущее, на связях с которым зиждились его благополучие, его карьера… В среде, из которой он вышел и где вращался, можно было позволить себе всё, что угодно, лишь при одном условии: не оставлять следов. Лицо Кроне выражало прежнее доброжелательство:
— Видите. Только ваши друзья могли сохранить это втайне… Если бы я захотел вам повредить, мне стоило лишь…
Отто молча смотрел в глаза собеседника.
— Все это, так же как и те ошибки, которые вы совершите впредь, найдёт могилу здесь! — узкая ладонь Кроне легла на обложку сшивателя. — Для этого нужно одно-единственное: ответить нам таким же расположением. Наша дружба будет столь же искренней, сколь тайной.
Кроне помолчал, давая Отто время справиться со смущением.
— Вы будете сообщать мне всё, что увидите и услышите среди ваших новых сослуживцев и начальников.
Отто не мог сдержать удивления.
— Даже от Рема? — спросил он.
— Да.
— Если он узнает…
— Вы будете осведомлять только меня… И о Хайнесе, — сказал Кроне, — и о Карле Эрнсте.
При имени Хайнеса Отто стало жутко. Он слишком хорошо представлял себе, насколько опасно вызвать неприязнь силезского группенфюрера. Достаточно было Хайнесу заподозрить Отто в двойной игре, и… А Карл Эрнст?! Этот ни в чём не уступит Хайнесу. Нет, такая игра может обойтись слишком дорого!
— А если… я откажусь?
— Откажетесь?..
Тонкие пальцы Кроне начали листать бумаги, вшитые в папку.
Отто понял: компрометирующие документы — далеко не самое страшное, чем его держат в руках.
— Вы меня не так поняли, — поспешно пробормотал он.
— Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах… — Теперь голос Кроне звучал сухо и деловито. — Мы располагаем неограниченными средствами. Но ни одного пфеннига мы не бросаем на ветер!
…Когда чёрный лимузин высадил Отто где-то в тёмном переулке, он несколько минут стоял, сняв фуражку и жадно вдыхая прохладный воздух ночи. Только теперь, очутившись на безлюдных улицах спящего города, он почувствовал, до какой степени утомлён пережитым страхом. Хотелось лежать в полной тишине и не думать. Главное — ни о чём не думать!..
Ступая на цыпочках, он прошёл в свою комнату рядом с комнатой Эрнста. Когда Отто уже лежал в постели, ему показалось, что за стеной слышны голоса.
Прислушался.
Да, там действительно говорили.
Отто напряг слух: вероятно, мальчишка тоже недавно явился и мать ласково выговаривает своему любимцу. Нет, второй голос был тоже мужской. Неужели отец? Небывалый случай! Однако нет, это не скрипучий голос отца.
— Мне показалось, что кто-то прошёл по коридору, — проговорил незнакомый голос.
— Глупости, тут некому быть! — уверенно ответил Эрнст. — Этот бездельник Отто редко ночует дома.
Отто закурил и посмотрел на стенку, словно ища более тонкого места. Некоторое время за нею царило молчание.
Снова заговорил гость:
— Отец злится на меня после сделки с сукном. Твой братец стоил ему слишком дорого.
Отто прижал ухо к шершавой бумаге обоев.
— Дешевле никто не устроил бы ваше гнильё, — сказал Эрнст.
— Дешевле! А ты знаешь, что он проделал? Я не хотел тебе говорить — всё-таки он твой брат…
— Об этом можешь не беспокоиться!
«Вот мерзавец»! — подумал Отто. То, что он услышал дальше, заставило его сесть в постели.
— Он прислал к отцу свою француженку. Она притащила записку о том, что если мой родитель тут же не выплатит изрядную сумму, то впредь не будет принята ни одна партия.
— Вот гусь! — Эрнст расхохотался.
— Записку отец взял, но денег не дал и сказал, что если что-нибудь случится с его сукном, то он представит эту записку куда следует.
— Твоему старику, видно, палец в рот не клади.
— О, он у меня бодрячок! Но самое забавное дальше: старикан не упустил курочку твоего Отто.
Отто уронил окурок между стеной и постелью.
— Врёшь!
— Папаша сказал ей, что предпочитает истратить деньги на неё, а не на армейского хлыща!
Там, за стеною, оба прыснули смехом.
Отто вскочил с постели. Он просто жалкий простофиля по сравнению с этими предприимчивыми сопляками. Вот, оказывается, как нужно жить!
Он остановился перед столом, на котором стояла фотография Сюзанн. Она ищет Эльдорадо?
По мере того как он размышлял, все становилось простым и цинически ясным. Как будто у него теперь тоже нет своего Эльдорадо? А Кроне с кассой гестапо? Отто получит своё из сейфов господина Гиммлера!