Страница:
Роу остановил автомобиль и сошёл. Шеф уселся за руль, и машина исчезла в потоке автомобилей, стремившихся к Пикадилли.
2
3
4
2
На следующий день, 10 июля 1936 года, самолёт с опознавательными знаками немецкой гражданской авиации приближался к острову Гран-Канария, в группе принадлежащих Испанской республике Канарских островов.
Солнце уже перевалило за полдень. Лётчик опустил зелёную шторку на переднем стекле пилотского фонаря, чтобы рассмотреть береговую полосу северо-восточного конца острова. Поскольку он вёл сухопутную машину, то и подошёл к острову не со стороны открытого океана, а с северо-востока.
Сделав круг над Лас-Пальмас, самолёт сел. Из него вышел Роу с дамой и зарегистрировался у жандарма как турист, прилетевший лечить чахоточную жену.
Жандарм пожелал сеньоре скорейшего выздоровления и заверил, что лучшего места для чахоточных нет на свете. Он тут же вручил Роу карточку отеля, где рекомендовал остановиться. Роу не стал спорить и отблагодарил его несколькими песетами. Жандарм поймал щедрую подачку с ловкостью официанта и проводил гостей до автомобиля.
В отеле было пусто и скучно. Время тянулось необычайно медленно — особенное, тягучее испанско-африканское время.
Роу вышел в сад. Лениво прохаживаясь под шелестящею листвою лавров, он перебирал в памяти наставления шефа. Ему нравилось то, что начальник сказал ему на прощанье:
— Можете не церемониться — испанец получает деньги и должен исполнять то, что ему прикажут.
— Но деньги-то он получает от немцев, — заметил Роу.
Шеф со вздохом ответил:
— Увы, даже пройдя через немецкие руки, фунты остаются английскими… Одним словом — он именно тот, кто нам нужен. Нам уже некогда искать другую Madchen fur alles, как говорят наши друзья немцы… С коммунистами пора кончать!
— Не сомневаюсь, сэр.
— Вот и желаю вам удачи.
Роу был уверен в успехе. Он уже не в первый раз превращался из разведчика — собирателя секретов в активного политического диверсанта. Сознание этого льстило ему, — было только жаль, что не удалось перед отлётом из Лондона связаться с Монтегю, чтобы дать ему сигнал о необходимости обратить внимание на Испанию. Лондонская биржа должна будет реагировать на то, что произойдёт в Испании после приезда его, Роу. Знать это заранее, значит неплохо заработать. Но доверить то, что он знает, нельзя даже телеграфу. Значит, материальный эффект этой поездки будет равен нулю. Если, конечно, потом не удастся примазаться к спекуляциям…
Под напором морского ветра упруго поскрипывали толстые листья бананов. Этот мерный звук, похожий на скрип корпуса парусного корабля ночью, когда ничто не заглушает голосов обшивки и набора, нагонял сон. Роу с усилием стряхнул с себя истому и поглядел на часы. Пора!..
Роу шёл, не расспрашивая о дороге. Он полагался на память и на тщательно изученный план местности. Скоро он выбрался из квартала отелей. Асфальт кончился, — Роу почувствовал под ногами неровные камни разбитой мостовой. Дома сделались ниже. Тени деревьев резко ложились на их белые стены. Потянулись каменные изгороди виноградников. Сухие листья винограда казались высеребренными светом луны.
Роу отсчитал нужное число переулков и свернул в узкий проход между неприглядными хижинами. За оградой из плитняка несмело тявкнула собачонка. «Сейчас поднимется обычный в таких случаях концерт», — подумал Роу. Но все было тихо. Собака полаяла и умолкла.
Едва слышный шорох листвы смешивался с отдалённым рокотом прибоя, и трудно было разобрать, какой из этих шумов производят листья и какой вода. Роу выбрался на шоссе, тянувшееся параллельно берегу, перешёл на сторону, укрытую тенью деревьев, и зашагал вдоль решёток садов. То был уже пригород — район роскошных вилл. Железные изгороди одних были увиты ползучими растениями и цветами, за другими смутно виднелись плотные стены подстриженного самшита и тамариска. Из-за решёток лилось то дыхание раскрывшегося табака, то аромат роз, то едва уловимый запах лимона.
Роу вглядывался в узорчатый чугун оград.
Наконец он увидел то, что ему было нужно: два мраморных грифа сидели на каменных столбах по бокам высокой глухой калитки. Сквозь решётку, густо оплетённую зеленью, не было видно дома. Едва Роу остановился, как за калиткой послышался лай. Это уже не было робкое тявканье, какое он слышал из-за жалкой стены придорожной хибарки. Свирепый басистый лай, повидимому огромного пса, сопровождался рычаньем ещё нескольких собак. Роу с невольной поспешностью отыскал розетку звонка и нажал её условным образом. Прошло немало времени, пока послышался чей-то голос, успокаивавший собак. Калитка отворилась. Роу вошёл без приглашения. Калитка захлопнулась, и яркий луч фонаря ударил Роу в лицо.
— Я привёз партию рейнских вин, — по-немецки сказал Роу.
— Вот как!
— Полтора ящика старого «Иоганнисбергера».
Тот, кто, не опуская фонаря, освещал Роу, сказал в темноту:
— Подержи собак, Рейнц! — и пошёл в глубину сада, светя под ноги.
Роу видел только маленькое пятно сверкающего, словно серебряного, песка и изредка мелькающий каблук немца. Так они дошли до ступенек дома.
— Подождите здесь, — сказал провожатый и скрылся за дверью.
Роу зажмурил глаза, чтобы дать им привыкнуть к темноте.
За своей спиной он чувствовал присутствие второго немца и слышал скулёж нескольких собак. Это заставило его стоять неподвижно.
Роу открыл глаза, почувствовав, что в лицо ему снова ударил свет. Дверь в дом была отворена и ярко освещена. Роу вошёл. Перед ним стоял человек, в котором он по фотографии, показанной ему в Лондоне шефом, узнал Зауэрмана.
Немец вопросительно смотрел в лицо Роу. Тот, так же не стесняясь, ещё раз мысленно проверил сходство оригинала с портретом. Только тогда назвал пароль. Зауэрман кивком головы пригласил Роу следовать за собою. Они вошли в большую столовую. За длиннейшим столом, в огромном, как трон, кресле с непомерно высокою спинкой сидел маленький человечек с очень тёмным лицом. Но это была не природная смуглость местного уроженца, а загар европейца, долго пробывшего на солнце. Иссиня-чёрные волосы, пронизанные редкими нитями седины, были обильно смазаны фиксатуаром и зачёсаны на лысину. Темнокарие глаза навыкате, тяжёлый крючковатый нос.
На человеке был китель испанского генерала.
При входе Роу генерал приподнялся, опершись о стол маленькими пухлыми ручками, ещё более тёмными, чем его лицо. Не кланяясь, он молча уставился на Роу.
Зауэрман достал рюмку из такого же огромного и неуклюжего, как все в этой комнате, буфета и пододвинул англичанину поднос с бутылками.
Роу рассеянно кивнул. Зауэрман поймал его взгляд, насторожённо ощупывавший углы комнаты.
— Тут можно говорить свободно, — сказал он.
Роу перевёл, взгляд на испанца.
— Генерал дон Франсиско Франко-и-Багамонде, — представил генерала Зауэрман.
Франко молча поклонился и сел.
Не считаясь с риском показаться невежливым, Роу внимательно оглядел испанца — он знал его только со слов шефа. Чорт возьми, лошадка, на которую ставила Англия, не производила впечатления своими статями, но… Лондону видней! Что ж, присутствие Франко у Зауэрмана упрощало дело: для свидания именно с ним Роу и прилетел сюда. Поручение шефа будет выполнено на целые сутки раньше. Роу без предисловий сказал Франко, глядя на него холодными глазами:
— Вы больше не должны откладывать своё путешествие в Африку, генерал.
Франко быстро оглянулся на Зауэрмана, прислонившегося к буфету с рюмкой в руках. У немца был вид человека, совершенно не заинтересованного происходящим.
Франко перевёл взгляд на Роу.
— Там ещё не все готово…
— Поэтому вам и следует быть там! — жёстко сказал Роу.
— Я вполне доверяю моим людям. Если они…
Роу перебил:
— Вы сами должны быть там. — Он перегнулся через стол. — Больше ждать нельзя!
На этот раз Франко повернулся к немцу всем корпусом и заговорил по-испански. Он выбрасывал слова раздражённо, с необыкновенною быстротой. Зауэрман слушал, не поднимая глаз. Можно было подумать, что и это его не касается. Впрочем, почти так оно и было. С тех пор как здесь появился представитель британской секретной службы, Зауэрман перестал чувствовать себя резидентом абвера: англичане платили Зауэрману больше, чем немцы. По логике людей, привыкших торговать собою, хозяином в этой комнате был сейчас англичанин — за него платила Англия.
Роу не знал испанского и без церемоний перебил Франко:
— Мой самолёт ждёт вас сегодня ночью. — И, видя, что Франко снова хочет заговорить, добавил: — Вы, Зауэрман, проводите генерала до Тетуана.
— А что делать в Тетуане? — спросил немец.
— Сдадите поручение коммерции советнику Лангенгейму.
Перед уходом Роу ещё раз обернулся к Франко:
— Сегодня десятое июля?
Франко сердито молчал. Ответил Зауэрман:
— Десятое.
— Недели вполне достаточно, — сказал Роу таким тоном, будто сам сейчас принял такое решение, хотя именно этот срок был определён шефом. — Семнадцатого мы хотим услышать условный сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо».
Насупившийся Франко продолжал молчать, но, увидев, что Роу пошёл к двери, не выдержал, протестующим жестом остановил Роу и истерически выкрикнул:
— Я не могу принять предложение!
Роу остановился и с насмешливым удивлением спросил:
— Какое… предложение?
— Ваше предложение.
Роу сделал паузу и веско проговорил:
— Это приказ, сеньор.
Роу видел, как под загаром, покрывающим кожу генерала, отливает кровь и лицо его делается светложелтым, даже, как казалось Роу, зеленоватым.
— Но ведь по такому сигналу генерал Санхурхо вылетит из Португалии, — быстро проговорил Франко. — Он глава хунты. Он будет руководить движением. Есть благословение… святого отца.
— Мы хорошо знаем, что вы добрый католик, генерал, и поэтому заранее согласовали все. Его святейшество папа пришлёт вам своё благословение позже.
— Вы не знаете Санхурхо!.. Я не ручаюсь за мою жизнь.
— За вашу жизнь?.. Единственный каудильо — вы! — Роу едва не улыбнулся, вспомнив слова шефа, и ободряюще сказал: — Есть старая испанская пословица, генерал: «Мир дрожит, когда шевелится Испания».
— О да, это сказал великий король Филипп II, — с гордостью проговорил Франко.
— Это можно и забыть. Гораздо важнее, что теперь это скажете вы.
Франко поднялся и, закинув голову, без тени иронии сказал:
— Я заставлю мир дрожать.
Солнце уже перевалило за полдень. Лётчик опустил зелёную шторку на переднем стекле пилотского фонаря, чтобы рассмотреть береговую полосу северо-восточного конца острова. Поскольку он вёл сухопутную машину, то и подошёл к острову не со стороны открытого океана, а с северо-востока.
Сделав круг над Лас-Пальмас, самолёт сел. Из него вышел Роу с дамой и зарегистрировался у жандарма как турист, прилетевший лечить чахоточную жену.
Жандарм пожелал сеньоре скорейшего выздоровления и заверил, что лучшего места для чахоточных нет на свете. Он тут же вручил Роу карточку отеля, где рекомендовал остановиться. Роу не стал спорить и отблагодарил его несколькими песетами. Жандарм поймал щедрую подачку с ловкостью официанта и проводил гостей до автомобиля.
В отеле было пусто и скучно. Время тянулось необычайно медленно — особенное, тягучее испанско-африканское время.
Роу вышел в сад. Лениво прохаживаясь под шелестящею листвою лавров, он перебирал в памяти наставления шефа. Ему нравилось то, что начальник сказал ему на прощанье:
— Можете не церемониться — испанец получает деньги и должен исполнять то, что ему прикажут.
— Но деньги-то он получает от немцев, — заметил Роу.
Шеф со вздохом ответил:
— Увы, даже пройдя через немецкие руки, фунты остаются английскими… Одним словом — он именно тот, кто нам нужен. Нам уже некогда искать другую Madchen fur alles, как говорят наши друзья немцы… С коммунистами пора кончать!
— Не сомневаюсь, сэр.
— Вот и желаю вам удачи.
Роу был уверен в успехе. Он уже не в первый раз превращался из разведчика — собирателя секретов в активного политического диверсанта. Сознание этого льстило ему, — было только жаль, что не удалось перед отлётом из Лондона связаться с Монтегю, чтобы дать ему сигнал о необходимости обратить внимание на Испанию. Лондонская биржа должна будет реагировать на то, что произойдёт в Испании после приезда его, Роу. Знать это заранее, значит неплохо заработать. Но доверить то, что он знает, нельзя даже телеграфу. Значит, материальный эффект этой поездки будет равен нулю. Если, конечно, потом не удастся примазаться к спекуляциям…
Под напором морского ветра упруго поскрипывали толстые листья бананов. Этот мерный звук, похожий на скрип корпуса парусного корабля ночью, когда ничто не заглушает голосов обшивки и набора, нагонял сон. Роу с усилием стряхнул с себя истому и поглядел на часы. Пора!..
Роу шёл, не расспрашивая о дороге. Он полагался на память и на тщательно изученный план местности. Скоро он выбрался из квартала отелей. Асфальт кончился, — Роу почувствовал под ногами неровные камни разбитой мостовой. Дома сделались ниже. Тени деревьев резко ложились на их белые стены. Потянулись каменные изгороди виноградников. Сухие листья винограда казались высеребренными светом луны.
Роу отсчитал нужное число переулков и свернул в узкий проход между неприглядными хижинами. За оградой из плитняка несмело тявкнула собачонка. «Сейчас поднимется обычный в таких случаях концерт», — подумал Роу. Но все было тихо. Собака полаяла и умолкла.
Едва слышный шорох листвы смешивался с отдалённым рокотом прибоя, и трудно было разобрать, какой из этих шумов производят листья и какой вода. Роу выбрался на шоссе, тянувшееся параллельно берегу, перешёл на сторону, укрытую тенью деревьев, и зашагал вдоль решёток садов. То был уже пригород — район роскошных вилл. Железные изгороди одних были увиты ползучими растениями и цветами, за другими смутно виднелись плотные стены подстриженного самшита и тамариска. Из-за решёток лилось то дыхание раскрывшегося табака, то аромат роз, то едва уловимый запах лимона.
Роу вглядывался в узорчатый чугун оград.
Наконец он увидел то, что ему было нужно: два мраморных грифа сидели на каменных столбах по бокам высокой глухой калитки. Сквозь решётку, густо оплетённую зеленью, не было видно дома. Едва Роу остановился, как за калиткой послышался лай. Это уже не было робкое тявканье, какое он слышал из-за жалкой стены придорожной хибарки. Свирепый басистый лай, повидимому огромного пса, сопровождался рычаньем ещё нескольких собак. Роу с невольной поспешностью отыскал розетку звонка и нажал её условным образом. Прошло немало времени, пока послышался чей-то голос, успокаивавший собак. Калитка отворилась. Роу вошёл без приглашения. Калитка захлопнулась, и яркий луч фонаря ударил Роу в лицо.
— Я привёз партию рейнских вин, — по-немецки сказал Роу.
— Вот как!
— Полтора ящика старого «Иоганнисбергера».
Тот, кто, не опуская фонаря, освещал Роу, сказал в темноту:
— Подержи собак, Рейнц! — и пошёл в глубину сада, светя под ноги.
Роу видел только маленькое пятно сверкающего, словно серебряного, песка и изредка мелькающий каблук немца. Так они дошли до ступенек дома.
— Подождите здесь, — сказал провожатый и скрылся за дверью.
Роу зажмурил глаза, чтобы дать им привыкнуть к темноте.
За своей спиной он чувствовал присутствие второго немца и слышал скулёж нескольких собак. Это заставило его стоять неподвижно.
Роу открыл глаза, почувствовав, что в лицо ему снова ударил свет. Дверь в дом была отворена и ярко освещена. Роу вошёл. Перед ним стоял человек, в котором он по фотографии, показанной ему в Лондоне шефом, узнал Зауэрмана.
Немец вопросительно смотрел в лицо Роу. Тот, так же не стесняясь, ещё раз мысленно проверил сходство оригинала с портретом. Только тогда назвал пароль. Зауэрман кивком головы пригласил Роу следовать за собою. Они вошли в большую столовую. За длиннейшим столом, в огромном, как трон, кресле с непомерно высокою спинкой сидел маленький человечек с очень тёмным лицом. Но это была не природная смуглость местного уроженца, а загар европейца, долго пробывшего на солнце. Иссиня-чёрные волосы, пронизанные редкими нитями седины, были обильно смазаны фиксатуаром и зачёсаны на лысину. Темнокарие глаза навыкате, тяжёлый крючковатый нос.
На человеке был китель испанского генерала.
При входе Роу генерал приподнялся, опершись о стол маленькими пухлыми ручками, ещё более тёмными, чем его лицо. Не кланяясь, он молча уставился на Роу.
Зауэрман достал рюмку из такого же огромного и неуклюжего, как все в этой комнате, буфета и пододвинул англичанину поднос с бутылками.
Роу рассеянно кивнул. Зауэрман поймал его взгляд, насторожённо ощупывавший углы комнаты.
— Тут можно говорить свободно, — сказал он.
Роу перевёл, взгляд на испанца.
— Генерал дон Франсиско Франко-и-Багамонде, — представил генерала Зауэрман.
Франко молча поклонился и сел.
Не считаясь с риском показаться невежливым, Роу внимательно оглядел испанца — он знал его только со слов шефа. Чорт возьми, лошадка, на которую ставила Англия, не производила впечатления своими статями, но… Лондону видней! Что ж, присутствие Франко у Зауэрмана упрощало дело: для свидания именно с ним Роу и прилетел сюда. Поручение шефа будет выполнено на целые сутки раньше. Роу без предисловий сказал Франко, глядя на него холодными глазами:
— Вы больше не должны откладывать своё путешествие в Африку, генерал.
Франко быстро оглянулся на Зауэрмана, прислонившегося к буфету с рюмкой в руках. У немца был вид человека, совершенно не заинтересованного происходящим.
Франко перевёл взгляд на Роу.
— Там ещё не все готово…
— Поэтому вам и следует быть там! — жёстко сказал Роу.
— Я вполне доверяю моим людям. Если они…
Роу перебил:
— Вы сами должны быть там. — Он перегнулся через стол. — Больше ждать нельзя!
На этот раз Франко повернулся к немцу всем корпусом и заговорил по-испански. Он выбрасывал слова раздражённо, с необыкновенною быстротой. Зауэрман слушал, не поднимая глаз. Можно было подумать, что и это его не касается. Впрочем, почти так оно и было. С тех пор как здесь появился представитель британской секретной службы, Зауэрман перестал чувствовать себя резидентом абвера: англичане платили Зауэрману больше, чем немцы. По логике людей, привыкших торговать собою, хозяином в этой комнате был сейчас англичанин — за него платила Англия.
Роу не знал испанского и без церемоний перебил Франко:
— Мой самолёт ждёт вас сегодня ночью. — И, видя, что Франко снова хочет заговорить, добавил: — Вы, Зауэрман, проводите генерала до Тетуана.
— А что делать в Тетуане? — спросил немец.
— Сдадите поручение коммерции советнику Лангенгейму.
Перед уходом Роу ещё раз обернулся к Франко:
— Сегодня десятое июля?
Франко сердито молчал. Ответил Зауэрман:
— Десятое.
— Недели вполне достаточно, — сказал Роу таким тоном, будто сам сейчас принял такое решение, хотя именно этот срок был определён шефом. — Семнадцатого мы хотим услышать условный сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо».
Насупившийся Франко продолжал молчать, но, увидев, что Роу пошёл к двери, не выдержал, протестующим жестом остановил Роу и истерически выкрикнул:
— Я не могу принять предложение!
Роу остановился и с насмешливым удивлением спросил:
— Какое… предложение?
— Ваше предложение.
Роу сделал паузу и веско проговорил:
— Это приказ, сеньор.
Роу видел, как под загаром, покрывающим кожу генерала, отливает кровь и лицо его делается светложелтым, даже, как казалось Роу, зеленоватым.
— Но ведь по такому сигналу генерал Санхурхо вылетит из Португалии, — быстро проговорил Франко. — Он глава хунты. Он будет руководить движением. Есть благословение… святого отца.
— Мы хорошо знаем, что вы добрый католик, генерал, и поэтому заранее согласовали все. Его святейшество папа пришлёт вам своё благословение позже.
— Вы не знаете Санхурхо!.. Я не ручаюсь за мою жизнь.
— За вашу жизнь?.. Единственный каудильо — вы! — Роу едва не улыбнулся, вспомнив слова шефа, и ободряюще сказал: — Есть старая испанская пословица, генерал: «Мир дрожит, когда шевелится Испания».
— О да, это сказал великий король Филипп II, — с гордостью проговорил Франко.
— Это можно и забыть. Гораздо важнее, что теперь это скажете вы.
Франко поднялся и, закинув голову, без тени иронии сказал:
— Я заставлю мир дрожать.
3
В Советском Союзе произошло событие, привлёкшее к себе внимание народов всего мира. Все прогрессивное и передовое в рядах человечества напряжённо следило за развитием этого исторического события.
Но были на земле, — на пяти шестых её поверхности, — и такие люди, которым хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, спрятать голову под подушку и сделать вид, что в мире ничего не произошло.
Им хотелось так поступить, но они не решались.
Как бы ни пытались они убедить друг друга в обратном, но большинство из них вынуждено было себе сознаться, что событие, которое, по их мнению, не должно было иметь никакого влияния на ход истории западноевропейских стран, прежде всего потому, что оно произошло на востоке Европы, во-вторых, потому, что оно имело, по их мнению, чисто внутренний характер, в-третьих, потому, что во всем капиталистическом мире были приняты все допустимые и недопустимые меры, чтобы извратить истинный смысл этого события, — все же, вопреки всему, это событие оказывало непосредственное влияние на жизнь всей Европы и даже на жизнь всего мира. Людьми, не желавшими это признать публично, но с горечью признававшимися в этом самим себе, были правители и правые политические деятели большинства европейских стран.
Событием, о котором идёт речь, было опубликование проекта новой Конституции СССР, великой хартии осуществлённых прав трудящегося человека, хартии победы социализма в СССР. Это был ещё только проект, он ещё только обсуждался страной, но его революционизирующее действие уже сказывалось на жизни народов далеко за пределами Советского Союза.
В числе многих других стран, это событие было с энтузиазмом встречено и демократической общественностью Франции. Оно придало новые силы французскому пролетариату, ведомому Коммунистической партией Франции в активной и последовательной борьбе с реакцией. Движение, закончившееся оформлением Народного фронта и образованием правительства Народного фронта, с наибольшей мощью проявило себя в традиционной демонстрации 14 июля, посвящённой историческому дню взятия Бастилии в 1789 году.
Никогда ещё на всем протяжении её бурной истории французская столица не видела манифестации такой силы и такой сплочённости: миллионы парижан шагали по её улицам и бульварам, митинговали на её площадях и перед её дворцами. И ни одна фашистская шавка не смела высунуть морду из подворотни. В этот день французский народ показал, что он стоит сплочённым фронтом, не уступит своих позиций и готов переломить хребет пробирающемуся во Францию фашизму. Почти миллион парижан принёс в этот день клятву верности делу народа. Трудовая Франция все отчётливее понимала, что её злейший враг — фашизм. Французы поняли, что в Германии и Италии фашизм мог прийти к власти только потому, что в результате подлой политики социал-демократов рабочий класс оказался политически расколотым и разоружённым в критический момент, требовавший его действий. Все меньше оставалось французов, которые не поняли бы, что фашизм — это бешеная реакция, что фашизм — это война. У всех перед глазами был урок Германии. Все видели, что германский фашизм является зачинщиком нового крестового похода против Советского Союза. Миллионные массы трудящихся всех стран все отчётливее сознавали, что «хозяева» буржуазных государств, все эти «тысячи», «сотни» и «десятки» «семейств» банкиров и промышленных королей, ненавидят СССР лютой ненавистью, потому что Советская страна — это светлое будущее всего человечества.
Борьба против антисоветских замыслов стала для каждого народа борьбой за свои собственные кровные интересы. Простые люди всех стран все яснее сознавали свои силы и считали, что не за горами время, когда они приведут эти силы в действие. Тогда наступит конец всем тысячам, сотням и десяткам «династий» угольных, стальных, нефтяных и всяких иных «королей». Чем больше простые люди присматривались к происходящему в мире, тем яснее им становилось, что залог успеха борьбы — единство. Первое, что нужно было сделать, — создать единый фронт, установить единство действий рабочих на каждом предприятии, служащих — в каждом учреждении, всех вместе — в каждом районе, в каждой стране, во всем мире. Единство действий трудящихся в национальном и международном масштабе — вот могучее оружие, которое сделает трудовой люд способным не только к успешной обороне, но и к наступлению против фашизма, против войны!
Чем успешнее шло дело объединения народных масс вокруг лозунгов Народного фронта, тем многочисленнее становились аудитории, перед которыми выступали коммунисты. Народ хотел их слушать, народ тянулся к правде, которую они несли. Когда на митинге 14 июля Торез привёл в своей речи слова Ленина, кто-то из толпы крикнул:
— Повторите!.. Мы должны это запомнить!
Торез громко и раздельно, чтобы было слышно самым дальним, повторил:
— Ленин говорит, что жизнь возьмёт своё. Пусть буржуазия мечется, злобствует до умопомрачения, пересаливает, делает глупости, заранее мстит большевикам и старается перебить (в Индии, в Венгрии, в Германии и т.д.) лишние сотни, тысячи, сотни тысяч завтрашних или вчерашних большевиков: поступая так, буржуазия поступает, как поступали все осуждённые историей на гибель классы. Коммунисты должны знать, что будущее во всяком случае принадлежит им, и потому мы можем (и должны) соединять величайшую страстность в великой революционной борьбе с наиболее хладнокровным и трезвым учётом бешеных метаний буржуазии.
Сто тысяч рабочих, стоявших перед Торезом, вслушивались в каждый шорох усилителя…
Это происходило в Париже 14 июля 1936 года.
На рассвете 17 июля 1936 года радиостанция Мелильи в Испанском Марокко послала в эфир условный сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо».
Африканские владения Испании и протектораты Ифни, Рио де Оро и Фернандо-По, Канарские и Балеарские острова, за исключением Менорки, оказались в руках мавров и иностранного легиона, поднятых генералами-предателями на бунт против правительства Испанской республики.
«Над всей Испанией безоблачное небо…»
Восемнадцатого сигнал был принят в Севилье, где военным губернатором был предатель, вечно пьяный генерал-»социалист» Кейпо де Льяно. Он вывел на улицу войска гарнизона и поднял мятеж. Он роздал оружие фалангистам, снова у всех на глазах напялившим зелёные шапки.
«Над всей Испанией безоблачное небо…» — повторяла Мелилья. Офицеры-изменники выводили на улицы свои банды в городах южной Испании: в Кадиксе, Гренаде, Кордове.
На севере генерал Эмилио Мола возглавил мятеж в Бургосе, Памплоне, Сарагоссе, Саламанке.
Организованный британской секретной службой, с ведома французской разведки, на американские деньги, щедро раздаваемые руками немецких разведчиков, генеральский мятеж начался.
Заносчивые испанские гранды в генеральских мундирах и во фраках дипломатов превратились в простых агентов иностранных разведок. Этим изменникам, утратившим право называться испанцами, в качестве награды за победу над народом было обещано то, что и в прежние времена давалось шайкам наёмников: города и села на поток и разграбление.
Совершенно так же, как в те «добрые» старые времена, отозвался на события и святейший отец из Рима. «Наместник Христа, преемник святого Петра», Пий XI прислал своей чёрной монашеской армии в Испании апостольское благословение на войну с народом. Священники пятидесяти тысяч католических церквей и монахи пяти тысяч католических монастырей Испании должны были шпионить, предавать, стрелять из-за угла в республиканцев, разлагать их тыл. Клеветой на республику, церковными карами для её сторонников и индульгенциями для каждого, кто совершит любое преступление против народа.
Но, несмотря на все это, несмотря на широкую помощь международного капитала, несмотря на активную поддержку германо-итальянского фашизма, просчёты мятежников следовали один за другим, начиная с первого дня восстания. Гарнизоны многих городов остались верны республике; флот и авиация почти вовсе не откликнулись на изменнический призыв мятежных генералов. В крупных городах с сильною прослойкою рабочего населения мятеж был подавлен в первые же часы.
Одно из самых тяжёлых сражений пришлось выдержать рабочим Мадрида у Инженерной казармы Ла Монтанья. В ней собралось большое число офицеров и несколько тысяч солдат. Уверяя солдат в том, что «красные» убивают всех военных, офицеры пытались повести их в бой. Однако вопреки реакционной военной теории, говорившей, что почти не вооружённые рабочие, наспех организованные в военные дружины, ничего не смогут поделать с отлично оснащёнными войсками, засевшими на возвышенности за толстыми стенами, вопреки буржуазному «здравому смыслу», казармы были взяты народом.
Севильские рабочие, у которых не было никакого оружия, четыре дня боролись с наступавшими мятежниками, отстаивая квартал за кварталом, пуская в ход своё единственное средство защиты — ножи и горячее масло. Женщины кипятили масло и под градом пуль несли его в кувшинах своим мужьям и братьям, забаррикадировавшимся в домах. В Барселоне рабочие разгромили мятежников и перебили их вожаков. Так было и в Малаге, в Картахене, Бильбао, Валенсии, Аликанте.
Испанский народ давал своему демократическому правительству время понять, насколько правы были коммунисты, когда предсказывали мятеж и требовали вооружения народа. Мятеж генералов, рассчитанный на быстрый «переворот», провалился, превратившись в затяжную войну генералов с народом. Это требовало серьёзных выводов правительства. Народ ждал их.
В Испании началась первая общеевропейская битва второй мировой войны, затевавшейся мировой реакцией.
И едва ли не с первых же дней этой битвы народные массы многих европейских стран, разбуженные призывами, доносившимися из Москвы, поняли, что их правительства, вплоть до так называемых «социалистических кабинетов», идут на помощь не жертве восстания — законному правительству Испанской республики, а мятежникам. Фашистские правительства Германии и Италии старались замаскировать свою военную помощь мятежникам, которые после первых неудач оказались в критическом положении. Но Гитлер и Муссолини были с такою наглядностью разоблачены Советским Союзом, что всему миру стало ясно: происходит не что иное, как самая наглая, самая циничная военная интервенция с целью установить фашистский режим на Пиренейском полуострове.
Как только это обнаружилось, международная солидарность трудового люда привела в движение огромные людские массы во всех странах мира. Всюду — от Китая до Мексики, от Болгарии до Канады — началось движение солидарности с испанским народом. Сотни и тысячи антифашистов стремились в ряды армии Испанской республики. Через десятки границ пробирались они на помощь своим испанским братьям. Бойцы, из которых потом был сформирован целый польский батальон Домбровского, сумели поодиночке и небольшими группами вырваться из фашизированной Польши, проехать через враждебную фашистскую Германию, через Францию, правительство которой уже выступило в роли организатора «невмешательства». Простые люди десятков национальностей, — рабочие и интеллигенция, — шли исполнить свой долг.
Началось великое сражение демократии с фашизмом.
Но были на земле, — на пяти шестых её поверхности, — и такие люди, которым хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, спрятать голову под подушку и сделать вид, что в мире ничего не произошло.
Им хотелось так поступить, но они не решались.
Как бы ни пытались они убедить друг друга в обратном, но большинство из них вынуждено было себе сознаться, что событие, которое, по их мнению, не должно было иметь никакого влияния на ход истории западноевропейских стран, прежде всего потому, что оно произошло на востоке Европы, во-вторых, потому, что оно имело, по их мнению, чисто внутренний характер, в-третьих, потому, что во всем капиталистическом мире были приняты все допустимые и недопустимые меры, чтобы извратить истинный смысл этого события, — все же, вопреки всему, это событие оказывало непосредственное влияние на жизнь всей Европы и даже на жизнь всего мира. Людьми, не желавшими это признать публично, но с горечью признававшимися в этом самим себе, были правители и правые политические деятели большинства европейских стран.
Событием, о котором идёт речь, было опубликование проекта новой Конституции СССР, великой хартии осуществлённых прав трудящегося человека, хартии победы социализма в СССР. Это был ещё только проект, он ещё только обсуждался страной, но его революционизирующее действие уже сказывалось на жизни народов далеко за пределами Советского Союза.
В числе многих других стран, это событие было с энтузиазмом встречено и демократической общественностью Франции. Оно придало новые силы французскому пролетариату, ведомому Коммунистической партией Франции в активной и последовательной борьбе с реакцией. Движение, закончившееся оформлением Народного фронта и образованием правительства Народного фронта, с наибольшей мощью проявило себя в традиционной демонстрации 14 июля, посвящённой историческому дню взятия Бастилии в 1789 году.
Никогда ещё на всем протяжении её бурной истории французская столица не видела манифестации такой силы и такой сплочённости: миллионы парижан шагали по её улицам и бульварам, митинговали на её площадях и перед её дворцами. И ни одна фашистская шавка не смела высунуть морду из подворотни. В этот день французский народ показал, что он стоит сплочённым фронтом, не уступит своих позиций и готов переломить хребет пробирающемуся во Францию фашизму. Почти миллион парижан принёс в этот день клятву верности делу народа. Трудовая Франция все отчётливее понимала, что её злейший враг — фашизм. Французы поняли, что в Германии и Италии фашизм мог прийти к власти только потому, что в результате подлой политики социал-демократов рабочий класс оказался политически расколотым и разоружённым в критический момент, требовавший его действий. Все меньше оставалось французов, которые не поняли бы, что фашизм — это бешеная реакция, что фашизм — это война. У всех перед глазами был урок Германии. Все видели, что германский фашизм является зачинщиком нового крестового похода против Советского Союза. Миллионные массы трудящихся всех стран все отчётливее сознавали, что «хозяева» буржуазных государств, все эти «тысячи», «сотни» и «десятки» «семейств» банкиров и промышленных королей, ненавидят СССР лютой ненавистью, потому что Советская страна — это светлое будущее всего человечества.
Борьба против антисоветских замыслов стала для каждого народа борьбой за свои собственные кровные интересы. Простые люди всех стран все яснее сознавали свои силы и считали, что не за горами время, когда они приведут эти силы в действие. Тогда наступит конец всем тысячам, сотням и десяткам «династий» угольных, стальных, нефтяных и всяких иных «королей». Чем больше простые люди присматривались к происходящему в мире, тем яснее им становилось, что залог успеха борьбы — единство. Первое, что нужно было сделать, — создать единый фронт, установить единство действий рабочих на каждом предприятии, служащих — в каждом учреждении, всех вместе — в каждом районе, в каждой стране, во всем мире. Единство действий трудящихся в национальном и международном масштабе — вот могучее оружие, которое сделает трудовой люд способным не только к успешной обороне, но и к наступлению против фашизма, против войны!
Чем успешнее шло дело объединения народных масс вокруг лозунгов Народного фронта, тем многочисленнее становились аудитории, перед которыми выступали коммунисты. Народ хотел их слушать, народ тянулся к правде, которую они несли. Когда на митинге 14 июля Торез привёл в своей речи слова Ленина, кто-то из толпы крикнул:
— Повторите!.. Мы должны это запомнить!
Торез громко и раздельно, чтобы было слышно самым дальним, повторил:
— Ленин говорит, что жизнь возьмёт своё. Пусть буржуазия мечется, злобствует до умопомрачения, пересаливает, делает глупости, заранее мстит большевикам и старается перебить (в Индии, в Венгрии, в Германии и т.д.) лишние сотни, тысячи, сотни тысяч завтрашних или вчерашних большевиков: поступая так, буржуазия поступает, как поступали все осуждённые историей на гибель классы. Коммунисты должны знать, что будущее во всяком случае принадлежит им, и потому мы можем (и должны) соединять величайшую страстность в великой революционной борьбе с наиболее хладнокровным и трезвым учётом бешеных метаний буржуазии.
Сто тысяч рабочих, стоявших перед Торезом, вслушивались в каждый шорох усилителя…
Это происходило в Париже 14 июля 1936 года.
На рассвете 17 июля 1936 года радиостанция Мелильи в Испанском Марокко послала в эфир условный сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо».
Африканские владения Испании и протектораты Ифни, Рио де Оро и Фернандо-По, Канарские и Балеарские острова, за исключением Менорки, оказались в руках мавров и иностранного легиона, поднятых генералами-предателями на бунт против правительства Испанской республики.
«Над всей Испанией безоблачное небо…»
Восемнадцатого сигнал был принят в Севилье, где военным губернатором был предатель, вечно пьяный генерал-»социалист» Кейпо де Льяно. Он вывел на улицу войска гарнизона и поднял мятеж. Он роздал оружие фалангистам, снова у всех на глазах напялившим зелёные шапки.
«Над всей Испанией безоблачное небо…» — повторяла Мелилья. Офицеры-изменники выводили на улицы свои банды в городах южной Испании: в Кадиксе, Гренаде, Кордове.
На севере генерал Эмилио Мола возглавил мятеж в Бургосе, Памплоне, Сарагоссе, Саламанке.
Организованный британской секретной службой, с ведома французской разведки, на американские деньги, щедро раздаваемые руками немецких разведчиков, генеральский мятеж начался.
Заносчивые испанские гранды в генеральских мундирах и во фраках дипломатов превратились в простых агентов иностранных разведок. Этим изменникам, утратившим право называться испанцами, в качестве награды за победу над народом было обещано то, что и в прежние времена давалось шайкам наёмников: города и села на поток и разграбление.
Совершенно так же, как в те «добрые» старые времена, отозвался на события и святейший отец из Рима. «Наместник Христа, преемник святого Петра», Пий XI прислал своей чёрной монашеской армии в Испании апостольское благословение на войну с народом. Священники пятидесяти тысяч католических церквей и монахи пяти тысяч католических монастырей Испании должны были шпионить, предавать, стрелять из-за угла в республиканцев, разлагать их тыл. Клеветой на республику, церковными карами для её сторонников и индульгенциями для каждого, кто совершит любое преступление против народа.
Но, несмотря на все это, несмотря на широкую помощь международного капитала, несмотря на активную поддержку германо-итальянского фашизма, просчёты мятежников следовали один за другим, начиная с первого дня восстания. Гарнизоны многих городов остались верны республике; флот и авиация почти вовсе не откликнулись на изменнический призыв мятежных генералов. В крупных городах с сильною прослойкою рабочего населения мятеж был подавлен в первые же часы.
Одно из самых тяжёлых сражений пришлось выдержать рабочим Мадрида у Инженерной казармы Ла Монтанья. В ней собралось большое число офицеров и несколько тысяч солдат. Уверяя солдат в том, что «красные» убивают всех военных, офицеры пытались повести их в бой. Однако вопреки реакционной военной теории, говорившей, что почти не вооружённые рабочие, наспех организованные в военные дружины, ничего не смогут поделать с отлично оснащёнными войсками, засевшими на возвышенности за толстыми стенами, вопреки буржуазному «здравому смыслу», казармы были взяты народом.
Севильские рабочие, у которых не было никакого оружия, четыре дня боролись с наступавшими мятежниками, отстаивая квартал за кварталом, пуская в ход своё единственное средство защиты — ножи и горячее масло. Женщины кипятили масло и под градом пуль несли его в кувшинах своим мужьям и братьям, забаррикадировавшимся в домах. В Барселоне рабочие разгромили мятежников и перебили их вожаков. Так было и в Малаге, в Картахене, Бильбао, Валенсии, Аликанте.
Испанский народ давал своему демократическому правительству время понять, насколько правы были коммунисты, когда предсказывали мятеж и требовали вооружения народа. Мятеж генералов, рассчитанный на быстрый «переворот», провалился, превратившись в затяжную войну генералов с народом. Это требовало серьёзных выводов правительства. Народ ждал их.
В Испании началась первая общеевропейская битва второй мировой войны, затевавшейся мировой реакцией.
И едва ли не с первых же дней этой битвы народные массы многих европейских стран, разбуженные призывами, доносившимися из Москвы, поняли, что их правительства, вплоть до так называемых «социалистических кабинетов», идут на помощь не жертве восстания — законному правительству Испанской республики, а мятежникам. Фашистские правительства Германии и Италии старались замаскировать свою военную помощь мятежникам, которые после первых неудач оказались в критическом положении. Но Гитлер и Муссолини были с такою наглядностью разоблачены Советским Союзом, что всему миру стало ясно: происходит не что иное, как самая наглая, самая циничная военная интервенция с целью установить фашистский режим на Пиренейском полуострове.
Как только это обнаружилось, международная солидарность трудового люда привела в движение огромные людские массы во всех странах мира. Всюду — от Китая до Мексики, от Болгарии до Канады — началось движение солидарности с испанским народом. Сотни и тысячи антифашистов стремились в ряды армии Испанской республики. Через десятки границ пробирались они на помощь своим испанским братьям. Бойцы, из которых потом был сформирован целый польский батальон Домбровского, сумели поодиночке и небольшими группами вырваться из фашизированной Польши, проехать через враждебную фашистскую Германию, через Францию, правительство которой уже выступило в роли организатора «невмешательства». Простые люди десятков национальностей, — рабочие и интеллигенция, — шли исполнить свой долг.
Началось великое сражение демократии с фашизмом.
4
Зинна угнетало вынужденное безделье.
В Севилье бои, баррикады в Барселоне, огонь в Мадриде, а он в безопасности, в Москве? На помощь республиканцам идут добровольцы со всех концов мира, а он здесь? Ездит по клубам и поёт!.. Рукоплескания, которыми москвичи встречали «Болотных солдат» и «Красный Веддинг», доставлявшие ему прежде столько творческой радости, перестали удовлетворять.
События уже показали всем, что мятеж Франко и Мола не простой офицерский бунт кучки заговорщиков, а тщательно подготовленный поход международного фашизма на демократию. Мятеж вызвал в Испании гражданскую войну, грозившую затянуться. Место Зинна было там, на полях сражений Андалузии и Каталонии, на боевых рубежах Кастилии, Наварры и Астурии! Все звало его туда. Неожиданная задержка с французской визой выводила его из себя.
Что же привлекало его в этот душный вечер в летний театр, да ещё прямо ко второму акту?.. Только название пьесы «Салют, Испания!..»
Широкая дверь театрального фойе отворилась. В сад хлынула публика. Зинн не заметил, как к нему подошёл небольшого роста крепыш с круглым добродушным лицом, словно освещённым сиянием весёлых, немного лукавых глаз. Человек этот положил на плечо Зинну небольшую крепкую руку с короткими сильными пальцами. На хорошем немецком языке сказал:
— Товарищ Зинн грустит?
Это было сказано с тем особенным задорным добродушием, по которому Зинн сразу и безошибочно узнал Иштвана Бартока, старого знакомца, венгерского коммуниста, поселившегося после мировой войны в России и ставшего теперь популярным советским писателем.
— Я думал, тебя давно нет в Москве, — сказал Барток, подсаживаясь к Зинну.
Зинн с досадою рассказал о затруднениях с визами:
— Я мог ждать чего угодно, но не того, что встречу препятствия со стороны французского посольства.
— Чем французские правые социалисты лучше других? — с усмешкою спросил Барток.
Зинн сердито посмотрел на него.
— Я не хочу, чтобы сейчас меня лишали права драться за свободу испанских рабочих, как я дрался за свободу наших немецких рабочих, как готов драться на любых баррикадах, где будет итти бой с реакцией! Не хочу, чтобы мне мешал кто бы то ни было, во имя чего бы то ни было…
Барток взял Зинна под руку и повёл в боковую аллею, где не было публики.
— Я тебя не только люблю, Гюнтер, но и знаю. Поэтому… поступай так, как тебе подсказывает совесть революционера. Иди туда, куда она тебя зовёт. — Барток усмехнулся и заглянул ему в глаза. — Вот там-то мы с тобой и встретимся!
— Ты… ты шутишь?!
Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок.
— Антракт окончен!
Они вошли в зал.
Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки.
Генерал на сцене отдал приказ:
«Выставить живую баррикаду!»
Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии.
Фашистские солдаты стали за этой живой преградой.
Смолкли выстрелы республиканцев…
Тогда старая мать крикнула:
«Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте…»
С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ…
В Севилье бои, баррикады в Барселоне, огонь в Мадриде, а он в безопасности, в Москве? На помощь республиканцам идут добровольцы со всех концов мира, а он здесь? Ездит по клубам и поёт!.. Рукоплескания, которыми москвичи встречали «Болотных солдат» и «Красный Веддинг», доставлявшие ему прежде столько творческой радости, перестали удовлетворять.
События уже показали всем, что мятеж Франко и Мола не простой офицерский бунт кучки заговорщиков, а тщательно подготовленный поход международного фашизма на демократию. Мятеж вызвал в Испании гражданскую войну, грозившую затянуться. Место Зинна было там, на полях сражений Андалузии и Каталонии, на боевых рубежах Кастилии, Наварры и Астурии! Все звало его туда. Неожиданная задержка с французской визой выводила его из себя.
Что же привлекало его в этот душный вечер в летний театр, да ещё прямо ко второму акту?.. Только название пьесы «Салют, Испания!..»
Широкая дверь театрального фойе отворилась. В сад хлынула публика. Зинн не заметил, как к нему подошёл небольшого роста крепыш с круглым добродушным лицом, словно освещённым сиянием весёлых, немного лукавых глаз. Человек этот положил на плечо Зинну небольшую крепкую руку с короткими сильными пальцами. На хорошем немецком языке сказал:
— Товарищ Зинн грустит?
Это было сказано с тем особенным задорным добродушием, по которому Зинн сразу и безошибочно узнал Иштвана Бартока, старого знакомца, венгерского коммуниста, поселившегося после мировой войны в России и ставшего теперь популярным советским писателем.
— Я думал, тебя давно нет в Москве, — сказал Барток, подсаживаясь к Зинну.
Зинн с досадою рассказал о затруднениях с визами:
— Я мог ждать чего угодно, но не того, что встречу препятствия со стороны французского посольства.
— Чем французские правые социалисты лучше других? — с усмешкою спросил Барток.
Зинн сердито посмотрел на него.
— Я не хочу, чтобы сейчас меня лишали права драться за свободу испанских рабочих, как я дрался за свободу наших немецких рабочих, как готов драться на любых баррикадах, где будет итти бой с реакцией! Не хочу, чтобы мне мешал кто бы то ни было, во имя чего бы то ни было…
Барток взял Зинна под руку и повёл в боковую аллею, где не было публики.
— Я тебя не только люблю, Гюнтер, но и знаю. Поэтому… поступай так, как тебе подсказывает совесть революционера. Иди туда, куда она тебя зовёт. — Барток усмехнулся и заглянул ему в глаза. — Вот там-то мы с тобой и встретимся!
— Ты… ты шутишь?!
Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок.
— Антракт окончен!
Они вошли в зал.
Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки.
Генерал на сцене отдал приказ:
«Выставить живую баррикаду!»
Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии.
Фашистские солдаты стали за этой живой преградой.
Смолкли выстрелы республиканцев…
Тогда старая мать крикнула:
«Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте…»
С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ…