Страница:
Но если бы генерал Шверер был способен более глубоко анализировать события, он понял бы, что тут дело вовсе не в личной антипатии к нему этого краснолицего американца, который, кстати говоря, решительно ничего не имел против самого Шверера. Паркер выполнял задание своих вашингтонских начальников, ведших большую и сложную игру не только в Европе, но и в Азии. А они считали, что пришло время подумать об изгнании из Китая всех иных потенциальных завоевателей и продавцов, кроме самих янки.
Шверер был одной из жертв этой новой фазы сложной игры мистера Ванденгейма и его высоких партнёров, которые ради завоевания в будущем китайского рынка считали необходимым помочь Чан Кай-ши не чужими немецкими руками, а своими собственными американскими долларами.
18
19
20
Шверер был одной из жертв этой новой фазы сложной игры мистера Ванденгейма и его высоких партнёров, которые ради завоевания в будущем китайского рынка считали необходимым помочь Чан Кай-ши не чужими немецкими руками, а своими собственными американскими долларами.
18
Гаусс ничего не имел против штатской одежды, когда видел её на другом. Но в применении к самому себе он испытывал к партикулярному платью антипатию более острую, чем простое презрение. Ведь в конце концов вполне порядочным можно считать только того, на ком мундир немецкого офицера.
Даже в стране со столь дурно организованным тылом, как Испания, соображения безопасности не могли заставить его снять мундир, как он не снял бы его, отправляясь в былое время в любую из немецких колоний. К сожалению, этих колоний пока не было…
Единственное, на что он пошёл, уступая просьбам дипломатов не привлекать взоров многочисленных иностранных журналистов во франкистском тылу, — надел поверх мундира штатское пальто. Впрочем, монокль в глазу, спина, как в корсете, и окружающая Гаусса свора непрерывно щёлкающих каблуками «штатских» субъектов не могли бы обмануть даже самого недогадливого наблюдателя.
Хотя Гаусс и приехал сюда с правом командовать и распоряжаться, он не хотел, до времени, принимать участие в военных решениях франкистов. Он не раз внутренне усмехался, читая распоряжения испанских генералов.
Миновав Бургос, он из Виго проехал прямо в Сеговию, на участок генерала Мола, руководившего операцией по наступлению на Мадрид с севера. По расчётам Мола, падение Мадрида должно было произойти к 7 ноября.
Операция развивалась для франкистов успешно. Уже были взяты Вальдеморо, Торрехон, Пинто. Уже несколько дней шли бои в Карабанчеле и в Университетском городке, которые можно было считать боями в самом Мадриде. Французский мост уже несколько раз переходил из рук в руки; марокканцы однажды перешли на восточную сторону Галисийского моста, к самому Северному вокзалу.
Падение республиканской столицы казалось вопросом нескольких дней.
На 7 ноября был разработан церемониал вступления франкистов в Мадрид. Мола должен был въехать на Пуэрта дель Соль на белом коне и произнести самую короткую и самую выразительную речь, какую когда-либо произносил победитель: «Я здесь».
Столица была обещана марокканцам и Иностранному легиону на три дня.
На запертых дверях домов представителей пятой колонны уже появились охранные грамоты многочисленных иностранных посольств и консульств. За закрытыми ставнями этих домов готовились флаги и букеты для встречи мятежников и списки тех, кого, по мнению иностранных послов и испанских реакционеров, следовало посадить в тюрьмы или попросту уничтожить.
Перед радиоагитаторами политической службы франкистов росли вороха иностранных газет, соревнующихся в предсказаний часа вступления франкистов в Мадрид. По их следам шла и французская пресса. И не только реакционная. Французские социалисты во главе с Блюмом вторили крайним правым, даже опережали их в изобретении способов окончательного и скорейшего удушения Испанской республики. Английская пресса, славившаяся осведомлённостью, давала сообщения «из авторитетных источников» о том, что Мадрид падёт уже пятого, но официальный въезд Мола состоится седьмого.
Цена всем этим предсказаниям была равна нулю.
Если бы правительство Испанской республики подняло голос, весь мир, мир простых людей, миллионами глаз вглядывавшихся в строки телеграмм, понял бы, что победный шум франкистов рассчитан главным образом на тех, чьи биржевые дела зависят от успехов «каудильо».
Но правительство Ларго Кабальеро хранило молчание.
Курсы испанских бумаг на биржах Парижа и Лондона ползли вверх.
…Гаусс сожалел, что массив гигантского парка Каса дель Кампо делает невозможным визуальное наблюдение за наиболее интересующим его участком. Гаусс уже дважды менял наблюдательный пункт. Он счёл себя вправе пренебречь всеми предостережениями адъютантов и, вместо того чтобы возиться с картами в кабинете, самому влезть на колокольню. Это ещё не был тот фронт, где рвутся снаряды и свистят пули, — на таком фронте он не был никогда в жизни и, вероятно, не побывает. Но все же и оттуда, где он сейчас находился, отчётливо слышались залпы батарей, видны были разрывы снарядов и клубки шрапнелей.
Гаусс приказал дать разведсводку со схемой расположения противника.
Он посмотрел на карту. Его интересовало, какие республиканские части обороняют район парка и Университетского городка. Там значилась Интернациональная бригада. Своим правым флангом она примыкала к группе анархистов.
— А ПОУМ?.. Где милиция ПОУМ? — спросил Гаусс.
Это было сказано таким недовольным тоном, словно стоявшие рядом с ним офицеры распоряжались дислоцированием частей и по ту сторону фронта. Офицеры переглянулись, как бы спрашивая: «Кто из нас допустил такую грубую ошибку, что ни один участок республиканского фронта не был занят милиционерами Нина?»
Затянутым в перчатку пальцем Гаусс ткнул в то место, где жирная красная черта, проведённая у края Каса дель Кампо, обозначала расположение Интернациональной бригады.
— Эти наделают хлопот.
Пробежав всю линию фронта, палец остановился на правом фланге франкистов.
— Только идиоты могли ослабить этот фланг.
— Тут у красных бригада Листера, она очень потрёпана, — доложил Отто.
Гаусс поднял палец так, точно хотел постучать по лбу адъютанта.
— Учись смотреть не только на номера частей, но и на имена их командиров… Своих и вражеских!
Он повернулся и стал спускаться с колокольни.
Сквозь кожу перчатки Гаусс чувствовал холодную шероховатость каменной стены. Он осторожно ступал со ступеньки на ступеньку. Они были крутые и высокие, с обтёртыми до блеска краями.
На середине лестницы генерал приостановился и, не оборачиваясь, сказал Отто:
— Сейчас же поезжай к тому из офицеров, кто наблюдает за этими… — он нервно потёр висок. — Одним словом: на участках против Интернациональной бригады и этого, как его… Листера необходимо пустить в ход наши новые огнемёты. Иначе там будет много хлопот!.. Больше, чем по силам этим испанцам, — с презрением добавил он.
Когда Отто уже повернулся было, чтобы итти исполнять приказание, генерал вдруг окликнул его:
— Постой-ка! Скажи там, чтобы ни артиллерия, ни бомбардировщики не повредили телефонную станцию в Мадриде.
— Слушаю-с.
Гаусс пожевал губами и, глядя в глаза адъютанту, добавил:
— М-мм… Эти дураки там, у Мола, чего доброго, не понимают, что станция будет нужна им самим! — Он махнул рукой и неожиданно сердито бросил: — Иди!
Гауссу показалось, будто в глазах Отто мелькнула усмешка, хотя генерал и был уверен: здесь никто не знает, что пакет акций мадридской телефонной компании, по дешёвке скупленный у испанцев, лежит у него в кармане. Он, нахмурившись, неприязненно посмотрел в удаляющуюся спину адъютанта и продолжал осторожно, по-стариковски подрагивая коленками, спускаться с колокольни.
Даже в стране со столь дурно организованным тылом, как Испания, соображения безопасности не могли заставить его снять мундир, как он не снял бы его, отправляясь в былое время в любую из немецких колоний. К сожалению, этих колоний пока не было…
Единственное, на что он пошёл, уступая просьбам дипломатов не привлекать взоров многочисленных иностранных журналистов во франкистском тылу, — надел поверх мундира штатское пальто. Впрочем, монокль в глазу, спина, как в корсете, и окружающая Гаусса свора непрерывно щёлкающих каблуками «штатских» субъектов не могли бы обмануть даже самого недогадливого наблюдателя.
Хотя Гаусс и приехал сюда с правом командовать и распоряжаться, он не хотел, до времени, принимать участие в военных решениях франкистов. Он не раз внутренне усмехался, читая распоряжения испанских генералов.
Миновав Бургос, он из Виго проехал прямо в Сеговию, на участок генерала Мола, руководившего операцией по наступлению на Мадрид с севера. По расчётам Мола, падение Мадрида должно было произойти к 7 ноября.
Операция развивалась для франкистов успешно. Уже были взяты Вальдеморо, Торрехон, Пинто. Уже несколько дней шли бои в Карабанчеле и в Университетском городке, которые можно было считать боями в самом Мадриде. Французский мост уже несколько раз переходил из рук в руки; марокканцы однажды перешли на восточную сторону Галисийского моста, к самому Северному вокзалу.
Падение республиканской столицы казалось вопросом нескольких дней.
На 7 ноября был разработан церемониал вступления франкистов в Мадрид. Мола должен был въехать на Пуэрта дель Соль на белом коне и произнести самую короткую и самую выразительную речь, какую когда-либо произносил победитель: «Я здесь».
Столица была обещана марокканцам и Иностранному легиону на три дня.
На запертых дверях домов представителей пятой колонны уже появились охранные грамоты многочисленных иностранных посольств и консульств. За закрытыми ставнями этих домов готовились флаги и букеты для встречи мятежников и списки тех, кого, по мнению иностранных послов и испанских реакционеров, следовало посадить в тюрьмы или попросту уничтожить.
Перед радиоагитаторами политической службы франкистов росли вороха иностранных газет, соревнующихся в предсказаний часа вступления франкистов в Мадрид. По их следам шла и французская пресса. И не только реакционная. Французские социалисты во главе с Блюмом вторили крайним правым, даже опережали их в изобретении способов окончательного и скорейшего удушения Испанской республики. Английская пресса, славившаяся осведомлённостью, давала сообщения «из авторитетных источников» о том, что Мадрид падёт уже пятого, но официальный въезд Мола состоится седьмого.
Цена всем этим предсказаниям была равна нулю.
Если бы правительство Испанской республики подняло голос, весь мир, мир простых людей, миллионами глаз вглядывавшихся в строки телеграмм, понял бы, что победный шум франкистов рассчитан главным образом на тех, чьи биржевые дела зависят от успехов «каудильо».
Но правительство Ларго Кабальеро хранило молчание.
Курсы испанских бумаг на биржах Парижа и Лондона ползли вверх.
…Гаусс сожалел, что массив гигантского парка Каса дель Кампо делает невозможным визуальное наблюдение за наиболее интересующим его участком. Гаусс уже дважды менял наблюдательный пункт. Он счёл себя вправе пренебречь всеми предостережениями адъютантов и, вместо того чтобы возиться с картами в кабинете, самому влезть на колокольню. Это ещё не был тот фронт, где рвутся снаряды и свистят пули, — на таком фронте он не был никогда в жизни и, вероятно, не побывает. Но все же и оттуда, где он сейчас находился, отчётливо слышались залпы батарей, видны были разрывы снарядов и клубки шрапнелей.
Гаусс приказал дать разведсводку со схемой расположения противника.
Он посмотрел на карту. Его интересовало, какие республиканские части обороняют район парка и Университетского городка. Там значилась Интернациональная бригада. Своим правым флангом она примыкала к группе анархистов.
— А ПОУМ?.. Где милиция ПОУМ? — спросил Гаусс.
Это было сказано таким недовольным тоном, словно стоявшие рядом с ним офицеры распоряжались дислоцированием частей и по ту сторону фронта. Офицеры переглянулись, как бы спрашивая: «Кто из нас допустил такую грубую ошибку, что ни один участок республиканского фронта не был занят милиционерами Нина?»
Затянутым в перчатку пальцем Гаусс ткнул в то место, где жирная красная черта, проведённая у края Каса дель Кампо, обозначала расположение Интернациональной бригады.
— Эти наделают хлопот.
Пробежав всю линию фронта, палец остановился на правом фланге франкистов.
— Только идиоты могли ослабить этот фланг.
— Тут у красных бригада Листера, она очень потрёпана, — доложил Отто.
Гаусс поднял палец так, точно хотел постучать по лбу адъютанта.
— Учись смотреть не только на номера частей, но и на имена их командиров… Своих и вражеских!
Он повернулся и стал спускаться с колокольни.
Сквозь кожу перчатки Гаусс чувствовал холодную шероховатость каменной стены. Он осторожно ступал со ступеньки на ступеньку. Они были крутые и высокие, с обтёртыми до блеска краями.
На середине лестницы генерал приостановился и, не оборачиваясь, сказал Отто:
— Сейчас же поезжай к тому из офицеров, кто наблюдает за этими… — он нервно потёр висок. — Одним словом: на участках против Интернациональной бригады и этого, как его… Листера необходимо пустить в ход наши новые огнемёты. Иначе там будет много хлопот!.. Больше, чем по силам этим испанцам, — с презрением добавил он.
Когда Отто уже повернулся было, чтобы итти исполнять приказание, генерал вдруг окликнул его:
— Постой-ка! Скажи там, чтобы ни артиллерия, ни бомбардировщики не повредили телефонную станцию в Мадриде.
— Слушаю-с.
Гаусс пожевал губами и, глядя в глаза адъютанту, добавил:
— М-мм… Эти дураки там, у Мола, чего доброго, не понимают, что станция будет нужна им самим! — Он махнул рукой и неожиданно сердито бросил: — Иди!
Гауссу показалось, будто в глазах Отто мелькнула усмешка, хотя генерал и был уверен: здесь никто не знает, что пакет акций мадридской телефонной компании, по дешёвке скупленный у испанцев, лежит у него в кармане. Он, нахмурившись, неприязненно посмотрел в удаляющуюся спину адъютанта и продолжал осторожно, по-стариковски подрагивая коленками, спускаться с колокольни.
19
Цихауэр не был в бригаде с того самого дня, как она прибыла в Мадрид. Он как будто даже забыл, что вызвался исполнять обязанности художника бригадной газеты, и целыми сутками напролёт бродил по Мадриду, жадно разглядывая прекрасный город.
Чем дольше он бродил по улицам, тем больше убеждался в том, что до сих пор не имел представления об испанской культуре. Оказывалось, что сокровища Прадо, знакомые ему по копиям и репродукциям и тщательно спрятанные теперь республиканцами в подвалы от фашистских бомб, далеко не исчерпывали испанского искусства в том величии, в каком оно, живое, вставало теперь перед художником. Оно было огромно и прекрасно! Ему казалось, что недостаточно всей жизни, чтобы успеть впитать богатства, открывавшиеся ему в каждой таверне, в каждом дворце, в каждом камне старых домов. Сначала он боялся, что всё это будет разрушено фашистскими бомбами прежде, чем он успеет увидеть. Чем дольше он ходил по улицам, тем больше убеждался, что бомбы, падающие с немецких и итальянских самолётов, чаще всего разрываются в самых людных местах: возле летучих митингов и собраний, рядом с очередями женщин, ждущих молока или мяса, на площадках для детских игр.
Цихауэр перестал думать о сне и пище. Как ни влекла его старина, но вместо живописных руин памятников искусства его карандаш неутомимо заполнял страницы альбома уличными сценами, где на первом плане были дети. Дети играли в садах, на площадях, на асфальте проспектов и на древних камнях узких проулков. В эти дни маленькие мадридцы жили своею собственной жизнью. И, словно угадывая, что дети — самое дорогое из всего, что было в стенах осаждённого города, итало-немецкие лётчики охотились за детьми. В них бросали бомбы, их расстреливали из пулемётов длинными заливистыми очередями.
Цихауэр перебегал от площади к площади, рискуя попасть под огонь пулемётов, и зарисовывал детей. Он делал это с поспешностью, как если бы кто-нибудь у него на глазах топтал нежные цветы, единственные в мире, прекрасные и неповторимые.
Так и увидела его однажды Тереса Сахара — склонённым над телом девочки, похожей на куклу с фарфоровым лбом, пробитым осколком фашистской бомбы.
Тересе не сразу удалось увести художника к себе в отель. Она заставила его сбрить неопрятную трехдневную щетину и поесть. Впрочем, он сопротивлялся лишь до того момента, как его голова коснулась спинки кресла. Слова начатой им фразы оборвались.
Несколько мгновений Тереса стояла над ним в ожидании продолжения. Ей ещё никогда не доводилось видеть, чтобы человек засыпал так внезапно. Может быть, ему стало нехорошо?
Нет, дыхание художника было спокойным; вместо обморочной бледности на щеках проступал румянец. Это был сон.
Тереса подошла к столу и налила себе вина. Задумавшись, она пила медленными глотками…
Не так представляла она себе эту поездку с Луи!.. Не думалось, что в первый же день она должна будет расстаться с ним; не думалось, что её не пустят туда, где дерутся… Тереса не спорила: работать в санитарном отряде тоже нужно и, может быть, даже очень почётно, но она представляла себе все это совсем иначе. Она, конечно, читала в Париже о зверствах фашистов, но разве можно было себе представить по газетам, что такое бомба, упавшая среди играющих детей?
Тереса нервно повела плечами и сделала ещё несколько глотков. Остро, как боль, переживала она возвращение на родину. Сколько лет не имела она возможности ступить на её землю, — на свою землю своего отца, за которым последовала в изгнание! Теперь она вернулась, чтобы продолжать его дело, полная гордости и любви.
Она любила Мадрид. Это был её город. Каждый стук её каблука по мостовой отдавался в сердце праздничным звоном. Каждый шаг по улицам, полным воспоминаний, был радостью. На рынке ли с тесными рядами пахучих лотков, на нарядной ли Калле де Алкала, или в тёмных переулках окраин — везде окружали её тени воспоминаний. Тем более милых, что они были воспоминаниями о радостной юности.
Но не для этих воспоминаний она приехала в родной Мадрид, а для того, чтобы защищать его, чтобы прогнать от него фашистов. Правда, она поняла, что мечты взять в руки винтовку наивны. Но неужели это значит, что она должна оставаться в тылу, спать в гостинице, обедать в ресторане? Нет, она отлично помнит, что ещё там, в парижском бистро, этот немец, что танцевал с нею, — кажется, его звали Зинном, — говорил, что песня на войне то же оружие. Она помнит испанские песни своей юности — песни прекрасного, свободолюбивого, гордого и мужественного народа. Так что же она сидит тут, почему она с этими песнями не там, где Луи, где этот Зинн, где все, кто защищает республику?..
Её рука легла на телефон, и палец набрал номер, который дал ей Луи на тот случай, если ей понадобится помощь. Это был номер одного из уцелевших домов Университетского городка, где расположилась Интернациональная бригада.
И номер телефона бригады и место её расположения были военной тайной. Как мог Луи сообщить их Тересе?! Но Тереса над этим не задумывалась. Её палец набрал нужные цифры. Едва умолк первый гудок, как на том конце провода сняли трубку. Мужской голос сказал, с трудом выговаривая испанские слова:
— Хризантема слушает.
— Какая хризантема? — удивилась Тереса. — Мне нужна Интернациональная бригада!
После короткого молчания, похожего на паузу удивления, голос спросил:
— Кто это говорит?
— Мне нужен Луи Даррак. Вы слышите?.. Солдат Луи Даррак.
Матраи знал всех своих солдат. При имени Даррака он сразу вспомнил француза с задумчивым бледным лицом и удивлёнными глазами большого ребёнка. В мозгу генерала быстро промелькнули простые соображения: в этих развалинах до штаба бригады действительно помещался батальон Жореса. Боец батальона Даррак поддерживал сношения с городом?.. Это могло иметь очень дурной смысл.
— Прошу вас, одну минутку, — ответил генерал по телефону. — Я поищу Даррака…
Тереса слышала в трубке близкие разрывы снарядов, звон разбитого стекла, лай пулемётов. Под конец все это покрыл грохот прошедшего под стеной дома танка.
Вбежавшие, запыхавшись, в комнату Зинн и Луи увидели у телефона улыбающегося генерала. Он протянул трубку Дарраку:
— Вас!
И отвёл Зинна в угол. От его улыбки не осталось и следа. Короткими ясными фразами Матраи изложил Зинну свою точку зрения на происшествие.
Зинн с досадой сказал:
— Я предупредил всех…
Но прежде чем он успел договорить, Даррак положил трубку.
— Тереса Сахара, — вы знаете, певица, — сейчас приедет сюда. Она надеется найти в городе автомобиль.
Матраи переглянулся с Зинном.
— Зачем? — спросил Зинн.
— Петь для солдат.
Зинну казалось, что он понял генерала: тот боялся, как бы эта особа не упорхнула.
— Это очень мило с её стороны… — проговорил Зинн.
— Может быть, лучше съездить за нею? — спросил генерал. — Она едва ли найдёт в городе автомобиль. — И, словно отдавая служебное приказание, добавил: — Позвоните: пусть ждёт вас. Вы поедете за нею сами.
— Хорошо, — радостно проговорил Луи, — это займёт немного времени.
Через несколько минут Зинн и Луи сидели в автомобиле. «Неужели верны опасения генерала?» — думал Зинн. Увы, они слишком естественны для Мадрида этих дней… Теперь Зинн должен позаботиться, чтобы эти двое не ускользнули от него.
Войдя в номер Тересы, Зинн увидел спящего Цихауэра. Так, значит, он не убит, не ранен, не пропал без вести! Попросту дезертировал и… Почему он тут?
Тереса молча пододвинула к Зинну лежавший на столе альбом Цихауэра. Зинн, не раскрывая, сунул его подмышку и вопросительно посмотрел на певицу. Она быстро собиралась. Зинн заметил, как дрожат её пальцы.
Тереса взяла с кресла большую кружевную мантилью.
— Я готова.
Зинн тронул Цихауэра за плечо.
Открыв глаза, художник некоторое время с удивлением смотрел на Зинна. Потом поднялся и, не задав ни одного вопроса, пошёл к двери.
Молча спустились к автомобилю, поехали.
Цихауэр как ни в чём не бывало взял свой альбом из-под руки Зинна и стал перелистывать.
— Для бригадной газеты это покрепче батальных сцен! — сказал он.
Зинн отвёл взгляд. Как он мог подумать о друге то, что думал…
Когда они повернули за ипподром, через разбитые постройки колонии де Бельяс Вистас стали видны разрывы снарядов в Университетском городке. Клубки низких шрапнелей с визгливым треском возникали над кущами Каса дель Кампо.
Зинн почувствовал, как вздрогнула сидевшая рядом с ним Тереса.
Автомобиль остановился на краю пустыря. Дальше пространство просматривалось противником. Мужчины вылезли. Тереса колебалась. Её оливковые щеки стали серыми от покрывшей их бледности. Зинн не видел её глаз под опущенными ресницами.
Но вот она с профессиональной лёгкостью, словно на сцене, выпрыгнула из автомобиля и выжидающе посмотрела на Луи. Тот, пригнувшись, побежал вдоль остатков стены Горного училища. Тереса двинулась за ним. Зинн был последним.
Недавние подозрения казались ему смешными и обидными. Впрочем, смешными — нет. Ничто не было смешным в таких обстоятельствах. Не было секретом, что восемь тысяч фашистов, заключённых в мадридской тюрьме, — не что иное, как собранный воедино кулак пятой колонны. Ни для кого не было секретом, что пятая колонна готовится ко встрече Франко.
Нет, в осаждённом Мадриде ничто не могло быть смешным, кроме беспечности!
— Нужно отговорить сеньориту от выступления в окопах, — сказал Матраи.
Тереса сердито сдвинула брови:
— Вы хотите, чтоб я перестала считать себя дочерью своего народа?
— Можно транслировать ваши песни по радио.
— Для этого я приехала сюда?
Зинн отлично понимал, что её появление среди бойцов Интернациональной бригады могло дать не меньше, чем самые жаркие речи комиссаров. Но он не мог себе представить, как поведёт её по окопам Каса дель Кампо.
Он ещё раз пробормотал что-то насчёт пластинок.
— Конечно, — сказала она, — у меня есть и пластинки. Мы их захватили. Я буду дарить их бойцам, чтобы они вспоминали обо мне. Вы меня понимаете!
Зинн её понимал. Он сам был артистом.
Он посмотрел на прямую морщинку, прорезавшую её открытый выпуклый лоб от переносицы почти до самых волос. Волосы, чёрные и блестящие, были тщательно прибраны. И на затылке торчал высокий черепаховый гребень, словно она готовилась к выступлению на эстраде.
— В конце концов это здорово: певица в окопах, — сказал он Матраи.
— Пожалуй…
Было уже совсем темно, когда они двинулись. Зинн остановился было в разрушенном доме, служившем убежищем резерву, но Тереса сказала:
— Дальше.
— Дальше опасно.
Она молча взяла чемоданчик с пластинками и пошла.
— Это безумие! — крикнул Зинн.
— По-вашему, там впереди — безумцы?
— Я не могу рисковать вашей жизнью.
— Отвечают они, — и она махнула в сторону противника.
Понадобился ещё час, чтобы добраться до окопов, разрезавших аллеи и холмы Каса дель Кампо.
От времени до времени над парком слышались шуршание и вой вражеского снаряда; деревья трещали, и разрыв глухо, волною прокатывался по парку.
Зинну казалось, что он физически ощущает, каким напряжением воли Тереса заставляет себя двигаться, говорить и совершать то, что не казалось простым даже им, солдатам, долго привыкавшим и не могущим привыкнуть к этой обстановке.
Он привёл её на пункт, где был установлен микрофон агитаторов. Она с удивлением огляделась.
— Но… здесь нет солдат!
— Там, где они, нет микрофонов.
Она ответила разочарованным пожатием плеч.
Пока Луи вынимал из футляра скрипку, Тереса щелчком проверила микрофон. Прежде чем Зинн успел её остановить, она сказала в него несколько слов, но таких, что бойцы её сразу поняли. Под конец она сказала: пусть каждый батальон пришлёт делегата. Она подарит ему на память свою пластинку. Как иначе она сможет оставить им свои песни? А она хочет, чтобы её песни были с ними долго, так долго, как придётся драться с этими проклятыми волками по ту сторону линий. Она уверена: её поняли все — венгры, чехи, итальянцы, негры.
Она начала петь.
Зинн, державший наушник, слышал, как дребезжит мембрана от разрывов снарядов…
Тереса исполняла песню за песней. Повидимому, их знали не только по эту сторону фронта. Солдаты противника проснулись. Как-никак ведь и там были испанцы. И, может быть, именно потому, что фашисты угадали в передаче живой голос живой певицы, такой тёплый и обаятельный, что, вероятно, его и там слушали, затаив дыхание, франкистская артиллерия получила приказ нащупать агитпункт и прекратить концерт.
После очередного, очень близкого разрыва, бросившего в микрофон горсть песку, Тереса попросила вина.
— Им не поможет, даже если они попадут в самый микрофон! — сказала она и запела снова.
Сначала ей аккомпанировал на скрипке один Луи, и, пожалуй, никто, кроме самой Тересы и Луи, не заметил, как к скрипке присоединился осторожный, мягкий перебор гитары. Это был Варга. Его темперамент не позволил ему при звуках такого голоса оставаться в окопчике, где сидели спешенные кавалеристы.
Скоро стоявшие у входа в блиндаж потеснились, чтобы пропустить первого делегата, приползшего за пластинкой. Перед Тересой вытянулся высокий негр.
— Абрахам Джойс, мэм… Батальон Линкольна, мэм!
Он взял под козырёк.
В свете фонаря на его большой чёрной руке розовели ногти.
Тереса потянулась было за пластинкой, но вдруг обняла негра за шею и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его. Поцелуй пришёлся в широкий, небритый подбородок.
Огромная фигура, казавшаяся в темносинем комбинезоне такою же чёрной, как лицо, гордо выпрямилась, — настолько, насколько позволял низкий свод блиндажа. Потом негр торжественно опустился на одно колено, взял руку певицы и прикоснулся к ней осторожным поцелуем. Когда Джойс поднял на певицу голубые белки своих глаз, Зинну показалось, что негр силится удержать слезы. А она!.. Ей нехватало сейчас только меча, чтобы положить клинок на его плечо.
Джойс подошёл к микрофону.
— Хэлло, старички!.. Я несу вам пластинку и… поцелуй сестры Тересы.
Зинн почувствовал прикосновение к своей руке и оглянулся.
— Пусть не отрывают людей ради этих пластинок, — сказал ему на ухо вошедший генерал Матраи. — В батальонах страшное возбуждение. А теперь ещё с этим поцелуем…
Зинн направился выполнять приказание, но у входа его остановил оглушительный удар в потолок, воющий скрежет металла. Что-то с гулким стуком упало на землю. Зинн быстро обернулся. Он увидел Тересу, словно пригвождённую к стене, с раскинутыми руками и бледным лицом. Он посмотрел по направлению взгляда её обезумевших глаз. Луи все так же сидел на корточках, прислонившись спиною к каменной стене блиндажа, но в его фигуре чувствовалась какая-то мёртвая неподвижность. Скрипка с перебитым грифом лежала на земле. Тереса вскрикнула и бросилась к музыканту.
Чем дольше он бродил по улицам, тем больше убеждался в том, что до сих пор не имел представления об испанской культуре. Оказывалось, что сокровища Прадо, знакомые ему по копиям и репродукциям и тщательно спрятанные теперь республиканцами в подвалы от фашистских бомб, далеко не исчерпывали испанского искусства в том величии, в каком оно, живое, вставало теперь перед художником. Оно было огромно и прекрасно! Ему казалось, что недостаточно всей жизни, чтобы успеть впитать богатства, открывавшиеся ему в каждой таверне, в каждом дворце, в каждом камне старых домов. Сначала он боялся, что всё это будет разрушено фашистскими бомбами прежде, чем он успеет увидеть. Чем дольше он ходил по улицам, тем больше убеждался, что бомбы, падающие с немецких и итальянских самолётов, чаще всего разрываются в самых людных местах: возле летучих митингов и собраний, рядом с очередями женщин, ждущих молока или мяса, на площадках для детских игр.
Цихауэр перестал думать о сне и пище. Как ни влекла его старина, но вместо живописных руин памятников искусства его карандаш неутомимо заполнял страницы альбома уличными сценами, где на первом плане были дети. Дети играли в садах, на площадях, на асфальте проспектов и на древних камнях узких проулков. В эти дни маленькие мадридцы жили своею собственной жизнью. И, словно угадывая, что дети — самое дорогое из всего, что было в стенах осаждённого города, итало-немецкие лётчики охотились за детьми. В них бросали бомбы, их расстреливали из пулемётов длинными заливистыми очередями.
Цихауэр перебегал от площади к площади, рискуя попасть под огонь пулемётов, и зарисовывал детей. Он делал это с поспешностью, как если бы кто-нибудь у него на глазах топтал нежные цветы, единственные в мире, прекрасные и неповторимые.
Так и увидела его однажды Тереса Сахара — склонённым над телом девочки, похожей на куклу с фарфоровым лбом, пробитым осколком фашистской бомбы.
Тересе не сразу удалось увести художника к себе в отель. Она заставила его сбрить неопрятную трехдневную щетину и поесть. Впрочем, он сопротивлялся лишь до того момента, как его голова коснулась спинки кресла. Слова начатой им фразы оборвались.
Несколько мгновений Тереса стояла над ним в ожидании продолжения. Ей ещё никогда не доводилось видеть, чтобы человек засыпал так внезапно. Может быть, ему стало нехорошо?
Нет, дыхание художника было спокойным; вместо обморочной бледности на щеках проступал румянец. Это был сон.
Тереса подошла к столу и налила себе вина. Задумавшись, она пила медленными глотками…
Не так представляла она себе эту поездку с Луи!.. Не думалось, что в первый же день она должна будет расстаться с ним; не думалось, что её не пустят туда, где дерутся… Тереса не спорила: работать в санитарном отряде тоже нужно и, может быть, даже очень почётно, но она представляла себе все это совсем иначе. Она, конечно, читала в Париже о зверствах фашистов, но разве можно было себе представить по газетам, что такое бомба, упавшая среди играющих детей?
Тереса нервно повела плечами и сделала ещё несколько глотков. Остро, как боль, переживала она возвращение на родину. Сколько лет не имела она возможности ступить на её землю, — на свою землю своего отца, за которым последовала в изгнание! Теперь она вернулась, чтобы продолжать его дело, полная гордости и любви.
Она любила Мадрид. Это был её город. Каждый стук её каблука по мостовой отдавался в сердце праздничным звоном. Каждый шаг по улицам, полным воспоминаний, был радостью. На рынке ли с тесными рядами пахучих лотков, на нарядной ли Калле де Алкала, или в тёмных переулках окраин — везде окружали её тени воспоминаний. Тем более милых, что они были воспоминаниями о радостной юности.
Но не для этих воспоминаний она приехала в родной Мадрид, а для того, чтобы защищать его, чтобы прогнать от него фашистов. Правда, она поняла, что мечты взять в руки винтовку наивны. Но неужели это значит, что она должна оставаться в тылу, спать в гостинице, обедать в ресторане? Нет, она отлично помнит, что ещё там, в парижском бистро, этот немец, что танцевал с нею, — кажется, его звали Зинном, — говорил, что песня на войне то же оружие. Она помнит испанские песни своей юности — песни прекрасного, свободолюбивого, гордого и мужественного народа. Так что же она сидит тут, почему она с этими песнями не там, где Луи, где этот Зинн, где все, кто защищает республику?..
Её рука легла на телефон, и палец набрал номер, который дал ей Луи на тот случай, если ей понадобится помощь. Это был номер одного из уцелевших домов Университетского городка, где расположилась Интернациональная бригада.
И номер телефона бригады и место её расположения были военной тайной. Как мог Луи сообщить их Тересе?! Но Тереса над этим не задумывалась. Её палец набрал нужные цифры. Едва умолк первый гудок, как на том конце провода сняли трубку. Мужской голос сказал, с трудом выговаривая испанские слова:
— Хризантема слушает.
— Какая хризантема? — удивилась Тереса. — Мне нужна Интернациональная бригада!
После короткого молчания, похожего на паузу удивления, голос спросил:
— Кто это говорит?
— Мне нужен Луи Даррак. Вы слышите?.. Солдат Луи Даррак.
Матраи знал всех своих солдат. При имени Даррака он сразу вспомнил француза с задумчивым бледным лицом и удивлёнными глазами большого ребёнка. В мозгу генерала быстро промелькнули простые соображения: в этих развалинах до штаба бригады действительно помещался батальон Жореса. Боец батальона Даррак поддерживал сношения с городом?.. Это могло иметь очень дурной смысл.
— Прошу вас, одну минутку, — ответил генерал по телефону. — Я поищу Даррака…
Тереса слышала в трубке близкие разрывы снарядов, звон разбитого стекла, лай пулемётов. Под конец все это покрыл грохот прошедшего под стеной дома танка.
Вбежавшие, запыхавшись, в комнату Зинн и Луи увидели у телефона улыбающегося генерала. Он протянул трубку Дарраку:
— Вас!
И отвёл Зинна в угол. От его улыбки не осталось и следа. Короткими ясными фразами Матраи изложил Зинну свою точку зрения на происшествие.
Зинн с досадой сказал:
— Я предупредил всех…
Но прежде чем он успел договорить, Даррак положил трубку.
— Тереса Сахара, — вы знаете, певица, — сейчас приедет сюда. Она надеется найти в городе автомобиль.
Матраи переглянулся с Зинном.
— Зачем? — спросил Зинн.
— Петь для солдат.
Зинну казалось, что он понял генерала: тот боялся, как бы эта особа не упорхнула.
— Это очень мило с её стороны… — проговорил Зинн.
— Может быть, лучше съездить за нею? — спросил генерал. — Она едва ли найдёт в городе автомобиль. — И, словно отдавая служебное приказание, добавил: — Позвоните: пусть ждёт вас. Вы поедете за нею сами.
— Хорошо, — радостно проговорил Луи, — это займёт немного времени.
Через несколько минут Зинн и Луи сидели в автомобиле. «Неужели верны опасения генерала?» — думал Зинн. Увы, они слишком естественны для Мадрида этих дней… Теперь Зинн должен позаботиться, чтобы эти двое не ускользнули от него.
Войдя в номер Тересы, Зинн увидел спящего Цихауэра. Так, значит, он не убит, не ранен, не пропал без вести! Попросту дезертировал и… Почему он тут?
Тереса молча пододвинула к Зинну лежавший на столе альбом Цихауэра. Зинн, не раскрывая, сунул его подмышку и вопросительно посмотрел на певицу. Она быстро собиралась. Зинн заметил, как дрожат её пальцы.
Тереса взяла с кресла большую кружевную мантилью.
— Я готова.
Зинн тронул Цихауэра за плечо.
Открыв глаза, художник некоторое время с удивлением смотрел на Зинна. Потом поднялся и, не задав ни одного вопроса, пошёл к двери.
Молча спустились к автомобилю, поехали.
Цихауэр как ни в чём не бывало взял свой альбом из-под руки Зинна и стал перелистывать.
— Для бригадной газеты это покрепче батальных сцен! — сказал он.
Зинн отвёл взгляд. Как он мог подумать о друге то, что думал…
Когда они повернули за ипподром, через разбитые постройки колонии де Бельяс Вистас стали видны разрывы снарядов в Университетском городке. Клубки низких шрапнелей с визгливым треском возникали над кущами Каса дель Кампо.
Зинн почувствовал, как вздрогнула сидевшая рядом с ним Тереса.
Автомобиль остановился на краю пустыря. Дальше пространство просматривалось противником. Мужчины вылезли. Тереса колебалась. Её оливковые щеки стали серыми от покрывшей их бледности. Зинн не видел её глаз под опущенными ресницами.
Но вот она с профессиональной лёгкостью, словно на сцене, выпрыгнула из автомобиля и выжидающе посмотрела на Луи. Тот, пригнувшись, побежал вдоль остатков стены Горного училища. Тереса двинулась за ним. Зинн был последним.
Недавние подозрения казались ему смешными и обидными. Впрочем, смешными — нет. Ничто не было смешным в таких обстоятельствах. Не было секретом, что восемь тысяч фашистов, заключённых в мадридской тюрьме, — не что иное, как собранный воедино кулак пятой колонны. Ни для кого не было секретом, что пятая колонна готовится ко встрече Франко.
Нет, в осаждённом Мадриде ничто не могло быть смешным, кроме беспечности!
— Нужно отговорить сеньориту от выступления в окопах, — сказал Матраи.
Тереса сердито сдвинула брови:
— Вы хотите, чтоб я перестала считать себя дочерью своего народа?
— Можно транслировать ваши песни по радио.
— Для этого я приехала сюда?
Зинн отлично понимал, что её появление среди бойцов Интернациональной бригады могло дать не меньше, чем самые жаркие речи комиссаров. Но он не мог себе представить, как поведёт её по окопам Каса дель Кампо.
Он ещё раз пробормотал что-то насчёт пластинок.
— Конечно, — сказала она, — у меня есть и пластинки. Мы их захватили. Я буду дарить их бойцам, чтобы они вспоминали обо мне. Вы меня понимаете!
Зинн её понимал. Он сам был артистом.
Он посмотрел на прямую морщинку, прорезавшую её открытый выпуклый лоб от переносицы почти до самых волос. Волосы, чёрные и блестящие, были тщательно прибраны. И на затылке торчал высокий черепаховый гребень, словно она готовилась к выступлению на эстраде.
— В конце концов это здорово: певица в окопах, — сказал он Матраи.
— Пожалуй…
Было уже совсем темно, когда они двинулись. Зинн остановился было в разрушенном доме, служившем убежищем резерву, но Тереса сказала:
— Дальше.
— Дальше опасно.
Она молча взяла чемоданчик с пластинками и пошла.
— Это безумие! — крикнул Зинн.
— По-вашему, там впереди — безумцы?
— Я не могу рисковать вашей жизнью.
— Отвечают они, — и она махнула в сторону противника.
Понадобился ещё час, чтобы добраться до окопов, разрезавших аллеи и холмы Каса дель Кампо.
От времени до времени над парком слышались шуршание и вой вражеского снаряда; деревья трещали, и разрыв глухо, волною прокатывался по парку.
Зинну казалось, что он физически ощущает, каким напряжением воли Тереса заставляет себя двигаться, говорить и совершать то, что не казалось простым даже им, солдатам, долго привыкавшим и не могущим привыкнуть к этой обстановке.
Он привёл её на пункт, где был установлен микрофон агитаторов. Она с удивлением огляделась.
— Но… здесь нет солдат!
— Там, где они, нет микрофонов.
Она ответила разочарованным пожатием плеч.
Пока Луи вынимал из футляра скрипку, Тереса щелчком проверила микрофон. Прежде чем Зинн успел её остановить, она сказала в него несколько слов, но таких, что бойцы её сразу поняли. Под конец она сказала: пусть каждый батальон пришлёт делегата. Она подарит ему на память свою пластинку. Как иначе она сможет оставить им свои песни? А она хочет, чтобы её песни были с ними долго, так долго, как придётся драться с этими проклятыми волками по ту сторону линий. Она уверена: её поняли все — венгры, чехи, итальянцы, негры.
Она начала петь.
Зинн, державший наушник, слышал, как дребезжит мембрана от разрывов снарядов…
Тереса исполняла песню за песней. Повидимому, их знали не только по эту сторону фронта. Солдаты противника проснулись. Как-никак ведь и там были испанцы. И, может быть, именно потому, что фашисты угадали в передаче живой голос живой певицы, такой тёплый и обаятельный, что, вероятно, его и там слушали, затаив дыхание, франкистская артиллерия получила приказ нащупать агитпункт и прекратить концерт.
После очередного, очень близкого разрыва, бросившего в микрофон горсть песку, Тереса попросила вина.
— Им не поможет, даже если они попадут в самый микрофон! — сказала она и запела снова.
Сначала ей аккомпанировал на скрипке один Луи, и, пожалуй, никто, кроме самой Тересы и Луи, не заметил, как к скрипке присоединился осторожный, мягкий перебор гитары. Это был Варга. Его темперамент не позволил ему при звуках такого голоса оставаться в окопчике, где сидели спешенные кавалеристы.
Скоро стоявшие у входа в блиндаж потеснились, чтобы пропустить первого делегата, приползшего за пластинкой. Перед Тересой вытянулся высокий негр.
— Абрахам Джойс, мэм… Батальон Линкольна, мэм!
Он взял под козырёк.
В свете фонаря на его большой чёрной руке розовели ногти.
Тереса потянулась было за пластинкой, но вдруг обняла негра за шею и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его. Поцелуй пришёлся в широкий, небритый подбородок.
Огромная фигура, казавшаяся в темносинем комбинезоне такою же чёрной, как лицо, гордо выпрямилась, — настолько, насколько позволял низкий свод блиндажа. Потом негр торжественно опустился на одно колено, взял руку певицы и прикоснулся к ней осторожным поцелуем. Когда Джойс поднял на певицу голубые белки своих глаз, Зинну показалось, что негр силится удержать слезы. А она!.. Ей нехватало сейчас только меча, чтобы положить клинок на его плечо.
Джойс подошёл к микрофону.
— Хэлло, старички!.. Я несу вам пластинку и… поцелуй сестры Тересы.
Зинн почувствовал прикосновение к своей руке и оглянулся.
— Пусть не отрывают людей ради этих пластинок, — сказал ему на ухо вошедший генерал Матраи. — В батальонах страшное возбуждение. А теперь ещё с этим поцелуем…
Зинн направился выполнять приказание, но у входа его остановил оглушительный удар в потолок, воющий скрежет металла. Что-то с гулким стуком упало на землю. Зинн быстро обернулся. Он увидел Тересу, словно пригвождённую к стене, с раскинутыми руками и бледным лицом. Он посмотрел по направлению взгляда её обезумевших глаз. Луи все так же сидел на корточках, прислонившись спиною к каменной стене блиндажа, но в его фигуре чувствовалась какая-то мёртвая неподвижность. Скрипка с перебитым грифом лежала на земле. Тереса вскрикнула и бросилась к музыканту.
20
Телефон не работал. Зинн пошёл к тельмановцам. Они, как всегда, занимали один из самых ответственных участков на фронте бригады. По мере того как серая полоса рассвета за спиною тельмановцев делалась шире, разгорался и огонь фашистов, словно они своими громами хотели испугать не только войска республиканцев, но и самое солнце и загнать его обратно за далёкий горизонт, в преисподнюю, туда, откуда нет возврата, — пусть лучше вечная тьма, чем республика.
Серовато-бурый склон холма, в который врывались тельмановцы, был ещё в густой тени. Разрывы шрапнелей кудрявились яркими клубками на фоне тёмного леса. Их чёрные клочья освещались короткими вспышками. Султаны жёлтого песка стремительно взлетали к небу и медленно оседали, словно бы не желая возвращаться на эту страшную землю, терзаемую огнём людской вражды. С визгом неслись осколки новых снарядов. Они срезали ветки, со звоном вонзались в стволы деревьев. Когда большой осколок врезался в кучу камней, служившую бруствером, раздавалось скрежетание, будто большое тупое сверло буравило скалу.
Бойцы сидели, прислонившись к передней стенке окопа. По обычаю, перенятому у испанцев, они кутались в одеяла. Хотя уже почти рассвело, — пронизывающий холод ночи все ещё сидит у них в костях. Они знали: так будет, пока не поднимется солнце. Тогда холод сменится жгучим зноем и одеяла придётся растягивать на штыках, чтобы защищаться от солнца, такого же жестокого и неприветливого, как холод ночи.
Когда Зинн вошёл в окоп, бойцы, прижавшись друг к другу, слушали звуки песни, летевшие из репродуктора, который был врыт в стенку окопа и ограждён козырьком от осколков.
Слушали все. Солдатский слух бережно вылавливал каждый вздох певицы в привычном хаосе звуков.
— Как дела? — спросил Зинн.
Повидимому, в полутьме окопа его не узнали. Кто-то с досадой махнул ему рукой: молчи!
Так же, как другие, Зинн приткнулся к каменистой стенке окопа. Возле него опустился высокий человек, снял пилотку и отёр ею лоб. Зинн пригляделся и узнал Крисса. То ли англичанин очень устал, то ли был поглощён пением Тересы, — он даже не взглянул на Зинна.
С тельмановцами Крисса связывала старая дружба. Он был тоже из тех, кто пришли сюда первыми, — оператором, снимавшим для военного министерства республики хронику фронта. Но в аппарат его угодила пуля — подлая разрывная пуля из немецкой винтовки. Камеру разнесло. Крисса хотели отправить в тыл за новым аппаратом, но он не поехал, а остался в бригаде. С тех пор он и командует взводом связи. Когда певица умолкла, кто-то негромко сказал:
— С этим можно полезть в любое пекло!
— Да, песня — это…
Все ждали продолжения, но говоривший молчал.
— А недурно бы иметь жену-певицу, — произнёс кто-то, — было бы весело жить!
Крисс поднял голову:
Серовато-бурый склон холма, в который врывались тельмановцы, был ещё в густой тени. Разрывы шрапнелей кудрявились яркими клубками на фоне тёмного леса. Их чёрные клочья освещались короткими вспышками. Султаны жёлтого песка стремительно взлетали к небу и медленно оседали, словно бы не желая возвращаться на эту страшную землю, терзаемую огнём людской вражды. С визгом неслись осколки новых снарядов. Они срезали ветки, со звоном вонзались в стволы деревьев. Когда большой осколок врезался в кучу камней, служившую бруствером, раздавалось скрежетание, будто большое тупое сверло буравило скалу.
Бойцы сидели, прислонившись к передней стенке окопа. По обычаю, перенятому у испанцев, они кутались в одеяла. Хотя уже почти рассвело, — пронизывающий холод ночи все ещё сидит у них в костях. Они знали: так будет, пока не поднимется солнце. Тогда холод сменится жгучим зноем и одеяла придётся растягивать на штыках, чтобы защищаться от солнца, такого же жестокого и неприветливого, как холод ночи.
Когда Зинн вошёл в окоп, бойцы, прижавшись друг к другу, слушали звуки песни, летевшие из репродуктора, который был врыт в стенку окопа и ограждён козырьком от осколков.
Слушали все. Солдатский слух бережно вылавливал каждый вздох певицы в привычном хаосе звуков.
— Как дела? — спросил Зинн.
Повидимому, в полутьме окопа его не узнали. Кто-то с досадой махнул ему рукой: молчи!
Так же, как другие, Зинн приткнулся к каменистой стенке окопа. Возле него опустился высокий человек, снял пилотку и отёр ею лоб. Зинн пригляделся и узнал Крисса. То ли англичанин очень устал, то ли был поглощён пением Тересы, — он даже не взглянул на Зинна.
С тельмановцами Крисса связывала старая дружба. Он был тоже из тех, кто пришли сюда первыми, — оператором, снимавшим для военного министерства республики хронику фронта. Но в аппарат его угодила пуля — подлая разрывная пуля из немецкой винтовки. Камеру разнесло. Крисса хотели отправить в тыл за новым аппаратом, но он не поехал, а остался в бригаде. С тех пор он и командует взводом связи. Когда певица умолкла, кто-то негромко сказал:
— С этим можно полезть в любое пекло!
— Да, песня — это…
Все ждали продолжения, но говоривший молчал.
— А недурно бы иметь жену-певицу, — произнёс кто-то, — было бы весело жить!
Крисс поднял голову: