И действительно, когда взволнованная Клара, работавшая на противоположном Бойсу конце цепочки, принесла Францу известие об опасности, угрожающей Иону Шеру, оказалось, что это сообщение следует доставить в Нейкельн на конспиративную квартиру в районе крематория.
   Рупп впервые получал столь важное поручение, которое приходилось выполнять одному. С одной стороны, вся его душа исполнилась гордостью и ликованием от сознания огромности доверия, оказываемого ему партией; с другой — волнение вязало его рот какой-то странной оскоминой, от которой зудел даже язык. Такое состояние продолжалось, пока он выслушивал передачу и наставления Лемке. Но от нервного напряжения, казалось, не осталось и следа, как только он опустился на седло велосипеда и ноги коснулись педалей. С этого момента его настолько поглотила мысль, что нужно достичь цели, нигде не задерживаясь, без приключений, не привлекая внимания полиции, что все остальное отошло на задний план.
   Член подпольного ЦК, к которому ехал Рупп, скрывался в домике пастора на улице Людвига Клаппа, неподалёку от кладбища у крематория. Чтобы попасть туда, Руппу предстояло пересечь весь город с северо-запада на юго-восток. Он знал, что он достигнет цели скорее всего, если выедет через центр на Кёпеникер и сквозь Трептовпарк выберется в район каналов. Однако Лемке запретил ему ехать этим кратчайшим путём и велел пробираться в объезд через Бритц. Совершай Рупп этот путь по загородной дороге, на прогулке, он, вероятно, и не заметил бы, что расстояние так велико. Но тут лавирование по улицам, загромождённым автомобилями, и необходимость то и дело останавливаться да перекрёстках утомили его. Добравшись до моста Мольтке, по которому нужно было пересечь канал Тельтов, Рупп почувствовал такую усталость, что, едва переехав мост, должен был остановиться.
   Он прислонил велосипед к стене углового дома. Лоб Руппа под шапкой стал мокрым. Однако он не решился снять шапку и вытереть пот. Ему казалось, что стоявший на мосту шупо непременно обратит внимание на его усталость и сразу поймёт, что Рупп едет издалека. Это, казалось Руппу, должно заинтересовать полицейского. Тот подойдёт и спросит, откуда он едет, куда, почему он так устал, не болен ли он? А Руппу совсем не хотелось вступать в беседу с полицейским. Он мысленно проклинал себя за слабость, за то, что вздумал отдыхать именно здесь, за то, что не проехал ещё несколько кварталов…
   Однако, к его радости, шупо, повидимому, нисколько им не интересовался. Во всяком случае, Рупп снова спокойно уселся на велосипед и покатил по Цоссенскому шоссе, чтобы вскоре свернуть в сторону Шпета.
   Он изо всей силы нажимал теперь на педали, чтобы оторваться от велосипедиста, который, как показалось Руппу, подозрительно точно следовал по его собственному маршруту. Вместо того чтобы свернуть на Шпет, Рупп полным ходом промчался до Киршштрассе и повернул на Вильгельмплатц. Тут ему совершенно нечего было делать, но желание отделаться от подозрительного спутника, прежде чем он сам повернёт к цели… или, по крайней мере, убедиться в том, что тот действительно следует по его пятам, куда бы Рупп ни повернул, гнало его все дальше по запутанным улицам района. Кончилось тем, что, бросаясь из улицы в улицу, он заблудился и должен был дважды объехать Кольцо Ловизы Ройтер, чтобы сообразить, что делать дальше. Он ехал так быстро, что ноги снова начинали ныть. Соображая, как выбраться на Шпет, он выехал на Рудовер и тут, едва повернув налево, увидел велосипедиста, державшего за руль свою машину и о чём-то расспрашивающего полицейского. Прежде чем Рупп успел затормозить и повернуть обратно в проулки, прочь от Рудовер, велосипедист его заметил. Он быстро вскочил на велосипед и, изо всех сил нажимая на педали, бросился следом за Руппом.

6

   Колумбия-хауз — невесёлое место. Хотя здание вовсе не строилось под тюрьму, а имело первоначально назначение казармы, но, видимо, таково уже было дыхание текущей в нём страшной жизни, что при приближении к его серым стенам только эсесовцы и больные садисты не испытывали болезненного сосания под ложечкой от невольно вползающей в сознание мысли: «что было бы со мной, если бы я очутился за этими стенами?» И, чем лучше шли дела у Гитлера, тем больше становилось в Германии немцев, которые думали: «что, если?..»
   Это не значило, будто больше становилось немцев, чувствовавших за собой какую-нибудь вину вообще или хотя бы провинившихся перед новым режимом. Нет, просто-напросто каждый честный немец начинал сомневаться в праве читать, что ему хочется, говорить, что думает, поступать так, как требовали правила человеческого общежития; немцы начали даже сомневаться в возможности оставаться честными не только в отношении друзей и знакомых, а и по отношению к самим себе. Донести на соседа стало обычным делом, а мысль «не донёс ли сосед на меня самого?» стала такой же ежевечерней, как прежде молитва. Пропагандистской машине доктора Геббельса оставалось убедить немцев в том, что их святая обязанность перед фюрером — доносить гестапо на самих себя.
   При таких условиях жизни в Германии Колумбия-хауз не пустовал. Туда привозили из других тюрем узников, подлежащих допросу «третьей степени», и таких, от которых отказались уже палачи подвалов на Принц-Альбрехтштрассе. Из Колумбия-хауз редко кому доводилось вернуться к месту постоянного жительства — в тюрьму Старый Моабит, или Новый Моабит, или какое-нибудь другое узилище. Чаще всего оттуда вывозили трупы замученных борцов против фашизма. Вывозили их тайно, по ночам, в закрытых фургонах, чтобы не возбуждать толков среди корреспондентов иностранных газет. На самих немцев уже перестали обращать внимание — их не стеснялись. Стремясь уберечься от постороннего глаза, палачам приходилось принимать специальные меры к тому, чтобы из-за толстых стен Колумбии не доносились стоны и крики пытаемых. Допросы производились в подвалах, не имевших доступа свежего воздуха; в часы наиболее оживлённого движения на улицах допросы прерывались; придумывались такие методы принуждения допрашиваемых, когда они могли издавать наименьшее количество стонов и криков. Все это доставляло хлопоты персоналу гестапо и администрации Колумбии. Но были и в этих учреждениях субъекты деликатные, нервы которых не выдерживали вида пыток и крика пытаемых.
   К числу таких принадлежал штурмбаннфюрер Вильгельм Кроне. Ему не часто приходилось бывать в Колумбии, но, если он, выполняя какое-нибудь специальное задание своих шефов — Гиммлера или Геринга, — попадал туда, то редко спускался в подвалы. Он проходил в одну из тихих комнат заднего корпуса тюрьмы и оттуда, брезгливо кривя губы при слишком натуралистических подробностях в отчётах следователей, следил за ходом допроса внизу.
   Так было и на этот раз, когда Кроне приехал в Колумбию, чтобы «закончить возню» с Ионом Шером. Кроне начал с доклада врача, обследовавшего Шера. Не зная Кроне, врач терялся: невозможно было понять, что означает это молчаливое покачивание головы — одобрение экзекуторам или порицание?
   Заключение врача было таково:
   — Дальнейшее воздействие на нижние конечности едва ли возможно: от лодыжек до бёдер они уже утратили поверхностную чувствительность. То же частично относится к суставам: ступни вывихнуты, — тут врач применил специальную терминологию, ничего не говорившую Кроне; подумав, прибавил: — возможно ещё, конечно, механическое воздействие на костяк…
   Кроне поднял на врача непонимающий взгляд. Тот поспешно пояснил:
   — Я имею в виду переломы. Это практиковалось здесь в некоторых случаях. Но при том состоянии, в каком находится допрашиваемый, мне кажется, и это не может произвести нужного действия, так как он может окончательно выйти из строя.
   Кроне, не сводя глаз с лица врача, спросил:
   — Значит, по-вашему, он ещё не вышел из строя?.. Это хорошо. — И вдруг ошеломил врача вопросом: — А вы никогда не испытывали боли от ломающихся костей? Я имею в виду не случайность, скажем там падение, а если вам одну за другой нарочно ломают кости?..
   — Нет… не приходилось… — растерянно ответил врач.
   Кроне разочарованно покивал головой, будто ожидал иного ответа, и сквозь зубы процедил:
   — Так, так… Того нельзя, другого не стоит… А что же ещё стоит сделать, чтобы заставить его говорить?
   — У него в прекрасном состоянии спина! — с неподдельной радостью, блестя глазами, воскликнул врач. — По существу говоря, прижимание его спиной к печке имело, так сказать, косметический результат. — Тут он рассмеялся: — Опалены волосы на спине — вот и всё.
   — Значит?..
   — О, это совершенно безопасно для его общего состояния: воздействие на область спины ещё возможно. — И поспешил прибавить: — Конечно, без грубого нарушения внутренних органов. Печень и почки у него уже отбиты, так же как лёгкие. Дальнейшая работа в этом направлении привела бы к преждевременной смерти…
   — А как, по-вашему, сколько он ещё протянет? — перебил врача Кроне.
   — Один или два допроса, — спокойно констатировал врач.
   — А при содействии медицины? — насмешливо спросил Кроне.
   — Тут многого не сделаешь, — врач разочарованно пожал плечами. — Можно заставить биться сердце, но нельзя вынудить человека испытывать боль, если её слишком много.
   — Вот! — проговорил Кроне вставая. — В этом-то направлении вам и следовало бы работать. Диссертация на такую тему… Понимаете?..
   Он отпустил врача и несколько раз прошёлся по комнате, чтобы немного размять затёкшие ноги.

7

   Некоторое время Рупп ехал, заставляя себя смотреть вперёд. Он тешил себя мыслью, что если не будет оглядываться хотя бы вон до того поворота, то преследователь исчезнет.
   Стиснув зубы от начинавшего овладевать им непосильного напряжения, Рупп доехал до поворота. Но тут уж он должен был оглянуться. От того, следят ли ещё за ним, зависело и выполнение поручения партии.
   Рупп оглянулся.
   Велосипедист ехал за ним.
   На этот раз вполне отчётливая мысль, которую уже не стоило скрывать от самого себя, пронзила сознание Руппа: провал! С таким сопровождением нечего было и думать ехать по данному ему адресу.
   Значит, сообщение о Шере останется не переданным, значит, товарищ Ион Шер…
   Рупп почувствовал, что его спина стала мокрой от пота. Он подумал, что это результат утомления, не поняв того, что это была реакция на нервный шок от страшного открытия: да, это провал!
   Рупп растерялся. Он понял, что не может теперь ни вернуться домой, ни поехать к Лемке. Были закрыты все пути.
   А велосипедист следовал за ним: не приближался, но и не отставал.
   Так они выехали на Шоссейную улицу. У Руппа появилась было мысль бросить велосипед и, вскочив в первый попавшийся автобус, дать тягу. Но он тут же сообразил, что по номеру, болтающемуся под седлом машины, тотчас же найдут хозяина и…
   Снова стало жарко спине от мысли, что последует за этим «и»…
   Теперь Рупп думал только о том, нельзя ли как-нибудь на ходу незаметно для преследователя оторвать номерной знак? Тогда он сбавит ход, подъедет к любой закусочной рядом со станцией кольцевой железной дороги и, оставив велосипед у двери, больше никогда не попадётся на глаза преследователю…
   План показался ему отличным, и он стал на ходу ощупывать номер. Жестянка сидела крепко. Напрасно Рупп пытался её оторвать, согнуть, отвернуть болты. Голые пальцы были плохим инструментом…
   Нужно было решать, куда он повернёт: направо, к станции Нойкельн, или налево, к станции Германнштрассе.
   Он ещё раз оглянулся: преследователь был там…
 
   Время близилось уже к рассвету, когда Кроне, спавший в Колумбия-хауз на неудобном клеёнчатом диване, был разбужен следователем, допрашивавшим Иона Шера. Кроне с неудовольствием выслушал сообщение о том, что трое коммунистов, которых пытали в присутствии Шера, чтобы заставить его говорить, умерли. Сам Шер был ещё жив, но жизнь едва теплилась в его истерзанном теле.
   — Значит, безнадёжно? — с унынием спросил Кроне. Следователь, ничего не ответив, махнул рукой. «Ну что ж… — подумал Кроне. — Можно кончать». Следователь вопросительно посмотрел на Кроне. Тот недовольно пояснил свою мысль:
   — Попытка к бегству, а?..
 
   «Убежать! Убежать во что бы то ни стало!» Эта мысль была так настойчива и огромна, что, казалось, она заполнила весь череп Руппа.
   А номер все не поддавался. Тогда Рупп, не обращая больше внимания на преследователя, остановился. Слез с велосипеда и тот, другой. Он даже прислонил свою машину к стене и закурил. Рупп понял, что тот тоже устал и не так-то легко ему будет угнаться за Руппом, если Рупп сумеет собрать все силы.
   Юноша достал из сумочки ключ и отвинтил гайку удерживавшую номер. Подошёл к перилам моста и, сделав вид, будто уронил платок, нагнулся и бросил жестянку с номером сквозь перила.
   Теперь он мог, по крайней мере, бросить велосипед без страха, что разыщут его самого. Значит, он смог вернуться к Лемке и сказать… Сказать… что?..
   У него нехватило решимости даже мысленно произнести страшные слова: «задание не выполнено».
   За этими словами стоял образ товарища Шера…
   Рупп стиснул зубы и вскочил на седло. Встречный ветер размазывал по лицу обильно текущие слезы. Руппу было стыдно, но он не мог их сдержать. Щеки его были совсем мокрые, но ему не приходило в голову вытереть их.
 
   Поперёк трех трупов, принадлежавших активистам-подпольщикам компартии: Эриху Штейнфурту, Эугену Шенхаару и Рудольфу Шварцу, в кузов фургона бросили ещё дышавшего Иона Шера. Он был перевит верёвками, словно и едва живой был страшен своим палачам.
   Через тридцать пять минут фургон остановился в лесу. Три трупа были выброшены. Следом за ними выбросили и Шера. Три выстрела в затылок мертвецам и один выстрел, последний, в затылок живому Шеру глухо прозвучали в предрассветной мгле пустынного леса.
 
   Клара положила Руппу руку на голову. Это была шершавая рука наборщицы, с ногтями, под которыми чернела несмываемая свинцовая пыль. Руппу она показалась очень горячей, необыкновенно сильной. Такой сильной, что из неё на него самого истекала уверенность: он не виноват в случившемся.
   Он перестал плакать. Слезы медленно обсыхали у него на щеках и на подбородке.
   — Завтра, — сказала Клара, — ты снесёшь донесение к Эйхгорну.
   Рупп молча кивнул головой. Он знал, что будет в папиросной коробке, которую он должен положить под бюст Эйхгорна: сообщение Тельману. В сообщении будут, может быть, только три слова, но какие это слова: «Они убили Шера».
   Рупп поднял глаза на Клару. Ему хотелось прочесть в её лице тоже всего три слова: «Ты не виноват». От этих слов для него зависело так много… Очень много.

8

   К концу июля в Берлине стало нечем дышать.
   Когда в кабинете никого не было, Гаусс расстёгивал воротник и закладывал под него носовой платок. Его жилистая, как у старого петуха, шея непрерывно покрывалась потом. Это было отвратительное ощущение.
   Бутылка минеральной воды, опущенная в лёд, оставалась почти нетронутой. Врачи запретили Гауссу употреблять больше шести стаканов жидкости в день. Он проклинал часы, когда приходилось задерживаться в центре. Нацисты совершенно одурели от подозрительности. Они никому не верили. Как будто, кроме них, никто не понимал, что нужно и что можно делать!
   Гаусс опасался не проникновения в армию гестаповских молодчиков, — Гиммлер, конечно, уже имеет уши в каждой роте. Как и весь генералитет, Гаусс боялся не этих соглядатаев, а захвата нацистами командных постов. Генералам пока удавалось отстаивать тезис внеполитичности армии. Под этой внеполитичностью они подразумевали своё исключительное право распоряжаться рейхсвером как орудием политики, — своей, генеральской политики. Поскольку все на этом свете относительно, Гаусс считал, что солдат, продающий свой тесак, — ландскнехт; офицер, продающий шпагу, — субъект, недостойный того, чтобы ему подавали руку; но генерал, продающий солдатский тесак вместе с солдатом и офицерскую шпагу вместе с самим офицером, — политик. Политик может быть хорошим и плохим. Шлейхер, например, при всём его уме и хитрости стоил в политике немногого. Кто только придумал ему эту кличку: «генерал-политик»? Гаусс убеждён, что в конце концов политика Шлейхера привела бы генералов к потере армии: либо она стала бы послушным орудием Рема, либо попала бы в объятия коммунистов. Можно ли сохранить свой курс между этими двумя водоворотами, не попав ни в один из них? Гаусс полагал, что можно. До тех пор пока Гитлер существует и является реальною силою, нужно использовать его зоологическую ненависть к коммунистам.
   Гаусс машинально потянулся к бутылке, но во-время удержался. Не наливая воды, он только провёл пальцами по запотевшему холодному стеклу.
   Он встал и прошёлся, обмахиваясь папкой. Он никак не мог заставить свою мысль работать в направлении предстоящего разговора со Шверером. Этот проклятый Шверер, — из-за жары у Гаусса все и вся были «проклятыми», — капризничает. Но на этот раз ему не отвертеться: подписанный высшим командованием приказ — на столе Гаусса.
   — Генерал-лейтенант фон Шверер, — доложил по телефону дежурный адъютант.
   Гаусс застегнул воротник, отошёл к столу и опёрся о него концами пальцев.
   Шверер вбежал, быстро и твёрдо постукивая каблуками.
   Приказ был для него неожиданностью. Правда, он сам говорил, что непрочь ещё разок побывать в России и на Дальнем Востоке, но это говорилось больше для того, чтобы окружающие не забыли, что он уже там бывал и знает те страны.
   Итак, ему предстояло либо ехать в Китай, либо согласиться с тем, что двери рейхсвера закроются для него навсегда. Значит, нужно было сделать вид, будто предложение совпадает с его желанием.
   — Я был прав, полагая, что такого рода поездка вас заинтересует? — спросил Гаусс.
   — Я предпочёл бы быть не наблюдателем, а советником китайцев.
   — Немецкий генерал в роли советника китайцев, мешающих нашим восточным друзьям — японцам? Это неудобно. В данной международной ситуации мы не можем повторить опыт Секта.
   У Шверера быстро сложился план действий.
   — Немецкий военный агент на правах официального дружественного наблюдателя поедет не в китайскую, а в японскую армию, действующую в Китае. Ему придаётся небольшой штаб из наиболее способных офицеров действительной службы…
   — Но мы предполагали дать практику именно отставным офицерам, желающим повысить свои оперативные знания, — возразил Гаусс.
   — Позвольте мне закончить мысль, — с подчёркнутой кротостью проговорил Шверер, — офицеры действительной службы должны быть посланы потому, что им труднее предоставить такого рода практику. Они не могут ехать на службу ни в Аргентину, ни в Колумбию, ни в Сиам, как это делают отставные. А в армию дружественной Японии никто не запретит нам послать официальную миссию. Что же касается слушателей моих вечерних курсов и меня самого, то, — Шверер снял очки и кольнул воздух, как клювом, своим острым носом, — мы можем отправиться в Китай не только в качестве наблюдателей.
   — Что вы хотите сказать? — заинтересовался Гаусс.
   — Если китайские правительство предложит мне образовать небольшую миссию из штатских господ, знающих, что такое война, я завтра же сформирую такую группу. Разумеется, в совершенно частном порядке.
   — Цель, цель? — нетерпеливо спросил Гаусс.
   — Группы немецких офицеров смогут провести манёвры большого масштаба, причём игра будет вестись не холостыми патронами, а со всеми реальными последствиями ошибок и побед.
   — Но вы должны иметь в виду: китаец c'est une mauvaise chenille: quand on l'attaque, alle se defend[13]. — Гаусс рассмеялся и потёр влажный от пота висок. — Никак не пойму, в какие отношения мы тут становимся с японцами? Они довольно быстро раскроют ваше присутствие в рядах китайцев.
   — От них ничего и не нужно скрывать!
   — То-есть как же? — удивился Гаусс.
   — Мы даже получим согласие японцев на работу в рядах их противника. Вы забыли: китайское правительство воюет не столько с японцами, сколько с армиями коммунистических провинций.
   — А, вы хотите убить сразу двух зайцев! — Гаусс встал из-за стола и, обойдя его, протянул Швереру руку. — Кажется, я плохо знал вас! — торжественно произнёс он. — Теперь я скажу вам, не скрывая: пусть японцы бьют Китай, а Чан Кайши бьёт коммунистов.
   — Позволю себе напомнить слова Клаузевица: «Великая цивилизованная нация может быть побеждена только при отсутствии единства внутри неё».
   — Вы считаете китайцев цивилизованной нацией?! — с удивлением воскликнул Гаусс.
   — Боюсь, что порох выдумали всё-таки они, а не наш соотечественник Шварц, — с первою за весь вечер улыбкою проговорил Шверер.
   — Поручим Александеру принять участие в этом деле. А там, где появляется полковник, исчезает единство противника. — Гаусс опустился в кресло по ту же сторону стола, где сидел Шверер, и, понизив голос, продолжал: — В отношении разведки нам следует учиться у наци.
   — Разве можно сравнить практику нашего Александера с опытом этих новичков?
   — Повидимому, тут дело не только в практике. Догмат блицкрига вошёл им в плоть и кровь. А блицкриг, по их мнению, выигрывается или проигрывается прежде, чем раздался первый выстрел. Первый блицкриг они выиграли здесь, в Германии. Они завоевали нашу страну. Вот пример того, как они умеют работать. Однажды в разговоре о судьбах Австрии господин Гесс обмолвился: «Всякий, кто вздумает нам сопротивляться, испытает на себе судьбу Дольфуса, австрийского канцлера». — «Но ведь Дольфус жив и здоров», — сказал я. «Если через месяц он не подпишет манифест об аншлюссе, то будет мёртв», — заявил Гесс. «Вы дали ему месяц?» — «Да, ровно месяц. Позвоните мне в полночь на двадцать пятое июля». Должен сознаться, что я счёл это шуткой, но, чтобы иметь возможность ответить такою же шуткой, я ночью двадцать пятого позвонил Гессу.
   — И что же? — Шверер в нетерпении подался всем телом вперёд.
   — Мне даже не пришлось напоминать, о чём идёт речь. Он очень весело сказал: «Вы сомневались? Дольфус отверг аншлюс, значит…»
   — И что же? — повторил Шверер.
   — Вы же знаете: Дольфус умер в тот день в своём дворце.
   — Очень интересно, это чрезвычайно интересно, — проговорил Шверер. — Означает ли это, что мы в скором времени можем войти в Австрию? Если поход предполагается в недалёком будущем, то я предпочёл бы отложить поездку в Китай. Только через Австрию и Чехию мы откроем путь южной клешне. Так же как через Польшу и Прибалтику — северной. Этими клешнями я раздавлю большевистский орешек.
   — Австрия от вас не уйдёт, — сказал Гаусс. — Пока вы выберете себе сигару, я прикажу принести кое-что, что вас заинтересует! — и он отошёл к телефонам.
   Шверера чрезвычайно занимала перемена, которую он обнаружил сегодня в отношении к себе Гаусса. Прежде этот человек никогда не был с ним не только откровенен, но даже приветлив. Гаусс не скрывал, что не одобряет оперативных воззрений Шверера и не смотрит серьёзно на разрабатываемый тем план восточной кампании. Откуда же подул этот новый ветер?..
   Гаусс вернулся к Швереру.
   — Быть может, чего-нибудь холодного?
   — Благодарю, мне не жарко, — ответил Шверер.
   Его маленькое жилистое тело было совершенно сухо, несмотря на плотно облегавший его китель.
   Отто ввёл офицера контрразведки. Тот подал затребованную Гауссом папку, которую абвер не мог доверить даже адъютанту Гаусса.
   Когда офицеры вышли, Гаусс быстро перелистал несколько страниц.
   — Александер проверяет всё, что можно… Сейчас нас особенно интересует все относящееся к европейской политической ситуации, поскольку от неё зависит осуществление наших собственных планов. Мы твёрдо решили вернуть исходные линии на Рейне и Висле. Однако я отвлёкся… Я дам вам просмотреть стенограмму разговора Кестнера, нашего посла в Париже, с одной французской журналисткой — весьма осведомлённой и ловкой особой. Беседа происходила вскоре после убийства румынского премьера Дука. Он был убит румынами, но европейское общественное мнение приписывало организацию этого убийства немцам. И мне кажется, не без оснований… — Гаусс улыбнулся. — Французская журналистка Женевьева Табуи посетила нашего посла в Париже с целью выудить у него что-нибудь полезное для себя. Вот фонограмма разговора, о которой не знают сами собеседники. — Гаусс протянул Швереру папку прошитого и запломбированного досье. Шверер прочёл.
   «Кестнер: — Ещё несколько таких убийств, как это, и Германия будет в состоянии достичь своих целей, не прибегая к войне в Европе.
   Табуи: — Мне кажется, что убийство не было новшеством и в Веймарской республике.
   Кестнер: — Да, но наци ожидают нужных им результатов от убийств, которые они организуют в других странах Европы, а не в нашей собственной. Они утверждают, что Германия обойдётся без войны с помощью шести рассчитанных убийств.