Страница:
Кроне слушал его внимательно, стараясь представить себе действительную картину отношений внутри клики НСДАП и степень основательности страхов Геринга. Как работник гиммлеровского аппарата по отделу «2Ф», то-есть по наблюдению за самой фашистской партией, Кроне был кое в чём осведомленнее Геринга. На долю Геринга после назначения Гиммлера главою гестапо осталась только Пруссия, а всё, что было за её пределами, оставалось в известной степени тайной. Но каждое лишнее слово такого человека, как «наци No 2», давало в руки Кроне материал для осведомления своих собственных хозяев. Они оставались в тени по ту сторону океана, но желали постоянно и полностью быть в курсе дела. Они оказывали осторожное, но неизменно действенное влияние на самый ход этих дел.
Сегодня, глядя в непривычно растерянные глаза Геринга, Кроне чувствовал своё превосходство над министром. Это давало ему возможность взвешивать обстоятельства и каждое своё слово. Будучи подчинённым руководителя тайной полиции рейха — обергруппенфюрера Гейдриха, Кроне полагал, что опасения Геринга неосновательны — во всяком случае у Гиммлера не было ни сил, ни достаточного доверия руководящих кругов промышленности и банков, какие необходимы для того, чтобы свалить Гитлера. Гиммлер вовсе ещё не так крепко стоял на ногах, чтобы замышлять что-либо подобное планам Рема. Кроне знал, что наиболее сильным человеком в гестапо является Гейдрих. Решительность, жестокость и неразборчивость в средствах делала этого человека ведущим колесом в тайной полиции. От него подчас зависел и сам Гиммлер, полагавший, что его собственным козырем в игре является только личное расположение фюрера. Было достаточно широко известно, что это расположение приобретено не столько искусством в тайных полицейских делах, сколько садистской жестокостью и умением пересказывать Гитлеру по вечерам неистощимый запас анекдотов и чувствительных историй. Этот запас непрерывно пополнялся благодаря тому, что поставщиками его были бесчисленные люди, арестовываемые тайной полицией. Специальный сотрудник гестапо сидел на выуживании подобного материала из протоколов допроса. Он сводил их в ежедневные доклады рейхсфюреру.
Сам Гиммлер считал себя человеком сентиментальным и сумел внушить такую же уверенность Гитлеру. Фюреру доставляло патологическое удовольствие знать, что во главе его тайной полиции стоит человек, способный плакать над детскими сказками. В конце концов оба они перестали смотреть на себя как на сообщников в самом страшном и жестоком представлении, когда-либо ставившемся на исторической сцене Германии. Они искренно радовались нежности чувств друг друга, когда один повествовал, а другой слушал истории, собранные под пытками.
На взгляд Геринга все это, может быть, и не имело никакого значения с точки зрения происходящих событий, но Кроне, учитывая черты характера действующих лиц, отлично понимал, что на сцене нет никого, кроме Рема, кто был бы способен активно противодействовать Гитлеру. Однако ему вовсе не казалось, что эту уверенность он должен тут же передать Герингу. Может быть, для укрепления привязанности к нему второго человека в государстве было полезнее использовать его растерянность, поиграть на его испуге.
С мягкостью, пуская иногда в ход намёки на какие-то несуществующие, тут же, на ходу выдумываемые чёрточки в поведении Гиммлера, Кроне подогревал настроение Геринга. В заключение он обещал сегодня же выяснить всё, что интересует его сановного друга и покровителя.
Геринг мог оставаться при прежней уверенности: в лице Кроне он имел в аппарате Гиммлера своего человека — преданного ему с головой, милого, умного Кроне.
Вечером Геббельс был у Гитлера. Наутро фюрер собирался лететь на Рейн для совещания с капитанами тяжёлой промышленности, у которых должен был получить последнее благословение на проведение «чистки». В предвидении того, что нужно будет, с одной стороны, выслушивать, хотя и очень деликатные, но беспрекословные распоряжения своих хозяев, с другой стороны, придётся, во исполнение этих приказаний, принимать какие-то важные решения, отвечать за которые должен будет он один, Гитлер был в дурном настроении. Он хмуро выслушал Геббельса.
— Вы все ополчились на моего Рема, потому что не способны любить меня так же, как любит он. Поэтому вы не можете рассчитывать на такую же любовь с моей стороны, какую я дарю ему, — насмешливо проговорил Гитлер. — Я понимаю Геринга: он хочет занять место Рема в моем сердце и во главе СА. Я понимаю Штрассера, желающего стать единственным теоретиком партии. Я понимаю Гиммлера, которому хочется разделаться с СА и сделать СС единственной полицейской силой в Германии. Я понимаю старых кукол с Бендлер — им не хочется иметь в Германии вторую вооружённую силу, которая обязана мне всем и всегда может быть противопоставлена рейхсверу. Я всех их понимаю, их и многих ещё, но не понимаю вас, Юпп. Чего вы не поделили с Эрнстом?.. Он не стоит на вашем пути. Вы не стоите на его пути…
Геббельс, терпеливо выслушав его, ответил:
— Тут-то вы и ошибаетесь, мой фюрер. Не только я, но и вы стоите на пути этой толстой свиньи.
Гитлер деланно рассмеялся и с плохо разыгранным удивлением спросил:
— Не воображаете же вы, что кто-нибудь в Германия может мечтать о месте, какое занимаю я?.. Покажите мне того человека, которому судьба могла бы отвести мою роль в истории! Это же сказки, Юпп. Сказки для маленьких детей… Кто, кроме меня, может вывести немецкий народ с жалкого пути, по которому он плёлся до сих пор? Кто поведёт его к предопределённой ему миссии стать мировой нацией, единственной и подлинной нацией вселенной, которой должны подчиняться все народы, все силы природы, все, решительно всё, что создано творцом? История возложила на мой народ миссию стать укротителем всех живущих на этой планете, загаженной миллиардами недочеловеков. Я спрашиваю: кто ещё способен очистить воздух от зловонного дыхания народов-рабов? Кто, кроме меня, может сбросить с пьедестала Гёте с его ищущим света Фаустом и поставить на его место Заратустру? Я вас спрашиваю, Юпп: кто, кроме меня?!
Геббельс видел, что Гитлер впадает в обычный транс патетической болтовни, способной довести его до истерики, но решил не мешать. Пожалуй, сегодня именно истерика-то и была нужна. Геббельс понимал, что болтовня Гитлера о любви к нему Рема — лишь выражение животного страха за свою шкуру. В таком состоянии фюрер делался податливым на советы тех, кому верил и кого не боялся.
Маленький, кривобокий хромоножка, не будучи формально причастен ни к единой жестокости, учиняемой гитлеровоко-гиммлеровским аппаратом унижения и угнетения масс, был виновником многих страданий, пыток и смертей. Он был подстрекателем, он был пропагандистом и подчас теоретическим обоснователем жестокостей режима.
У Геббельса был опыт обращения с фюрером. Поэтому он терпеливо выслушивал теперь его рассуждения, казавшиеся вздорными и отзывающими манией величия. Геббельс сам был специалистом по приписыванию фюреру несуществующих свойств великого реформатора, полководца и даже философа. Но слушать подобную же чепуху из уст им самим выдуманного гения — это было уже чересчур!
Однако в этом маленьком, таком уродливом и кажущемся таким хилым теле министра пропаганды жил дух «лжеца от бога». Он не позволял себе ни словом выдать презрения к собеседнику или к его болтовне. Пока говорил Гитлер, имперский министр позволил себе только несколько своеобразное развлечение: он пытался определить за всякой сентенцией Гитлера её истинного автора. Он хорошо знал: на оригинальное мышление этот человек не способен. Он умеет подбирать и перемешивать высказывания и мысли всех — от Трейчке до Шпенглера, — с такою же ловкостью, как опытный шулер тасует и передёргивает карты.
Вот Гитлер с глубокомысленным видом вещает (у него даже наморщен лоб, словно эти слова стоят ему усилия мысли):
— Я хочу объяснить великий секрет, мой секрет, который, следовательно, является и секретом Германии: я открыл фактор организации. Другие народы живут под режимом индивидуализма, тогда как для нас, немцев, образцом является режим организации. Организующим началом немецкого народа являюсь я. Без меня он ничто. Германия желает организовать Европу, потому что этого желаю я. Война и только война, которую поведу я, организует Европу. Народы Европы будут приобщены к высшей цивилизации немцев, которую я основываю…
«Это Освальд», — определял Геббельс, мысленно подставляя вместо всех гитлеровских «я» освальдовское «мы».
А Гитлер между тем, поощряемый напускным вниманием слушателя, продолжал с возрастающим энтузиазмом:
— Вы же сами знаете, Юпп: только Германия обладает тайной культуры как организующей силы. Я постиг эту тайну, потому что я до конца понял значение силы. Только сила рождает право. Я утверждаю: горсть силы лучше мешка, наполненного правом. Право определяется биологией расы, её особенностями. Особенностями, родившими наше истинно Германское право, наделён я. В свою очередь я обладаю способностью и правом наделять силой других. Я даю это тем, кто жил одним со мною прошлым, кто сопричастен к великой истории нашего народа и потому, по праву крови, обладает неистребимым божественно-биологическим преимуществом перед другими расами. Я никогда не унижусь до того, чтобы разговаривать с народами-рабами, как с равными. И никогда не доведу немцев до такого состояния, чтобы они были вынуждены на подобное унижение. Только голос господ будет раздаваться из Германии на протяжении тысячелетия, пока мир будет жить моим именем, памятью обо мне. — Гитлер приостановил свой непрерывный бег по комнате. Остановившись перед Геббельсом, он стал при каждом слове тыкать в его сторону указательным пальцем: — Вы, Юпп, должны сделать из этого выводы и для себя: раб — это вещь. Это говорящее орудие. Притом далеко не самое совершенное орудие, поэтому не из числа тех орудий, которые заслуживают бережного обращения. Вы должны запомнить, Юпп: рабу не нужна культура! Ему не нужно образование за пределами тех минимальных познаний о собственной профессии, к которой он приставлен. Да и вообще, Юпп, мне иногда кажется, что малообразованный человек, но физически крепкий, с твёрдым характером, исполненный решимости и силы воли, гораздо полезнее для нашего общества, чем умственно развитой, человек со слабым физическим здоровьем. — Заметив протестующий жест Геббельса, он поспешил добавить: — Да, да, это относится к немцам. Во всяком случае на том этапе истории, когда я строго новое общество. — Тут он сделал передышку, словно набирая воздух для нового словесного наступления, и ещё ближе придвинулся к Геббельсу. Даже при своём маленьком росте он возвышался теперь над самой головой министра. — Именно такие немцы мне нужны для национальной революции, — продолжал он. — Настоящая революция только та, где участвует весь народ. Настоящая революция это один вскрик, одна железная хватка, один гнев… одна… одна цель…
«Забыл дальше, — насмешливо подумал Геббельс, — хотя до сих пор слово в слово, даже со знаками препинания, он повторял Шпенглера…»
— Социализм, — не унимался между тем Гитлер, — это пруссачество. Понятие «пруссачество» совпадает с тем, что мы понимаем под словом «социализм». Наш социализм — это то, что воодушевляло королей и что выражалось в поступи гренадерских полков. Социализм — это прежде всего насилие.
«Если не считать последней фразы, — подумал Геббельс, — то это уже моё. Фюрер не стесняется с чужими словами…»
— А насилие — это война, — проговорил он, глядя в упор на умолкшего Гитлера. — Француз, по имени Мирабо, сказал: «Война — это индустрия Пруссии».
— Чертовски верно сказано! — в восторге воскликнул Гитлер. — Этот француз — настоящий парень. Он национал-социалист по духу. Вы должны отыскать его, Юпп. Такие люди нам нужны. Они будут моей пятой колонной во Франции.
— Непременно, мой фюрер, — без тени смущения согласился Геббельс. — Именно такие и будут нашей пятой колонной. Но, смею думать, эта колонна понадобится нам не раньше, чем мы сумеем покончить с пятой колонной у себя, внутри Германии.
— Что вы имеете в виду? — Гитлер нахмурился и, заложив руки за спину, расставил ноги, будто искал устойчивости для принятия удара. — Что вы хотели сказать, Юпп? — подозрительно переспросил он.
— Только это, мой фюрер, — с невозмутимым спокойствием ответил Геббельс, движением фокусника разворачивая перед Гитлером его собственный портрет с дырами от пуль.
В первый момент, казалось, Гитлер не понимал, что перед ним. А когда разобрал, то в испуге отпрянул, выставив вперёд руки, как для защиты.
Несколько мгновений длилось молчание, в котором слышно было учащавшееся и делавшееся все более тяжёлым дыхание Гитлера.
Но вот он бросился вперёд, выхватил у Геббельса плакат и, подбежав к лампе, стал внимательно рассматривать расстрелянное изображение собственного лица. Потом с отвращением отбросил лист, как нечто, что жгло ему руки, и с криком бросился прочь. Только уже на пороге комнаты он остановился, покачиваясь, вернулся к лежащему на ковре скомканному портрету и, не глядя на Геббельса, хрипло спросил:
— Кто?
— Ваш Рем, — с прежним спокойствием, но особенно внушительно ответил Геббельс. — Ежедневное упражнение. По утрам. Теперь он попадает в бубнового туза всеми восемью зарядами пистолета.
С этими словами Геббельс выбросил на стол два патрона.
Гитлер посмотрел на них в испуге.
— Та, с красной головкой — разрывная пуля, с синей — отравленная, — сказал Геббельс.
Гитлер закрыл лицо руками. Так он стоял довольно долго, судорожно подёргивая плечами и не разжимая пальцев, за которыми Геббельсу не видны были его глаза, но сам Гитлер, мог следить за каждым движением Геббельса.
Наконец он отвёл руки от лица, и Геббельс увидел слезы, стекавшие по его щекам.
— Сохраните эти патроны, Юпп, — плаксиво и так тихо проговорил он, что Геббельс с трудом разобрал слова. — Он получит их оба в свою собственную голову.
Геббельс нагнулся было, намереваясь поднять лежавший на полу портрет, но Гитлер остановил его молчаливым движением руки. Жестом же, словно ему трудно было говорить, он отослал Геббельса. Но как только тот вышел, Гитлер поднял портрет и тщательно разгладил на столе помятую бумагу. От его сосредоточенности и подавленности не осталось и следа. Напевая себе под нос марш из «Гибели богов», он принялся старательно вырезывать из бумаги кружочки и приклеивать их там, где на лбу его собственного изображения виднелись пулевые пробоины. Потом привычными движениями стал закрашивать заплаты. Отошёл, наклонив набок голову, посмотрел на результат своей работы, но, оставшись недоволен, вырезал белую полоску. Эту полоску он приклеил на лоб портрета. Пририсовал на ней несколько теней, изображающих складки ткани, — повязка на лбу была готова. Повесил портрет на экран для географических карт, и так же, как прежде, склонив голову набок, присмотрелся. На этот раз работа его удовлетворила. Быстро, небрежными буквами, кистью написал внизу портрета: «Немцы! Вот чего стоило вашему…» Но тут же замазал все и начал сызнова: «Германия! Вот чего стоило фюреру твоё спасение. Будь достойна его!»
Только тут он спохватился, что Геббельс исчез из комнаты. Он снял телефонную трубку и, велев соединить себя с Геббельсом, совершенно мирным, удовлетворённым тоном сказал:
— Я тут приготовил кое-что для выборов… Недурной плакат… Может пригодиться после тридцатого.
25
Сегодня, глядя в непривычно растерянные глаза Геринга, Кроне чувствовал своё превосходство над министром. Это давало ему возможность взвешивать обстоятельства и каждое своё слово. Будучи подчинённым руководителя тайной полиции рейха — обергруппенфюрера Гейдриха, Кроне полагал, что опасения Геринга неосновательны — во всяком случае у Гиммлера не было ни сил, ни достаточного доверия руководящих кругов промышленности и банков, какие необходимы для того, чтобы свалить Гитлера. Гиммлер вовсе ещё не так крепко стоял на ногах, чтобы замышлять что-либо подобное планам Рема. Кроне знал, что наиболее сильным человеком в гестапо является Гейдрих. Решительность, жестокость и неразборчивость в средствах делала этого человека ведущим колесом в тайной полиции. От него подчас зависел и сам Гиммлер, полагавший, что его собственным козырем в игре является только личное расположение фюрера. Было достаточно широко известно, что это расположение приобретено не столько искусством в тайных полицейских делах, сколько садистской жестокостью и умением пересказывать Гитлеру по вечерам неистощимый запас анекдотов и чувствительных историй. Этот запас непрерывно пополнялся благодаря тому, что поставщиками его были бесчисленные люди, арестовываемые тайной полицией. Специальный сотрудник гестапо сидел на выуживании подобного материала из протоколов допроса. Он сводил их в ежедневные доклады рейхсфюреру.
Сам Гиммлер считал себя человеком сентиментальным и сумел внушить такую же уверенность Гитлеру. Фюреру доставляло патологическое удовольствие знать, что во главе его тайной полиции стоит человек, способный плакать над детскими сказками. В конце концов оба они перестали смотреть на себя как на сообщников в самом страшном и жестоком представлении, когда-либо ставившемся на исторической сцене Германии. Они искренно радовались нежности чувств друг друга, когда один повествовал, а другой слушал истории, собранные под пытками.
На взгляд Геринга все это, может быть, и не имело никакого значения с точки зрения происходящих событий, но Кроне, учитывая черты характера действующих лиц, отлично понимал, что на сцене нет никого, кроме Рема, кто был бы способен активно противодействовать Гитлеру. Однако ему вовсе не казалось, что эту уверенность он должен тут же передать Герингу. Может быть, для укрепления привязанности к нему второго человека в государстве было полезнее использовать его растерянность, поиграть на его испуге.
С мягкостью, пуская иногда в ход намёки на какие-то несуществующие, тут же, на ходу выдумываемые чёрточки в поведении Гиммлера, Кроне подогревал настроение Геринга. В заключение он обещал сегодня же выяснить всё, что интересует его сановного друга и покровителя.
Геринг мог оставаться при прежней уверенности: в лице Кроне он имел в аппарате Гиммлера своего человека — преданного ему с головой, милого, умного Кроне.
Вечером Геббельс был у Гитлера. Наутро фюрер собирался лететь на Рейн для совещания с капитанами тяжёлой промышленности, у которых должен был получить последнее благословение на проведение «чистки». В предвидении того, что нужно будет, с одной стороны, выслушивать, хотя и очень деликатные, но беспрекословные распоряжения своих хозяев, с другой стороны, придётся, во исполнение этих приказаний, принимать какие-то важные решения, отвечать за которые должен будет он один, Гитлер был в дурном настроении. Он хмуро выслушал Геббельса.
— Вы все ополчились на моего Рема, потому что не способны любить меня так же, как любит он. Поэтому вы не можете рассчитывать на такую же любовь с моей стороны, какую я дарю ему, — насмешливо проговорил Гитлер. — Я понимаю Геринга: он хочет занять место Рема в моем сердце и во главе СА. Я понимаю Штрассера, желающего стать единственным теоретиком партии. Я понимаю Гиммлера, которому хочется разделаться с СА и сделать СС единственной полицейской силой в Германии. Я понимаю старых кукол с Бендлер — им не хочется иметь в Германии вторую вооружённую силу, которая обязана мне всем и всегда может быть противопоставлена рейхсверу. Я всех их понимаю, их и многих ещё, но не понимаю вас, Юпп. Чего вы не поделили с Эрнстом?.. Он не стоит на вашем пути. Вы не стоите на его пути…
Геббельс, терпеливо выслушав его, ответил:
— Тут-то вы и ошибаетесь, мой фюрер. Не только я, но и вы стоите на пути этой толстой свиньи.
Гитлер деланно рассмеялся и с плохо разыгранным удивлением спросил:
— Не воображаете же вы, что кто-нибудь в Германия может мечтать о месте, какое занимаю я?.. Покажите мне того человека, которому судьба могла бы отвести мою роль в истории! Это же сказки, Юпп. Сказки для маленьких детей… Кто, кроме меня, может вывести немецкий народ с жалкого пути, по которому он плёлся до сих пор? Кто поведёт его к предопределённой ему миссии стать мировой нацией, единственной и подлинной нацией вселенной, которой должны подчиняться все народы, все силы природы, все, решительно всё, что создано творцом? История возложила на мой народ миссию стать укротителем всех живущих на этой планете, загаженной миллиардами недочеловеков. Я спрашиваю: кто ещё способен очистить воздух от зловонного дыхания народов-рабов? Кто, кроме меня, может сбросить с пьедестала Гёте с его ищущим света Фаустом и поставить на его место Заратустру? Я вас спрашиваю, Юпп: кто, кроме меня?!
Геббельс видел, что Гитлер впадает в обычный транс патетической болтовни, способной довести его до истерики, но решил не мешать. Пожалуй, сегодня именно истерика-то и была нужна. Геббельс понимал, что болтовня Гитлера о любви к нему Рема — лишь выражение животного страха за свою шкуру. В таком состоянии фюрер делался податливым на советы тех, кому верил и кого не боялся.
Маленький, кривобокий хромоножка, не будучи формально причастен ни к единой жестокости, учиняемой гитлеровоко-гиммлеровским аппаратом унижения и угнетения масс, был виновником многих страданий, пыток и смертей. Он был подстрекателем, он был пропагандистом и подчас теоретическим обоснователем жестокостей режима.
У Геббельса был опыт обращения с фюрером. Поэтому он терпеливо выслушивал теперь его рассуждения, казавшиеся вздорными и отзывающими манией величия. Геббельс сам был специалистом по приписыванию фюреру несуществующих свойств великого реформатора, полководца и даже философа. Но слушать подобную же чепуху из уст им самим выдуманного гения — это было уже чересчур!
Однако в этом маленьком, таком уродливом и кажущемся таким хилым теле министра пропаганды жил дух «лжеца от бога». Он не позволял себе ни словом выдать презрения к собеседнику или к его болтовне. Пока говорил Гитлер, имперский министр позволил себе только несколько своеобразное развлечение: он пытался определить за всякой сентенцией Гитлера её истинного автора. Он хорошо знал: на оригинальное мышление этот человек не способен. Он умеет подбирать и перемешивать высказывания и мысли всех — от Трейчке до Шпенглера, — с такою же ловкостью, как опытный шулер тасует и передёргивает карты.
Вот Гитлер с глубокомысленным видом вещает (у него даже наморщен лоб, словно эти слова стоят ему усилия мысли):
— Я хочу объяснить великий секрет, мой секрет, который, следовательно, является и секретом Германии: я открыл фактор организации. Другие народы живут под режимом индивидуализма, тогда как для нас, немцев, образцом является режим организации. Организующим началом немецкого народа являюсь я. Без меня он ничто. Германия желает организовать Европу, потому что этого желаю я. Война и только война, которую поведу я, организует Европу. Народы Европы будут приобщены к высшей цивилизации немцев, которую я основываю…
«Это Освальд», — определял Геббельс, мысленно подставляя вместо всех гитлеровских «я» освальдовское «мы».
А Гитлер между тем, поощряемый напускным вниманием слушателя, продолжал с возрастающим энтузиазмом:
— Вы же сами знаете, Юпп: только Германия обладает тайной культуры как организующей силы. Я постиг эту тайну, потому что я до конца понял значение силы. Только сила рождает право. Я утверждаю: горсть силы лучше мешка, наполненного правом. Право определяется биологией расы, её особенностями. Особенностями, родившими наше истинно Германское право, наделён я. В свою очередь я обладаю способностью и правом наделять силой других. Я даю это тем, кто жил одним со мною прошлым, кто сопричастен к великой истории нашего народа и потому, по праву крови, обладает неистребимым божественно-биологическим преимуществом перед другими расами. Я никогда не унижусь до того, чтобы разговаривать с народами-рабами, как с равными. И никогда не доведу немцев до такого состояния, чтобы они были вынуждены на подобное унижение. Только голос господ будет раздаваться из Германии на протяжении тысячелетия, пока мир будет жить моим именем, памятью обо мне. — Гитлер приостановил свой непрерывный бег по комнате. Остановившись перед Геббельсом, он стал при каждом слове тыкать в его сторону указательным пальцем: — Вы, Юпп, должны сделать из этого выводы и для себя: раб — это вещь. Это говорящее орудие. Притом далеко не самое совершенное орудие, поэтому не из числа тех орудий, которые заслуживают бережного обращения. Вы должны запомнить, Юпп: рабу не нужна культура! Ему не нужно образование за пределами тех минимальных познаний о собственной профессии, к которой он приставлен. Да и вообще, Юпп, мне иногда кажется, что малообразованный человек, но физически крепкий, с твёрдым характером, исполненный решимости и силы воли, гораздо полезнее для нашего общества, чем умственно развитой, человек со слабым физическим здоровьем. — Заметив протестующий жест Геббельса, он поспешил добавить: — Да, да, это относится к немцам. Во всяком случае на том этапе истории, когда я строго новое общество. — Тут он сделал передышку, словно набирая воздух для нового словесного наступления, и ещё ближе придвинулся к Геббельсу. Даже при своём маленьком росте он возвышался теперь над самой головой министра. — Именно такие немцы мне нужны для национальной революции, — продолжал он. — Настоящая революция только та, где участвует весь народ. Настоящая революция это один вскрик, одна железная хватка, один гнев… одна… одна цель…
«Забыл дальше, — насмешливо подумал Геббельс, — хотя до сих пор слово в слово, даже со знаками препинания, он повторял Шпенглера…»
— Социализм, — не унимался между тем Гитлер, — это пруссачество. Понятие «пруссачество» совпадает с тем, что мы понимаем под словом «социализм». Наш социализм — это то, что воодушевляло королей и что выражалось в поступи гренадерских полков. Социализм — это прежде всего насилие.
«Если не считать последней фразы, — подумал Геббельс, — то это уже моё. Фюрер не стесняется с чужими словами…»
— А насилие — это война, — проговорил он, глядя в упор на умолкшего Гитлера. — Француз, по имени Мирабо, сказал: «Война — это индустрия Пруссии».
— Чертовски верно сказано! — в восторге воскликнул Гитлер. — Этот француз — настоящий парень. Он национал-социалист по духу. Вы должны отыскать его, Юпп. Такие люди нам нужны. Они будут моей пятой колонной во Франции.
— Непременно, мой фюрер, — без тени смущения согласился Геббельс. — Именно такие и будут нашей пятой колонной. Но, смею думать, эта колонна понадобится нам не раньше, чем мы сумеем покончить с пятой колонной у себя, внутри Германии.
— Что вы имеете в виду? — Гитлер нахмурился и, заложив руки за спину, расставил ноги, будто искал устойчивости для принятия удара. — Что вы хотели сказать, Юпп? — подозрительно переспросил он.
— Только это, мой фюрер, — с невозмутимым спокойствием ответил Геббельс, движением фокусника разворачивая перед Гитлером его собственный портрет с дырами от пуль.
В первый момент, казалось, Гитлер не понимал, что перед ним. А когда разобрал, то в испуге отпрянул, выставив вперёд руки, как для защиты.
Несколько мгновений длилось молчание, в котором слышно было учащавшееся и делавшееся все более тяжёлым дыхание Гитлера.
Но вот он бросился вперёд, выхватил у Геббельса плакат и, подбежав к лампе, стал внимательно рассматривать расстрелянное изображение собственного лица. Потом с отвращением отбросил лист, как нечто, что жгло ему руки, и с криком бросился прочь. Только уже на пороге комнаты он остановился, покачиваясь, вернулся к лежащему на ковре скомканному портрету и, не глядя на Геббельса, хрипло спросил:
— Кто?
— Ваш Рем, — с прежним спокойствием, но особенно внушительно ответил Геббельс. — Ежедневное упражнение. По утрам. Теперь он попадает в бубнового туза всеми восемью зарядами пистолета.
С этими словами Геббельс выбросил на стол два патрона.
Гитлер посмотрел на них в испуге.
— Та, с красной головкой — разрывная пуля, с синей — отравленная, — сказал Геббельс.
Гитлер закрыл лицо руками. Так он стоял довольно долго, судорожно подёргивая плечами и не разжимая пальцев, за которыми Геббельсу не видны были его глаза, но сам Гитлер, мог следить за каждым движением Геббельса.
Наконец он отвёл руки от лица, и Геббельс увидел слезы, стекавшие по его щекам.
— Сохраните эти патроны, Юпп, — плаксиво и так тихо проговорил он, что Геббельс с трудом разобрал слова. — Он получит их оба в свою собственную голову.
Геббельс нагнулся было, намереваясь поднять лежавший на полу портрет, но Гитлер остановил его молчаливым движением руки. Жестом же, словно ему трудно было говорить, он отослал Геббельса. Но как только тот вышел, Гитлер поднял портрет и тщательно разгладил на столе помятую бумагу. От его сосредоточенности и подавленности не осталось и следа. Напевая себе под нос марш из «Гибели богов», он принялся старательно вырезывать из бумаги кружочки и приклеивать их там, где на лбу его собственного изображения виднелись пулевые пробоины. Потом привычными движениями стал закрашивать заплаты. Отошёл, наклонив набок голову, посмотрел на результат своей работы, но, оставшись недоволен, вырезал белую полоску. Эту полоску он приклеил на лоб портрета. Пририсовал на ней несколько теней, изображающих складки ткани, — повязка на лбу была готова. Повесил портрет на экран для географических карт, и так же, как прежде, склонив голову набок, присмотрелся. На этот раз работа его удовлетворила. Быстро, небрежными буквами, кистью написал внизу портрета: «Немцы! Вот чего стоило вашему…» Но тут же замазал все и начал сызнова: «Германия! Вот чего стоило фюреру твоё спасение. Будь достойна его!»
Только тут он спохватился, что Геббельс исчез из комнаты. Он снял телефонную трубку и, велев соединить себя с Геббельсом, совершенно мирным, удовлетворённым тоном сказал:
— Я тут приготовил кое-что для выборов… Недурной плакат… Может пригодиться после тридцатого.
25
Жизнь, которую пришлось вести Отто, оказалась не такой простою, как рисовалась вначале. Лавировать между Ремом и Кроне было бы, пожалуй, и нетрудно, не будь тут Хайнеса.
Рем был болтлив, распущен, постоянно забывал об осторожности. К тому же туман опьянения, во власти которого он находился почти всегда, лишал его наблюдательности. Для Отто дело осложнялось тем, что за последнее время Хайнес почти неотлучно находился возле штаб-шефа. Хайнеса Отто боялся. Ему казалось, что глаза этого человека следят за каждым его движением. Всякий раз, будь то официальное совещание или частная беседа, Хайнес внимательно оглядывал присутствующих, словно стараясь разгадать, нет ли среди них врагов. Хайнес делался все более молчаливым, все чаще одёргивал несдержанного на слова Рема.
Отто думал, что вздохнёт спокойно в Висзее, куда все они приехали в последних числах июня. Здесь, в отеле «Хайнцельбауэр», должно было быть созвано совещание начальников штурмовых отрядов. Но какой бы серьёзной ни была цель приезда, Висзее оставался курортом. В предвкушении свободного времени Отто привёз туда Сюзанн. Он поселил её в пансионе «Альпийский цветок», на берегу озера, около устья Зельбаха.
Действительность обманула его. С прибытием в Висзее Отто не знал ни одной спокойной ночи. Как только кончался его служебный день и он приходил в свой пансион, надеясь провести беззаботный вечер в обществе Сюзанн, раздавался телефонный звонок. Спокойный голос Кроне называл час свидания. Никогда ещё Отто не должен был давать ему такого подробного отчёта о каждом поступке, каждом слове своих начальников.
Мало-помалу и он стал испытывать чувство тревоги, насыщавшей воздух вокруг главарей штурмовых отрядов. Эта напряжённость ещё усилилась с того момента, как в Висзее приехал Карл Эрнст, глава берлинских штурмовиков. Трое предводителей коричневой армии все чаще уединялись для беседы. Хайнес и Эрнст, казалось, перестали доверять даже самым близким людям.
Отель, где они жили, наполнился переодетыми в штатское личностями, которых Отто прежде встречал в коричневых рубашках: Хайнес день ото дня усиливал охрану Рема.
Наконец Отто стало совсем не по себе, когда он узнал о секретном приказе Геринга, которым в Пруссии были приведены в боевую готовность отряды СС. Против кого они должны были действовать?
К чему-то готовились и штурмовики. После нескольких тайных совещаний с Хайнесом и Эрнстом Рем уехал в Берлин. Оттуда — в Мюнхен. Его сопровождала охрана и несколько адъютантов, в том числе Отто.
Отто предполагал, что Рем будет встречен своими отрадами с развёрнутыми знамёнами, при оружии. Ничего этого не было.
Ни разу не был нарушен приказ Гитлера о запрете штурмовикам учений, парадов и ношения формы. Там, где появлялся Рем, улицы, прилегающие к опустевшим казармам штурмовиков, были заполнены членами СА, одетыми в штатское. Они стояли цепочкой, на расстоянии шага друг от друга. Никто не мог обвинить стоящих навытяжку безоружных людей в попытке устроить сборище. Рем со своей маленькой свитой проходил по рядам, испытующе вглядываясь в лица. Командиры отрядов приветствовали его молчаливым поднятием руки. Ни одного собрания, ни одной речи, даже никаких командных возгласов. И все же это был смотр. Строгий инспекторский смотр огромной шайки, протекавший в гробовом молчании, под испуганными взглядами притихших горожан. Непривычная молчаливость штурмовиков пугала жителей не меньше, чем дебоши коричневых команд в былые дни. Вернувшись в Висзее, Отто не мог передать Кроне ничего, кроме собственных чисто внешних впечатлений. Кроне, всегда спокойный, теперь по нескольку раз переспрашивал об одном и том же, раздражался, нервничал.
Между тем число фигур в штатском, в которых безошибочно угадывались агенты тайной полиции, увеличивалось не только на дорогах, прилегающих к озеру, но и на всех углах, во всех аллеях, в особенности же в самом Висзее — вокруг пансиона, где жили Рем и его приближённые. Правда, это можно было приписать и тому, что со дня на день ждали прибытия Гитлера, — он должен был присутствовать на совещании, созываемом Ремом, — но чутьё подсказывало Отто, что на этот раз дело не только в охране фюрера…
Утром 25 июня Отто получил приказание съездить в Тегернзее, чтобы отправить несколько депеш с общего телеграфа. Повидимому, у Рема были какие-то соображения против того, чтобы передавать их по аппарату, стоявшему в его отеле.
Великолепная моторная лодка штаб-шефа быстро доставила Отто на ту сторону озера. К своему удивлению, Отто заметил, что почта, телефонная станция и вокзал усиленно охраняются. То были не обычные полицейские посты и даже не примелькавшиеся фигуры в штатских костюмах, а самые настоящие солдаты рейхсвера в стальных шлемах. В довершение всего Отто встретил знакомого лейтенанта, командира взвода, охранявшего эти здания. Лейтенант был удивлён, встретив здесь Отто.
— Плохое время выбрал ты для поездки на курорт, — сказал он, понижая голос.
— О чем ты говоришь?
— Я и сам не знаю, что должно случиться, — офицер пожал плечами. — Но я бы на твоём месте уехал отсюда. Думаю, спор будет решаться раз и навсегда.
— О каком споре ты говоришь?
— Все мы понимаем это и без официальных приказов! — пробормотал лейтенант и, козырнув, удалился.
Пока катер вёз Отто обратно в Висзее, он задумчиво смотрел на зелёные склоны гор, тесно обступивших озеро. Сквозь густую листву деревьев белели стены вилл, алели черепичные крыши пансионов. Со стороны Гмунда тянулась вереница яхт. От их белоснежных бортов, от горделиво раздувшихся парусов веяло безмятежностью.
«Сейчас же сказаться больным — и прочь с берегов уютного Тегерна!» — подумал Отто.
Моторная лодка стремительно вспарывала гладкую поверхность озера. Её нос отбрасывал далеко в стороны буруны.
Отто с завистливой неприязнью глядел на белеющие паруса яхт. Его раздражал их беззаботный вид. В такой момент, когда на него, Отто, а значит, с ним и на весь видимый и чувствуемый им мир надвигалась туча, какие-то идиоты могли себе позволить беспечно кататься на яхтах!
— Качните-ка вон тех олухов! — сказал он мотористу, указывая на идущий неподалёку лёгкий швертбот. Судёнышко изящно клонилось, едва не касаясь парусом воды. Отто не видел лица сидящего на руле мужчины, но заметил, что на корму прошла стройная блондинка и растянулась на банке вдоль борта, положив голову на колени рулевому.
Моторист повернул штурвал, и волны за кормой моторки изогнулись широкими серпами. Высокий бурун устремился на борт швертбота, лизнул его пенистым гребнем и перекинулся в кокпит. Нижний конец паруса окунулся в воду. Отто с нетерпением ждал, перевернётся ли судёнышко. Но он услышал только испуганный вскрик женщины. Рулевой на швертботе ловко переменил галс, и, выправившись, судно плавно устремилось прочь от катера.
— Удержался! — Отто разочарованно отвернулся от катающихся и закурил.
Он не видел, как из-за паруса показалась голова управляющего швертботом Эгона Шверера.
Братья разминулись, не узнав друг друга.
— Этот нахал едва не утопил нас! — сказал Эгон.
— Что ж, это было бы забавным завершением нашей поездки! — Эльза рассмеялась, отжимая воду из промоченной юбки.
— Тебе надоела жизнь?
Эльза придвинулась к Эгону, мокрыми ладонями сжала его щеки, потянулась к его губам.
— Осторожней! — со смехом сказал он. — Так мы можем перевернуться и без чужой помощи.
Выпущенный Эгоном шкот полоснул по воде, парус метнулся, встал вдоль судна и заполоскал по ветру.
Но вместо того, чтобы поймать шкот, Эгон прижал к себе Эльзу.
— А ведь временами мне казалось, что жизнь зашла в какой-то тупик, — сказал он. — Нет, нужно жить, во что бы то ни стало жить!
— Во что бы то ни стало!
— Не вечно же будет продолжаться царство этих разбойников!
Её лицо омрачилось.
— Не говори так! Это опасно…
— Вот ещё! — беспечно воскликнул Эгон. — Здесь нас никто не слышит.
Эльза улыбнулась.
— А чайки?
— Чайки? — Он рассмеялся. — Да, если это протянется слишком долго, наци и птиц сделают своими шпиками… Посмотри, как изумительно управляет своим полётом вон та, что держится все время возле нас! Какая точность реакции, какая техника пилотажа! Ты только посмотри, какое совершенство форм! Какая точность конструкции в каждом отдельном экземпляре! Это было бы менее удивительно, если бы…
Эгон умолк на полуслове и оглянулся на Эльзу.
— Я опять забрался в область, которая тебе совсем не интересна.
Эльза сидела ссутулившись, закрыв лицо руками. От её недавнего оживления не осталось и следа.
— Что с тобою, Эльзхен?
Она опустила руки, в её глазах стояли слезы.
— Любишь? Никогда не поверишь тому, что тебе стали бы обо мне говорить?
— Что ты, Эльза?
Она отвернулась, пряча от него глаза.
— Меня немножко укачало.
— Это все тот нахал на моторной лодке.
Опершись на локоть, Эльза глядела на озеро.
— Как не хочется отсюда уезжать… Прежде я так любила наш Любек, — сказала она, — а теперь…
Эгон нагнулся к ней.
— Нам нужно чаще встречаться! А может быть…
Он боязливо умолк. Сколько раз уже у него на языке вертелось это слово, которое он хотел сказать Эльзе и на которое у него так и нехватило мужества. Он любил её. Да, он любил! Он хотел бы сказать Эльзе, что самым прекрасным в жизни было бы для них стать мужем и женой. Но всякий раз, когда он хотел ей это сказать, перед ним возникал образ матери. Генеральша мечтала о другой жене для Эгона…
Рем был болтлив, распущен, постоянно забывал об осторожности. К тому же туман опьянения, во власти которого он находился почти всегда, лишал его наблюдательности. Для Отто дело осложнялось тем, что за последнее время Хайнес почти неотлучно находился возле штаб-шефа. Хайнеса Отто боялся. Ему казалось, что глаза этого человека следят за каждым его движением. Всякий раз, будь то официальное совещание или частная беседа, Хайнес внимательно оглядывал присутствующих, словно стараясь разгадать, нет ли среди них врагов. Хайнес делался все более молчаливым, все чаще одёргивал несдержанного на слова Рема.
Отто думал, что вздохнёт спокойно в Висзее, куда все они приехали в последних числах июня. Здесь, в отеле «Хайнцельбауэр», должно было быть созвано совещание начальников штурмовых отрядов. Но какой бы серьёзной ни была цель приезда, Висзее оставался курортом. В предвкушении свободного времени Отто привёз туда Сюзанн. Он поселил её в пансионе «Альпийский цветок», на берегу озера, около устья Зельбаха.
Действительность обманула его. С прибытием в Висзее Отто не знал ни одной спокойной ночи. Как только кончался его служебный день и он приходил в свой пансион, надеясь провести беззаботный вечер в обществе Сюзанн, раздавался телефонный звонок. Спокойный голос Кроне называл час свидания. Никогда ещё Отто не должен был давать ему такого подробного отчёта о каждом поступке, каждом слове своих начальников.
Мало-помалу и он стал испытывать чувство тревоги, насыщавшей воздух вокруг главарей штурмовых отрядов. Эта напряжённость ещё усилилась с того момента, как в Висзее приехал Карл Эрнст, глава берлинских штурмовиков. Трое предводителей коричневой армии все чаще уединялись для беседы. Хайнес и Эрнст, казалось, перестали доверять даже самым близким людям.
Отель, где они жили, наполнился переодетыми в штатское личностями, которых Отто прежде встречал в коричневых рубашках: Хайнес день ото дня усиливал охрану Рема.
Наконец Отто стало совсем не по себе, когда он узнал о секретном приказе Геринга, которым в Пруссии были приведены в боевую готовность отряды СС. Против кого они должны были действовать?
К чему-то готовились и штурмовики. После нескольких тайных совещаний с Хайнесом и Эрнстом Рем уехал в Берлин. Оттуда — в Мюнхен. Его сопровождала охрана и несколько адъютантов, в том числе Отто.
Отто предполагал, что Рем будет встречен своими отрадами с развёрнутыми знамёнами, при оружии. Ничего этого не было.
Ни разу не был нарушен приказ Гитлера о запрете штурмовикам учений, парадов и ношения формы. Там, где появлялся Рем, улицы, прилегающие к опустевшим казармам штурмовиков, были заполнены членами СА, одетыми в штатское. Они стояли цепочкой, на расстоянии шага друг от друга. Никто не мог обвинить стоящих навытяжку безоружных людей в попытке устроить сборище. Рем со своей маленькой свитой проходил по рядам, испытующе вглядываясь в лица. Командиры отрядов приветствовали его молчаливым поднятием руки. Ни одного собрания, ни одной речи, даже никаких командных возгласов. И все же это был смотр. Строгий инспекторский смотр огромной шайки, протекавший в гробовом молчании, под испуганными взглядами притихших горожан. Непривычная молчаливость штурмовиков пугала жителей не меньше, чем дебоши коричневых команд в былые дни. Вернувшись в Висзее, Отто не мог передать Кроне ничего, кроме собственных чисто внешних впечатлений. Кроне, всегда спокойный, теперь по нескольку раз переспрашивал об одном и том же, раздражался, нервничал.
Между тем число фигур в штатском, в которых безошибочно угадывались агенты тайной полиции, увеличивалось не только на дорогах, прилегающих к озеру, но и на всех углах, во всех аллеях, в особенности же в самом Висзее — вокруг пансиона, где жили Рем и его приближённые. Правда, это можно было приписать и тому, что со дня на день ждали прибытия Гитлера, — он должен был присутствовать на совещании, созываемом Ремом, — но чутьё подсказывало Отто, что на этот раз дело не только в охране фюрера…
Утром 25 июня Отто получил приказание съездить в Тегернзее, чтобы отправить несколько депеш с общего телеграфа. Повидимому, у Рема были какие-то соображения против того, чтобы передавать их по аппарату, стоявшему в его отеле.
Великолепная моторная лодка штаб-шефа быстро доставила Отто на ту сторону озера. К своему удивлению, Отто заметил, что почта, телефонная станция и вокзал усиленно охраняются. То были не обычные полицейские посты и даже не примелькавшиеся фигуры в штатских костюмах, а самые настоящие солдаты рейхсвера в стальных шлемах. В довершение всего Отто встретил знакомого лейтенанта, командира взвода, охранявшего эти здания. Лейтенант был удивлён, встретив здесь Отто.
— Плохое время выбрал ты для поездки на курорт, — сказал он, понижая голос.
— О чем ты говоришь?
— Я и сам не знаю, что должно случиться, — офицер пожал плечами. — Но я бы на твоём месте уехал отсюда. Думаю, спор будет решаться раз и навсегда.
— О каком споре ты говоришь?
— Все мы понимаем это и без официальных приказов! — пробормотал лейтенант и, козырнув, удалился.
Пока катер вёз Отто обратно в Висзее, он задумчиво смотрел на зелёные склоны гор, тесно обступивших озеро. Сквозь густую листву деревьев белели стены вилл, алели черепичные крыши пансионов. Со стороны Гмунда тянулась вереница яхт. От их белоснежных бортов, от горделиво раздувшихся парусов веяло безмятежностью.
«Сейчас же сказаться больным — и прочь с берегов уютного Тегерна!» — подумал Отто.
Моторная лодка стремительно вспарывала гладкую поверхность озера. Её нос отбрасывал далеко в стороны буруны.
Отто с завистливой неприязнью глядел на белеющие паруса яхт. Его раздражал их беззаботный вид. В такой момент, когда на него, Отто, а значит, с ним и на весь видимый и чувствуемый им мир надвигалась туча, какие-то идиоты могли себе позволить беспечно кататься на яхтах!
— Качните-ка вон тех олухов! — сказал он мотористу, указывая на идущий неподалёку лёгкий швертбот. Судёнышко изящно клонилось, едва не касаясь парусом воды. Отто не видел лица сидящего на руле мужчины, но заметил, что на корму прошла стройная блондинка и растянулась на банке вдоль борта, положив голову на колени рулевому.
Моторист повернул штурвал, и волны за кормой моторки изогнулись широкими серпами. Высокий бурун устремился на борт швертбота, лизнул его пенистым гребнем и перекинулся в кокпит. Нижний конец паруса окунулся в воду. Отто с нетерпением ждал, перевернётся ли судёнышко. Но он услышал только испуганный вскрик женщины. Рулевой на швертботе ловко переменил галс, и, выправившись, судно плавно устремилось прочь от катера.
— Удержался! — Отто разочарованно отвернулся от катающихся и закурил.
Он не видел, как из-за паруса показалась голова управляющего швертботом Эгона Шверера.
Братья разминулись, не узнав друг друга.
— Этот нахал едва не утопил нас! — сказал Эгон.
— Что ж, это было бы забавным завершением нашей поездки! — Эльза рассмеялась, отжимая воду из промоченной юбки.
— Тебе надоела жизнь?
Эльза придвинулась к Эгону, мокрыми ладонями сжала его щеки, потянулась к его губам.
— Осторожней! — со смехом сказал он. — Так мы можем перевернуться и без чужой помощи.
Выпущенный Эгоном шкот полоснул по воде, парус метнулся, встал вдоль судна и заполоскал по ветру.
Но вместо того, чтобы поймать шкот, Эгон прижал к себе Эльзу.
— А ведь временами мне казалось, что жизнь зашла в какой-то тупик, — сказал он. — Нет, нужно жить, во что бы то ни стало жить!
— Во что бы то ни стало!
— Не вечно же будет продолжаться царство этих разбойников!
Её лицо омрачилось.
— Не говори так! Это опасно…
— Вот ещё! — беспечно воскликнул Эгон. — Здесь нас никто не слышит.
Эльза улыбнулась.
— А чайки?
— Чайки? — Он рассмеялся. — Да, если это протянется слишком долго, наци и птиц сделают своими шпиками… Посмотри, как изумительно управляет своим полётом вон та, что держится все время возле нас! Какая точность реакции, какая техника пилотажа! Ты только посмотри, какое совершенство форм! Какая точность конструкции в каждом отдельном экземпляре! Это было бы менее удивительно, если бы…
Эгон умолк на полуслове и оглянулся на Эльзу.
— Я опять забрался в область, которая тебе совсем не интересна.
Эльза сидела ссутулившись, закрыв лицо руками. От её недавнего оживления не осталось и следа.
— Что с тобою, Эльзхен?
Она опустила руки, в её глазах стояли слезы.
— Любишь? Никогда не поверишь тому, что тебе стали бы обо мне говорить?
— Что ты, Эльза?
Она отвернулась, пряча от него глаза.
— Меня немножко укачало.
— Это все тот нахал на моторной лодке.
Опершись на локоть, Эльза глядела на озеро.
— Как не хочется отсюда уезжать… Прежде я так любила наш Любек, — сказала она, — а теперь…
Эгон нагнулся к ней.
— Нам нужно чаще встречаться! А может быть…
Он боязливо умолк. Сколько раз уже у него на языке вертелось это слово, которое он хотел сказать Эльзе и на которое у него так и нехватило мужества. Он любил её. Да, он любил! Он хотел бы сказать Эльзе, что самым прекрасным в жизни было бы для них стать мужем и женой. Но всякий раз, когда он хотел ей это сказать, перед ним возникал образ матери. Генеральша мечтала о другой жене для Эгона…