Страница:
Он быстро обернулся, словно рассчитывая поймать на лице Кроне что-то, что выдаст ему истину. Но тот сидел все такой же спокойный, с таким же холодным, ничего не говорящим взглядом серых глаз.
Раздался стук в дверь, и, не ожидая разрешения, в комнату вошла пышная блондинка с красивым лицом — Эми Геринг. Радостная улыбка раздвинула ещё шире и без того расплывшиеся от жира черты Геринга. Протянув обе руки, он пошёл навстречу жене и, осторожно обняв, поцеловал её в лоб. Потом, с живостью обернувшись к Кроне, воскликнул:
— Я верю тому, что вы преданы мне, Кроне, и хочу открыть вам мою большую радость, но пока — это наш секрет…
— Герман! — смущённо воскликнула Эми и, опустив глаза, закрыла мужу рот пухлой ладонью.
25
26
27
Раздался стук в дверь, и, не ожидая разрешения, в комнату вошла пышная блондинка с красивым лицом — Эми Геринг. Радостная улыбка раздвинула ещё шире и без того расплывшиеся от жира черты Геринга. Протянув обе руки, он пошёл навстречу жене и, осторожно обняв, поцеловал её в лоб. Потом, с живостью обернувшись к Кроне, воскликнул:
— Я верю тому, что вы преданы мне, Кроне, и хочу открыть вам мою большую радость, но пока — это наш секрет…
— Герман! — смущённо воскликнула Эми и, опустив глаза, закрыла мужу рот пухлой ладонью.
25
Хотя Гаусс не был моряком и не занимал здесь никакого официального положения, он все же оставался генерал-полковником. Его присутствие не могло не стеснять офицеров и командира линейного корабля «Дейчланд». Было вполне естественно, что командир втайне желал поскорее ссадить этого угрюмого пассажира на берег и вернуться в испанские воды.
Гаусс сидел в шезлонге на юте и наслаждался одиночеством. Погода благоприятствовала переходу, и путешествие больше походило на поездку на курорт, чем на возвращение из военной экспедиции.
Раскрытая книга лежала на коленях Гаусса. Не читалось. Достаточно было смотреть на воду, убегающую из-под кормы двумя расходящимися пенными косицами; на поразительно глубокое и не по-немецки синее небо; на тёмный силуэт испанского берега, в виду которого поднимался к северу «Дейчланд», как всегда сопровождаемый эсминцами.
Отто сидел в пяти шагах от генерала, чтобы быть у него на виду, но ничем не напоминать о своём присутствии.
На баке послышалась трель боцманских дудок. Забегали матросы. С орудий снимали чехлы.
Гаусс не вмешивался в дела корабля. Командир ценил это и сам являлся доложить новости. Так было и на этот раз.
— Красный миноносец пытается досмотреть транспорт.
— Чей транспорт?
— Хм… Он несёт греческий флаг.
К командиру подошёл флаг-офицер:
— Миноносец вызывает по радио береговую авиацию.
— А-а… — Гаусс побарабанил пальцами по ручке шезлонга. — И что же?
Командир корабля притронулся к козырьку фуражки:
— Если вашему превосходительству угодно наблюдать «спектакль», — попрошу в боевую рубку.
Гаусс молча кивнул головой и последовал за командиром. Через две минуты одно из орудий левого борта — «сто пятьдесят», определил Гаусс, — сделало выстрел. Снаряд взметнул столб воды на курсе миноносца. Гаусс отлично видел в бинокль, этот пенный султан. Через полминуты последовал второй снаряд. Миноносец изменил курс. Тем временем преследуемый им транспорт на всех парах мчался к «Дейчланду». Броненосец тоже изменил курс и прибавил оборотов, чтобы поскорее оказаться между транспортом и миноносцем. Теперь Гаусс понял, зачем миноносец вызвал авиацию: по-видимому, его командир не был новичком в такой игре и знал, что немец не даст досмотреть транспорт, успевший тем временем без зазрения совести переменить греческий флаг на итальянский.
Отто показал Гауссу на две быстро увеличивающиеся точки в небе: самолёты стремительно приближались от берега. Вскоре они были над транспортом и сбросили по его курсу первую бомбу. Это было требование остановиться. Неужели республиканский миноносец решится досматривать транспорт на виду у немецких военных кораблей? Но почти тотчас Гаусс вздрогнул от неожиданного удара — затрещали зенитки «Дейчланда». Все небо между линкором и транспортом покрылось рваными хлопьями чёрных дымков.
Один из самолётов закачался, метнулся на крыло и, оставляя за собою длинный шлейф густого чёрного дыма, с крутым снижением пошёл к берегу.
Но второй самолёт не уходил. Он снизился к транспорту. Генерал не мог бы сказать, что произошло дальше: страшный толчок воздуха, казалось, столкнул с курса даже махину «Дейчланда». На месте транспорта осталось только море огня, извергающего к небу обильные клубы чёрного дыма.
Республиканский миноносец, как веретено, буравя воду, стремительно уходил на юг. К Гауссу подошёл командир корабля.
— А второй-то самолёт всё-таки удрал! — сказал Гаусс. — Наверно, на свой аэродром?
— Полагаю.
Гаусс смерил взглядом расстояние до берега, где виднелись белые постройки городка.
— Мне кажется, что аэродром расположен там?
— Совершенно верно.
— Расстояние не так велико… — Гаусс пожевал губами. — Я плохо разбираюсь в морских делах, а будь это на суше…
Командир оживился:
— Вы полагаете… м-м… Город заслоняет аэродром?
— Заслоняет? — Гаусс навёл бинокль на группу сверкающих на солнце белизною домов. — Хм… Вы говорите, заслоняет?
— Точно так, — не понимая, к чему клонит генерал, ответил командир.
— Хм… какие-то жалкие домишки — и вдруг «заслоняют»!.. Могли бы и не заслонять…
Он опустил бинокль и, усмехаясь только тонкими губами, проговорил:
— Мы на суше не придаём значения таким пустякам…
Моряк понимающе рассмеялся и отдал команду об открытии огня.
Пока выполнялось приказание, он сказал Гауссу:
— Прежде всего мы уничтожим эту маску, прикрывающую аэродром, чтобы она не мешала вам наблюдать…
Он ещё не успел договорить, как Гауссу пришлось с болезненной гримасой прижать руки к животу, чтобы унять в нём сосущую боль, возникшую от залпа орудий главного калибра.
Над городом почти мгновенно вместе с чёрными столбами поднятой разрывами земли появилось пламя пожаров. Оно было отчётливо видно простым глазом, несмотря на яркий солнечный день. Гаусс, не отрывая глаз от бинокля, любовался внушительной картиной. Городок давно перестал блистать на солнце белизною своих домов. Огромное облако дыма и пыли скрыло его от взоров Гаусса. Ему надоело смотреть, и он отдал бинокль Отто. Барабанные перепонки болезненно реагировали на каждый выстрел. Он уже подумывал, не попросить ли командира корабля прекратить огонь, но тот и сам уже догадался скомандовать башенной артиллерии отбой, так как видел, что генерал страдает от звуков канонады. Дело уничтожения городка могли довести до конца орудия меньших калибров.
Гаусс ещё раз, больше из желания доставить удовольствие улыбающемуся и оживлённо болтающему со своими офицерами командиру, чем из собственного любопытства, навёл бинокль на то место, где недавно уютно белел опоясанный садами городок. Не было больше ни городка, ни садов. Над беспорядочными серыми контурами, следом за ударами пушек, взлетали тучи земли и кружились в неподвижном воздухе ленивые клубы дыма.
Продолжая улыбаться от удовольствия, командир корабля подошёл к Гауссу:
— Разрешите просить к столу?
— Что же, к столу так к столу! — В тон ему весело ответил Гаусс, довольный тем, что кончился несносный шум стрельбы и что эта маленькая встряска возбудила у него аппетит, какого он уже давно не испытывал.
Гаусс сидел в шезлонге на юте и наслаждался одиночеством. Погода благоприятствовала переходу, и путешествие больше походило на поездку на курорт, чем на возвращение из военной экспедиции.
Раскрытая книга лежала на коленях Гаусса. Не читалось. Достаточно было смотреть на воду, убегающую из-под кормы двумя расходящимися пенными косицами; на поразительно глубокое и не по-немецки синее небо; на тёмный силуэт испанского берега, в виду которого поднимался к северу «Дейчланд», как всегда сопровождаемый эсминцами.
Отто сидел в пяти шагах от генерала, чтобы быть у него на виду, но ничем не напоминать о своём присутствии.
На баке послышалась трель боцманских дудок. Забегали матросы. С орудий снимали чехлы.
Гаусс не вмешивался в дела корабля. Командир ценил это и сам являлся доложить новости. Так было и на этот раз.
— Красный миноносец пытается досмотреть транспорт.
— Чей транспорт?
— Хм… Он несёт греческий флаг.
К командиру подошёл флаг-офицер:
— Миноносец вызывает по радио береговую авиацию.
— А-а… — Гаусс побарабанил пальцами по ручке шезлонга. — И что же?
Командир корабля притронулся к козырьку фуражки:
— Если вашему превосходительству угодно наблюдать «спектакль», — попрошу в боевую рубку.
Гаусс молча кивнул головой и последовал за командиром. Через две минуты одно из орудий левого борта — «сто пятьдесят», определил Гаусс, — сделало выстрел. Снаряд взметнул столб воды на курсе миноносца. Гаусс отлично видел в бинокль, этот пенный султан. Через полминуты последовал второй снаряд. Миноносец изменил курс. Тем временем преследуемый им транспорт на всех парах мчался к «Дейчланду». Броненосец тоже изменил курс и прибавил оборотов, чтобы поскорее оказаться между транспортом и миноносцем. Теперь Гаусс понял, зачем миноносец вызвал авиацию: по-видимому, его командир не был новичком в такой игре и знал, что немец не даст досмотреть транспорт, успевший тем временем без зазрения совести переменить греческий флаг на итальянский.
Отто показал Гауссу на две быстро увеличивающиеся точки в небе: самолёты стремительно приближались от берега. Вскоре они были над транспортом и сбросили по его курсу первую бомбу. Это было требование остановиться. Неужели республиканский миноносец решится досматривать транспорт на виду у немецких военных кораблей? Но почти тотчас Гаусс вздрогнул от неожиданного удара — затрещали зенитки «Дейчланда». Все небо между линкором и транспортом покрылось рваными хлопьями чёрных дымков.
Один из самолётов закачался, метнулся на крыло и, оставляя за собою длинный шлейф густого чёрного дыма, с крутым снижением пошёл к берегу.
Но второй самолёт не уходил. Он снизился к транспорту. Генерал не мог бы сказать, что произошло дальше: страшный толчок воздуха, казалось, столкнул с курса даже махину «Дейчланда». На месте транспорта осталось только море огня, извергающего к небу обильные клубы чёрного дыма.
Республиканский миноносец, как веретено, буравя воду, стремительно уходил на юг. К Гауссу подошёл командир корабля.
— А второй-то самолёт всё-таки удрал! — сказал Гаусс. — Наверно, на свой аэродром?
— Полагаю.
Гаусс смерил взглядом расстояние до берега, где виднелись белые постройки городка.
— Мне кажется, что аэродром расположен там?
— Совершенно верно.
— Расстояние не так велико… — Гаусс пожевал губами. — Я плохо разбираюсь в морских делах, а будь это на суше…
Командир оживился:
— Вы полагаете… м-м… Город заслоняет аэродром?
— Заслоняет? — Гаусс навёл бинокль на группу сверкающих на солнце белизною домов. — Хм… Вы говорите, заслоняет?
— Точно так, — не понимая, к чему клонит генерал, ответил командир.
— Хм… какие-то жалкие домишки — и вдруг «заслоняют»!.. Могли бы и не заслонять…
Он опустил бинокль и, усмехаясь только тонкими губами, проговорил:
— Мы на суше не придаём значения таким пустякам…
Моряк понимающе рассмеялся и отдал команду об открытии огня.
Пока выполнялось приказание, он сказал Гауссу:
— Прежде всего мы уничтожим эту маску, прикрывающую аэродром, чтобы она не мешала вам наблюдать…
Он ещё не успел договорить, как Гауссу пришлось с болезненной гримасой прижать руки к животу, чтобы унять в нём сосущую боль, возникшую от залпа орудий главного калибра.
Над городом почти мгновенно вместе с чёрными столбами поднятой разрывами земли появилось пламя пожаров. Оно было отчётливо видно простым глазом, несмотря на яркий солнечный день. Гаусс, не отрывая глаз от бинокля, любовался внушительной картиной. Городок давно перестал блистать на солнце белизною своих домов. Огромное облако дыма и пыли скрыло его от взоров Гаусса. Ему надоело смотреть, и он отдал бинокль Отто. Барабанные перепонки болезненно реагировали на каждый выстрел. Он уже подумывал, не попросить ли командира корабля прекратить огонь, но тот и сам уже догадался скомандовать башенной артиллерии отбой, так как видел, что генерал страдает от звуков канонады. Дело уничтожения городка могли довести до конца орудия меньших калибров.
Гаусс ещё раз, больше из желания доставить удовольствие улыбающемуся и оживлённо болтающему со своими офицерами командиру, чем из собственного любопытства, навёл бинокль на то место, где недавно уютно белел опоясанный садами городок. Не было больше ни городка, ни садов. Над беспорядочными серыми контурами, следом за ударами пушек, взлетали тучи земли и кружились в неподвижном воздухе ленивые клубы дыма.
Продолжая улыбаться от удовольствия, командир корабля подошёл к Гауссу:
— Разрешите просить к столу?
— Что же, к столу так к столу! — В тон ему весело ответил Гаусс, довольный тем, что кончился несносный шум стрельбы и что эта маленькая встряска возбудила у него аппетит, какого он уже давно не испытывал.
26
Взятие Бриуэги прошло гораздо легче, чем предполагал генерал Матраи. Её судьба решалась занятием окружающих высот, и итальянцы, продолжавшие откатываться вдоль Валенсийского шоссе, очистили Бриуэгу почти без сопротивления. В местечке осталось даже немало целых стёкол, не говоря уже о домах. А каково было ликование жителей, когда они увидели, наконец, людей в синих комбинезонах!
Вторые сутки, пока отдыхала бригада, Матраи ходил, как именинник: в победе республиканцев под Гвадалахарой Интернациональная бригада сыграла не последнюю роль. Генералу редко доводилось отдыхать, но зато, освободившись от дел, он даже танцевал. И как танцевал!
— Все-таки ты врёшь, Тибор! — сказал ему один подвыпивший старый крестьянин. — Ты родился в Испании.
— Нет, я мадьяр, самый настоящий мадьяр! — со смехом воскликнул Матраи.
— Как же ты можешь тогда так танцевать?.. Клянусь Иисусом, в тебе не меньше огня, чем в испанце!
— Это большая похвала, старина, однако ты ошибаешься, если думаешь, что в жилах венгров течёт вода.
Старик почесал затылок, совершенно так же, как это делали диды в Беликах. Глядя на него, Матраи расхохотался ещё веселее. Но старик, словно обрадовавшись новому доводу, остановил его:
— И всё-таки врёшь…
— Может быть, ты не веришь, что в ком-нибудь, кроме испанцев, течёт настоящая кровь?
— О нет, Тибор… Разве мы не видели, как льётся кровь кругом?.. Подлая кровь разбойников-итальянцев и благородная кровь наших солдат. Нет, нет! Я о другом…
— Ну, ну! Смелей!
— Скажи-ка правду: ведь ты не генерал?
Матраи схватил старика за плечи и увлёк его в таком стремительном танце, что у того голова пошла кругом.
— Пор диос! Так не пляшут даже в Испании!..
Крестьянин, обессиленный, опустился на скамью и восхищёнными глазами следил за Матраи. Вот это генерал! Первый генерал, который разговаривал с ними, пил из одного стакана и, уж, конечно, первый и последний, который не велел величать себя доном. Необыкновенный генерал! Даже не верилось, что такие бывают.
Крестьяне глядели на Матраи горящими от восторга глазами. Старики подходили к нему с просьбой отведать из их порона. И подумать только: он ни разу не отказался — запрокидывал голову, и струя била ему прямо в рот. И ни капли мимо, честное слово! Поищи второго такого не испанца!
А потом, когда бриуэгцы спели свои песни, Матраи тоже запел. Он пел родные венгерские песни. В них и вправду было ничуть не меньше хмеля, чем в испанских. Иисус и Мария! Что это были за прекрасные песни!
— Слушай… — сказал старик, расхрабрившись. — Вот говорит народ, солдаты твои говорят, будто… ты из Москвы.
— Да.
— И будто ты жил там долго.
— Да.
— А ведь я им не верил!
— Разве они тебя в чём-нибудь обманули?
Старик испуганно замахал руками:
— Твои солдаты?.. Матерь божья!.. По всему выходит, — подумав, сказал старик, — что русские знают о нас.
— Знают?.. Они даже песни о вас слагают!
Генерал взял из рук юноши гитару и протянул её Варге:
— Ну-ка, Бела!
И запел под аккомпанемент Варги:
— Значит… знают, — сказал, наконец, старик.
Матраи обнял старика за плечи.
— Как ты похож на наших полтавских дидов, старик!
— Полта…
— Полтавщина… Есть такая советская страна Украина. Вроде вашей Андалузии. Такая же зелёная и прекрасная, такая же солнечная и плодородная. И с таким же замечательным — храбрым, честным, трудолюбивым — народом.
— Постой-ка, ты сейчас сказал: у нас на…
— На Полтавщине.
— Вот-вот! А то говорил, будто ты мадьяр.
— Правильно, диду! И Венгрия моя, и Полтавщина моя. Две родины у меня — обе любимые и дорогие. За обе эти родины мы с тобой и выпьем!
И Матраи сам подхватил порон и поднёс по очереди каждому гостю.
Утром генерала увидели на коне. Он объехал лагери бригады, чтобы удостовериться, что она хорошо отдыхает, и успел побывать в тылу, чтобы взять свою почту. Письма он прочёл наедине. Прочёл — и долго сидел, задумавшись. Писем было два: покороче — от дочки, длинное — от жены.
Под вечер, когда начальник его штаба, молчаливый Людвиг Энкель, закончив дела, уселся писать свой аккуратный немецкий дневник, Матраи взял свечу и ушёл в дальний угол. Там он пристроил на столе блокнот, а сам сел на ящик из-под патронов. И тоже стал писать.
Матраи хотел побыть несколько минут просто человеком — мужем и отцом. Всего полчаса за два месяца, ведь наутро снова в поход…
Солдаты потоптались и вышли. Матраи покусал конец ручки.
Последние две строчки написались не так, как хотелось Матраи, присутствие людей мешало ему: комната стала наполняться командирами, собиравшимися, чтобы отпраздновать день его рождения.
Вторые сутки, пока отдыхала бригада, Матраи ходил, как именинник: в победе республиканцев под Гвадалахарой Интернациональная бригада сыграла не последнюю роль. Генералу редко доводилось отдыхать, но зато, освободившись от дел, он даже танцевал. И как танцевал!
— Все-таки ты врёшь, Тибор! — сказал ему один подвыпивший старый крестьянин. — Ты родился в Испании.
— Нет, я мадьяр, самый настоящий мадьяр! — со смехом воскликнул Матраи.
— Как же ты можешь тогда так танцевать?.. Клянусь Иисусом, в тебе не меньше огня, чем в испанце!
— Это большая похвала, старина, однако ты ошибаешься, если думаешь, что в жилах венгров течёт вода.
Старик почесал затылок, совершенно так же, как это делали диды в Беликах. Глядя на него, Матраи расхохотался ещё веселее. Но старик, словно обрадовавшись новому доводу, остановил его:
— И всё-таки врёшь…
— Может быть, ты не веришь, что в ком-нибудь, кроме испанцев, течёт настоящая кровь?
— О нет, Тибор… Разве мы не видели, как льётся кровь кругом?.. Подлая кровь разбойников-итальянцев и благородная кровь наших солдат. Нет, нет! Я о другом…
— Ну, ну! Смелей!
— Скажи-ка правду: ведь ты не генерал?
Матраи схватил старика за плечи и увлёк его в таком стремительном танце, что у того голова пошла кругом.
— Пор диос! Так не пляшут даже в Испании!..
Крестьянин, обессиленный, опустился на скамью и восхищёнными глазами следил за Матраи. Вот это генерал! Первый генерал, который разговаривал с ними, пил из одного стакана и, уж, конечно, первый и последний, который не велел величать себя доном. Необыкновенный генерал! Даже не верилось, что такие бывают.
Крестьяне глядели на Матраи горящими от восторга глазами. Старики подходили к нему с просьбой отведать из их порона. И подумать только: он ни разу не отказался — запрокидывал голову, и струя била ему прямо в рот. И ни капли мимо, честное слово! Поищи второго такого не испанца!
А потом, когда бриуэгцы спели свои песни, Матраи тоже запел. Он пел родные венгерские песни. В них и вправду было ничуть не меньше хмеля, чем в испанских. Иисус и Мария! Что это были за прекрасные песни!
— Слушай… — сказал старик, расхрабрившись. — Вот говорит народ, солдаты твои говорят, будто… ты из Москвы.
— Да.
— И будто ты жил там долго.
— Да.
— А ведь я им не верил!
— Разве они тебя в чём-нибудь обманули?
Старик испуганно замахал руками:
— Твои солдаты?.. Матерь божья!.. По всему выходит, — подумав, сказал старик, — что русские знают о нас.
— Знают?.. Они даже песни о вас слагают!
Генерал взял из рук юноши гитару и протянул её Варге:
— Ну-ка, Бела!
И запел под аккомпанемент Варги:
Когда он кончил, никто не захлопал. Крестьяне молча смотрели на генерала, пока кто-то переводил слова песни на испанский язык.
Далеко от Москвы до Мадрида,
Но сильней и сильней каждый час
Плач испанских детей, как обида,
Отзывается в сердце у нас…
— Значит… знают, — сказал, наконец, старик.
Матраи обнял старика за плечи.
— Как ты похож на наших полтавских дидов, старик!
— Полта…
— Полтавщина… Есть такая советская страна Украина. Вроде вашей Андалузии. Такая же зелёная и прекрасная, такая же солнечная и плодородная. И с таким же замечательным — храбрым, честным, трудолюбивым — народом.
— Постой-ка, ты сейчас сказал: у нас на…
— На Полтавщине.
— Вот-вот! А то говорил, будто ты мадьяр.
— Правильно, диду! И Венгрия моя, и Полтавщина моя. Две родины у меня — обе любимые и дорогие. За обе эти родины мы с тобой и выпьем!
И Матраи сам подхватил порон и поднёс по очереди каждому гостю.
Утром генерала увидели на коне. Он объехал лагери бригады, чтобы удостовериться, что она хорошо отдыхает, и успел побывать в тылу, чтобы взять свою почту. Письма он прочёл наедине. Прочёл — и долго сидел, задумавшись. Писем было два: покороче — от дочки, длинное — от жены.
Под вечер, когда начальник его штаба, молчаливый Людвиг Энкель, закончив дела, уселся писать свой аккуратный немецкий дневник, Матраи взял свечу и ушёл в дальний угол. Там он пристроил на столе блокнот, а сам сел на ящик из-под патронов. И тоже стал писать.
Матраи хотел побыть несколько минут просто человеком — мужем и отцом. Всего полчаса за два месяца, ведь наутро снова в поход…
«…и как я вам благодарен за то, что вы улыбались при прощании. Такими я вас вижу и буду видеть до конца, каков бы он ни был. Как прекрасно, что в моем тылу так хорошо! Ещё бы, мой тыл — вы. Я горжусь вами обеими — вы настоящие. Такими и должны быть жена и дочь коммуниста.Перо Матраи остановилось: вошли два солдата с большим бочонком вина и поставили его на табурет. Матраи досадливо покосился: он не умел писать на людях ни романов, ни писем. Это происходило от смущения и неуверенности в себе, хотя он и казался всем железным человеком.
…Здесь часто приходится «переступать через собственное сердце», но я убеждён, что жертвы, которые мы приносим за дело этого народа, дадут чудные плоды. Здесь наша родина очень популярна. Которая? Конечно, великая и прекрасная, которая меня так великодушно усыновила».
Солдаты потоптались и вышли. Матраи покусал конец ручки.
«…Сейчас мне напомнили: сегодня день моего рождения. Наверно, я случайно назвал эту дату кому-нибудь из офицеров, — если б ты знала, что это за удивительный народ! — и вот готовится целый праздник. Они хотят пить за моё здоровье. Какие удивительные друзья! Подумай, в какой обстановке они об этом не забыли. Значит, сегодня поднимем бокалы. Первый, конечно, за тебя, моя светлая, второй за нашу девчурку и, может быть, третий за меня, новорождённого, которому, конечно, придётся „агукать“, — новорождённый есть новорождённый. Смешно и приятно до слез… А знаешь, ведь я все прошлое вижу через наши Белики. Полтавщина для меня всё-таки лучшее место… Ах, кстати, ты спрашиваешь, где наша паевая книжка РЖСКТ? Посмотри в верхнем левом ящике письменного стола, непременно там. Смотри, не потеряй её — она ещё станет для меня актуальным вопросом, как только вернусь…»Ему так ясно представился письменный стол, квартира, Москва… Он зажмурился и отложил письмо. Взял другой листок:
«Дорогая моя доченька!Перо бежало легко, и на губах играла ласковая усмешка.
Прежде всего о выборе профессии, который тебя так беспокоит…»
Последние две строчки написались не так, как хотелось Матраи, присутствие людей мешало ему: комната стала наполняться командирами, собиравшимися, чтобы отпраздновать день его рождения.
27
Сидя за рулём, Кеш перебирал в уме события последних дней. Не было ничего удивительного в том, что именно теперь Зеегер напомнил ему о себе. Поражение итальянцев под Гвадалахарой заставило заволноваться всех, кто делал ставку на испанский фашизм. Кеш не видел ничего удивительного и в характере полученного им задания: убить генерала Матраи.
Стрелка часов, мягко светившихся на приборной доске автомобиля, подходила к одиннадцати. Не опоздать бы к условленному часу! Кеш нажал акселератор. Вскоре с дороги, вьющейся по склону горы, стали видны силуэты домов и церкви Бриуэги. Кеш сбросил газ на повороте и придержал машину: последний поворот к деревне. Патруль остановил автомобиль.
Кеш предъявил пропуск и спросил, где дом генерала.
Через несколько минут он вошёл в комнату с чемоданом в руке. При виде его Матраи удивлённо спросил:
— По какому случаю ты сегодня с таким багажом?
— Видишь ли… — Кеш снял очки и старательно протёр толстые стекла. — Видишь ли: целую неделю я нигде не могу приткнуться, чтобы проявить кучу нащелканной плёнки.
— Так что же, у тебя там лаборатория, что ли?
— Все, что нужно!
Кеш принялся распаковывать чемодан и достал красный фонарь и целую груду плёнок.
— Сначала ты выпьешь с нами, — решительно сказал Матраи. — Сегодня мы дали волю воспоминаниям. Мечтаем о своих вторых профессиях. Даже я, как старый павлин, распушил свой пёстрый писательский хвост: мечтаю о том, какой роман напишу после войны…
Но Кеш стал собирать свои фотографические принадлежности.
— Брось все это, — Матраи почти силой вернул его к столу. — Ещё стакан, друзья! За большой успех!
Кеш снова пристально взглянул на него:
— Непременно за большой?
— Непременно.
— А по мне — после стольких месяцев поражений хоть бы какой-нибудь…
— У нас не было ни одного поражения! — горячо воскликнул Матраи.
— А все отходы, отступления?
— А кто тебе сказал, что отступление непременно поражение?
— Так говорит азбука военного дела. На войне движение назад — поражение, вперёд — победа.
— Узко и… не очень грамотно, — безжалостно отрезал Матраи.
— Хочешь скрыться за какой-нибудь софизм?
Только те, кто близко знал Матраи, могли заметить, какой огонёк вспыхнул в его глазах, но ничем другим он не выдал своего раздражения.
— Мы не признаем шор, мешающих нам самим своими глазами смотреть на мир и понимать события так, как мы их понимаем.
— Браво, Матраи! — крикнул Зинн.
— Отступление подчас — путь к победе, — сказал Матраи.
— К примеру?
Матраи на минуту задумался.
— …Кутузов.
— Фью! — насмешливо свистнул Кеш.
— Напрасно так думаешь. Более богатой школы, чем история, мы не имеем.
— Я не такой знаток военной истории, чтобы сразу тебя опровергнуть, но думаю…
— То, что говорит генерал, опровергнуть нельзя, — послышался вдруг сухой, размеренный голос Энкеля. — Это истина. So!
Зинн с удивлением смотрел на Энкеля: от этого штабиста трудно было ожидать такого поворота от традиционной немецкой догмы: «Побеждает тот, кто наступает».
Но оказалось, что Энкель сказал ещё не всё, что хотел.
— Что касается именно нас, офицеров революционных армий, то, кроме опыта военной истории, который изучают буржуазные военные, нас должен интересовать, — он наставительно поднял палец и строго взглянул на Кеша: — должен особенно интересовать опыт гражданской войны.
— В ней меньше всего сказывается искусство военных профессионалов, — возразил Кеш.
— Но больше всего гений народа! — сказал Матраи. — Творческий гений, помноженный на непреклонную волю к победе.
— So, — проговорил Энкель и, расшнуровав свою тщательно завязанную папку, перелистал тетрадь. — Я должен напомнить замечательные слова: школа гражданской войны не проходит для народов даром. Это — тяжёлая школа, и полный курс её неизбежно содержит в себе победы контрреволюции, разгул озлобленных реакционеров, дикие расправы старой власти над мятежниками и т.д. Но только отъявленные педанты и выжившие из ума мумии могут плакаться по поводу поступления народов в эту мучительную школу; эта школа учит угнетённые классы ведению гражданской войны, учит победоносной революции… — и он ещё строже посмотрел на Кеша.
— Забыть это — значит испугаться первого отступления, — сказал Матраи. — Верно, Людвиг? А мы их не боимся… Отступать сегодня, чтобы завтра обратить противника в бегство, — в этом больше смысла, чем очертя голову нестись вперёд сегодня, чтобы завтра бежать. Должен сознаться, что сейчас, когда Людвиг напомнил нам эти ленинские слова, кое-что представляется мне совсем в ином свете. Пребыванию здесь нас, горстки иностранных добровольцев, я придавал больше значение моральное, как знаку международной солидарности трудового человечества, чем значение реальной военной силы. Но ведь если вдуматься: добровольцы-интернационалисты — люди с наиболее богатым боевым прошлым среди сотен тысяч испанцев, впервые взявших в руки оружие, — значит, наши добровольцы для них не просто надёжные солдаты, а и более опытные боевые друзья. А для самих интернационалистов те несколько человек, за плечами которых опыт гражданской войны в России, тоже не просто ещё несколько революционных солдат — это же учителя. Вот почему мы и должны иногда учить.
— Хватит, — недружелюбно пробормотал Кеш. — Я приехал сюда не для исторических изысканий и теоретических дискуссий. Мне нужны картинки для газеты. Истина пусть подремлет до более благоприятной обстановки.
— Ой-ой, Михаэль! — крикнул Матраи. — Истина нетерпелива!.. Погоди, куда же ты?
— Пора. — Кеш озабоченно посмотрел на часы. — К полуночи я должен знать, что у меня на негативах. У тебя тут найдётся чулан?
— Чулан?
— Впрочем, не нужно… Я видел чердак. Это меня устроит.
Кеш вставил за красное стекло фонаря свой карманный фонарик.
Зинн, нахмурившись, следил за лицом Кеша. Спокойствие покидало его всякий раз, как появлялся этот человек. Зинн и сам не знал, в чём тут дело…
В дверях Кеш лицом к лицу столкнулся с бойцом, который ввёл высокого человека с широкими, сутуловато сведёнными плечами. При ярком свете лампы человек этот растерянно замигал: это был Нокс.
Сопровождавший его боец доложил адъютанту Матраи:
— С той стороны пробился товарищ, вот его документы.
Кеш было остановился, с любопытством прислушиваясь, но тут же, поймав на себе насторожённый взгляд Зинна, поспешно вышел.
В сенях Кеш включил фонарик, нащупал перила лестницы, ведущей на чердак, и стал подниматься.
Наверху было тесно и грязно. В разбитое слуховое оконце врывался холодный ветер горной ночи. Кеш задел головою за стропила и чихнул от посыпавшейся пыли.
Он взглянул в оконце: были видны неверные силуэты гор, со всех сторон обступивших Бриуэгу. Далеко за ними, на северо-западе, то и дело вспыхивали безмолвные зарницы артиллерийских залпов. По тому, что не было слышно канонады, можно было судить о том, как далеко успели уже прогнать итальянцев.
Снизу, из комнаты, где сидели офицеры, донёсся крепкий баритон Зинна:
Осторожно ступая, так, чтобы не скрипнули ступеньки, Кеш спустился в сени и выскользнул на улицу. Прислушался к тому, что делалось в доме. Зинн больше не пел…
У Зинна испортилось настроение. Петь не хотелось. Чтобы не нарушать общего веселья, он незаметно вышел. Горы дохнули ему в лицо холодом ущелий. Над головою несмело дрожали звезды. Они то и дело прятались за набегавшими облаками. Какая тревожная ночь!
Порыв ветра растрепал Зинну волосы. Вернуться за шапкой?.. Не стоит. Вероятно, у него не очень весёлый вид, — зачем портить настроение товарищам? А все из-за этого противного Кеша.
Зинн зашагал прочь от дома. Скоро он вышел на пригорок. Пригорок был невысокий, ниже окружающих гор, но Бриуэга была как на ладони. Среди тёмных кварталов смутно серела лента шоссе. Зинн оглядел деревню, окрестности, где расположилась на отдых бригада. Эти люди имели право на отдых! Пусть спят батальоны Гарибальди, Домбровского, батальон, носящий такое дорогое и славное имя, — Тельман!.. Тельман… Уже три года в тюрьме…
Зинн отогнал печальные мысли, и его взгляд побежал дальше по испанской деревне, проверяя, не демаскировал ли себя какой-нибудь батальон полоской света. Ведь фашисты повадились теперь летать и по ночам.
Зинн вздрогнул: что значит этот яркий красный огонёк посреди Бриуэги?.. Кто мог?.. И тут же вспомнил: фотографический фонарь Кеша!
Зинн шагнул было и замер… Прислушался… Не верилось: неужели стоило только подумать о сатане — и он тут как тут? Да, он не может ошибиться: это звук самолёта. Одинокий, пока ещё такой неясный, что даже не скажешь, с какой стороны он идёт… Самолёт, фонарь!..
Зинн большими скачками спускался к Бриуэге, минуя тропинку, прямо по склону, прыгая через камни, канавы…
Гул самолёта вырвался из-за горы и сразу стал громче. Самолёт шёл низко, над самыми вершинами гор. То затухающий, то снова усиливающийся, как завыванье приглушённой сирены, хорошо знакомый голос немецкого бомбардировщика.
Сердце разрывалось в груди Зинна от бега. Он хотел опередить самолёт, добраться первым к красному фонарю в центре Бриуэги.
Зинн был уже у подошвы холма, когда сверкнули первые выстрелы зенитных пулемётов. Они заливались, торопливо перебивая друг друга. За их очередями не стало слышно самолёта.
Зинн был уже на улице. Он издали увидел высыпавших на выстрелы офицеров.
— Фонарь!.. Красный фонарь! — Что было сил крикнул Зинн.
Но вибрирующий звук падающей бомбы заглушил его крик. Яркий всплеск пламени ослепил Зинна, и тугой удар воздуха отбросил его к стене дома.
«Матраи?!»
Развалины дома Зинн увидел только через несколько минут, когда пришёл в себя. Первой мыслью было: «Матраи?!» Подошедший офицер протянул Зинну выпачканный в глине зелёный сафьяновый бумажник. Он был немного изогнут, словно слепок груди, на которой пролежал много лет. Зинн сразу узнал: это был бумажник Матраи. Из него и сейчас ещё торчал незапечатанный конверт неоконченного письма.
— Что с генералом?
— Ранен… Врач говорит — тяжело, но не смертельно.
Зинн поднялся на ноги и огляделся. Неподалёку от горящего дома генерала сидел Цихауэр и при свете пожара торопливо работал карандашом в альбоме.
Словно пытаясь утишить звон, которым была наполнена голова, Зинн крепко провёл рукою по волосам, сделал несколько шагов и вдруг остановился, как поражённый ударом: устроившись на отброшенном взрывом вьюке, сидел Кеш. Его перо быстро бегало по раскрытому блокноту. Заметив Зинна, Кеш взмахнул блокнотом:
— Послушайте-ка, комиссар!.. По-моему, я начал здорово: «Подлая фашистская бомба едва не вырвала из наших рядов…»
Зинн отогнал промелькнувшую было мысль: «Это дело трибунала». Его рука, послушная порыву сердца, извлекла из кобуры пистолет и послала пулю в переносицу самодовольно ухмыляющегося Кеша.
Зинн сунул пистолет в кобуру и носком сапога брезгливо отбросил блокнот Кеша в угли пожарища.
Конец первой книги
Стрелка часов, мягко светившихся на приборной доске автомобиля, подходила к одиннадцати. Не опоздать бы к условленному часу! Кеш нажал акселератор. Вскоре с дороги, вьющейся по склону горы, стали видны силуэты домов и церкви Бриуэги. Кеш сбросил газ на повороте и придержал машину: последний поворот к деревне. Патруль остановил автомобиль.
Кеш предъявил пропуск и спросил, где дом генерала.
Через несколько минут он вошёл в комнату с чемоданом в руке. При виде его Матраи удивлённо спросил:
— По какому случаю ты сегодня с таким багажом?
— Видишь ли… — Кеш снял очки и старательно протёр толстые стекла. — Видишь ли: целую неделю я нигде не могу приткнуться, чтобы проявить кучу нащелканной плёнки.
— Так что же, у тебя там лаборатория, что ли?
— Все, что нужно!
Кеш принялся распаковывать чемодан и достал красный фонарь и целую груду плёнок.
— Сначала ты выпьешь с нами, — решительно сказал Матраи. — Сегодня мы дали волю воспоминаниям. Мечтаем о своих вторых профессиях. Даже я, как старый павлин, распушил свой пёстрый писательский хвост: мечтаю о том, какой роман напишу после войны…
Но Кеш стал собирать свои фотографические принадлежности.
— Брось все это, — Матраи почти силой вернул его к столу. — Ещё стакан, друзья! За большой успех!
Кеш снова пристально взглянул на него:
— Непременно за большой?
— Непременно.
— А по мне — после стольких месяцев поражений хоть бы какой-нибудь…
— У нас не было ни одного поражения! — горячо воскликнул Матраи.
— А все отходы, отступления?
— А кто тебе сказал, что отступление непременно поражение?
— Так говорит азбука военного дела. На войне движение назад — поражение, вперёд — победа.
— Узко и… не очень грамотно, — безжалостно отрезал Матраи.
— Хочешь скрыться за какой-нибудь софизм?
Только те, кто близко знал Матраи, могли заметить, какой огонёк вспыхнул в его глазах, но ничем другим он не выдал своего раздражения.
— Мы не признаем шор, мешающих нам самим своими глазами смотреть на мир и понимать события так, как мы их понимаем.
— Браво, Матраи! — крикнул Зинн.
— Отступление подчас — путь к победе, — сказал Матраи.
— К примеру?
Матраи на минуту задумался.
— …Кутузов.
— Фью! — насмешливо свистнул Кеш.
— Напрасно так думаешь. Более богатой школы, чем история, мы не имеем.
— Я не такой знаток военной истории, чтобы сразу тебя опровергнуть, но думаю…
— То, что говорит генерал, опровергнуть нельзя, — послышался вдруг сухой, размеренный голос Энкеля. — Это истина. So!
Зинн с удивлением смотрел на Энкеля: от этого штабиста трудно было ожидать такого поворота от традиционной немецкой догмы: «Побеждает тот, кто наступает».
Но оказалось, что Энкель сказал ещё не всё, что хотел.
— Что касается именно нас, офицеров революционных армий, то, кроме опыта военной истории, который изучают буржуазные военные, нас должен интересовать, — он наставительно поднял палец и строго взглянул на Кеша: — должен особенно интересовать опыт гражданской войны.
— В ней меньше всего сказывается искусство военных профессионалов, — возразил Кеш.
— Но больше всего гений народа! — сказал Матраи. — Творческий гений, помноженный на непреклонную волю к победе.
— So, — проговорил Энкель и, расшнуровав свою тщательно завязанную папку, перелистал тетрадь. — Я должен напомнить замечательные слова: школа гражданской войны не проходит для народов даром. Это — тяжёлая школа, и полный курс её неизбежно содержит в себе победы контрреволюции, разгул озлобленных реакционеров, дикие расправы старой власти над мятежниками и т.д. Но только отъявленные педанты и выжившие из ума мумии могут плакаться по поводу поступления народов в эту мучительную школу; эта школа учит угнетённые классы ведению гражданской войны, учит победоносной революции… — и он ещё строже посмотрел на Кеша.
— Забыть это — значит испугаться первого отступления, — сказал Матраи. — Верно, Людвиг? А мы их не боимся… Отступать сегодня, чтобы завтра обратить противника в бегство, — в этом больше смысла, чем очертя голову нестись вперёд сегодня, чтобы завтра бежать. Должен сознаться, что сейчас, когда Людвиг напомнил нам эти ленинские слова, кое-что представляется мне совсем в ином свете. Пребыванию здесь нас, горстки иностранных добровольцев, я придавал больше значение моральное, как знаку международной солидарности трудового человечества, чем значение реальной военной силы. Но ведь если вдуматься: добровольцы-интернационалисты — люди с наиболее богатым боевым прошлым среди сотен тысяч испанцев, впервые взявших в руки оружие, — значит, наши добровольцы для них не просто надёжные солдаты, а и более опытные боевые друзья. А для самих интернационалистов те несколько человек, за плечами которых опыт гражданской войны в России, тоже не просто ещё несколько революционных солдат — это же учителя. Вот почему мы и должны иногда учить.
— Хватит, — недружелюбно пробормотал Кеш. — Я приехал сюда не для исторических изысканий и теоретических дискуссий. Мне нужны картинки для газеты. Истина пусть подремлет до более благоприятной обстановки.
— Ой-ой, Михаэль! — крикнул Матраи. — Истина нетерпелива!.. Погоди, куда же ты?
— Пора. — Кеш озабоченно посмотрел на часы. — К полуночи я должен знать, что у меня на негативах. У тебя тут найдётся чулан?
— Чулан?
— Впрочем, не нужно… Я видел чердак. Это меня устроит.
Кеш вставил за красное стекло фонаря свой карманный фонарик.
Зинн, нахмурившись, следил за лицом Кеша. Спокойствие покидало его всякий раз, как появлялся этот человек. Зинн и сам не знал, в чём тут дело…
В дверях Кеш лицом к лицу столкнулся с бойцом, который ввёл высокого человека с широкими, сутуловато сведёнными плечами. При ярком свете лампы человек этот растерянно замигал: это был Нокс.
Сопровождавший его боец доложил адъютанту Матраи:
— С той стороны пробился товарищ, вот его документы.
Кеш было остановился, с любопытством прислушиваясь, но тут же, поймав на себе насторожённый взгляд Зинна, поспешно вышел.
В сенях Кеш включил фонарик, нащупал перила лестницы, ведущей на чердак, и стал подниматься.
Наверху было тесно и грязно. В разбитое слуховое оконце врывался холодный ветер горной ночи. Кеш задел головою за стропила и чихнул от посыпавшейся пыли.
Он взглянул в оконце: были видны неверные силуэты гор, со всех сторон обступивших Бриуэгу. Далеко за ними, на северо-западе, то и дело вспыхивали безмолвные зарницы артиллерийских залпов. По тому, что не было слышно канонады, можно было судить о том, как далеко успели уже прогнать итальянцев.
Снизу, из комнаты, где сидели офицеры, донёсся крепкий баритон Зинна:
Кеш усмехнулся и высунулся в разбитое оконце. Черепичная крыша была во многих местах проломлена. Кеш дотянулся до ближайшей дыры, прикрыл ладонью алое стекло фонаря и опустил фонарь в пролом. Аккуратно установил его так, чтобы стекло глядело вверх.
Хочу проснуться
В лучах зари,
Чтоб в небе лётчик
Не парил.
Не слышать бомбы,
Гранаты воя
И разговоров
О нас, героях…
Осторожно ступая, так, чтобы не скрипнули ступеньки, Кеш спустился в сени и выскользнул на улицу. Прислушался к тому, что делалось в доме. Зинн больше не пел…
У Зинна испортилось настроение. Петь не хотелось. Чтобы не нарушать общего веселья, он незаметно вышел. Горы дохнули ему в лицо холодом ущелий. Над головою несмело дрожали звезды. Они то и дело прятались за набегавшими облаками. Какая тревожная ночь!
Порыв ветра растрепал Зинну волосы. Вернуться за шапкой?.. Не стоит. Вероятно, у него не очень весёлый вид, — зачем портить настроение товарищам? А все из-за этого противного Кеша.
Зинн зашагал прочь от дома. Скоро он вышел на пригорок. Пригорок был невысокий, ниже окружающих гор, но Бриуэга была как на ладони. Среди тёмных кварталов смутно серела лента шоссе. Зинн оглядел деревню, окрестности, где расположилась на отдых бригада. Эти люди имели право на отдых! Пусть спят батальоны Гарибальди, Домбровского, батальон, носящий такое дорогое и славное имя, — Тельман!.. Тельман… Уже три года в тюрьме…
Зинн отогнал печальные мысли, и его взгляд побежал дальше по испанской деревне, проверяя, не демаскировал ли себя какой-нибудь батальон полоской света. Ведь фашисты повадились теперь летать и по ночам.
Зинн вздрогнул: что значит этот яркий красный огонёк посреди Бриуэги?.. Кто мог?.. И тут же вспомнил: фотографический фонарь Кеша!
Зинн шагнул было и замер… Прислушался… Не верилось: неужели стоило только подумать о сатане — и он тут как тут? Да, он не может ошибиться: это звук самолёта. Одинокий, пока ещё такой неясный, что даже не скажешь, с какой стороны он идёт… Самолёт, фонарь!..
Зинн большими скачками спускался к Бриуэге, минуя тропинку, прямо по склону, прыгая через камни, канавы…
Гул самолёта вырвался из-за горы и сразу стал громче. Самолёт шёл низко, над самыми вершинами гор. То затухающий, то снова усиливающийся, как завыванье приглушённой сирены, хорошо знакомый голос немецкого бомбардировщика.
Сердце разрывалось в груди Зинна от бега. Он хотел опередить самолёт, добраться первым к красному фонарю в центре Бриуэги.
Зинн был уже у подошвы холма, когда сверкнули первые выстрелы зенитных пулемётов. Они заливались, торопливо перебивая друг друга. За их очередями не стало слышно самолёта.
Зинн был уже на улице. Он издали увидел высыпавших на выстрелы офицеров.
— Фонарь!.. Красный фонарь! — Что было сил крикнул Зинн.
Но вибрирующий звук падающей бомбы заглушил его крик. Яркий всплеск пламени ослепил Зинна, и тугой удар воздуха отбросил его к стене дома.
«Матраи?!»
Развалины дома Зинн увидел только через несколько минут, когда пришёл в себя. Первой мыслью было: «Матраи?!» Подошедший офицер протянул Зинну выпачканный в глине зелёный сафьяновый бумажник. Он был немного изогнут, словно слепок груди, на которой пролежал много лет. Зинн сразу узнал: это был бумажник Матраи. Из него и сейчас ещё торчал незапечатанный конверт неоконченного письма.
— Что с генералом?
— Ранен… Врач говорит — тяжело, но не смертельно.
Зинн поднялся на ноги и огляделся. Неподалёку от горящего дома генерала сидел Цихауэр и при свете пожара торопливо работал карандашом в альбоме.
Словно пытаясь утишить звон, которым была наполнена голова, Зинн крепко провёл рукою по волосам, сделал несколько шагов и вдруг остановился, как поражённый ударом: устроившись на отброшенном взрывом вьюке, сидел Кеш. Его перо быстро бегало по раскрытому блокноту. Заметив Зинна, Кеш взмахнул блокнотом:
— Послушайте-ка, комиссар!.. По-моему, я начал здорово: «Подлая фашистская бомба едва не вырвала из наших рядов…»
Зинн отогнал промелькнувшую было мысль: «Это дело трибунала». Его рука, послушная порыву сердца, извлекла из кобуры пистолет и послала пулю в переносицу самодовольно ухмыляющегося Кеша.
Зинн сунул пистолет в кобуру и носком сапога брезгливо отбросил блокнот Кеша в угли пожарища.
Конец первой книги