Страница:
— Как бы не так! Во-первых, Кьяпп поклялся, что ни одного из убийц не возьмёт живьём. А трупы, как известно, молчат.
Отто свистнул:
— Клятва Кьяппа!
— За неё было достаточно хорошо заплачено, чтобы она заслуживала доверия даже в устах господина парижского префекта. А кроме того, на всякий случай в кармане каждого усташа лежал билет коммуниста. Билет был, конечно, поддельный, но, честное слово, удайся Кьяппу предъявить прессе хотя бы один труп коммуниста, история получила бы не худший резонанс, чем фокус с рейхстагом! С тою разницей, что тут невозможны были бы никакие разоблачения Димитрова… Повидимому, мы совершили и тут ошибку. — Он грустно покачал головою: — Вот если бы вам хоть немножко ума, Шверер.
— Ну, вы уж очень… — обиделся Отто.
Кроне поднял рюмку и чокнулся с Отто.
— Вы трус. Из-за этого вы недавно лишились интересной работы.
Отто насторожённо поднял голову.
— Нам нужен был свой человек около вашего отца, генерала Шверера, — пояснил Кроне. — Кто знает, что может прийти в голову этому старому сумасброду.
— Кроне!
— Ну, ну! Не делайте вида, будто понимаете, что такое сыновнее чувство.
Кроне отхлебнул коньяк, запил его глотком кофе и пересчитал блюдечки из-под рюмок, стоявшие у его прибора.
— Вы, Шверер, даже не способны пить, как мужчина. А ведь сегодня стоило бы выпить! Право, Саарский плебисцит — детская игра по сравнению с тем, что мы переживаем сегодня. Кстати, как поживает ваш Гаусс? Все ещё ворчит?
— Ну, что вы!
— Нужно изучать своих начальников, мой милый, — наставительно произнёс Кроне. — Начинается большая игра. Мы должны знать каждый шаг этого старого фазана. Ясно? Завтра мы должны с вами повидаться. Речь пойдёт о вашем старике.
— Об отце?
— Не валяйте дурака. Ведь пьян я, а не вы. Я говорю о Гауссе. Я назову вам лиц из его окружения, которые нас интересуют. Тут каждое слово будет играть роли, понимаете?
— Понимаю, — ответил Отто. Он снова почувствовал себя мельчайшим винтиком в сыскной машине — и только. Никаких перспектив, о господи!..
Отто поднялся:
— Мне пора.
— Идите, мой маленький трусишка, — пьяно-ласково проговорил Кроне. — И по случаю праздника поцелуйте Гаусса в его синий зад от меня, от Вильгельма фон Кроне. Ясно? Эй, обер, почему у вас нет музыки? Нет, к чорту патефон! Вы разве не понимаете, что в такой день во всяком приличном доме должно быть включено радио? Я хочу слышать голоса моих вождей, хочу слышать марши, топот ног солдат!.. Пст! Живо!
Испуганный кельнер бросился к приёмнику и повернул выключатель. Лакированный ящик угрожающе загудел…
18
19
Отто свистнул:
— Клятва Кьяппа!
— За неё было достаточно хорошо заплачено, чтобы она заслуживала доверия даже в устах господина парижского префекта. А кроме того, на всякий случай в кармане каждого усташа лежал билет коммуниста. Билет был, конечно, поддельный, но, честное слово, удайся Кьяппу предъявить прессе хотя бы один труп коммуниста, история получила бы не худший резонанс, чем фокус с рейхстагом! С тою разницей, что тут невозможны были бы никакие разоблачения Димитрова… Повидимому, мы совершили и тут ошибку. — Он грустно покачал головою: — Вот если бы вам хоть немножко ума, Шверер.
— Ну, вы уж очень… — обиделся Отто.
Кроне поднял рюмку и чокнулся с Отто.
— Вы трус. Из-за этого вы недавно лишились интересной работы.
Отто насторожённо поднял голову.
— Нам нужен был свой человек около вашего отца, генерала Шверера, — пояснил Кроне. — Кто знает, что может прийти в голову этому старому сумасброду.
— Кроне!
— Ну, ну! Не делайте вида, будто понимаете, что такое сыновнее чувство.
Кроне отхлебнул коньяк, запил его глотком кофе и пересчитал блюдечки из-под рюмок, стоявшие у его прибора.
— Вы, Шверер, даже не способны пить, как мужчина. А ведь сегодня стоило бы выпить! Право, Саарский плебисцит — детская игра по сравнению с тем, что мы переживаем сегодня. Кстати, как поживает ваш Гаусс? Все ещё ворчит?
— Ну, что вы!
— Нужно изучать своих начальников, мой милый, — наставительно произнёс Кроне. — Начинается большая игра. Мы должны знать каждый шаг этого старого фазана. Ясно? Завтра мы должны с вами повидаться. Речь пойдёт о вашем старике.
— Об отце?
— Не валяйте дурака. Ведь пьян я, а не вы. Я говорю о Гауссе. Я назову вам лиц из его окружения, которые нас интересуют. Тут каждое слово будет играть роли, понимаете?
— Понимаю, — ответил Отто. Он снова почувствовал себя мельчайшим винтиком в сыскной машине — и только. Никаких перспектив, о господи!..
Отто поднялся:
— Мне пора.
— Идите, мой маленький трусишка, — пьяно-ласково проговорил Кроне. — И по случаю праздника поцелуйте Гаусса в его синий зад от меня, от Вильгельма фон Кроне. Ясно? Эй, обер, почему у вас нет музыки? Нет, к чорту патефон! Вы разве не понимаете, что в такой день во всяком приличном доме должно быть включено радио? Я хочу слышать голоса моих вождей, хочу слышать марши, топот ног солдат!.. Пст! Живо!
Испуганный кельнер бросился к приёмнику и повернул выключатель. Лакированный ящик угрожающе загудел…
18
Приёмник в гостиной Винеров перестал гудеть. Послышался марш. Оркестр гремел медью труб и литавр. Пронзительно заливались флейты.
— Что ни говори, а мы, немцы, мастера на марши! — проговорил Винер. — Трум-ту-тум, трум-ту-тум! Под этакую музыку замаршируют и покойники. Послушай-ка, Труда!
Фрау Гертруда вместо ответа подошла к приёмнику и с раздражением повернула рычаг. Из ящика хлынула барабанная дробь и свист военных дудок. Ещё поворот — хриплые выкрики, похожие на лай простуженного дога. И снова барабаны, оркестр, истерический лай ораторов.
Национал-социалистская Германия праздновала «исторический» день. Это происходило 16 марта 1935 года, когда был назначен первый призыв новобранцев.
— Прекрати же этот шум, Вольф! — рассердилась фрау Гертруда.
А Винер пристукивал носком ноги:
— Трум-ту-ру-тум!.. Вот и господин Фельдман скажет, что это не так уж плохо. Ведь вы старый вояка, господин Фельдман?
Портной сидел на корточках у ног Винера и отмечал мелком неверный шов на штанине.
— При этих звуках, господин доктор, я испытываю то же, что должен чувствовать бывший каторжник, когда слышит звон наручников.
— Весьма патриотические образы.
— Я бывший старший ефрейтор… Как пиджачок?
— Вам не кажется, что проймы немного тянут? Видите, какая складка идёт от них по спине.
— Ничего не стоит сделать так, чтобы они не тянули, — услужливо сказал Фельдман, снова вооружаясь мелом. — Но я вам скажу: теперь, когда я встречаю на улице офицера, то сразу начинаю хромать на обе ноги. Точно мне на старые мозоли надели новые ботинки… Вам нравится такой лацкан? Фрау доктор, взгляните только, какой замечательный лацкан!
— Я вам говорю о проймах, господин Фельдман, а не о лацкане, — раздражённо сказал Винер. — Теперь вы, пожалуй, напрасно стали бы беспокоить рейхсвер, даже если бы загорелись желанием сделать военную карьеру!
— Скажите мне на милость, чем такой немец, как я, отличается от всякого другого? Мой дед и дед моего деда выросли здесь. Дедушка получил свою военную медаль под Седаном за то же, за что я свой «Железный крест» у Дуомона: за несколько стаканов своей крови. При всякой переписи мы писали в рубрике национальности «немец». Так почему же теперь я должен писать «иудей»?
— А вам это не нравится?
— Это уже стоило жизни моему мальчику… — Портной отвернулся. — Когда я вспоминаю, что с ним сделали на пароходе его же товарищи, такие же немецкие мальчики, как и он…
— Не совсем… не совсем такие же, господин Фельдман.
— Не бойтесь говорить со мною откровенно, господин доктор, как-никак мы с вами бывшие партийные коллеги.
Несколько мгновений Винер смотрел на портного, удивлённо моргая, потом спросил с некоторым испугом:
— Что вы имеете в виду?
— Разве мы оба не старые социал-демократы?
Винер рассмеялся — громко и заливисто, схватившись руками за трясущийся живот.
— Ну и чудак же вы, Фельдман! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — Можно подумать, что вы проспали несколько лет. «Мы с вами старые социал-демократы!» — и Винер снова рассмеялся.
— Разве я сказал что-то несуразное? — спросил портной.
— Продолжив свою мысль, вы, чего доброго, ещё назовёте себя ближайшим родственником фюрера, поскольку «вы оба» происходите от Адама.
— Нет, господин доктор, этого родства я не ищу.
— Ага, вот тут-то и зарыта собака! Вы не ищете, а я был бы непрочь его найти.
— Я боюсь верить своим ушам! — воскликнул Фельдман.
— Так прочистите их хорошенько, и я вам повторю: с тех пор как социал-демократическая партия Германии самораспустилась…
— Мы не самораспускались, доктор, мы рядовые члены. Это вы объявили нас распущенными, вы, руководство.
— К счастью, руководство действительно принадлежало нам, разумным людям, а не таким, как вы, милейший, — людям без прошлого и будущего, с одним сегодняшним днём.
— Я вас с трудом понимаю.
— А между тем это так просто: к власти пришли социалисты…
— Национал-социалисты!.. У вас поворачивается язык называть так этих разбойников?
— На вашем месте я не болтал бы лишнего. В случае чего вас не спасёт ваш старый железный крестик.
— Я знаю, они с удовольствием водрузили бы надо мною большой деревянный.
— Потому что вы ничего не понимаете в истории.
— Такую «историю» я отказываюсь понимать. Это плохая история, доктор.
— А мы считали тогда и считаем сейчас, что, уступив своё место национал-социалистам, поступили именно так, как требовали интересы немцев.
— Разумеется, — иронически произнёс портной, — тех немцев, которые сидят в собственных виллах, немцев, которые, как вы, владеют заводами или универсальными магазинами, копями или пароходствами, — таких немцев!
— В вас говорит нехорошая зависть, Фельдман, зависть к вашим более удачливым и счастливым соотечественникам. — Винер подумал и напыщенно добавил: — Германский народ одобрил наши действия.
— Народ? — при этом вопросе Фельдман смешно сморщил лицо и покачал головой. — Наши социал-демократические бонзы всегда смешивали эти два понятия — народ и обыватель.
— Не будем заниматься столь глубоким анализом, дражайший, — проворчал Винер, — сейчас не время!..
— Анализ? Какой уж тут нужен анализ!.. Разве это не ясно само собой: не будь я евреем и не откройся у меня глаза на правду только из-за того, что с меня хотят содрать шкуру, наши социал-демократические вожди, болячка их задави, и меня самого тоже передали бы нацистам по списку вместе с живым и мёртвым инвентарём своей, извините за выражение, «партии».
— И это было бы куда полезнее для вас, чем противостоять теперь народу!
— Германский народ! Соотечественники! А два миллиона немцев, что сидят в концентрационных лагерях, — это не соотечественники? Четыре миллиона безработных, которые слоняются по очереди за плошкой супа, — это не такие же труженики, как мы все? Нет, господин доктор, наци — это совсем особая порода! Их нельзя мерить вот этим простым немецким метром…
— Вам следовало стать столь же необходимым государству, как, скажем, мой коллега доктор Хейнкель. Он уже почётный ариец!
— Самолётный фабрикант и портной — это же разница, — вздохнул Фельдман. — Я тоже по-своему хотел стать необходимым. Для портных господа военные никогда не были выгодными заказчиками, — им всегда нужен кредит. Вы знаете старый стишок:
— Вот как! — заинтересовался Винер и протянул Фельдману сигару. — Кто вам говорил про Китай?
— Кто говорит с портным в генеральском доме, господин доктор? Конечно, прислуга.
Винер покровительственно похлопал портного по спине:
— Когда вам будет нужно что-нибудь от генерала Шверера, приходите ко мне.
Попыхивая сигарой, он снисходительно смотрел, как Фельдман завёртывает костюм в кусок чёрного коленкора. Может быть, сто и двести лет тому назад такие же маленькие сгорбленные предки Фельдмана так же бережно завёртывали в потрёпанный чёрный платок камзолы предков Вольфганга Винера. В общем все казалось ему довольно устойчивым на этом свете. В каждую историческую эпоху существовали люди, норовившие надеть на евреев жёлтый колпак. Большой беды, по мнению Винера, в этом не было.
Винер стоял перед портным — большой, крепкий, на толстых ногах, обтянутых голубым шёлком кальсон. Тщательно подвитые волны холёной бороды закрывали галстук. Увидев себя в зеркале, Винер подумал, что в одной этой бороде отражено больше благополучия, чем во всей фигуре Фельдмана. Он с наслаждением приподнял тыльной стороной ладони шелковистый клин бороды и подержал его, точно взвешивая.
— С такою бородой можно чувствовать себя человеком, а? — с усмешкой бросил он с высоты и, величественно подняв голубую ногу, сунул её в штанину, поддерживаемую портным. Застёгивая помочи, он поворачивался перед зеркалом. — Небо и земля эти старые брюки и те, что вы принесли сегодня! А ведь и те другие — ваша работа. — Он дрыгнул толстою ляжкой. — Это же штанина!
— Кто однажды сделал хорошо, может сделать хорошо ещё раз, — заискивающе проговорил Фельдман.
Потерять клиента? Этого ещё нехватало! Проклятые наци так издёргали нервы, что иголка валится из рук!
— Еврею становится трудно работать, господин доктор.
Сказать до конца то, что он думает о наци, Фельдман больше не посмел. За последнее время доктор Винер изменился. Вероятно, это происходило из-за того, что его военные заводы получали все новые и новые заказы от наци. Этого не знали только те, кто не хотел знать.
Портной так и ушёл, ничего больше не сказав.
— Трудхен! — крикнул Винер в соседнюю комнату. — Ты не находишь, что пора прекратить пользоваться услугами этого еврея?
— Только потому, что он еврей?
— Мм… Он утратил чувство линии!
— А ты всегда хочешь покупать марку за пфенниг?
— Трудхен, ты имела достаточно времени, чтобы понять: твой муж может купить марку и за грош, но только не в том случае, если она фальшивая. А портной из евреев в наши дни выглядит именно так!
Она решила переменить разговор.
— Ты не забыл, что мы завтра у Швереров?
— Если правда, что он уехал в Китай, с визитом можно и подождать… Пошли Эмме её любимые хризантемы.
— Должна тебе сказать, что с некоторых пор Эмма принимает меня довольно холодно.
— Пустяки, Трудхен, — ласково сказал Винер жене, — всё должно выясниться в ближайшие дни. Если дела пойдут так, как логически должны итти после сегодняшнего шага фюрера, мы снова встанем на ноги и Эмма станет любезнее, чем прежде.
— Мне нужно поговорить с тобою очень серьёзно, — начала было фрау Гертруда, но в это время вошла Аста, а именно о ней-то мать и собиралась говорить: между Астой и младшим Шверером, Эрнстом, началось что-то вроде флирта.
Винер воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы улизнуть из дому. В такие весенние дни его всегда неудержимо тянуло на улицу. Он даже не вызвал Лемке, а, смешавшись с толпою, пошёл пешком.
Он шёл, делая в уме кое-какие расчёты и нет-нет поглядывая на встречных женщин.
Да, лёд уже тронулся: первые военные заказы поступили ещё раньше, чем стало известно, что правительство решило не считаться больше ни с какими ограничениями вооружений. Но это далеко не все, на что рассчитывал Винер, в особенности после сегодняшнего события: всеобщую воинскую повинность восстанавливают не для того, чтобы делать парады и выводить на них юношей с лопатами!..
При приближении к Виттенбергплатц Винера отвлекли от размышления звуки военной музыки. Молодые люди с повязками, на которых чернела свастика, чётко отбивали шаг. Они были в штатском. От этого их шагающие по-гусиному ноги и руки, напряжённо выгнутые в локтях с будто прилипшими к бёдрам ладонями, вздёрнутые подбородки и истуканоподобная неподвижность лиц — все казалось неестественным, неправдоподобным, как видение похороненной кайзеровской Германии. Но это были живые новобранцы первого гитлеровского призыва. Ведь сегодня был первый день существования новой, массовой германской армии, пришедшей на смену профессиональному рейхсверу.
И вдруг все замерло. Застыла колонна новобранцев. Умолк оркестр. Повернулись лицом к площади прохожие: шуцман поднял жезл!
Навстречу колонне из улицы Клейста выехало несколько военных автомобилей. Флажок трепетал на сером крыле передней машины. В ней, откинувшись на спинку, сидел генерал Гаусс. Рядом с шофёром, вытянувшись и не глядя по сторонам, словно у него болела шея, восседал Отто.
Пруст сидел в следующем автомобиле вместе с ещё каким-то генералом. И в остальных автомобилях сидели офицеры.
При виде колонны новобранцев шофёр Гаусса замедлил ход, давая им время перестроиться, чтобы пропустить генеральский поезд.
Отрывистая команда, быстрое построение. Новобранцы подняли руки. Гаусс нехотя притронулся двумя пальцами к козырьку. Чорт бы их драл с их дурацким воспитанием! Они будут поднимать свои лапы на праздниках и в пивных, где им угодно, но не в строю!..
Когда автомобиль Гаусса поравнялся с головою колонны, грянул оркестр. Морщины на лбу Гаусса разгладились. В конце концов эти молодые дураки всё-таки немцы. Из них сделают настоящих солдат. Он выпрямил длинную спину и снова приложил пальцы к фуражке, на этот раз с выражением удовольствия.
Вырвавшись из скопления людей, автомобили понеслись дальше. В заднем лежал венок из живых роз. Этот венок Гаусс возложит на могилу Шарнгорста от имени армии и своего собственного. Кто он сам, генерал-полковник Гаусс, как не новый Шарнгорст новой Германии!
Венок был возложен на могилу. Были сказаны речи. Гаусс брезгливо отмахнулся от фотографов и, предоставив другим генералам позировать для вечерних газет, уехал.
Итак, шестнадцать корпусов и тысяча самолётов первой очереди — только начало. Гитлер лично приказал держаться в официальных выступлениях самого миролюбивого тона. А ведь Гитлер теперь «верховный главнокомандующий» вооружёнными силами! Вислозадый ефрейтор добился-таки этого звания назло всем генералам! Конечно, это простая формальность. Кто же поверит тому, что генералы дадут ему долго распоряжаться! Ещё несколько актов, подобных сегодняшнему, — ремилитаризация Рейнской зоны, ликвидация Польского коридора, возвращение Мемеля, аншлюсс Австрии, присоединение Судет, возвращение кое-каких колоний, — и господина «национального барабанщика» можно будет сдать в архив.
«Одним словом, — подумал Гаусс, — как только мавр сделает своё дело… Но пока ещё хайль мавр!»
— Что ни говори, а мы, немцы, мастера на марши! — проговорил Винер. — Трум-ту-тум, трум-ту-тум! Под этакую музыку замаршируют и покойники. Послушай-ка, Труда!
Фрау Гертруда вместо ответа подошла к приёмнику и с раздражением повернула рычаг. Из ящика хлынула барабанная дробь и свист военных дудок. Ещё поворот — хриплые выкрики, похожие на лай простуженного дога. И снова барабаны, оркестр, истерический лай ораторов.
Национал-социалистская Германия праздновала «исторический» день. Это происходило 16 марта 1935 года, когда был назначен первый призыв новобранцев.
— Прекрати же этот шум, Вольф! — рассердилась фрау Гертруда.
А Винер пристукивал носком ноги:
— Трум-ту-ру-тум!.. Вот и господин Фельдман скажет, что это не так уж плохо. Ведь вы старый вояка, господин Фельдман?
Портной сидел на корточках у ног Винера и отмечал мелком неверный шов на штанине.
— При этих звуках, господин доктор, я испытываю то же, что должен чувствовать бывший каторжник, когда слышит звон наручников.
— Весьма патриотические образы.
— Я бывший старший ефрейтор… Как пиджачок?
— Вам не кажется, что проймы немного тянут? Видите, какая складка идёт от них по спине.
— Ничего не стоит сделать так, чтобы они не тянули, — услужливо сказал Фельдман, снова вооружаясь мелом. — Но я вам скажу: теперь, когда я встречаю на улице офицера, то сразу начинаю хромать на обе ноги. Точно мне на старые мозоли надели новые ботинки… Вам нравится такой лацкан? Фрау доктор, взгляните только, какой замечательный лацкан!
— Я вам говорю о проймах, господин Фельдман, а не о лацкане, — раздражённо сказал Винер. — Теперь вы, пожалуй, напрасно стали бы беспокоить рейхсвер, даже если бы загорелись желанием сделать военную карьеру!
— Скажите мне на милость, чем такой немец, как я, отличается от всякого другого? Мой дед и дед моего деда выросли здесь. Дедушка получил свою военную медаль под Седаном за то же, за что я свой «Железный крест» у Дуомона: за несколько стаканов своей крови. При всякой переписи мы писали в рубрике национальности «немец». Так почему же теперь я должен писать «иудей»?
— А вам это не нравится?
— Это уже стоило жизни моему мальчику… — Портной отвернулся. — Когда я вспоминаю, что с ним сделали на пароходе его же товарищи, такие же немецкие мальчики, как и он…
— Не совсем… не совсем такие же, господин Фельдман.
— Не бойтесь говорить со мною откровенно, господин доктор, как-никак мы с вами бывшие партийные коллеги.
Несколько мгновений Винер смотрел на портного, удивлённо моргая, потом спросил с некоторым испугом:
— Что вы имеете в виду?
— Разве мы оба не старые социал-демократы?
Винер рассмеялся — громко и заливисто, схватившись руками за трясущийся живот.
— Ну и чудак же вы, Фельдман! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — Можно подумать, что вы проспали несколько лет. «Мы с вами старые социал-демократы!» — и Винер снова рассмеялся.
— Разве я сказал что-то несуразное? — спросил портной.
— Продолжив свою мысль, вы, чего доброго, ещё назовёте себя ближайшим родственником фюрера, поскольку «вы оба» происходите от Адама.
— Нет, господин доктор, этого родства я не ищу.
— Ага, вот тут-то и зарыта собака! Вы не ищете, а я был бы непрочь его найти.
— Я боюсь верить своим ушам! — воскликнул Фельдман.
— Так прочистите их хорошенько, и я вам повторю: с тех пор как социал-демократическая партия Германии самораспустилась…
— Мы не самораспускались, доктор, мы рядовые члены. Это вы объявили нас распущенными, вы, руководство.
— К счастью, руководство действительно принадлежало нам, разумным людям, а не таким, как вы, милейший, — людям без прошлого и будущего, с одним сегодняшним днём.
— Я вас с трудом понимаю.
— А между тем это так просто: к власти пришли социалисты…
— Национал-социалисты!.. У вас поворачивается язык называть так этих разбойников?
— На вашем месте я не болтал бы лишнего. В случае чего вас не спасёт ваш старый железный крестик.
— Я знаю, они с удовольствием водрузили бы надо мною большой деревянный.
— Потому что вы ничего не понимаете в истории.
— Такую «историю» я отказываюсь понимать. Это плохая история, доктор.
— А мы считали тогда и считаем сейчас, что, уступив своё место национал-социалистам, поступили именно так, как требовали интересы немцев.
— Разумеется, — иронически произнёс портной, — тех немцев, которые сидят в собственных виллах, немцев, которые, как вы, владеют заводами или универсальными магазинами, копями или пароходствами, — таких немцев!
— В вас говорит нехорошая зависть, Фельдман, зависть к вашим более удачливым и счастливым соотечественникам. — Винер подумал и напыщенно добавил: — Германский народ одобрил наши действия.
— Народ? — при этом вопросе Фельдман смешно сморщил лицо и покачал головой. — Наши социал-демократические бонзы всегда смешивали эти два понятия — народ и обыватель.
— Не будем заниматься столь глубоким анализом, дражайший, — проворчал Винер, — сейчас не время!..
— Анализ? Какой уж тут нужен анализ!.. Разве это не ясно само собой: не будь я евреем и не откройся у меня глаза на правду только из-за того, что с меня хотят содрать шкуру, наши социал-демократические вожди, болячка их задави, и меня самого тоже передали бы нацистам по списку вместе с живым и мёртвым инвентарём своей, извините за выражение, «партии».
— И это было бы куда полезнее для вас, чем противостоять теперь народу!
— Германский народ! Соотечественники! А два миллиона немцев, что сидят в концентрационных лагерях, — это не соотечественники? Четыре миллиона безработных, которые слоняются по очереди за плошкой супа, — это не такие же труженики, как мы все? Нет, господин доктор, наци — это совсем особая порода! Их нельзя мерить вот этим простым немецким метром…
— Вам следовало стать столь же необходимым государству, как, скажем, мой коллега доктор Хейнкель. Он уже почётный ариец!
— Самолётный фабрикант и портной — это же разница, — вздохнул Фельдман. — Я тоже по-своему хотел стать необходимым. Для портных господа военные никогда не были выгодными заказчиками, — им всегда нужен кредит. Вы знаете старый стишок:
И всё-таки я взял двух военных клиентов. Один из них, генерал Гаусс, получил повышение и перешёл к Бенедикту. Только потому, что тот берет двести марок за то, что у меня стоит двадцать. А второй, фон Шверер, довольствовался чаще переделками, а теперь взял да и уехал. И, говорят, надолго. Чуть ли не в Китай.
Ofizier, Herr Ofizier!
Goldcne Tressen. —
Nichts zum fressen![14]
— Вот как! — заинтересовался Винер и протянул Фельдману сигару. — Кто вам говорил про Китай?
— Кто говорит с портным в генеральском доме, господин доктор? Конечно, прислуга.
Винер покровительственно похлопал портного по спине:
— Когда вам будет нужно что-нибудь от генерала Шверера, приходите ко мне.
Попыхивая сигарой, он снисходительно смотрел, как Фельдман завёртывает костюм в кусок чёрного коленкора. Может быть, сто и двести лет тому назад такие же маленькие сгорбленные предки Фельдмана так же бережно завёртывали в потрёпанный чёрный платок камзолы предков Вольфганга Винера. В общем все казалось ему довольно устойчивым на этом свете. В каждую историческую эпоху существовали люди, норовившие надеть на евреев жёлтый колпак. Большой беды, по мнению Винера, в этом не было.
Винер стоял перед портным — большой, крепкий, на толстых ногах, обтянутых голубым шёлком кальсон. Тщательно подвитые волны холёной бороды закрывали галстук. Увидев себя в зеркале, Винер подумал, что в одной этой бороде отражено больше благополучия, чем во всей фигуре Фельдмана. Он с наслаждением приподнял тыльной стороной ладони шелковистый клин бороды и подержал его, точно взвешивая.
— С такою бородой можно чувствовать себя человеком, а? — с усмешкой бросил он с высоты и, величественно подняв голубую ногу, сунул её в штанину, поддерживаемую портным. Застёгивая помочи, он поворачивался перед зеркалом. — Небо и земля эти старые брюки и те, что вы принесли сегодня! А ведь и те другие — ваша работа. — Он дрыгнул толстою ляжкой. — Это же штанина!
— Кто однажды сделал хорошо, может сделать хорошо ещё раз, — заискивающе проговорил Фельдман.
Потерять клиента? Этого ещё нехватало! Проклятые наци так издёргали нервы, что иголка валится из рук!
— Еврею становится трудно работать, господин доктор.
Сказать до конца то, что он думает о наци, Фельдман больше не посмел. За последнее время доктор Винер изменился. Вероятно, это происходило из-за того, что его военные заводы получали все новые и новые заказы от наци. Этого не знали только те, кто не хотел знать.
Портной так и ушёл, ничего больше не сказав.
— Трудхен! — крикнул Винер в соседнюю комнату. — Ты не находишь, что пора прекратить пользоваться услугами этого еврея?
— Только потому, что он еврей?
— Мм… Он утратил чувство линии!
— А ты всегда хочешь покупать марку за пфенниг?
— Трудхен, ты имела достаточно времени, чтобы понять: твой муж может купить марку и за грош, но только не в том случае, если она фальшивая. А портной из евреев в наши дни выглядит именно так!
Она решила переменить разговор.
— Ты не забыл, что мы завтра у Швереров?
— Если правда, что он уехал в Китай, с визитом можно и подождать… Пошли Эмме её любимые хризантемы.
— Должна тебе сказать, что с некоторых пор Эмма принимает меня довольно холодно.
— Пустяки, Трудхен, — ласково сказал Винер жене, — всё должно выясниться в ближайшие дни. Если дела пойдут так, как логически должны итти после сегодняшнего шага фюрера, мы снова встанем на ноги и Эмма станет любезнее, чем прежде.
— Мне нужно поговорить с тобою очень серьёзно, — начала было фрау Гертруда, но в это время вошла Аста, а именно о ней-то мать и собиралась говорить: между Астой и младшим Шверером, Эрнстом, началось что-то вроде флирта.
Винер воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы улизнуть из дому. В такие весенние дни его всегда неудержимо тянуло на улицу. Он даже не вызвал Лемке, а, смешавшись с толпою, пошёл пешком.
Он шёл, делая в уме кое-какие расчёты и нет-нет поглядывая на встречных женщин.
Да, лёд уже тронулся: первые военные заказы поступили ещё раньше, чем стало известно, что правительство решило не считаться больше ни с какими ограничениями вооружений. Но это далеко не все, на что рассчитывал Винер, в особенности после сегодняшнего события: всеобщую воинскую повинность восстанавливают не для того, чтобы делать парады и выводить на них юношей с лопатами!..
При приближении к Виттенбергплатц Винера отвлекли от размышления звуки военной музыки. Молодые люди с повязками, на которых чернела свастика, чётко отбивали шаг. Они были в штатском. От этого их шагающие по-гусиному ноги и руки, напряжённо выгнутые в локтях с будто прилипшими к бёдрам ладонями, вздёрнутые подбородки и истуканоподобная неподвижность лиц — все казалось неестественным, неправдоподобным, как видение похороненной кайзеровской Германии. Но это были живые новобранцы первого гитлеровского призыва. Ведь сегодня был первый день существования новой, массовой германской армии, пришедшей на смену профессиональному рейхсверу.
И вдруг все замерло. Застыла колонна новобранцев. Умолк оркестр. Повернулись лицом к площади прохожие: шуцман поднял жезл!
Навстречу колонне из улицы Клейста выехало несколько военных автомобилей. Флажок трепетал на сером крыле передней машины. В ней, откинувшись на спинку, сидел генерал Гаусс. Рядом с шофёром, вытянувшись и не глядя по сторонам, словно у него болела шея, восседал Отто.
Пруст сидел в следующем автомобиле вместе с ещё каким-то генералом. И в остальных автомобилях сидели офицеры.
При виде колонны новобранцев шофёр Гаусса замедлил ход, давая им время перестроиться, чтобы пропустить генеральский поезд.
Отрывистая команда, быстрое построение. Новобранцы подняли руки. Гаусс нехотя притронулся двумя пальцами к козырьку. Чорт бы их драл с их дурацким воспитанием! Они будут поднимать свои лапы на праздниках и в пивных, где им угодно, но не в строю!..
Когда автомобиль Гаусса поравнялся с головою колонны, грянул оркестр. Морщины на лбу Гаусса разгладились. В конце концов эти молодые дураки всё-таки немцы. Из них сделают настоящих солдат. Он выпрямил длинную спину и снова приложил пальцы к фуражке, на этот раз с выражением удовольствия.
Вырвавшись из скопления людей, автомобили понеслись дальше. В заднем лежал венок из живых роз. Этот венок Гаусс возложит на могилу Шарнгорста от имени армии и своего собственного. Кто он сам, генерал-полковник Гаусс, как не новый Шарнгорст новой Германии!
Венок был возложен на могилу. Были сказаны речи. Гаусс брезгливо отмахнулся от фотографов и, предоставив другим генералам позировать для вечерних газет, уехал.
Итак, шестнадцать корпусов и тысяча самолётов первой очереди — только начало. Гитлер лично приказал держаться в официальных выступлениях самого миролюбивого тона. А ведь Гитлер теперь «верховный главнокомандующий» вооружёнными силами! Вислозадый ефрейтор добился-таки этого звания назло всем генералам! Конечно, это простая формальность. Кто же поверит тому, что генералы дадут ему долго распоряжаться! Ещё несколько актов, подобных сегодняшнему, — ремилитаризация Рейнской зоны, ликвидация Польского коридора, возвращение Мемеля, аншлюсс Австрии, присоединение Судет, возвращение кое-каких колоний, — и господина «национального барабанщика» можно будет сдать в архив.
«Одним словом, — подумал Гаусс, — как только мавр сделает своё дело… Но пока ещё хайль мавр!»
19
Сэр Монтегю Грили всегда останавливался в «Кайзерхоф». Поэтому его неприятно удивило, что портье подсунул ему длинную анкету, словно видел его впервые. Идиотские вопросы анкеты свидетельствовали о том, что кого-то интересуют обстоятельства совершенно частной жизни сэра Монтегю. О таких вещах в Англии не посмел бы расспрашивать даже духовник. Немцы, никогда не отличавшиеся особой тонкостью, как видно, окончательно потеряли чувство меры!
Монтэгю отослал анкету незаполненной и приказал слуге больше не беспокоить его по пустякам. В самом деле, он прибыл сюда не для заполнения анкет! Политический термометр Европы лез вверх непропорционально быстро по сравнению с тем, как весеннее солнце нагревало воздух. Дела с Рейнской зоной шли к очевидному и близкому концу. Для Монти это не могло быть тайной. Не напрасно же он имел честь заседать в секретном комитете по изучению рейнской проблемы! Формула Саймона о равенстве в вооружении давно сменила тезис Болдуина о том, что граница Англии проходит по Рейну.
Шум, поднимаемый британскою прессой вокруг немецких угроз, не больше, чем дымовая завеса для сокрытия от общественного мнения истинного смысла событий.
Для Монти события эти имели двоякий смысл. Во-первых, правительство его величества отказалось от точки зрения на коричневую шайку как на неких выскочек, с которыми можно иметь дело только негласно. Во-вторых, после занятия Гитлером Рейнской демилитаризованной зоны не придётся уже сомневаться в дальнейшем движении немцев к поставленной ими себе цели окончательного вооружения Германии. Последнее соображение и было причиной тому, что Монти предпринял поездку в Берлин. По некоторым данным в критическом положении находится дело известного знатока реактивной техники доктора Вольфганга Винера. Была возможность прекрасно устроить свои дела путём сделки с Винером.
Монти проконсультировал вопрос с некоторыми отечественными специалистами и пришёл к выводу, что если работы Винера увенчаются успехом, то в его руках окажется оружие, которому не будет цены. По мнению Монти, Винер находился в достаточно трудном положении, чтобы согласиться на пятьдесят пфеннигов за марку. Монти был окрылён самыми розовыми надеждами, когда посылал Винеру приглашение прибыть для переговоров. Однако он не учёл ни упрямства и жадности Винера, ни новой ситуации в Германии. Зачем Винеру было брать чужой миллион за свои два? Конечно, приятно было бы очутиться под защитой британского льва, но не в том случае, если за это нужно позволить льву откусить себе голову! Лучше подождать ещё немного и взять своё с Геринга. А в том, что Геринг к нему придёт, Винер был уверен.
Переговоры Монти закончились ничем, и он решил вернуться в Англию. У него не было желания задерживаться в Германии, так как он был убеждён, что со дня на день должны были произойти крупные события.
Ожидания не обманывали Монти, так как только из скромности можно было назвать «предчувствием» точные данные, имевшиеся в его распоряжении благодаря деятельности капитана Роу и ему подобных.
Следуя по пятам за двигавшимися на запад немецкими войсками, Роу достиг границы демилитаризованной зоны. Несколько опередив затем остановившиеся на этой границе немецкие части, он въехал в зону и прибыл в Кобленц.
Шофёр такси, вёзший Роу с вокзала в гостиницу, отвечал на вопросы односложно и неохотно. Любопытство Роу по поводу того, что думают в Кобленце о надвигающихся событиях, осталось неудовлетворённым. Это был, пожалуй, первый шофёр, которого Роу не удалось расшевелить. Ну, нет так нет! Найдутся другие источники первой информации! Роу расплатился с сумрачным шофёром и вошёл в турникет отеля «Монополь».
Шофёр, — это был Франц Лемке, — отъехал на угол и вынул газету. Он не раскрыл её во весь лист и не повернул к свету, как обычно делают шофёры, ожидая седоков. Он сложил газету длинною полоской и загнул название так, чтобы его не было видно. Газета не принадлежала к числу тех, которые можно было здесь демонстрировать. Это издание «Роте фане» выходило за границей, в Чехии. Попав в Западную Германию, она передавалась из рук в руки как величайшая ценность, опасная тем, что она представляла собою объект постоянных поисков полиции.
Необходимость то и дело поглядывать по сторонам, чтобы не быть застигнутым врасплох, разбивала внимание, тем не менее в передовой статье были слова, запоминающиеся навсегда, — так точно и всеобъемлюще они характеризовали политическую обстановку, живым и непосредственным свидетелем которой являлся сейчас и сам он — Лемке.
На некоторых абзацах статьи он останавливался, чтобы самому оглянуться на ту действительность, свидетелем которой он был здесь, на Рейне, теперь. Вот, например, что говорится в статье о том, как в Советском Союзе представляют себе военную угрозу со стороны гитлеризма: когда какое-либо государство хочет воевать с другим государством, то оно, даже не будучи соседом того, на кого желает напасть, находит границы, через которые может совершить нападение. Это делается либо при помощи силы, как было в 1914 году, при нападении Германии на Бельгию, либо необходимый рубеж берётся «напрокат», как это сделала Германия в 1918 году, когда вторглась в Латвию, чтобы пробраться к советскому Ленинграду. Этот исторический опыт говорит за то, что если Гитлер пожелает напасть на СССР, то его не остановит отсутствие общих границ — они найдутся. Охотники «ссудить» Гитлеру ворота для нападения на Советскую страну есть…
Это было грустной, даже трагической правдой, но именно так: правдой, основанной на беспощадном опыте истории. В нынешнее время можно уже считать бесспорным, что агрессоры не объявляют войн, они начинают их без объявления, предательски нападая на тех, кто не ожидает такого нападения. Чтобы обезоружить намеченный объект нападения, усыпить его бдительность, агрессор готов даже заключить с ним договор о ненападении, а то и просто о дружбе и даже о союзе…
«Да, тут ничего не возразишь, — думал Лемке, — основная причина современной военной опасности заключается в капитализме, в его империалистических, захватнических проявлениях. Пусть лучшие люди мира возвышают свой голос против войны, пусть простые люди всего земного шара жаждут мира, — для капитализма в его империалистической фазе война остаётся „законным“ методом разрешения международных споров, и он всегда готов пустить её в ход, не считаясь со страданиями, какие война несёт человечеству…
К стоянке подъехал ещё один таксомотор. Его шофёр, весело свистнув, крикнул:
— Эй, Франц! Большое оживление на вокзале. Одни — туда, другие — обратно. Давно не было столько пассажиров. Постою здесь минут десять. Если не подвернётся пассажир — опять на вокзал. Сегодня ужин из двух блюд!
Лемке спрятал газету и закурил. Он ничего не ответил.
— Так поехали? — через несколько минут спросил шофёр.
— Постою тут, — ответил Лемке.
— Ты сегодня не в духе! — Шофёр рассмеялся и уехал.
Лемке хотел было снова достать газету, но раздумал. У него были основания к дурному расположению духа. Поговаривали о предстоящем вступлении немецких войск в Рейнскую зону. Если прибавить к этим слухам бегство из зоны сепаратистов и антифашистов, — а на то Лемке и шофёр, чтобы знать, кто приезжает и кто уезжает, — то картина получалась довольно унылая. Теперь ему становилось ясно и то, что необычайный наплыв туристов из внутренней Германии вызван вовсе не красотами старой немецкой реки. Лемке готов был дать руку на отсечение за то, что в чемодане большинства приезжающих с той стороны туристов лежали коричневая рубашка и стальная палка штурмовика. Плохо, чорт возьми, совсем плохо! Значит, и Рейнланд, куда ему пришлось уехать, почти бежать после неудачной расклейки избирательных лозунгов, перестал быть надёжным убежищем. Однако именно теперь, когда партия загнана в подполье, когда тысячи коммунистов брошены в концентрационные лагеря, когда партия нуждается в каждом человеке, находящемся на свободе, Лемке не может думать о бегстве из Германии.
Если бы знать наверняка, придут ли сюда коричневые дьяволы! Может быть, уже наступило время пустить в ход заготовленную несколько месяцев тому назад, на всякий случай, шофёрскую книжку на имя Бодо Курца? Да, решено, сегодня он перестаёт быть Францем Лемке!..
…И опять шофёр! И не только шофёр. По указанию партии, полученному ещё при бегстве из Берлина, перемена имени означает и конец «отпуска» с того берега. Если Франц Лемке должен был бежать из Берлина во избежание провала, то у Бодо Курда чистый кильватер, ему нечего бояться, и он должен вернуться туда, на боевой пост коммуниста-подпольщика… Да, много легче было бы стоять, как бывало, над вращающимся патроном станка, не знать, что на тебе лежит ответственность за это большое и такое трудное в нынешней Германии звание — коммунист!.. Ну хорошо, Лемке, а если тебе сейчас же, тут же предложат именно это: вот тебе станок, вот десять марок ежедневного верного заработка и к тому же безопасность, возможность вытащить сюда жену из ада ежечасной смертельной опасности? Решайся же, Франц Лемке!..
Монтэгю отослал анкету незаполненной и приказал слуге больше не беспокоить его по пустякам. В самом деле, он прибыл сюда не для заполнения анкет! Политический термометр Европы лез вверх непропорционально быстро по сравнению с тем, как весеннее солнце нагревало воздух. Дела с Рейнской зоной шли к очевидному и близкому концу. Для Монти это не могло быть тайной. Не напрасно же он имел честь заседать в секретном комитете по изучению рейнской проблемы! Формула Саймона о равенстве в вооружении давно сменила тезис Болдуина о том, что граница Англии проходит по Рейну.
Шум, поднимаемый британскою прессой вокруг немецких угроз, не больше, чем дымовая завеса для сокрытия от общественного мнения истинного смысла событий.
Для Монти события эти имели двоякий смысл. Во-первых, правительство его величества отказалось от точки зрения на коричневую шайку как на неких выскочек, с которыми можно иметь дело только негласно. Во-вторых, после занятия Гитлером Рейнской демилитаризованной зоны не придётся уже сомневаться в дальнейшем движении немцев к поставленной ими себе цели окончательного вооружения Германии. Последнее соображение и было причиной тому, что Монти предпринял поездку в Берлин. По некоторым данным в критическом положении находится дело известного знатока реактивной техники доктора Вольфганга Винера. Была возможность прекрасно устроить свои дела путём сделки с Винером.
Монти проконсультировал вопрос с некоторыми отечественными специалистами и пришёл к выводу, что если работы Винера увенчаются успехом, то в его руках окажется оружие, которому не будет цены. По мнению Монти, Винер находился в достаточно трудном положении, чтобы согласиться на пятьдесят пфеннигов за марку. Монти был окрылён самыми розовыми надеждами, когда посылал Винеру приглашение прибыть для переговоров. Однако он не учёл ни упрямства и жадности Винера, ни новой ситуации в Германии. Зачем Винеру было брать чужой миллион за свои два? Конечно, приятно было бы очутиться под защитой британского льва, но не в том случае, если за это нужно позволить льву откусить себе голову! Лучше подождать ещё немного и взять своё с Геринга. А в том, что Геринг к нему придёт, Винер был уверен.
Переговоры Монти закончились ничем, и он решил вернуться в Англию. У него не было желания задерживаться в Германии, так как он был убеждён, что со дня на день должны были произойти крупные события.
Ожидания не обманывали Монти, так как только из скромности можно было назвать «предчувствием» точные данные, имевшиеся в его распоряжении благодаря деятельности капитана Роу и ему подобных.
Следуя по пятам за двигавшимися на запад немецкими войсками, Роу достиг границы демилитаризованной зоны. Несколько опередив затем остановившиеся на этой границе немецкие части, он въехал в зону и прибыл в Кобленц.
Шофёр такси, вёзший Роу с вокзала в гостиницу, отвечал на вопросы односложно и неохотно. Любопытство Роу по поводу того, что думают в Кобленце о надвигающихся событиях, осталось неудовлетворённым. Это был, пожалуй, первый шофёр, которого Роу не удалось расшевелить. Ну, нет так нет! Найдутся другие источники первой информации! Роу расплатился с сумрачным шофёром и вошёл в турникет отеля «Монополь».
Шофёр, — это был Франц Лемке, — отъехал на угол и вынул газету. Он не раскрыл её во весь лист и не повернул к свету, как обычно делают шофёры, ожидая седоков. Он сложил газету длинною полоской и загнул название так, чтобы его не было видно. Газета не принадлежала к числу тех, которые можно было здесь демонстрировать. Это издание «Роте фане» выходило за границей, в Чехии. Попав в Западную Германию, она передавалась из рук в руки как величайшая ценность, опасная тем, что она представляла собою объект постоянных поисков полиции.
Необходимость то и дело поглядывать по сторонам, чтобы не быть застигнутым врасплох, разбивала внимание, тем не менее в передовой статье были слова, запоминающиеся навсегда, — так точно и всеобъемлюще они характеризовали политическую обстановку, живым и непосредственным свидетелем которой являлся сейчас и сам он — Лемке.
На некоторых абзацах статьи он останавливался, чтобы самому оглянуться на ту действительность, свидетелем которой он был здесь, на Рейне, теперь. Вот, например, что говорится в статье о том, как в Советском Союзе представляют себе военную угрозу со стороны гитлеризма: когда какое-либо государство хочет воевать с другим государством, то оно, даже не будучи соседом того, на кого желает напасть, находит границы, через которые может совершить нападение. Это делается либо при помощи силы, как было в 1914 году, при нападении Германии на Бельгию, либо необходимый рубеж берётся «напрокат», как это сделала Германия в 1918 году, когда вторглась в Латвию, чтобы пробраться к советскому Ленинграду. Этот исторический опыт говорит за то, что если Гитлер пожелает напасть на СССР, то его не остановит отсутствие общих границ — они найдутся. Охотники «ссудить» Гитлеру ворота для нападения на Советскую страну есть…
Это было грустной, даже трагической правдой, но именно так: правдой, основанной на беспощадном опыте истории. В нынешнее время можно уже считать бесспорным, что агрессоры не объявляют войн, они начинают их без объявления, предательски нападая на тех, кто не ожидает такого нападения. Чтобы обезоружить намеченный объект нападения, усыпить его бдительность, агрессор готов даже заключить с ним договор о ненападении, а то и просто о дружбе и даже о союзе…
«Да, тут ничего не возразишь, — думал Лемке, — основная причина современной военной опасности заключается в капитализме, в его империалистических, захватнических проявлениях. Пусть лучшие люди мира возвышают свой голос против войны, пусть простые люди всего земного шара жаждут мира, — для капитализма в его империалистической фазе война остаётся „законным“ методом разрешения международных споров, и он всегда готов пустить её в ход, не считаясь со страданиями, какие война несёт человечеству…
К стоянке подъехал ещё один таксомотор. Его шофёр, весело свистнув, крикнул:
— Эй, Франц! Большое оживление на вокзале. Одни — туда, другие — обратно. Давно не было столько пассажиров. Постою здесь минут десять. Если не подвернётся пассажир — опять на вокзал. Сегодня ужин из двух блюд!
Лемке спрятал газету и закурил. Он ничего не ответил.
— Так поехали? — через несколько минут спросил шофёр.
— Постою тут, — ответил Лемке.
— Ты сегодня не в духе! — Шофёр рассмеялся и уехал.
Лемке хотел было снова достать газету, но раздумал. У него были основания к дурному расположению духа. Поговаривали о предстоящем вступлении немецких войск в Рейнскую зону. Если прибавить к этим слухам бегство из зоны сепаратистов и антифашистов, — а на то Лемке и шофёр, чтобы знать, кто приезжает и кто уезжает, — то картина получалась довольно унылая. Теперь ему становилось ясно и то, что необычайный наплыв туристов из внутренней Германии вызван вовсе не красотами старой немецкой реки. Лемке готов был дать руку на отсечение за то, что в чемодане большинства приезжающих с той стороны туристов лежали коричневая рубашка и стальная палка штурмовика. Плохо, чорт возьми, совсем плохо! Значит, и Рейнланд, куда ему пришлось уехать, почти бежать после неудачной расклейки избирательных лозунгов, перестал быть надёжным убежищем. Однако именно теперь, когда партия загнана в подполье, когда тысячи коммунистов брошены в концентрационные лагеря, когда партия нуждается в каждом человеке, находящемся на свободе, Лемке не может думать о бегстве из Германии.
Если бы знать наверняка, придут ли сюда коричневые дьяволы! Может быть, уже наступило время пустить в ход заготовленную несколько месяцев тому назад, на всякий случай, шофёрскую книжку на имя Бодо Курца? Да, решено, сегодня он перестаёт быть Францем Лемке!..
…И опять шофёр! И не только шофёр. По указанию партии, полученному ещё при бегстве из Берлина, перемена имени означает и конец «отпуска» с того берега. Если Франц Лемке должен был бежать из Берлина во избежание провала, то у Бодо Курда чистый кильватер, ему нечего бояться, и он должен вернуться туда, на боевой пост коммуниста-подпольщика… Да, много легче было бы стоять, как бывало, над вращающимся патроном станка, не знать, что на тебе лежит ответственность за это большое и такое трудное в нынешней Германии звание — коммунист!.. Ну хорошо, Лемке, а если тебе сейчас же, тут же предложат именно это: вот тебе станок, вот десять марок ежедневного верного заработка и к тому же безопасность, возможность вытащить сюда жену из ада ежечасной смертельной опасности? Решайся же, Франц Лемке!..