Страница:
Все мы еврорусские, подумала Соня, но сегодня больше русские, чем европейцы. Ей понравилась идея сделать нынешний праздник подчеркнуто русским. Хоть сегодня и был великий день для всей Новой Объединенной Европы, но для русских – особенно собравшихся здесь, в этом тесном кругу – в нем была особая прелесть.
Со времен революции, которую Европа и Америка попытались сразу задавить, Советский Союз был парией среди государств – страна полуевропейская, полуазиатская и целиком коммунистическая, а Сталин, Хрущев и Брежнев не способствовали, разумеется, улучшению ситуации. Но сегодня, когда Европарламент раскрыл Советскому Союзу свои объятия, наконец-то завершился долгий-долгий процесс, начавшийся с Горбачева, – гласности и Русской Весны. Лозунг «Единая Европа, от Атлантики до Владивостока», пусть и не совсем географически оправданный, превратился из мечты в реальность. Советский Союз стал членом европейской семьи наций, и не в роли бедной приживалки, а как мощнейшая хозяйственная, военная и техническая держава, первая среди равных. И если вся Европа праздновала сегодня рассвет новой эры, то для русских это был еще и день победы – победы над целым веком остракизма и над темными силами русской истории. А для собравшихся здесь еврорусских, для тех, кто своим трудом вдали от России-матушки приближал эту победу, сегодняшний день был торжеством особенным – их собственным.
Так что, решила Соня, мы не запятнаем своего звания еврорусских, если проведем этот единственный, так много значащий для нас вечер в узком кругу, без иностранцев. И она бродила по залу, потягивая водку, беззаботно болтая по-русски со знакомыми из других отделов, с заведующим отделением ТАСС, с экономистом из посольства, с военным атташе, с секретарским людом, со всеми перекидываясь словечком и нигде не задерживаясь, и душу ее согревало приятное чувство душевного единения с заполнившими зал соотечественниками.
И тут она увидала его.
Или показалось?
Он сидел с кем-то, по лицу и одежде похожим на дипломата, да и сам походил на дипломата – белая сорочка, черный костюм. Волосы у него из черных стали почти совсем седыми, на лице появились морщины, но глаза были прежние, и форма носа, и иронический изгиб рта.
Это был он. Он, Юлий. Юлий Марковский. Здесь, в Париже. Через двадцать лет.
Соня, ошеломленная, замерла на месте. Юлий еще не заметил ее. Что делать? Разве она может не заговорить с бывшим любовником, с человеком, который едва не стал ее мужем? Со своей несбывшейся судьбой? Но, с другой стороны, все ведь кончилось так плохо – той последней пьяной ночью в Москве... Она подошла поближе, надеясь, что Юлий заметит ее и возьмет инициативу в свои руки, но он был поглощен разговором с коллегой. Тогда она повернула к ближайшему бару, взяла новый стакан водки и отпила половину для храбрости.
Повернулась к тому столику. Юлий был один. Что ж, ничего другого не остается. Сделала еще глоток и направилась к нему.
– Юлий? Юлий Марковский?
Юлий посмотрел на нее мутноватыми, покрасневшими глазами. Он был немного пьян. Но кто же сегодня вечером не пил?
– Соня?..
– Можно? – Соня, не дожидаясь кивка, отодвинула стул.
Они долго сидели, в неловком молчании глядя друг на друга.
– Ты еще в «Красной Звезде»? – спросил наконец Юлий.
– Замзавотдела экономической стратегии. Здесь, в Париже. А ты?
Непонятный смешок, по лицу Юлия скользнула тень прежней улыбки.
– Что ж я? Ты, наверное, слышала, министром иностранных дел пока не стал, – сказал он. – Но все еще в этом министерстве, в Москве, чиновник, признаться, средней руки, но надежд не оставил... – Он нахмурился и отпил глоток из полупустого стакана. – Хотя нынешняя политическая ситуация ничего хорошего не сулит.
– Женат? – спросила Соня, не зная, о чем еще говорить. Все получалось как-то натянуто и официально.
Юлий кивнул.
– Трое детей. А ты?
– Двое, – сказала Соня, решив не упоминать о муже-американце.
– Итак, Соня? – сказал Юлий.
– Итак, Юлий?
– Добилась ты в жизни того, чего хотела? Ты счастлива?
– Славный муж, славные дети, славная жизнь в Париже, – ответила Соня. – Разве что по службе могла бы продвигаться быстрее. – Она пожала плечами. – А ты?
Юлий опять усмехнулся, но что-то не очень весело.
– La m?me chose [62], как говорят во Франции, – ответил он.
– Какими судьбами в Париже?
– Дела министерские, – сказал Юлий тоном, показывающим, что он не желает распространяться на эту тему.
Разговор совсем не клеился, и Соня уже жалела, что начала его. Она поняла, что не может сказать ничего путного; наверное, и он чувствовал то же самое. Они были вместе двадцать лет назад, плохо расстались и с тех пор ни разу не виделись. Они стали другими людьми, чужими друг другу, и, пытаясь завязать непринужденную беседу, чувствовали себя страшно неловко. Соня уже искала повод, чтобы распрощаться, как вдруг музыка стихла.
Все взоры обратились вверх, к эстрадной площадке, где неожиданно появился слегка позеленевший от передвижений на головокружительной высоте посол Тагурский. Он сказал что-то одному из музыкантов, тот ему ответил, а в зале между тем замерли последние разговоры и воцарилась гнетущая тишина.
– Я должен сделать не очень приятное, хотя и не совсем неожиданное сообщение, – раздался усиленный динамиками голос посла. – Президент Соединенных Штатов издал указ, приостанавливающий выплату процентов по государственным займам странам, входящим в Объединенную Европу, а также европейским компаниям и частным лицам. Эти долги подлежат переводу на замороженные счета, которые можно использовать для приобретения промышленных изделий и продуктов сельского хозяйства только в пределах Соединенных Штатов...
По залу прокатился ропот.
– Для не искушенных во всех этих тонкостях, – сказал Тагурский, – поясню на простом русском языке. Это значит, что американцы аннулируют свой внешний долг. По крайней мере, ту его часть, которая относится к Европе, а она составляет примерно пятнадцать триллионов американских долларов.
– Они все-таки пошли на это! – воскликнула Соня, когда зал потонул в возбужденном гаме. – Все-таки решились и пошли на это!
– Ты ожидала чего-то другого? – спросил Юлий Марковский. – Поверь мне, это только начало. А вот следующий шаг может причинить нам настоящие неприятности.
– Следующий шаг?
– Конечно. Пока они отомстили только Западной Европе, ведь Советский Союз практически не имеет касательства к этим ценным бумагам, которые теперь годятся только на подтирку. А вот когда начнется экспроприация...
– Экспроприация?
– Какой прекрасный выход для Америки! – сказал Юлий, словно не замечая Сони. Он глотнул еще водки и, уставившись куда-то мимо нее, разразился полупьяным монологом – манера, так хорошо ей знакомая: – Никто точно не знает, сколько именно американской недвижимости, складов сырья, нефтяных месторождений, угольных шахт, фабрик и прочего находится во владении европейских правительств, частных лиц, корпораций и консорциумов, но, по оценкам Министерства иностранных дел, это составляет около тридцати процентов всего их национального богатства – да и неудивительно, ведь туда перекачивали деньги не один десяток лет. Какую поддержку получит их умирающая экономика, если они отнимут все это и продадут своим собственным капиталистам! Даже если правительству придется назначить довольно низкие цены, чистой выручки может хватить еще и на выплату внешнего долга японцам! Нет, молодцы ребята!
– Но это же откровенный грабеж! – воскликнула Соня. Юлий пожал плечами.
– Вполне в духе третьего мира. Было время, Советский Союз поощрял подобные действия.
– Не могут же они всерьез рассчитывать, что это сойдет им с рук!
– Да ну? А кто их остановит? Уж не мы ли? Пока мы были заняты своим великим мирным наступлением и превращались в добрых европейчиков, они военизировали страну и стали практически неуязвимы. Их орбитальные лазеры могут уничтожить всё наше и европейское космическое хозяйство – космограды, «Спейсвилль», всё до последнего спутника, может быть, даже лунную базу, – так, что не успеешь и глазом моргнуть. Они десятилетиями развивали программу «Космокрепости», добились в этом гнусном деле успеха – угрозами их теперь не проймешь. Весь мир вынужден молча наблюдать, как они хозяйничают в Латинской Америке...
– Но есть экономические санкции.
Юлий горько рассмеялся.
– А, ну конечно, Объединенная Европа в отместку национализирует всю здешнюю американскую собственность, какая найдется. Но японцы и пальцем не пошевелят – чтобы не дать американцам удобного повода национализировать их имущество в Америке. Даже нация, которая не слишком сильна в шахматах, поймет, что за ладью и ферзя не жалко отдать слона!
Соня была здорово напугана, чтобы не сказать больше.
– Это только твои догадки, Юлий, или...
Юлий высокомерно пожал плечами.
– Почти все это стало очевидным давным-давно. Плюс необходимый минимум разведданных... У них слово с делом не расходится, они намерены превратить Западное полушарие в свою замкнутую экономическую вотчину, и никто не сможет им помешать.
Юлий бормотал еще что-то, но Соня уже не слушала.
– У них хватит своих ресурсов, угля, железной руды, меди, нефти; сельскохозяйственных угодий у них больше чем достаточно, урана...
В Соне взяла верх профессиональная жилка, и она стала быстро прикидывать, каковы будут практические последствия. У «Красной Звезды» не было в Америке своего имущества, поскольку американцы давно запретили у себя советские инвестиции, но она держит на сотни миллионов акций европейских компаний. Их, наверное, сотни, и у них такое имущество безусловно есть. И когда американцы его конфискуют, курс этих акций резко упадет, а кое-кто и обанкротится.
– Сколько у нас остается времени, Юлий? – спросила она.
– Что? – сказал Юлий, моргая, словно только что очнулся.
– Когда американцы начнут экспроприировать?
Юлий пожал плечами.
– Наверное, это вопрос нескольких недель. Подождут, пока европейцы дойдут до кипения, и сделают какой-нибудь дурацкий шаг. Долго, понятно, ждать не придется – и будет повод для...
– Было очень приятно с тобой побеседовать, Юлий, – сказала Соня, поднимаясь со стула, – но мне нужно идти, извини.
Она нырнула во взбудораженную толпу, высматривая Илью Пашикова. Общее настроение было подпорчено, но из обрывков разговоров Соня поняла, что реакция сводилась в основном к праведному негодованию да к пьяной брани в адрес Соединенных Штатов. По-видимому, мало кто имел доступ к упомянутым Юлием разведданным, а если кто и имел, то не слишком хорошо соображал и не сделал должных выводов.
Наконец она нашла Илью, который по-прежнему токовал вокруг своей рыжеволосой пассии.
– Извините, – сказала она, решительно беря его за руку.
– Соня...
– Нет, Илья! – настойчиво сказала Соня. – Это жизненно важно! Нам нужно срочно поговорить с глазу на глаз.
– Лучше отложим, Соня, – недовольно забормотал Илья. – Я хотел с ней кое-что обсудить...
– Илья, это очень важно! – повторила она, и Пашиков, хмурясь, позволил увлечь себя наверх, на балкон, а потом, по одному из головокружительных переходов – на площадку из прозрачного пластика, висящую высоко над толпой; тут стояли маленький столик и два стула.
– Итак, Соня Ивановна? – спросил Пашиков, сложив руки на груди и глядя на нее в упор, словно любой ценой стараясь не смотреть вниз.
– Итак, Илья Сергеевич, – отозвалась Соня и повторила все, что услышала от Юлия, опуская его политические тирады и держась практической стороны дела.
– Да-да, все это просто ужасно, – отозвался он, когда она закончила. – Но почему вы пристаете ко мне с этим сейчас? В конце концов, наш отдел тут ни при чем, а я как раз дошел до...
– Можете вы на пять минут перестать думать своей палкой и для разнообразия подумать головой? – разозлившись, рявкнула Соня. – Наш отдел, то есть вы и я, впал в немилость с тех пор, как... вы знаете, с каких пор... что, не так? Поймите, у нас есть шанс все поправить! Мы с вами можем сейчас сэкономить «Красной Звезде» миллиарды ЭКЮ!
– Правда?
– Конечно! Мы должны немедленно дать эту информацию отделу торговли ценными бумагами! У нас есть неделя, две, может быть, три, чтобы избавиться от акций тех компаний, которые должны погореть!
Глаза у Ильи блеснули.
– Ох... Конечно, вы правы! Прекрасно, Соня, прекрасно! – Он схватил ее за руку и потащил по мосткам обратно.
– Куда мы?
– За Львом Каминевым! – отвечал Илья. – Он где-то внизу.
Все приглашенные уже порядком набрались – несмотря на плохие новости, а может быть, и благодаря им. Люди уже не потягивали водку, а по старому русскому обыкновению опрокидывали стаканы. Опять заиграли музыканты, появились и танцующие – какие-то пьянчуги пытались плясать «казачка», хохоча, когда кто-нибудь из них шлепался на задницу. Галстуки съехали набок, пиджаки давно были сброшены, в какой-то компании, жутко фальшивя, громко пели хором.
Казалось, отыскать кого-нибудь в этом кавардаке невозможно, но Пашиков закусил удила и громким, командным голосом спрашивал у всех и каждого, где найти главу отдела торговли, пока не обнаружил его у стойки бара.
– На два слова, Лев, это очень серьезно, – сказал Илья, беря его под руку.
Глаза у Льва Каминева заметно покраснели, но на элегантном зеленовато-голубом костюме не было ни морщинки, узел красного галстука прикрывал верхнюю пуговицу безукоризненно белой рубашки и ни одна прядь редеющих седых волос не сбилась с места. Он кивнул и дал Илье отвести себя к свободному столику. Они словно уселись посреди сибирской тундры – у одной из голопанорам, – вполне подходящая декорация.
– Расскажи ему, Соня, – кивнул Илья, и Соня начала говорить.
Пока она говорила, Каминев хмурился все больше и больше; вскоре губы у него задрожали, а к концу ее монолога он заметно побледнел.
– Какой кошмар! – простонал он. – Да мы потеряем миллиарды!
– Если не зевать, не потеряем, – быстро сказала Соня. – Надо немедленно начать продавать, вы должны сейчас же сесть за компьютер и...
Каминев покачал головой.
– Это не так-то просто, – сказал он. – Если мы вдруг кинемся продавать все подряд, тайное станет явным еще до того, как об этом объявят американцы. Нужно действовать как можно тише и осторожнее, использовать окольные пути. Покупать права на продажу. Продавать права на продажу – с премиями, где возможно. Потом постепенно, умеренными порциями, начинать избавляться от акций. Удерживать цену на рынке, продавая пакеты по хорошей цене подставным лицам. Нельзя жадничать и рассчитывать на абсолютный выигрыш, иначе мы посеем панику, но, возможно, удастся снизить потери до двадцати процентов, если... – Он нервно запустил руку в свою ухоженную шевелюру, которая мигом стала похожа на воронье гнездо. – Как все запутано! Нашим отделам придется работать вместе, Илья, работать день и ночь. Нам придется провести полный анализ заокеанской собственности всех компаний, акции которых у нас имеются, включая данные об их взаимном влиянии. Придется смоделировать всю эту дьявольски сложную ситуацию и выработать план сделок. Боже, сколько вылезет переменных! А если мы ошибаемся, если мы заварим кашу, а американцы не станут экспроприировать...
Он повернулся, глянул через плечо на унылые просторы бутафорской Сибири, глубоко вздохнул и уставился прямо на Соню.
– Если мой отдел проведет сделки, опираясь на эту информацию, а она окажется неверной, Верховному Совету придется снова открыть ГУЛАГ, чтобы было куда нас отправить. Вы уверены, что это не пьяная болтовня?
– Ну, – пробормотала Соня, в свою очередь разглядывая панораму и содрогаясь. – Юлий действительно был пьян, не знаю...
– Посол еще здесь, – уверенно сказал Илья. – Выложи ему все без обиняков! Если Тагурский вздумает играть в кошки-мышки или ему ничего об этом не известно, а такое запросто может быть, я сам завтра утром позвоню кое-кому в Москву. Позвоню людям, которые во всем разберутся и, если надо, вызовут на ковер самого министра иностранных дел. Если такую информацию утаили от «Красной Звезды»...
– Да-да! – подхватил Каминев. – Динозавры проклятые! Аппаратные игры завели их слишком далеко! То, что эта информация добыта нашим собственным неустрашимым отделом экономической стратегии, не украсит их в глазах Политбюро. Если мы угадали, такого козыря будет довольно, чтобы раз и навсегда спихнуть с нашей шеи этих обструкционистов. – Он поднялся на ноги. – А пока помалкивайте, ясно? Я пойду переговорю с его превосходительством. Сможете вы завтра к полудню представить мне примерный список наших паев в компаниях, на которых скажется экспроприация? Вместе с их заокеанскими вложениями?
– Придется поработать, – ответил Илья, – но мы справимся!
– Я в этом уверен! – кивнул Каминев и исчез в толпе, отправляясь на поиски посла Тагурского.
Илья Пашиков ухмыльнулся Соне. Соня ухмыльнулась в ответ.
– Да, Соня, вам бы следовало занять мое место, – пробормотал Пашиков.
– Что ж, если мы осилим эту задачку, вас повысят, и я, может быть, и впрямь его займу! – заявила Соня.
– Конечно! – согласился Илья. – Почему бы и нет?
Он взял ее за руки, поднял со стула, обнял и расцеловал в обе щеки.
– Если бы вы не были замужем, я бы поцеловал вас по-настоящему, как вы того заслуживаете! – Он пожал плечами, ухмыльнулся. – А впрочем, с учетом ситуации, почему бы и нет? – И он решительно, крепко поцеловал ее в губы.
Теплая волна удовольствия и легкого возбуждения затопила Соню. И в самом деле – с учетом ситуации, – легкий ответный поцелуй нельзя было считать изменой Джерри.
XII
Со времен революции, которую Европа и Америка попытались сразу задавить, Советский Союз был парией среди государств – страна полуевропейская, полуазиатская и целиком коммунистическая, а Сталин, Хрущев и Брежнев не способствовали, разумеется, улучшению ситуации. Но сегодня, когда Европарламент раскрыл Советскому Союзу свои объятия, наконец-то завершился долгий-долгий процесс, начавшийся с Горбачева, – гласности и Русской Весны. Лозунг «Единая Европа, от Атлантики до Владивостока», пусть и не совсем географически оправданный, превратился из мечты в реальность. Советский Союз стал членом европейской семьи наций, и не в роли бедной приживалки, а как мощнейшая хозяйственная, военная и техническая держава, первая среди равных. И если вся Европа праздновала сегодня рассвет новой эры, то для русских это был еще и день победы – победы над целым веком остракизма и над темными силами русской истории. А для собравшихся здесь еврорусских, для тех, кто своим трудом вдали от России-матушки приближал эту победу, сегодняшний день был торжеством особенным – их собственным.
Так что, решила Соня, мы не запятнаем своего звания еврорусских, если проведем этот единственный, так много значащий для нас вечер в узком кругу, без иностранцев. И она бродила по залу, потягивая водку, беззаботно болтая по-русски со знакомыми из других отделов, с заведующим отделением ТАСС, с экономистом из посольства, с военным атташе, с секретарским людом, со всеми перекидываясь словечком и нигде не задерживаясь, и душу ее согревало приятное чувство душевного единения с заполнившими зал соотечественниками.
И тут она увидала его.
Или показалось?
Он сидел с кем-то, по лицу и одежде похожим на дипломата, да и сам походил на дипломата – белая сорочка, черный костюм. Волосы у него из черных стали почти совсем седыми, на лице появились морщины, но глаза были прежние, и форма носа, и иронический изгиб рта.
Это был он. Он, Юлий. Юлий Марковский. Здесь, в Париже. Через двадцать лет.
Соня, ошеломленная, замерла на месте. Юлий еще не заметил ее. Что делать? Разве она может не заговорить с бывшим любовником, с человеком, который едва не стал ее мужем? Со своей несбывшейся судьбой? Но, с другой стороны, все ведь кончилось так плохо – той последней пьяной ночью в Москве... Она подошла поближе, надеясь, что Юлий заметит ее и возьмет инициативу в свои руки, но он был поглощен разговором с коллегой. Тогда она повернула к ближайшему бару, взяла новый стакан водки и отпила половину для храбрости.
Повернулась к тому столику. Юлий был один. Что ж, ничего другого не остается. Сделала еще глоток и направилась к нему.
– Юлий? Юлий Марковский?
Юлий посмотрел на нее мутноватыми, покрасневшими глазами. Он был немного пьян. Но кто же сегодня вечером не пил?
– Соня?..
– Можно? – Соня, не дожидаясь кивка, отодвинула стул.
Они долго сидели, в неловком молчании глядя друг на друга.
– Ты еще в «Красной Звезде»? – спросил наконец Юлий.
– Замзавотдела экономической стратегии. Здесь, в Париже. А ты?
Непонятный смешок, по лицу Юлия скользнула тень прежней улыбки.
– Что ж я? Ты, наверное, слышала, министром иностранных дел пока не стал, – сказал он. – Но все еще в этом министерстве, в Москве, чиновник, признаться, средней руки, но надежд не оставил... – Он нахмурился и отпил глоток из полупустого стакана. – Хотя нынешняя политическая ситуация ничего хорошего не сулит.
– Женат? – спросила Соня, не зная, о чем еще говорить. Все получалось как-то натянуто и официально.
Юлий кивнул.
– Трое детей. А ты?
– Двое, – сказала Соня, решив не упоминать о муже-американце.
– Итак, Соня? – сказал Юлий.
– Итак, Юлий?
– Добилась ты в жизни того, чего хотела? Ты счастлива?
– Славный муж, славные дети, славная жизнь в Париже, – ответила Соня. – Разве что по службе могла бы продвигаться быстрее. – Она пожала плечами. – А ты?
Юлий опять усмехнулся, но что-то не очень весело.
– La m?me chose [62], как говорят во Франции, – ответил он.
– Какими судьбами в Париже?
– Дела министерские, – сказал Юлий тоном, показывающим, что он не желает распространяться на эту тему.
Разговор совсем не клеился, и Соня уже жалела, что начала его. Она поняла, что не может сказать ничего путного; наверное, и он чувствовал то же самое. Они были вместе двадцать лет назад, плохо расстались и с тех пор ни разу не виделись. Они стали другими людьми, чужими друг другу, и, пытаясь завязать непринужденную беседу, чувствовали себя страшно неловко. Соня уже искала повод, чтобы распрощаться, как вдруг музыка стихла.
Все взоры обратились вверх, к эстрадной площадке, где неожиданно появился слегка позеленевший от передвижений на головокружительной высоте посол Тагурский. Он сказал что-то одному из музыкантов, тот ему ответил, а в зале между тем замерли последние разговоры и воцарилась гнетущая тишина.
– Я должен сделать не очень приятное, хотя и не совсем неожиданное сообщение, – раздался усиленный динамиками голос посла. – Президент Соединенных Штатов издал указ, приостанавливающий выплату процентов по государственным займам странам, входящим в Объединенную Европу, а также европейским компаниям и частным лицам. Эти долги подлежат переводу на замороженные счета, которые можно использовать для приобретения промышленных изделий и продуктов сельского хозяйства только в пределах Соединенных Штатов...
По залу прокатился ропот.
– Для не искушенных во всех этих тонкостях, – сказал Тагурский, – поясню на простом русском языке. Это значит, что американцы аннулируют свой внешний долг. По крайней мере, ту его часть, которая относится к Европе, а она составляет примерно пятнадцать триллионов американских долларов.
– Они все-таки пошли на это! – воскликнула Соня, когда зал потонул в возбужденном гаме. – Все-таки решились и пошли на это!
– Ты ожидала чего-то другого? – спросил Юлий Марковский. – Поверь мне, это только начало. А вот следующий шаг может причинить нам настоящие неприятности.
– Следующий шаг?
– Конечно. Пока они отомстили только Западной Европе, ведь Советский Союз практически не имеет касательства к этим ценным бумагам, которые теперь годятся только на подтирку. А вот когда начнется экспроприация...
– Экспроприация?
– Какой прекрасный выход для Америки! – сказал Юлий, словно не замечая Сони. Он глотнул еще водки и, уставившись куда-то мимо нее, разразился полупьяным монологом – манера, так хорошо ей знакомая: – Никто точно не знает, сколько именно американской недвижимости, складов сырья, нефтяных месторождений, угольных шахт, фабрик и прочего находится во владении европейских правительств, частных лиц, корпораций и консорциумов, но, по оценкам Министерства иностранных дел, это составляет около тридцати процентов всего их национального богатства – да и неудивительно, ведь туда перекачивали деньги не один десяток лет. Какую поддержку получит их умирающая экономика, если они отнимут все это и продадут своим собственным капиталистам! Даже если правительству придется назначить довольно низкие цены, чистой выручки может хватить еще и на выплату внешнего долга японцам! Нет, молодцы ребята!
– Но это же откровенный грабеж! – воскликнула Соня. Юлий пожал плечами.
– Вполне в духе третьего мира. Было время, Советский Союз поощрял подобные действия.
– Не могут же они всерьез рассчитывать, что это сойдет им с рук!
– Да ну? А кто их остановит? Уж не мы ли? Пока мы были заняты своим великим мирным наступлением и превращались в добрых европейчиков, они военизировали страну и стали практически неуязвимы. Их орбитальные лазеры могут уничтожить всё наше и европейское космическое хозяйство – космограды, «Спейсвилль», всё до последнего спутника, может быть, даже лунную базу, – так, что не успеешь и глазом моргнуть. Они десятилетиями развивали программу «Космокрепости», добились в этом гнусном деле успеха – угрозами их теперь не проймешь. Весь мир вынужден молча наблюдать, как они хозяйничают в Латинской Америке...
– Но есть экономические санкции.
Юлий горько рассмеялся.
– А, ну конечно, Объединенная Европа в отместку национализирует всю здешнюю американскую собственность, какая найдется. Но японцы и пальцем не пошевелят – чтобы не дать американцам удобного повода национализировать их имущество в Америке. Даже нация, которая не слишком сильна в шахматах, поймет, что за ладью и ферзя не жалко отдать слона!
Соня была здорово напугана, чтобы не сказать больше.
– Это только твои догадки, Юлий, или...
Юлий высокомерно пожал плечами.
– Почти все это стало очевидным давным-давно. Плюс необходимый минимум разведданных... У них слово с делом не расходится, они намерены превратить Западное полушарие в свою замкнутую экономическую вотчину, и никто не сможет им помешать.
Юлий бормотал еще что-то, но Соня уже не слушала.
– У них хватит своих ресурсов, угля, железной руды, меди, нефти; сельскохозяйственных угодий у них больше чем достаточно, урана...
В Соне взяла верх профессиональная жилка, и она стала быстро прикидывать, каковы будут практические последствия. У «Красной Звезды» не было в Америке своего имущества, поскольку американцы давно запретили у себя советские инвестиции, но она держит на сотни миллионов акций европейских компаний. Их, наверное, сотни, и у них такое имущество безусловно есть. И когда американцы его конфискуют, курс этих акций резко упадет, а кое-кто и обанкротится.
– Сколько у нас остается времени, Юлий? – спросила она.
– Что? – сказал Юлий, моргая, словно только что очнулся.
– Когда американцы начнут экспроприировать?
Юлий пожал плечами.
– Наверное, это вопрос нескольких недель. Подождут, пока европейцы дойдут до кипения, и сделают какой-нибудь дурацкий шаг. Долго, понятно, ждать не придется – и будет повод для...
– Было очень приятно с тобой побеседовать, Юлий, – сказала Соня, поднимаясь со стула, – но мне нужно идти, извини.
Она нырнула во взбудораженную толпу, высматривая Илью Пашикова. Общее настроение было подпорчено, но из обрывков разговоров Соня поняла, что реакция сводилась в основном к праведному негодованию да к пьяной брани в адрес Соединенных Штатов. По-видимому, мало кто имел доступ к упомянутым Юлием разведданным, а если кто и имел, то не слишком хорошо соображал и не сделал должных выводов.
Наконец она нашла Илью, который по-прежнему токовал вокруг своей рыжеволосой пассии.
– Извините, – сказала она, решительно беря его за руку.
– Соня...
– Нет, Илья! – настойчиво сказала Соня. – Это жизненно важно! Нам нужно срочно поговорить с глазу на глаз.
– Лучше отложим, Соня, – недовольно забормотал Илья. – Я хотел с ней кое-что обсудить...
– Илья, это очень важно! – повторила она, и Пашиков, хмурясь, позволил увлечь себя наверх, на балкон, а потом, по одному из головокружительных переходов – на площадку из прозрачного пластика, висящую высоко над толпой; тут стояли маленький столик и два стула.
– Итак, Соня Ивановна? – спросил Пашиков, сложив руки на груди и глядя на нее в упор, словно любой ценой стараясь не смотреть вниз.
– Итак, Илья Сергеевич, – отозвалась Соня и повторила все, что услышала от Юлия, опуская его политические тирады и держась практической стороны дела.
– Да-да, все это просто ужасно, – отозвался он, когда она закончила. – Но почему вы пристаете ко мне с этим сейчас? В конце концов, наш отдел тут ни при чем, а я как раз дошел до...
– Можете вы на пять минут перестать думать своей палкой и для разнообразия подумать головой? – разозлившись, рявкнула Соня. – Наш отдел, то есть вы и я, впал в немилость с тех пор, как... вы знаете, с каких пор... что, не так? Поймите, у нас есть шанс все поправить! Мы с вами можем сейчас сэкономить «Красной Звезде» миллиарды ЭКЮ!
– Правда?
– Конечно! Мы должны немедленно дать эту информацию отделу торговли ценными бумагами! У нас есть неделя, две, может быть, три, чтобы избавиться от акций тех компаний, которые должны погореть!
Глаза у Ильи блеснули.
– Ох... Конечно, вы правы! Прекрасно, Соня, прекрасно! – Он схватил ее за руку и потащил по мосткам обратно.
– Куда мы?
– За Львом Каминевым! – отвечал Илья. – Он где-то внизу.
Все приглашенные уже порядком набрались – несмотря на плохие новости, а может быть, и благодаря им. Люди уже не потягивали водку, а по старому русскому обыкновению опрокидывали стаканы. Опять заиграли музыканты, появились и танцующие – какие-то пьянчуги пытались плясать «казачка», хохоча, когда кто-нибудь из них шлепался на задницу. Галстуки съехали набок, пиджаки давно были сброшены, в какой-то компании, жутко фальшивя, громко пели хором.
Казалось, отыскать кого-нибудь в этом кавардаке невозможно, но Пашиков закусил удила и громким, командным голосом спрашивал у всех и каждого, где найти главу отдела торговли, пока не обнаружил его у стойки бара.
– На два слова, Лев, это очень серьезно, – сказал Илья, беря его под руку.
Глаза у Льва Каминева заметно покраснели, но на элегантном зеленовато-голубом костюме не было ни морщинки, узел красного галстука прикрывал верхнюю пуговицу безукоризненно белой рубашки и ни одна прядь редеющих седых волос не сбилась с места. Он кивнул и дал Илье отвести себя к свободному столику. Они словно уселись посреди сибирской тундры – у одной из голопанорам, – вполне подходящая декорация.
– Расскажи ему, Соня, – кивнул Илья, и Соня начала говорить.
Пока она говорила, Каминев хмурился все больше и больше; вскоре губы у него задрожали, а к концу ее монолога он заметно побледнел.
– Какой кошмар! – простонал он. – Да мы потеряем миллиарды!
– Если не зевать, не потеряем, – быстро сказала Соня. – Надо немедленно начать продавать, вы должны сейчас же сесть за компьютер и...
Каминев покачал головой.
– Это не так-то просто, – сказал он. – Если мы вдруг кинемся продавать все подряд, тайное станет явным еще до того, как об этом объявят американцы. Нужно действовать как можно тише и осторожнее, использовать окольные пути. Покупать права на продажу. Продавать права на продажу – с премиями, где возможно. Потом постепенно, умеренными порциями, начинать избавляться от акций. Удерживать цену на рынке, продавая пакеты по хорошей цене подставным лицам. Нельзя жадничать и рассчитывать на абсолютный выигрыш, иначе мы посеем панику, но, возможно, удастся снизить потери до двадцати процентов, если... – Он нервно запустил руку в свою ухоженную шевелюру, которая мигом стала похожа на воронье гнездо. – Как все запутано! Нашим отделам придется работать вместе, Илья, работать день и ночь. Нам придется провести полный анализ заокеанской собственности всех компаний, акции которых у нас имеются, включая данные об их взаимном влиянии. Придется смоделировать всю эту дьявольски сложную ситуацию и выработать план сделок. Боже, сколько вылезет переменных! А если мы ошибаемся, если мы заварим кашу, а американцы не станут экспроприировать...
Он повернулся, глянул через плечо на унылые просторы бутафорской Сибири, глубоко вздохнул и уставился прямо на Соню.
– Если мой отдел проведет сделки, опираясь на эту информацию, а она окажется неверной, Верховному Совету придется снова открыть ГУЛАГ, чтобы было куда нас отправить. Вы уверены, что это не пьяная болтовня?
– Ну, – пробормотала Соня, в свою очередь разглядывая панораму и содрогаясь. – Юлий действительно был пьян, не знаю...
– Посол еще здесь, – уверенно сказал Илья. – Выложи ему все без обиняков! Если Тагурский вздумает играть в кошки-мышки или ему ничего об этом не известно, а такое запросто может быть, я сам завтра утром позвоню кое-кому в Москву. Позвоню людям, которые во всем разберутся и, если надо, вызовут на ковер самого министра иностранных дел. Если такую информацию утаили от «Красной Звезды»...
– Да-да! – подхватил Каминев. – Динозавры проклятые! Аппаратные игры завели их слишком далеко! То, что эта информация добыта нашим собственным неустрашимым отделом экономической стратегии, не украсит их в глазах Политбюро. Если мы угадали, такого козыря будет довольно, чтобы раз и навсегда спихнуть с нашей шеи этих обструкционистов. – Он поднялся на ноги. – А пока помалкивайте, ясно? Я пойду переговорю с его превосходительством. Сможете вы завтра к полудню представить мне примерный список наших паев в компаниях, на которых скажется экспроприация? Вместе с их заокеанскими вложениями?
– Придется поработать, – ответил Илья, – но мы справимся!
– Я в этом уверен! – кивнул Каминев и исчез в толпе, отправляясь на поиски посла Тагурского.
Илья Пашиков ухмыльнулся Соне. Соня ухмыльнулась в ответ.
– Да, Соня, вам бы следовало занять мое место, – пробормотал Пашиков.
– Что ж, если мы осилим эту задачку, вас повысят, и я, может быть, и впрямь его займу! – заявила Соня.
– Конечно! – согласился Илья. – Почему бы и нет?
Он взял ее за руки, поднял со стула, обнял и расцеловал в обе щеки.
– Если бы вы не были замужем, я бы поцеловал вас по-настоящему, как вы того заслуживаете! – Он пожал плечами, ухмыльнулся. – А впрочем, с учетом ситуации, почему бы и нет? – И он решительно, крепко поцеловал ее в губы.
Теплая волна удовольствия и легкого возбуждения затопила Соню. И в самом деле – с учетом ситуации, – легкий ответный поцелуй нельзя было считать изменой Джерри.
Новый сталинизм
Совершенно очевидно, что, идя на тотальную экспроприацию иностранной собственности, Соединенные Штаты надолго превратили себя в страну-изгоя, поскольку им не удастся в обозримом будущем получить займы на международном рынке и привлечь в Америку иностранный капитал. Но не менее очевидно, что одним росчерком пера американцы восстановили контроль над своей пошатнувшейся экономикой, прекратили скрытую девальвацию доллара – и все это способом, политически приемлемым для избранного ими руководства. Соединенные Штаты дали ясно понять, что мировое общественное мнение не сможет даже косвенным образом влиять на политику, проводимую ими в Латинской Америке.
Подобным же образом – с помощью прямого акта национального волеизъявления – Сталин превратил Советский Союз в ведущую индустриальную державу. Таким же образом Гитлер спас свою страну от полного экономического упадка. Автаркия во внутренней политике и империализм во внешней – старый и действенный рецепт для кратковременного национального возрождения.
Дальнейший путь, возможно, закончится тупиком. Но разве взгляд американских политиков в будущее когда-нибудь простирался дальше ближайших выборов?
«Аргументы и факты»
XII
Когда Роберт Рид пришел за американским паспортом, посольство США, огороженное со стороны авеню Габриэль новой стеной из шлакоблоков вместо прежней железной ограды, было оцеплено американскими морскими пехотинцами, которые стояли на тротуаре почти плечом к плечу; по верху стены была протянута колючая проволока, явно под напряжением, а через каждые двадцать метров установлены психоизлучатели. По другую сторону узкой улицы – кордон из верховых патрулей французской республиканской гвардии.
Из соображений безопасности даже паспортный стол перенесли на территорию посольства, да и вообще правила безопасности здесь соблюдали отменно. На входе были металлодетектор и бомбоискатель, потом Бобби обшарили вручную и только после этого позволили встать в очередь к будке, в которую запрятали паспортный стол. Наверное, если бы нашлась подходящая комната, с него спустили бы штаны и заглянули в зад.
Бобби хорошо понимал, откуда такая паранойя. Выйдя из метро на площади Согласия, он увидел, что парк от Елисейских полей до авеню Габриэль запружен народом – многие несли свернутые флаги, у других были ведерки, наверное, с навозом. Тут и там размахивали палками, а немногочисленные полицейские явно были заодно с демонстрантами.
За последнюю неделю Париж захлестнули антиамериканские демонстрации, вызванные экспроприацией европейского имущества. Французская полиция почти бездействовала, следя лишь за тем, чтобы дело не дошло до членовредительства; кто-то из министров даже выступал с речами на демонстрациях.
К счастью, экзамены, а с ними и учебный год, только что кончились, и родителям не пришлось спорить – можно ли Бобби ходить в школу. Но мать настояла, чтобы доджеровскую куртку спрятали пока от греха подальше, и Бобби было велено держаться поближе к дому. Две недели подряд он первым смотрел утреннюю почту, и сегодня утром, когда долгожданное извещение из американского посольства наконец пришло, Бобби спрятал его, никому не показав: знал, что его могут не пустить в посольство за паспортом.
Его приглашали и в Калифорнийский университет, и в Беркли; то и другое – в Калифорнии; он решил подождать до 25 августа с выбором. У него был билет на рейсы индийской авиакомпании до Нью-Йорка – годный неделю после ближайшей пятницы, и даже кредитная карточка для полетов на всех американских внутренних авиалиниях. Так что Бобби не стал откладывать визит в посольство, пока родители не соизволят отпустить его за паспортом. А то мать уже начинала поговаривать, что, мол, ехать в Америку нынче небезопасно и тому подобное.
Он просто-напросто подождал до двух, когда Франя ушла, сел в метро и поехал на площадь Согласия. Когда вернется с паспортом, можно будет прикинуться дурачком. Ему, мол, и в голову не пришло, что из-за такой чепухи надо спрашивать разрешения. А если мать обвинит его в непослушании, то ведь паспорт будет уже в кармане, верно? Не лишаться же нужного документа из-за каких-то идиотских демонстраций!
Судя по тому, что Бобби увидел в посольстве, другие американцы, не успевшие выехать из Парижа, тоже были не из пугливых. Настоящий бедлам. Толпа заполонила весь двор, кое-кто приволок чемоданы. И все вместе орали во весь голос, требуя защиты, требуя убежища, требуя посла, ругая почем зря французов, друг друга, американское правительство, морских пехотинцев, которые обыскивали посетителей, и служащих посольства, пытающихся выровнять очередь. Работники посольства, естественно, тоже были в отвратительном настроении и отвечали бранью на брань. А бедные морские пехотинцы, наверное, с большим удовольствием остались бы на улице перед разъяренной толпой или в кишащих партизанами джунглях Латинской Америки.
По меньшей мере час ушел у Бобби на то, чтобы попасть внутрь, еще час он отстоял во второй очереди, чтобы обменять свою повестку на какое-то дурацкое разрешение, и еще два часа – в третьей очереди. Там ему наконец выдали взамен этого разрешения вожделенный паспорт. В самом отвратительном расположении духа, усталый от бесконечного ожидания, в предвкушении взбучки, которую ему зададут дома, Бобби коленями и локтями проложил себе путь в толпе, напиравшей на паспортный стол, и выбрался во двор.
Здесь творилось что-то неладное.
У ворот была толпа, все смотрели наружу, ворота были заперты, и два морских пехотинца стояли за ними, прижавшись спинами к толстым стальным прутьям, с автоматами М-86 на изготовку. Солдаты расставляли по двору психоизлучатели с дистанционным управлением.
По ту сторону ограды стоял сплошной рев, яростный космический топот. Там что-то кричали – будто запись «макс-металла» прокручивали со сдвигом в сторону низких частот, – Бобби едва разобрал слова:
«А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!
А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»
Бобби протиснулся ближе к воротам, и от того, что он увидел, в животе у него похолодело и колени задрожали. Все пространство за воротами до самых Елисейских полей было запружено народом, видны были верховые французской гвардии. Море поднятых кулаков, разинутых ртов и красных, с выпученными глазами, лиц. Чучело дяди Сэма с черепом вместо головы, болтающееся в петле на грубо сколоченной виселице. Горящий американский флаг, вознесенный на шесте над толпой. Длинное полотнище с каким-то лозунгом, не разобрать. Еще плакат – огромная, наспех измалеванная копия американской тысячедолларовой банкноты, заляпанная дерьмом и кровью.
«А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!
А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»
Из соображений безопасности даже паспортный стол перенесли на территорию посольства, да и вообще правила безопасности здесь соблюдали отменно. На входе были металлодетектор и бомбоискатель, потом Бобби обшарили вручную и только после этого позволили встать в очередь к будке, в которую запрятали паспортный стол. Наверное, если бы нашлась подходящая комната, с него спустили бы штаны и заглянули в зад.
Бобби хорошо понимал, откуда такая паранойя. Выйдя из метро на площади Согласия, он увидел, что парк от Елисейских полей до авеню Габриэль запружен народом – многие несли свернутые флаги, у других были ведерки, наверное, с навозом. Тут и там размахивали палками, а немногочисленные полицейские явно были заодно с демонстрантами.
За последнюю неделю Париж захлестнули антиамериканские демонстрации, вызванные экспроприацией европейского имущества. Французская полиция почти бездействовала, следя лишь за тем, чтобы дело не дошло до членовредительства; кто-то из министров даже выступал с речами на демонстрациях.
К счастью, экзамены, а с ними и учебный год, только что кончились, и родителям не пришлось спорить – можно ли Бобби ходить в школу. Но мать настояла, чтобы доджеровскую куртку спрятали пока от греха подальше, и Бобби было велено держаться поближе к дому. Две недели подряд он первым смотрел утреннюю почту, и сегодня утром, когда долгожданное извещение из американского посольства наконец пришло, Бобби спрятал его, никому не показав: знал, что его могут не пустить в посольство за паспортом.
Его приглашали и в Калифорнийский университет, и в Беркли; то и другое – в Калифорнии; он решил подождать до 25 августа с выбором. У него был билет на рейсы индийской авиакомпании до Нью-Йорка – годный неделю после ближайшей пятницы, и даже кредитная карточка для полетов на всех американских внутренних авиалиниях. Так что Бобби не стал откладывать визит в посольство, пока родители не соизволят отпустить его за паспортом. А то мать уже начинала поговаривать, что, мол, ехать в Америку нынче небезопасно и тому подобное.
Он просто-напросто подождал до двух, когда Франя ушла, сел в метро и поехал на площадь Согласия. Когда вернется с паспортом, можно будет прикинуться дурачком. Ему, мол, и в голову не пришло, что из-за такой чепухи надо спрашивать разрешения. А если мать обвинит его в непослушании, то ведь паспорт будет уже в кармане, верно? Не лишаться же нужного документа из-за каких-то идиотских демонстраций!
Судя по тому, что Бобби увидел в посольстве, другие американцы, не успевшие выехать из Парижа, тоже были не из пугливых. Настоящий бедлам. Толпа заполонила весь двор, кое-кто приволок чемоданы. И все вместе орали во весь голос, требуя защиты, требуя убежища, требуя посла, ругая почем зря французов, друг друга, американское правительство, морских пехотинцев, которые обыскивали посетителей, и служащих посольства, пытающихся выровнять очередь. Работники посольства, естественно, тоже были в отвратительном настроении и отвечали бранью на брань. А бедные морские пехотинцы, наверное, с большим удовольствием остались бы на улице перед разъяренной толпой или в кишащих партизанами джунглях Латинской Америки.
По меньшей мере час ушел у Бобби на то, чтобы попасть внутрь, еще час он отстоял во второй очереди, чтобы обменять свою повестку на какое-то дурацкое разрешение, и еще два часа – в третьей очереди. Там ему наконец выдали взамен этого разрешения вожделенный паспорт. В самом отвратительном расположении духа, усталый от бесконечного ожидания, в предвкушении взбучки, которую ему зададут дома, Бобби коленями и локтями проложил себе путь в толпе, напиравшей на паспортный стол, и выбрался во двор.
Здесь творилось что-то неладное.
У ворот была толпа, все смотрели наружу, ворота были заперты, и два морских пехотинца стояли за ними, прижавшись спинами к толстым стальным прутьям, с автоматами М-86 на изготовку. Солдаты расставляли по двору психоизлучатели с дистанционным управлением.
По ту сторону ограды стоял сплошной рев, яростный космический топот. Там что-то кричали – будто запись «макс-металла» прокручивали со сдвигом в сторону низких частот, – Бобби едва разобрал слова:
«А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!
А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»
Бобби протиснулся ближе к воротам, и от того, что он увидел, в животе у него похолодело и колени задрожали. Все пространство за воротами до самых Елисейских полей было запружено народом, видны были верховые французской гвардии. Море поднятых кулаков, разинутых ртов и красных, с выпученными глазами, лиц. Чучело дяди Сэма с черепом вместо головы, болтающееся в петле на грубо сколоченной виселице. Горящий американский флаг, вознесенный на шесте над толпой. Длинное полотнище с каким-то лозунгом, не разобрать. Еще плакат – огромная, наспех измалеванная копия американской тысячедолларовой банкноты, заляпанная дерьмом и кровью.
«А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!
А-ме-ри-кан-цы у-бий-цы!»