Спинрад Норман Ричард. Русская весна

   – Да, – ответил он, – хотелось. Спасибо, что напомнила.
   Сара Коннер мягко улыбнулась. Бобби ужасно хотелось схватить ее в объятия тут же, но он удержался.
   – Можно когда-нибудь позвонить тебе? – спросил он.
   Сара Коннер хитро на него посмотрела.
   – Как только для меня здесь найдется настоящая работа, – ответила она.
   – А ты крепкий орешек! – улыбнулся Бобби. Он, можно сказать, непроизвольно поднес ее руку к губам и поцеловал. Сара отдернула руку, словно обожглась.
   – Это еще что?
   – Мне показалось, пришло время решительных поступков. – Бобби смотрел на нее и улыбался. Несколько секунд она сохраняла каменное выражение лица, но не выдержала и наградила его радостной улыбкой.
   С этого все началось.
 

   Донна Дарлингтон: Не боитесь ли вы, что своим так называемым жестом отчаяния вы поможете переизбранию Дуэйна Майкельсона за счет потери голосов Кармело?
   Натан Вольфовиц: Вы в самом деле полагаете, что я наберу так много голосов?
   Донна Дарлингтон: А вы так не думаете?
   Натан Вольфовиц: Я не знаю, и мне это безразлично.
   Донна Дарлингтон: Тогда зачем эти выборы? Хотите увидеть себя по телевизору?
   Натан Вольфовиц: Угадали, Донна. Мы на экране, не так ли?
   Донна Дарлингтон: Бессмысленная самореклама!
   Натан Вольфовиц: Совсем не бессмысленная. Бессмысленно то, что говорят мои пустоголовые противники.
   Донна Дарлингтон: А вы-то что говорите? Что решить наши американские проблемы можно, вступив в Объединенную Европу?
   Натан Вольфовиц: Кто-нибудь предложил лучшую идею? Во всяком случае, не эти чурбаны, мои соперники.
   Донна Дарлингтон: Но европейцы нас ненавидят! Мы должны им миллиарды долларов!
   Натан Вольфовиц: Значит, надо заплатить.
   Донна Дарлингтон: Чем?
   Натан Вольфовиц: Вы полагаете, у меня есть ответы на все вопросы?
   Донна Дарлингтон: Самое безответственное заявление, которое мне когда-либо приходилось слышать!
   Натан Вольфовиц: Ну и что? Меня же все равно не выберут, разве не так?
   Донна Дарлингтон: Это дурацкая уловка, чтобы высказать ваш левый вздор и симпатии к Европе по телевидению!
   Натан Вольфовиц: Уловка удалась, а?

«Новости Залива», Передача Донны Дарлингтон

 
   Штаб-квартирой избирательной кампании Вольфовица стала Малая Москва. По пятницам и субботам устраивались вечера для сбора пожертвований. В гостиной поставили несколько телефонов, которые непрерывно звонили. До конца выборов отменили даже игру в покер; общие обеды тоже не готовили, каждый перехватывал что попало на скорую руку. Круглые сутки были шум и кутерьма, вся жизнь в доме превратилась в кромешный ад.
   Но Бобби ничего не имел против. Первым, кому он позвонил, когда им поставили столько телефонов, была, конечно, Сара Коннер. Она проявила дьявольскую энергию, собирая пожертвования и подписи, забивая на митингах других ораторов, не давая им вставить ни слова; она даже убедила голосовать за Вольфовица нескольких бродяг. Так что Бобби каждый вечер мог кормить ее, слушать ее разговоры по телефону и вообще наслаждаться ее обществом. Ему еще не приходилось встречать таких женщин – в вопросах политики она была настоящей «красной из Беркли», но вот что касалось давно решенной для Бобби проблемы свободной любви – тут она была явно старомодна. Прямо как люди, жившие во времена СПИДа, до второй сексуальной революции. И когда Бобби любезно предложил ей свою постель, чтобы не тащиться на ночь глядя домой, она смерила его испепеляющим взглядом.
   Но общество его милостиво терпела, и на пятый день, когда он, прощаясь, поцеловал ее в щеку, ответила улыбкой. Но на следующий вечер, когда он попытался целоваться всерьез, опять отстранилась. Бобби этого не понимал. Сара была дружелюбна, охотно с ним говорила, даже, бывало, искала его, чтобы вместе перекусить и поболтать, и вместе с тем изображала Снежную королеву. Зачем такие загадки и почему нельзя просто переспать – это не укладывалось у Бобби в голове.
   Постепенно Сара заняла все его мысли. Бобби потерял интерес к другим девушкам и с головой погрузился в избирательную кампанию Вольфовица. Во всяком случае, демонстрировал это в присутствии Сары. Он дежурил на телефонах, стараясь быть к ней поближе, запечатывал конверты, считал квитанции, писал письма и вообще всячески выказывал свою приверженность Отчаянному Поступку.
   ...Победить Вольфовиц не мог. На предварительных выборах он набрал процентов десять голосов, и особых надежд на лучшее не было. Но сама кампания, ее суета, напряжение и кипящая атмосфера, даже демонстрации шовинистов у дома, угрозы взрывов, оскорбления по телефону, фальшивые сообщения в прессе – все это действовало, поддерживало ощущение безнадежного, но благородного приключения.
   Однажды утром, когда Бобби оказался за чашкой кофе вдвоем с Вольфовицем, он поделился с ним своими личными проблемами.
   – Объясни мне – чего я не знаю, Нат. Скажи, зачем она так?
   Вольфовиц улыбнулся, пожал плечами.
   – Этого ты не узнаешь, пока не увидишь все ее карты, прости за сравнение.
   – А когда я их увижу?
   – В конце игры, естественно. Если только не сдашься первый – тогда ничего не узнаешь никогда. Жизнь как карты, малыш: чтобы узнать, надо заплатить. Этого, похоже, она и добивается.
   – Господи, Нат, что я должен сделать?
   – Это зависит от того, что за карты у тебя на руках... Разыгрывай партию или выходи из игры.
   – И это все, что может посоветовать американский Горбачев?
   – Ну, еще, – задумчиво сказал Вольфовиц, – еще ты можешь попробовать пойти с последнего козыря. Подумай и об этом, малыш!
   Через несколько дней, когда они с Сарой доедали на кухне пиццу, его вдруг осенило. Ведь все совершенно ясно! Какой самый отчаянный ход в его ситуации? Открыть свои карты – взять да и сказать ей все, что он чувствует! Если он не хочет выходить из игры, иного выхода у него просто нет.
   – Э... Давай выйдем на веранду, Сара, – предложил он. – Я бы хотел кое о чем поговорить наедине.
   – По поводу кампании?
   – Э... да, в некотором роде.
   Они вышли на скрипучее крыльцо, именуемое верандой. На другой стороне улицы гринго выставили пикеты, взад и вперед маршировали люди с лозунгами:
   «ЕВРОПУ В ЖОПУ», «ДОЛОЙ КОММУНИСТОВ» и «ВОЛЬФОВИЦ – ПРЕДАТЕЛЬ».
   Двое усталых полицейских стояли у натянутой веревки – «ограничительной линии». Обстановка оказалась не очень романтичной, но отступать было уже поздно.
   – Что случилось, Бобби? – спросила Сара, дожевывая пиццу.
   Бобби глубоко вдохнул и почувствовал, как в животе у него холодеет. А, черт с ним!
   – Я очень хочу спать с тобой, Сара, – брякнул он. – Ты, наверное, это заметила.
   Она даже не посмотрела на него. Откусила еще кусочек пиццы, съела.
   – Заметила.
   – Ну и...
   – Что «ну и»? – Она теперь глядела ему в глаза, но лицо ее оставалось непроницаемым. – Это очень серьезно для меня, Бобби! И надо, чтобы ты честно ответил самому себе – почему тебе этого хочется.
   Бобби вздохнул.
   – Я даже не знаю, как это правильно объяснить... Просто с тобой я, кажется, становлюсь другим. По-другому поступаю, по-другому думаю...
   Сара улыбнулась и спокойно спросила:
   – Тебе это нравится?
   – Конечно, нравится, – откликнулся Бобби. – Но я не могу сказать, что я в восторге от того, что происходит сейчас!
   Сара рассмеялась и вдруг стала снова серьезной.
   – Ты любишь меня?
   Бобби застыл, утратив дар речи. Никто никогда не задавал ему таких вопросов.
   – А ты любишь меня? – только и смог он сказать.
   – Я первая спросила.
   Бобби пожал плечами. Вздохнул, уставился на свои башмаки. Она наклонилась к нему и прижалась губами к его губам. Пикетчики на другой стороне улицы заржали. Теперь это уже не имело для Бобби никакого значения.
 

   В далеком Беркли, давно известном левыми клоунадами, кандидат в конгрессмены Натан Вольфовиц потешает публику. Помощник преподавателя истории в университете и известный крутой картежник ратует за вступление Америки в Объединенную Европу. Он открыто заявляет, что основной источник финансирования его кампании – выигрыши в покер.
   – А почему бы нет? – говорит новоявленный «американский Горбачев». – По крайней мере, у меня нет под столом крапленой колоды, чего нельзя сказать о демократах и республиканцах, судя по тому, как они поступают с американским народом!

«Тайм» – «Пипл»

 
   В половине первого ночи они пришли в комнату Бобби. Он так долго представлял себе этот момент, что теперь был совершенно без сил. Они сели на край кровати и молча смотрели друг на друга – как им показалось, целую вечность.
   – Странно как-то, – сумел наконец проговорить Бобби.
   – Угу.
   – Ну и?
   Она улыбнулась и опять поцеловала его – открытым ртом, губами и языком. И они добрались наконец друг до друга, многодневная мука кончилась, и Бобби испытал нечто такое, что никогда не испытывал – духовное единение; он словно познал не тело женщины, а ее дух, ее скрытую суть.
   ...Сара улыбнулась, облизнула губы и нежно его поцеловала.
   – Хорошо?
   – Хорошо, – ответил Бобби.
   – Это у нас всерьез?
   – Как повернется... Одно я тебе скажу – это не жест отчаяния.
 

   Билли Аллен: Почему вы называете себя американским Горбачевым?
   Натан Вольфовиц: Потому что он – мой герой. Он принял страну, семьдесят лет страдавшую от экономического и политического запора. Он зажал нос и поставил ей клизму, в которой она так нуждалась. Похожая ситуация, Билли?
   Билли Аллен: Я попрошу вас! Мы на национальном телевидении!
   Натан Вольфовиц: Вы же как-то решаете проблему с нашими ежедневными зверствами в Латинской Америке. Наверное, хорошо умеете кроить запись.
   Билли Аллен: Камера, стоп! Коммерческий ролик!

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

 
   Вечером после выборов в Малой Москве устроили пирушку, ничуть не похожую на поминки. Угощение оплатили Вольфовиц, его постояльцы и помощники. Все собрались в гостиной – столы и телефоны были уже убраны – и ждали объявления результатов. Около полуночи появились предварительные итоги – по информации почти со всех избирательных участков. Республиканец Майкельсон набрал 48 процентов голосов, демократ Кармело – 39. Остальные голоса взял Вольфовиц – 13 процентов.
   – Во всяком случае, мы не дали ублюдку набрать абсолютное большинство, – сказала Сара. Они сидели с Бобби на диване, взявшись за руки. – Не так уж плохо для отчаянных.
   – А если мы сорвали победу Кармело? – пробормотал Бобби.
   – Ну и что? По крайней мере, мы заставили их призадуматься.
   Вольфовиц поднялся со своего кресла и выключил телевизор. Выдержал небольшую паузу, давая всем время собраться. Наступила тишина, каждый чувствовал себя чистым и трезвым.
   – Ну вот все и кончилось, осталось покричать, – сказал Вольфовиц, расправил плечи, запрокинул голову и во всю силу легких крикнул: – А-а-а-а-р-х! Отлично, дети! Все позади. Кто-нибудь хочет сыграть в покер?
   – Господи, Нат, это все, что ты хотел сказать? – вырвалось у кого-то.
   – Мы сделали ставку, и этот кон мы проиграли. О чем еще говорить?
   – Ты еще попытаешься, Нат? – выкрикнул кто-то.
   – В конгресс? Об этом забудьте. На следующий год будут выборы президента, так? Вот и позвольте мне первым объявить свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов!
   Раздался смех.
   – Я говорю серьезно, – заявил Вольфовиц. – Серьезно, как никогда.
   – Да мы знаем, Нат!
   – Подумайте вот над чем. Нам удалось потрепать им нервы в национальных новостях, так? Черт, я даже пять минут участвовал в позорном шоу Билли Аллена, пока они не выдернули вилку! А в президентской кампании есть возможность использовать федеральные фонды! Немного поколдовать, и, кто знает, не исключено, что в следующий раз мы получим прибыль. Поставить на кон президентское кресло – это же новая карьера. Мы еще дадим этим дурням урок истории!
   – Да, но от какой партии, Нат?
   Вольфовиц пожал плечами.
   – А какая разница? – Он вытащил из кармана рейгановскую десятидолларовую монету. – Орел – я демократ, решка – республиканец, – он запустил монету под потолок, поймал ее и сказал: – Я, кажется, стал республиканцем! А теперь пошли играть в покер, дети мои, а то я от всех этих передряг совсем обезденежел!
   Бобби не стал играть. Они с Сарой вышли на задний дворик и там стояли, взявшись за руки, среди мусорных баков, картонных ящиков, ненужных распечаток и прочих отходов избирательной кампании.
   – Вот и все, – сказал Бобби.
   – Выборы?
   – Да. Что-то в них было, а?
   – Угу.
   Но Бобби уже понял, что на этот раз ему не уйти от серьезного разговора.
   – Ну и? – сказала она, глядя под ноги.
   – Ну...
   – Скажи это, Бобби.
   Бобби тоже понурил голову.
   – Ну, в общем... Я люблю тебя, Сара Коннер. Останься здесь, со мной.
   Она поцеловала его.
   – Думала, ты меня не попросишь...
   – Неправда! – засмеялся Бобби. Сара тоже засмеялась.
   – Кажется, ты завоевал меня, – сказала она.
   – Кажется...
   – Ну и?..
   И Бобби привлек ее к себе.
 

Насколько мертв Марс?

   До настоящего времени никаких признаков жизни на Марсе не обнаружено. Нельзя, однако, забывать, что космонавты могли исследовать лишь ничтожную часть его поверхности. И если теоретические планы – приблизить природные условия Марса к земным, доставляя на эту планету воду в виде ледяных глыб со спутников Юпитера, будут осуществлены, – проблема может приобрести далеко не академический интерес.
   Помимо моральных проблем, связанных с разрушением естественных природных условий Марса и уничтожением остатков марсианской жизни, возникает вопрос, что может развиться из этих замороженных глыб в теплых и влажных условиях. Не подвергнем ли мы наши колонии на Марсе опасности страшных эпидемий, желая приспособить эту планету к привычным нам условиям жизни?

«Аргументы и факты»

XIX

   Через несколько месяцев после прибытия Франи в космоград «Сагдеев» там началась сборка космического корабля «Никита Хрущев», предназначенного для полета на Марс. Теперь Франя, как большинство обезьян, почти каждую рабочую смену проводила в скафандре за бортом космограда, где велась сборка корабля.
   «Хрущева» собирали из готовых модулей. Когда была готова рама и установлена большая сфера командного центра, к ней присоединили четыре жилых модуля. В них должны были жить два с половиной года восемь человек – по двое в модуле. Еще были спортзал и комната отдыха, два модуля-лаборатории, сферические хранилища для жидкого топлива и кислорода, воды и пищи, материалов и техники. От командного центра до ядерного реактора и газовых двигателей было метров полтораста.
   Соединять готовые модули и основные конструкции корабля было не так уж сложно, хотя и утомительно. Настоящий кошмар начался после сборки. Предстояло провести километры и километры кабелей, трубопроводов, шлангов, проводов; смонтировать тысячи соединений без единой ошибки. Работали по многу часов в скафандрах, под непрестанное жужжание в наушниках голосов своих начальников. Как ни важна была работа, приятной назвать ее было никак нельзя. И скоро Франя, как и большинство ее измученных коллег-обезьян, возненавидела «Хрущева»; между собой они называли корабль уродиной.
   Свободное время Франя по-прежнему проводила в смотровой рубке, часами глядя на Землю. Только вид Земли теперь портила уродина, вертящаяся на орбите вместе с «Сагдеевым» в четверти километра «внизу». Такая штуковина, как ни трудно в это поверить, полетит на Марс, и, если бы все сложилось иначе, Франя тоже могла бы оказаться в числе счастливчиков. Им предстоит ступить на поверхность другой планеты, постоять под чужим небом, увидеть громаду Олимпа и заглянуть в гигантские ущелья, где некогда текла вода. И кто знает, может быть, они отыщут следы былой жизни. Чтобы побывать там, она согласилась бы два с половиной года мучиться в этом тесном корабле, на пути к Марсу и обратно, но ей предстояло еще полгода на «Сагдееве». И ей хотелось, чтобы уродина – символ несбывшейся мечты – скорее улетела, ушла к Марсу.
   Но все, конечно, было не так. Грузовики доставили по частям «МИК» – Марсианский исследовательский корабль; пришлось сначала собирать его на орбите, а потом присоединять к «Хрущеву». Все то же – кабины, потом двигатели, грузовые отсеки, цистерны с жидким кислородом и водородом. И под конец – самое противное – обшивать корабль металлическими панелями наружной защиты. Кораблю предстояло, отстыковавшись от «Хрущева», войти в марсианскую атмосферу и замедлить ход настолько, чтобы развернуть огромное надувное крыло, которое медленно опустит его на поверхность планеты. Через шесть месяцев оно же поднимет корабль в верхние слои атмосферы Марса, заработают двигатели, и «МИК» вернется к «Хрущеву».
   Ничего не скажешь, «МИК» – это такая штука, которой и Франя могла гордиться, ведь и ее нелегкий труд вложен в это дело... А для чего? Чтобы восемь других людей – наверное, с лучшими, чем у нее, связями, могли полететь на Марс и вернуться оттуда. «Так ли должны воспринимать ситуацию настоящие герои соцтруда?» – грустно думала Франя.
   Через пять дней после того, как «МИК» был готов, на «Сагдеев» прибыла настоящая знаменитость – космонавт полковник Николай Михайлович Смирнов, Герой Советского Союза, уже побывавший на Марсе. Ему предстояло возглавить экспедицию на «Никите Хрущеве». Через месяц прилетят с Земли остальные, и корабль отправится в путь. А пока Смирнов придирчиво проверял все сделанное.
   Несколько дней Франя, как и остальные жительницы космограда «Сагдеев», внимательно изучала полковника. Высокий, мускулистый, с резкими чертами лица и голубыми глазами, Николай Михайлович походил на казачьего князя. Военная форма сидела на нем идеально. Черные волосы до плеч, роковые усы...
   «Кинозвездой космоса» называли его – между собой, разумеется, – женщины-обезьяны, а завистливая мужская половина населения окрестила его Графом. Ловеласом он явно не был; прошла неделя, но ни одна женщина не могла похвастаться, что побывала с полковником. Удивлялась даже Франя, хоть она не собиралась уподобляться подругам, пытавшимся с налету соблазнить «кинозвезду космоса».
   Как командир марсианского корабля и гость космограда, Николай Михайлович получил на «Сагдееве» отдельный спальный модуль, и когда он не наблюдал за работами на «уродине», не обедал или не занимался в спортзале, он закрывался там один.
   Франя была удивлена, когда суровый красавец полковник заговорил с ней первым. Она разглядывала в иллюминатор Землю, наполовину закрытую нескладной громадиной марсианского корабля, любовалась вихрями облаков и далекими огоньками городов Земли. Неповторимый живой мир вертелся там, внизу, дразня ее.
   – Да, действительно прекрасно, – прозвучал рядом мягкий мужской голос.
   Франя вздрогнула, неуклюже обернулась – потеряла баланс и поплыла вверх. Это был он, полковник Смирнов. Он задумчиво смотрел на нее и улыбался.
   – И давно вы за мной наблюдаете? – спросила Франя.
   – О нет. Совсем немного.
   – Вам нравится подглядывать?
   – Простите, – нахмурился Смирнов. – Я видел, что вы задумались, и не хотел вас беспокоить. – Он пожал плечами и от этого заскользил вверх. Перевернулся, резко выбросив ноги, поплыл вниз, ухватился за кольцо и остановился рядом с ней.
   Франя заметила, как легко он выполнил довольно сложный маневр в невесомости.
   – А потом я подумал, – продолжал Смирнов, – что будет невежливо уйти, не дав вам знать, что вы не одна. Поверьте, я понимаю, как дорог момент одиночества, так что извините меня...
   – Нет, не уходите, пожалуйста, – сказала Франя, очарованная его поведением. – Так непохоже на здешний содом...
   – Вы в самом деле хотите, чтобы я остался?
   «Господи Боже! – подумала Франя. – Бывает же такое! “Кинозвезда космоса” – старомодный джентльмен? И поэтому одинок?»
   – Где вы научились изысканным манерам, полковник? – Она приветливо улыбнулась ему. – В школе космонавтов?
   – Не совсем. – Смирнов тоже усмехнулся. – Как, вы сказали, ваше имя?
   – Я еще не говорила. Меня зовут Франя Гагарина-Рид, полковник, – выпалила Франя.
   – Называйте меня, пожалуйста, Николай. Там, где я учился манерам, не обращаются по званиям.
   – Где это – там?
   – На Марсе или еще больше – в пути туда и обратно. Год туда, полгода там, год обратно... Команда невелика... Такой полет меняет любого человека, Франя. По меньшей мере учит быть очень, очень вежливыми между собой. Манеры, как вы это назвали, становятся абсолютной необходимостью.
   – А сексуальные отношения? Все-таки два с половиной года! Я всегда удивлялась...
   – Этот вопрос, – очень спокойно ответил Николай, – мы пока не решили. Смешанные экипажи работают плохо. Лучший вариант – четыре семейные пары, но такую восьмерку нужной квалификации подобрать почти невозможно. Если кто-то – с женщиной, а кто-то – нет, то сами понимаете... Так что сейчас возвращаемся к чисто мужским экипажам.
   – И как же вы живете эти два с половиной года?
   – Страдаем и мастурбируем...
   – Это ужасно!
   – Моряки и путешественники жили так сто и тысячу лет назад. Зато Марс!.. Знаете, когда Земля превращается в одну из бесчисленных светящихся точек, вас охватывает ужас перед безжизненной пустотой, по-настоящему бесконечной. А потом приходит непередаваемое ощущение, экстаз Вселенной, через Великую Пустоту которой мы, мельчайшие ее создания, плывем к своей цели... А потом начинает увеличиваться Марс, и я испытываю невероятное облегчение оттого, что вижу планету, пусть другую...
   Франя неуверенно протянула руку, но не рискнула обнять его.
   – Другой мир! – продолжал Николай. – Пусть дышать там без скафандра нельзя, но марсианским летом, в полдень, в легком скафандре бывают моменты, когда чувствуешь тепло далекого Солнца и ветер, а ты стоишь на чужом песке, где когда-то, может быть, бежала вода и была жизнь... И тогда ощущаешь сердцем, душой, всей своей сутью, что ты действительно находишься в другом мире...
   Космонавт замолчал. Повернулся к девушке и весело, по-мальчишески улыбнулся.
   – Вот видите, как я разошелся, – сказал он с легким смущением. – У нас появилась своя, марсианская мистика, несмотря на диалектический материализм. Я думаю, мы по сердцу – славянские романтики...
   Франя не смогла удержаться: обняла его за шею и поцеловала.
   – Чего это вы? – опешил Смирнов.
   Франя засмущалась и потупилась.
   – Я... я никогда раньше не встречала настоящих героев.
   – Не смешите меня!
   Франя глядела в его голубые глаза. Перед ней был человек, изведавший непостижимое. Переживший одиночество и тоску во имя великого дела. Готовый снова идти на все это. И еще она видела перед собой юношу, трогательно смутившегося от зовущего взгляда молодой женщины.
   – Это правда, Николай Михайлович, – смущенно сказала она. – И если вы сами этого не видите, то вы тем более герой – в лучшем смысле слова.
   – Да ну, ерунда! – потупился он. – Просто человек, которому повезло. Ну, был в неординарных условиях...
   – Так вот, – Франя набралась смелости, – если вы упорно не признаете, что вы герой, а теперь опять будете терпеть одиночество два с половиной года, я хочу, чтобы вам было что вспомнить. Подарок женщины!
   Полковник Николай Михайлович Смирнов густо покраснел.
   – Господи! – пробормотал он. – Все вы, обезьяны, про одно и то же...
   – Может, и про одно! – рассмеялась Франя. – Но Герой Советского Союза и покоритель космических пространств не может мне отказать. Это было бы... невежливо! Заденет честь корпуса космонавтов...
   Он заметно нервничал, когда Франя потащила его по коридорам к большому шлюзу, чувствуя, что все сейчас глазеют на них. Так оно безусловно и было. И уж совсем застеснялся полковник, когда понял, что эта славная Франя тащит его в автономный аппарат «Осьминог».
   ...Так же, как Саша Горохов несколько месяцев назад, Франя вывела «Осьминога» из шлюза и развернула его – теперь кабина смотрела в звездное небо, в космос. Она оглянулась на Смирнова. Марсианский космонавт не производил впечатления человека, готового проявить инициативу... Что ж, – подумала Франя, – во всяком случае, не скромность и не застенчивость позволили мне зайти так далеко.
   Она расстегнула застежки на своем комбинезоне, вывернулась из него и, проплыв через всю кабину, прислонилась к стеклу. Кто же, – подумала она, – сумеет устоять, когда перед ним обнаженная женщина на фоне черного звездного неба?
   – У нас много времени, Николай, – мягко сказала она, обнимая его и нежно целуя.
   ...Это было невозможное ощущение, самое невозможное из всего, что она испытала. Николай был мастером парения в невесомости. Они парили, не опираясь ни на что, только друг на друга; их движения были медленными, иногда – резкими; они двигались в едином ритме, и так продолжалось долго, очень долго.
   Потом они плавали, не разжимая объятий, и наконец Франя спросила:
   – Где ты научился... этому?