Страница:
– Говоря упрощенно, да, – хмуро согласился Лигацкий. – Маршал Донец – испытанный русский патриот...
– Неперестроившийся «медведь»...
– ...Кроме того, его высоко ценят единомышленники в партийном руководстве. Им не хотелось бы ставить маршала в неловкое положение и осложнять отношения между армией и партией.
– Из-за чего Донец может попасть в неловкое положение? – спросила Соня, по-прежнему не понимая, чего от нее хотят.
– Из-за вас и вашей дочери!
– А мы-то здесь при чем?
– Вам что, надо на бумажке рисовать? – вспылил Лигацкий. – Донец попал в скверное положение, рекомендуя вашу дочь в эту школу. Немыслимо, чтобы там учился человек, мать которого исключили из партии. Говоря откровенно, Донец будет выглядеть глупо, когда ей откажут в приеме.
– Вот теперь понятно. – Соня сделала глоток и улыбнулась Лигацкому. – Ну вы и влипли! Не можете отобрать у меня партбилет потому, что это поставит в неловкое положение крупного армейского «медведя»...
– Ничего вам не понятно! Дело зашло слишком далеко, чтобы его можно было похоронить без вашего участия! Это было бы хорошим подарком разложившимся прозападным элементам в армии и партийном руководстве. В своей борьбе против патриотических сил они не побрезгуют услугами желтой прессы, станут трубить о расколе в стане патриотов, чтобы укрепить свои позиции!
– А наша задача этого не допустить, верно? – невинно спросила Соня. Оказывается, «медведи» у нее на крючке. Теперь ясно, зачем понадобилось это запугивание...
– Не допустить ни в коем случае! – подтвердил Лигацкий. – Но, поскольку огласки не избежать, эта история должна завершиться достойно, продемонстрировать единство русских патриотов. Поэтому предлагается такой вариант: партийный билет, несмотря на вашу вину, остается, но в ответ вы совершаете идеологически выверенный поступок – расходитесь с мужем.
Соня настолько опешила, что не могла даже возмутиться. Она сидела, словно оглушенная, а Лигацкий продолжал:
– Если вы исполните волю партии, вам вернут партийный билет, дочь будет учиться в школе пилотов, вы останетесь в Париже и будете работать на месте Раисы Шорчевой, по чьей глупости дело приняло такой оборот.
– Но это чудовищно! – произнесла наконец Соня. – Не может быть, чтобы вы говорили всерьез.
– Поверьте, товарищ Рид, это не шутка.
– Бред какой-то!
– Ничего подобного. Разойдясь с мужем-американцем, вы снимете с себя ответственность за поступок сына и докажете свой патриотизм. Нам известно, что ваше замужество было вынужденным, но мы представим дело так, будто вы пожертвовали любовью ради родины. Мы представим вас как национальную героиню, может быть, вручим медаль, и романтические славянские души будут тронуты. Истинную же правду будем знать только мы с вами.
– Вы смеетесь надо мной! Не соглашусь ни за что.
– В таком случае вас ждет исключение из партии и направление в Алма-Ату. Разумеется, вашему мужу не позволят следовать за вами. Ваш брак распадется в любом случае. Отказавшись от нашего предложения, вы жестоко пострадаете. А сотрудничество сулит вам немало выгод.
– Я... я останусь в Париже с Джерри и найду другую работу.
Лигацкий пожал плечами и сардонически усмехнулся:
– Мы просчитывали этот вариант. Конечно, интересы маршала Донца будут затронуты...
– Видела я вашего Донца знаете где...
– ...И тогда нам ничего не останется, как отомстить вам. Можете быть уверены, месть будет суровой. Мы распространим слух, что вы уволены за связь с начальником, которой хотели прикрыть свои проделки на парижской бирже. Знаете, что это за проделки? Вы использовали в личных интересах секретную информацию «Красной Звезды».
– Это слишком уж явная липа!
– Ну и пусть! – весело откликнулся Лигацкий. – Важно то, что после такого вас не примет ни одна уважающая себя европейская компания.
– Джерри прилично зарабатывает, дети выросли, и мы вполне смогли бы...
– Я же сказал, что месть будет суровой. Когда ваш роман с Шишковым станет достоянием публики, ваш муж вряд ли захочет вас содержать. А если и захочет, то не сможет, потому что Москва потребует у Европейского космического агентства, чтобы господина Рида немедленно отстранили от дел как американского агента. Пашиков отправится куда-нибудь в Новосибирск. Планы вашей дочери относительно «Конкордски», само собой, рухнут, не говоря уже о ее вступлении в партию.
– Неужели вы в самом деле способны на такое?
– А при чем здесь мы, товарищ Рид? Это вы хотите испортить жизнь мужу, дочери, Пашикову и самой себе, вы, а не партия, – отчеканил Лигацкий. – Выбор за вами. Пашиков сохранит свое положение, дочь станет пилотом «Конкордски», муж останется в ЕКА, а вы возглавите отдел экономической стратегии «Красной Звезды». Вы можете даже не прерывать отношений с мужем, пока будет длиться эта история, разве что вам придется жить в разных квартирах. – Лигацкий хмуро улыбнулся. – У меня ведь тоже романтическое славянское сердце. Конечно, вы можете обсудить наш разговор со своим мужем. Если он разумный человек, он согласится принять то, чего не избежать. Если же нет – что вы потеряете?
– Вы хотите сказать, что от нас требуется только официальный развод? – спросила Соня, хватаясь за соломинку. – Мы по-прежнему можем видеть друг друга? Проводить вместе время?
– Ну конечно, товарищ Рид, мы же не бессердечные чудовища. Не из камня сделаны, – мягко произнес Лигацкий. – Поговорите с мужем. Уверен, что он согласится. Вы должны дать ответ до трех часов следующего вторника.
Когда Джерри пришел с работы домой, Соня сидела на кушетке в гостиной с большим фужером в руке. На столе стояла початая бутылка водки. Соня не выглядела пьяной или расстроенной, но по ее взгляду Джерри понял, что худшие его ожидания сбылись.
– Ну, что? – спросил он.
– У меня забрали партбилет... – пробормотала Соня, опустив глаза. – И это еще хорошая новость.
– Не понимаю, – сказал Джерри.
Соня глотнула водки.
– Теперь плохая новость. Они забрали партбилет, чтобы меня шантажировать. Если я захочу его вернуть, мне придется выполнить их требования.
– И чего они требуют?
Соня вздохнула и еще раз приложилась к фужеру. «Господи, хоть бы он не смотрел на меня так!» – подумала она.
– Не знаю, как бы тебе сказать, Джерри. Я должна, должна... – Она встала и поставила перед ним фужер. – Лучше выпей сначала.
Он увидел, что ее глаза наполняются слезами.
– Боже правый, Соня, что случилось?
– Самое ужасное, что могло произойти...
– Прекрати недомолвки! – не выдержал Джерри. – Что бы ни случилось, говори прямо.
– Выпей сначала, Джерри. Пожалуйста!
– Ты это серьезно?
Соня кивнула. Джерри ощутил, как его окатывает волна холода. Ему показалось, что мчащаяся на него ракета, которой он так боялся, достигла цели и вдребезги сломала хрупкую устойчивость их безрадостной жизни. Он сделал большой глоток. Водка обожгла горло и горькой желчью разлилась в желудке.
...Когда Соня выходила из советского посольства, все казалось до ужаса простым. Предположим, она не подчинится воле партии. Тогда она, и Франя, и Илья, и конечно же Джерри потеряют все. Если она выполнит их требования, судьбы четырех человек будут спасены. Лигацкий не оставил ей ни малейшего шанса. Она будет вынуждена разойтись с Джерри, чтобы спасти Франю и Илью, чтобы вывести из-под удара самого Джерри. Моральная ответственность за этот презренный поступок ляжет на партию, на «медведей», на Лигацкого, на Донца, но только не на нее. Кроме того, Лигацкий прав – их брак давно стал пустой формальностью, а стоит ли жертвовать столь многим ради формальности? Соня приехала домой с готовым решением. Но позже, потягивая маленькими глотками теплую водку, одна в пустой квартире, где они провели вместе двадцать лет, где выросли их дети, она невольно отдалась воспоминаниям. Она вспомнила радостные и печальные дни, удачи и потери, и к приходу Джерри от ее логических построений не осталось и следа.
Она не сможет совершить такой поступок. Она не позволит им превратить себя в бездушное чудовище. Любит она Джерри или нет – это решать ей, а не партии. Если она пойдет у них на поводу, чем она будет лучше Лигацкого?
– Ладно, Соня, выкладывай все! – сказал Джерри. Вздохнув, она отпила еще изрядную толику. Джерри прав. Надо избавиться от всей этой мерзости.
И, уставясь в стакан, чтобы не видеть его лица, Соня приступила к рассказу.
– ...Значит, ты можешь сохранить свой проклятый партбилет? – кричал Джерри. – Значит, вонючий ублюдок-генерал может не беспокоиться? – Он залпом допил водку и швырнул фужер через всю комнату. Фужер отскочил от стены, упал на ковер и не разбился. – Разъебаи, сукины дети!
Опустив голову и сгорбив плечи, Соня сидела рядом с ним на кушетке.
– Я должна была тебе рассказать, Джерри, – бормотала она жалобно. – Что же нам делать, Джерри, что нам делать?
«Не могу, не могу поверить, – думал он. – Хотя, строго говоря, что тут удивительного? Если русские сумели отстранить меня от моего же Проекта, почему им не пойти и на такую гнусность? Но отчего Соня не послала их с этим партбилетом?»
– Ты серьезно не знаешь, что делать? – выкрикнул он. – Ты действительно собираешься разойтись со мной из-за дерьмового кусочка картона? Ты намерена и дальше ковыряться в этой пакости?
Соня по-прежнему старалась избегать его взгляда.
– Я знаю, это трудно для тебя, Джерри, – запинаясь, начала она, – но тебе надо успокоиться и серьезно подумать.
– А я что делаю? – орал Джерри. – Я вот, к примеру, надумал пойти в советское посольство, найти Лигацкого и размазать это дерьмо по стенке!
Соня медленно подняла голову и посмотрела на мужа покрасневшими от слез глазами. Ледяное выражение ее лица сразу его охладило.
– Хватит шуметь, давай говорить серьезно, – произнесла она тихим, безжизненным голосом. – Обсудим варианты.
Джерри внезапно обмяк. Из живота поднимался мертвенный холод, растекался по телу, полз в мозг. Все казалось ужасно далеким, размытым. В горле застрял гнусный водочный вкус.
– Дело не в моем партбилете, – сказала Соня. – Речь идет о нас – о тебе, обо мне, о Фране. Они не блефуют, Джерри. Они исключат Франю из школы пилотов, мне подыщут работу где-нибудь за Уралом. – Она выдавила из себя горький смешок. – Если я не разойдусь с тобой, у нас не останется ничего, кроме свидетельства о браке. Они загонят меня обратно в Союз, и мы никогда уже не увидим друг друга.
– Пошли они... – перебил ее Джерри. – Рассрочку мы почти выплатили. Дети выросли. Нам хватит и моего жалованья. Как-нибудь перебьемся.
– Ты что, меня не слушал? Если мы не разойдемся, тебя объявят американским шпионом и выгонят из ЕКА! А может быть, и депортируют.
– Это у них не выйдет! – возразил Джерри. – Эмиль Лурад все еще мой друг, он защитит меня...
– Так же, как он защитил тебя от Вельникова? – перебила его Соня. – Ну взгляни же наконец фактам в лицо! Ты по-прежнему американский гражданин. Вся твоя контора завалена чертежами «Гранд Тур»...
– Это мои чертежи, а не их!..
– Как ты это докажешь? Они вломятся к тебе, сфотографируют чертежи, спишут все, что есть на твоем диске. Возможно, это уже сделано. Им не придется ничего доказывать, они прикроются каким-нибудь фиговым листом. Это политика, Джерри. Советский Союз финансирует сорок процентов программы, не забывай! Если Лурад и попытается защитить тебя, – а он этого не сделает, – его заменят нужным человеком. Никто не рискнет портить отношения с Советским Союзом из-за тебя.
– О, Господи, – простонал Джерри.
– А как быть с Франей? Три года рабства в Гагаринке – впустую? Год на вонючем космограде – тоже? И вот теперь, когда у нее появился шанс чего-то добиться в жизни... Они отнимут у нее все.
– Ты все продумала и просчитала, – ядовито сказал Джерри.
Соня отвернулась и устало опустила голову.
– Это они все просчитали. Я пыталась найти выход. И не смогла. – Она посмотрела ему в глаза. – Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Я не хочу этого делать, клянусь тебе, не хочу!
– Но сделаешь, так надо понимать?
– Предоставляю выбор тебе. Я поступлю, как ты скажешь.
– Не говори ерунды! – взорвался Джерри. – Ты все решила, а ответственность пытаешься взвалить на меня.
– Нет, Джерри. Я прошу твоей помощи. Скажи, что делать?
Джерри смотрел на нее не отрываясь. Как русские хотели, чтобы она вышла за него замуж! Чтобы он согласился работать в ЕКА, а они получили конструкцию американских «космических саней». Какая горькая ирония! Он думал о Борисе Вельникове, об этом ничтожестве, безжалостно раздавившем его мечты, – точно так, как такое же дерьмо в Пентагоне душило Роба Поста. Он думал о выросшем в изгнании сыне; увидит ли он его когда-нибудь? Он думал о своей русской дочери, которая разделяла его мечту и которую заставили ради этой мечты предать своего отца.
Проклятые русские. Джерри мучительно искал выход. Он пытался придумать хоть что-нибудь, но ничего не выходило. И чем дальше, тем сильнее охватывала его бешеная злоба. На Лигацкого. На партию. На Советский Союз. На Соню. И на себя самого – почему? За что? Непонятно.
– Ну что, Джерри?
Он поднял руки и вздохнул.
– Решай сама, Соня. Решай сама...
– Давай подойдем с другой стороны, – неуверенным голосом предложила она. – От нас требуют только формально расторгнуть брак. И жить отдельно. Я найду где-нибудь небольшую квартирку. Мы сможем видеться. Мы сохраним работу. Франя останется в школе пилотов. Маршал Донец не пострадает. Рано или поздно все уляжется. Партия потеряет к этому делу интерес, и мы опять будем жить вместе как муж и жена, только под разными фамилиями...
– Муж и жена, только под разными фамилиями?
Джерри почувствовал, что ложь, в которой ему приходилось жить, становится такой извращенной, что дальше терпеть ее было невозможно. Кажется, наступил предел самообману. На этот раз его в прямом смысле слова ткнули мордой в дерьмо.
– Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!
Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:
– Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.
Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.
...Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было...
Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.
– Можешь оставить себе квартиру, – сказала она. – Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.
– Можешь забрать все себе! – выкрикнул Джерри, вскакивая. – В этом доме ноги моей больше не будет! – С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.
– Джерри, Джерри, ты не должен... – Соня бежала за ним.
– Нет уж, хватит, – бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: – Будь счастлива, Соня.
И захлопнул дверь.
– Ты тоже, Джерри, – прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.
Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала – боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко – но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь...
Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.
На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной – с бутылкой вина – и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.
Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.
Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города – будущее казалось отсюда таким заманчивым, – и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.
К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката – не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.
Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли – о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.
Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.
Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином – одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.
Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им «Гранд Тур» у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?
Далекий гул заставил его поднять голову. Высоко в безоблачном парижском небе белела ясная чистая линия – след инверсии «Конкордски». Он летел скорее всего в Рим или Токио, а может быть, в Мельбурн, но Джерри казалось, что серебристая точка уходит все выше и выше, в холодную черноту, к Спейсвиллю, к Луне, еще дальше – до сих пор он не разучился мечтать.
Вверх, вверх и вверх стремилась серебряная точка, вырываясь из тисков тяготения планеты.
Наконец-то он увидел баллистическую траекторию своей жизни чистой, без земных иллюзий.
Высоко над Землей, в том мире, которому он принадлежал, не было тяжести, привязывающей тело к земным страданиям и заблуждениям. Там нет атмосферы, нет свинцовых оков гравитации – там, вверху, в холодном, чистом, черном вакууме, где давно нашел прибежище его дух, где всегда находилось его сердце. Тот мир принадлежал ему. Никто не мог отобрать его у Джерри.
Соня, Франя, Роберт, Америка – все это казалось ему сном, призраком, фантомом.
Только одно оставалось реальным. Только одно имело для него значение. Прежде чем он умрет, надо попасть туда. И невесомым, свободным и чистым парить над обломками своей жизни. Увидеть с высоты всю Землю. Чего бы это ни стоило. Какой бы высокой ни оказалась цена. Разве он не выложил ради этого все, что имел?
Европа. Америка. Советский Союз. Слова на карте. Прошлое.
Будущее там, вверху.
– Еще одну порцию, пожалуйста, – сказал он официанту.
Слишком много поставлено на карту, и он заплатит сполна.
Часть третья. АМЕРИКАНСКАЯ ВЕСНА
XXI
– Неперестроившийся «медведь»...
– ...Кроме того, его высоко ценят единомышленники в партийном руководстве. Им не хотелось бы ставить маршала в неловкое положение и осложнять отношения между армией и партией.
– Из-за чего Донец может попасть в неловкое положение? – спросила Соня, по-прежнему не понимая, чего от нее хотят.
– Из-за вас и вашей дочери!
– А мы-то здесь при чем?
– Вам что, надо на бумажке рисовать? – вспылил Лигацкий. – Донец попал в скверное положение, рекомендуя вашу дочь в эту школу. Немыслимо, чтобы там учился человек, мать которого исключили из партии. Говоря откровенно, Донец будет выглядеть глупо, когда ей откажут в приеме.
– Вот теперь понятно. – Соня сделала глоток и улыбнулась Лигацкому. – Ну вы и влипли! Не можете отобрать у меня партбилет потому, что это поставит в неловкое положение крупного армейского «медведя»...
– Ничего вам не понятно! Дело зашло слишком далеко, чтобы его можно было похоронить без вашего участия! Это было бы хорошим подарком разложившимся прозападным элементам в армии и партийном руководстве. В своей борьбе против патриотических сил они не побрезгуют услугами желтой прессы, станут трубить о расколе в стане патриотов, чтобы укрепить свои позиции!
– А наша задача этого не допустить, верно? – невинно спросила Соня. Оказывается, «медведи» у нее на крючке. Теперь ясно, зачем понадобилось это запугивание...
– Не допустить ни в коем случае! – подтвердил Лигацкий. – Но, поскольку огласки не избежать, эта история должна завершиться достойно, продемонстрировать единство русских патриотов. Поэтому предлагается такой вариант: партийный билет, несмотря на вашу вину, остается, но в ответ вы совершаете идеологически выверенный поступок – расходитесь с мужем.
Соня настолько опешила, что не могла даже возмутиться. Она сидела, словно оглушенная, а Лигацкий продолжал:
– Если вы исполните волю партии, вам вернут партийный билет, дочь будет учиться в школе пилотов, вы останетесь в Париже и будете работать на месте Раисы Шорчевой, по чьей глупости дело приняло такой оборот.
– Но это чудовищно! – произнесла наконец Соня. – Не может быть, чтобы вы говорили всерьез.
– Поверьте, товарищ Рид, это не шутка.
– Бред какой-то!
– Ничего подобного. Разойдясь с мужем-американцем, вы снимете с себя ответственность за поступок сына и докажете свой патриотизм. Нам известно, что ваше замужество было вынужденным, но мы представим дело так, будто вы пожертвовали любовью ради родины. Мы представим вас как национальную героиню, может быть, вручим медаль, и романтические славянские души будут тронуты. Истинную же правду будем знать только мы с вами.
– Вы смеетесь надо мной! Не соглашусь ни за что.
– В таком случае вас ждет исключение из партии и направление в Алма-Ату. Разумеется, вашему мужу не позволят следовать за вами. Ваш брак распадется в любом случае. Отказавшись от нашего предложения, вы жестоко пострадаете. А сотрудничество сулит вам немало выгод.
– Я... я останусь в Париже с Джерри и найду другую работу.
Лигацкий пожал плечами и сардонически усмехнулся:
– Мы просчитывали этот вариант. Конечно, интересы маршала Донца будут затронуты...
– Видела я вашего Донца знаете где...
– ...И тогда нам ничего не останется, как отомстить вам. Можете быть уверены, месть будет суровой. Мы распространим слух, что вы уволены за связь с начальником, которой хотели прикрыть свои проделки на парижской бирже. Знаете, что это за проделки? Вы использовали в личных интересах секретную информацию «Красной Звезды».
– Это слишком уж явная липа!
– Ну и пусть! – весело откликнулся Лигацкий. – Важно то, что после такого вас не примет ни одна уважающая себя европейская компания.
– Джерри прилично зарабатывает, дети выросли, и мы вполне смогли бы...
– Я же сказал, что месть будет суровой. Когда ваш роман с Шишковым станет достоянием публики, ваш муж вряд ли захочет вас содержать. А если и захочет, то не сможет, потому что Москва потребует у Европейского космического агентства, чтобы господина Рида немедленно отстранили от дел как американского агента. Пашиков отправится куда-нибудь в Новосибирск. Планы вашей дочери относительно «Конкордски», само собой, рухнут, не говоря уже о ее вступлении в партию.
– Неужели вы в самом деле способны на такое?
– А при чем здесь мы, товарищ Рид? Это вы хотите испортить жизнь мужу, дочери, Пашикову и самой себе, вы, а не партия, – отчеканил Лигацкий. – Выбор за вами. Пашиков сохранит свое положение, дочь станет пилотом «Конкордски», муж останется в ЕКА, а вы возглавите отдел экономической стратегии «Красной Звезды». Вы можете даже не прерывать отношений с мужем, пока будет длиться эта история, разве что вам придется жить в разных квартирах. – Лигацкий хмуро улыбнулся. – У меня ведь тоже романтическое славянское сердце. Конечно, вы можете обсудить наш разговор со своим мужем. Если он разумный человек, он согласится принять то, чего не избежать. Если же нет – что вы потеряете?
– Вы хотите сказать, что от нас требуется только официальный развод? – спросила Соня, хватаясь за соломинку. – Мы по-прежнему можем видеть друг друга? Проводить вместе время?
– Ну конечно, товарищ Рид, мы же не бессердечные чудовища. Не из камня сделаны, – мягко произнес Лигацкий. – Поговорите с мужем. Уверен, что он согласится. Вы должны дать ответ до трех часов следующего вторника.
Страсбург: вопрос о юридическом статусе вооруженных сил по-прежнему блокируется
Потерпела провал еще одна попытка закулисных переговоров по вопросу законодательного утверждения статуса вооруженных сил, предложенного Германией и поддержанного большинством европейских стран. Франция, Великобритания и Советский Союз по-прежнему отказываются передать свои вооруженные силы под объединенное командование, которое непосредственно подчинялось бы Европарламенту.
Русские ссылаются на проблемы с внутренней безопасностью, британцы и французы вновь поднимают пугало американской агрессии. Истинные же причины, по всей видимости, иные – три державы пытаются сохранить обветшавшие лохмотья так называемого «национального суверенитета». Эта концепция давно вышла из европейской моды, но в военных кругах она еще жива.
Англичане предложили передать под командование парламента свои ядерные силы. Это скорее всего останется красивым жестом. Ни Франция, ни Советский Союз в настоящее время не пойдут на такое откровенное заигрывание с неядерными странами, о чем, кстати, англичане знали с самого начала.
«Ди Вельт»
Когда Джерри пришел с работы домой, Соня сидела на кушетке в гостиной с большим фужером в руке. На столе стояла початая бутылка водки. Соня не выглядела пьяной или расстроенной, но по ее взгляду Джерри понял, что худшие его ожидания сбылись.
– Ну, что? – спросил он.
– У меня забрали партбилет... – пробормотала Соня, опустив глаза. – И это еще хорошая новость.
– Не понимаю, – сказал Джерри.
Соня глотнула водки.
– Теперь плохая новость. Они забрали партбилет, чтобы меня шантажировать. Если я захочу его вернуть, мне придется выполнить их требования.
– И чего они требуют?
Соня вздохнула и еще раз приложилась к фужеру. «Господи, хоть бы он не смотрел на меня так!» – подумала она.
– Не знаю, как бы тебе сказать, Джерри. Я должна, должна... – Она встала и поставила перед ним фужер. – Лучше выпей сначала.
Он увидел, что ее глаза наполняются слезами.
– Боже правый, Соня, что случилось?
– Самое ужасное, что могло произойти...
– Прекрати недомолвки! – не выдержал Джерри. – Что бы ни случилось, говори прямо.
– Выпей сначала, Джерри. Пожалуйста!
– Ты это серьезно?
Соня кивнула. Джерри ощутил, как его окатывает волна холода. Ему показалось, что мчащаяся на него ракета, которой он так боялся, достигла цели и вдребезги сломала хрупкую устойчивость их безрадостной жизни. Он сделал большой глоток. Водка обожгла горло и горькой желчью разлилась в желудке.
...Когда Соня выходила из советского посольства, все казалось до ужаса простым. Предположим, она не подчинится воле партии. Тогда она, и Франя, и Илья, и конечно же Джерри потеряют все. Если она выполнит их требования, судьбы четырех человек будут спасены. Лигацкий не оставил ей ни малейшего шанса. Она будет вынуждена разойтись с Джерри, чтобы спасти Франю и Илью, чтобы вывести из-под удара самого Джерри. Моральная ответственность за этот презренный поступок ляжет на партию, на «медведей», на Лигацкого, на Донца, но только не на нее. Кроме того, Лигацкий прав – их брак давно стал пустой формальностью, а стоит ли жертвовать столь многим ради формальности? Соня приехала домой с готовым решением. Но позже, потягивая маленькими глотками теплую водку, одна в пустой квартире, где они провели вместе двадцать лет, где выросли их дети, она невольно отдалась воспоминаниям. Она вспомнила радостные и печальные дни, удачи и потери, и к приходу Джерри от ее логических построений не осталось и следа.
Она не сможет совершить такой поступок. Она не позволит им превратить себя в бездушное чудовище. Любит она Джерри или нет – это решать ей, а не партии. Если она пойдет у них на поводу, чем она будет лучше Лигацкого?
– Ладно, Соня, выкладывай все! – сказал Джерри. Вздохнув, она отпила еще изрядную толику. Джерри прав. Надо избавиться от всей этой мерзости.
И, уставясь в стакан, чтобы не видеть его лица, Соня приступила к рассказу.
– ...Значит, ты можешь сохранить свой проклятый партбилет? – кричал Джерри. – Значит, вонючий ублюдок-генерал может не беспокоиться? – Он залпом допил водку и швырнул фужер через всю комнату. Фужер отскочил от стены, упал на ковер и не разбился. – Разъебаи, сукины дети!
Опустив голову и сгорбив плечи, Соня сидела рядом с ним на кушетке.
– Я должна была тебе рассказать, Джерри, – бормотала она жалобно. – Что же нам делать, Джерри, что нам делать?
«Не могу, не могу поверить, – думал он. – Хотя, строго говоря, что тут удивительного? Если русские сумели отстранить меня от моего же Проекта, почему им не пойти и на такую гнусность? Но отчего Соня не послала их с этим партбилетом?»
– Ты серьезно не знаешь, что делать? – выкрикнул он. – Ты действительно собираешься разойтись со мной из-за дерьмового кусочка картона? Ты намерена и дальше ковыряться в этой пакости?
Соня по-прежнему старалась избегать его взгляда.
– Я знаю, это трудно для тебя, Джерри, – запинаясь, начала она, – но тебе надо успокоиться и серьезно подумать.
– А я что делаю? – орал Джерри. – Я вот, к примеру, надумал пойти в советское посольство, найти Лигацкого и размазать это дерьмо по стенке!
Соня медленно подняла голову и посмотрела на мужа покрасневшими от слез глазами. Ледяное выражение ее лица сразу его охладило.
– Хватит шуметь, давай говорить серьезно, – произнесла она тихим, безжизненным голосом. – Обсудим варианты.
Джерри внезапно обмяк. Из живота поднимался мертвенный холод, растекался по телу, полз в мозг. Все казалось ужасно далеким, размытым. В горле застрял гнусный водочный вкус.
– Дело не в моем партбилете, – сказала Соня. – Речь идет о нас – о тебе, обо мне, о Фране. Они не блефуют, Джерри. Они исключат Франю из школы пилотов, мне подыщут работу где-нибудь за Уралом. – Она выдавила из себя горький смешок. – Если я не разойдусь с тобой, у нас не останется ничего, кроме свидетельства о браке. Они загонят меня обратно в Союз, и мы никогда уже не увидим друг друга.
– Пошли они... – перебил ее Джерри. – Рассрочку мы почти выплатили. Дети выросли. Нам хватит и моего жалованья. Как-нибудь перебьемся.
– Ты что, меня не слушал? Если мы не разойдемся, тебя объявят американским шпионом и выгонят из ЕКА! А может быть, и депортируют.
– Это у них не выйдет! – возразил Джерри. – Эмиль Лурад все еще мой друг, он защитит меня...
– Так же, как он защитил тебя от Вельникова? – перебила его Соня. – Ну взгляни же наконец фактам в лицо! Ты по-прежнему американский гражданин. Вся твоя контора завалена чертежами «Гранд Тур»...
– Это мои чертежи, а не их!..
– Как ты это докажешь? Они вломятся к тебе, сфотографируют чертежи, спишут все, что есть на твоем диске. Возможно, это уже сделано. Им не придется ничего доказывать, они прикроются каким-нибудь фиговым листом. Это политика, Джерри. Советский Союз финансирует сорок процентов программы, не забывай! Если Лурад и попытается защитить тебя, – а он этого не сделает, – его заменят нужным человеком. Никто не рискнет портить отношения с Советским Союзом из-за тебя.
– О, Господи, – простонал Джерри.
– А как быть с Франей? Три года рабства в Гагаринке – впустую? Год на вонючем космограде – тоже? И вот теперь, когда у нее появился шанс чего-то добиться в жизни... Они отнимут у нее все.
– Ты все продумала и просчитала, – ядовито сказал Джерри.
Соня отвернулась и устало опустила голову.
– Это они все просчитали. Я пыталась найти выход. И не смогла. – Она посмотрела ему в глаза. – Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Я не хочу этого делать, клянусь тебе, не хочу!
– Но сделаешь, так надо понимать?
– Предоставляю выбор тебе. Я поступлю, как ты скажешь.
– Не говори ерунды! – взорвался Джерри. – Ты все решила, а ответственность пытаешься взвалить на меня.
– Нет, Джерри. Я прошу твоей помощи. Скажи, что делать?
Джерри смотрел на нее не отрываясь. Как русские хотели, чтобы она вышла за него замуж! Чтобы он согласился работать в ЕКА, а они получили конструкцию американских «космических саней». Какая горькая ирония! Он думал о Борисе Вельникове, об этом ничтожестве, безжалостно раздавившем его мечты, – точно так, как такое же дерьмо в Пентагоне душило Роба Поста. Он думал о выросшем в изгнании сыне; увидит ли он его когда-нибудь? Он думал о своей русской дочери, которая разделяла его мечту и которую заставили ради этой мечты предать своего отца.
Проклятые русские. Джерри мучительно искал выход. Он пытался придумать хоть что-нибудь, но ничего не выходило. И чем дальше, тем сильнее охватывала его бешеная злоба. На Лигацкого. На партию. На Советский Союз. На Соню. И на себя самого – почему? За что? Непонятно.
– Ну что, Джерри?
Он поднял руки и вздохнул.
– Решай сама, Соня. Решай сама...
– Давай подойдем с другой стороны, – неуверенным голосом предложила она. – От нас требуют только формально расторгнуть брак. И жить отдельно. Я найду где-нибудь небольшую квартирку. Мы сможем видеться. Мы сохраним работу. Франя останется в школе пилотов. Маршал Донец не пострадает. Рано или поздно все уляжется. Партия потеряет к этому делу интерес, и мы опять будем жить вместе как муж и жена, только под разными фамилиями...
– Муж и жена, только под разными фамилиями?
Джерри почувствовал, что ложь, в которой ему приходилось жить, становится такой извращенной, что дальше терпеть ее было невозможно. Кажется, наступил предел самообману. На этот раз его в прямом смысле слова ткнули мордой в дерьмо.
– Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!
Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:
– Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.
Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.
...Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было...
Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.
– Можешь оставить себе квартиру, – сказала она. – Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.
– Можешь забрать все себе! – выкрикнул Джерри, вскакивая. – В этом доме ноги моей больше не будет! – С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.
– Джерри, Джерри, ты не должен... – Соня бежала за ним.
– Нет уж, хватит, – бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: – Будь счастлива, Соня.
И захлопнул дверь.
– Ты тоже, Джерри, – прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.
Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала – боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко – но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь...
Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.
Сенатор Карсон: В некотором смысле этот Вольфовиц – величина. Конечно, я имею в виду не рост.
Билли Аллен: То есть?
Сенатор Карсон: По меньшей мере в одном он прав, Билли, – многие наши экономические проблемы возникли из-за того, что мы лишились богатейшего и огромного рынка.
Билли Аллен: Вы предлагаете вступить в Объединенную Европу?
Сенатор Карсон: Нет, черт побери! Прежде всего, проклятые европешки нас туда не пустят. Но... Если бы произошло нечто такое, что могло бы изменить это дрянное положение, – скажем, нам удалось бы разъяснить европейцам, что русские хотят с их помощью завоевывать мировое господство... Тогда игра пошла бы по-другому.
Билли Аллен: Но как это сделать, сенатор?
Сенатор Карсон: Я обдумываю это, Билли, и, может быть, буду баллотироваться в президенты.
«Ньюспик», ведущий Билли Аллен
На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной – с бутылкой вина – и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.
Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.
Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города – будущее казалось отсюда таким заманчивым, – и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.
К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката – не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.
Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли – о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.
Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.
Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином – одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.
Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им «Гранд Тур» у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?
Далекий гул заставил его поднять голову. Высоко в безоблачном парижском небе белела ясная чистая линия – след инверсии «Конкордски». Он летел скорее всего в Рим или Токио, а может быть, в Мельбурн, но Джерри казалось, что серебристая точка уходит все выше и выше, в холодную черноту, к Спейсвиллю, к Луне, еще дальше – до сих пор он не разучился мечтать.
Вверх, вверх и вверх стремилась серебряная точка, вырываясь из тисков тяготения планеты.
Наконец-то он увидел баллистическую траекторию своей жизни чистой, без земных иллюзий.
Высоко над Землей, в том мире, которому он принадлежал, не было тяжести, привязывающей тело к земным страданиям и заблуждениям. Там нет атмосферы, нет свинцовых оков гравитации – там, вверху, в холодном, чистом, черном вакууме, где давно нашел прибежище его дух, где всегда находилось его сердце. Тот мир принадлежал ему. Никто не мог отобрать его у Джерри.
Соня, Франя, Роберт, Америка – все это казалось ему сном, призраком, фантомом.
Только одно оставалось реальным. Только одно имело для него значение. Прежде чем он умрет, надо попасть туда. И невесомым, свободным и чистым парить над обломками своей жизни. Увидеть с высоты всю Землю. Чего бы это ни стоило. Какой бы высокой ни оказалась цена. Разве он не выложил ради этого все, что имел?
Европа. Америка. Советский Союз. Слова на карте. Прошлое.
Будущее там, вверху.
– Еще одну порцию, пожалуйста, – сказал он официанту.
Слишком много поставлено на карту, и он заплатит сполна.
Часть третья. АМЕРИКАНСКАЯ ВЕСНА
Си-эн-эн: Господин президент, присутствие на Украине столь большого числа американских советников по связям с прессой и специалистов по общественному мнению и проведению избирательных кампаний президент Горченко назвал грубым вмешательством в дела Советского Союза...
Президент Карсон: Насколько я понимаю, в итоге этих выборов должен решиться вопрос, хочет ли украинский народ оставаться под российским игом.
Си-эн-эн: Вы ушли от вопроса.
Президент Карсон: Никоим образом. Кронько обещает выход Украины из Советского Союза. Следовательно, если он выиграет, Москве незачем разбираться, кто помогал ему в предвыборной борьбе, а если он проиграет, то с какой стати Горченко загодя мечет громы и молнии?
«Сан-Франциско кроникл»: Однако Горченко упрекает Украинский освободительный фронт в том, что он выдвинул Вадима Кронько в президенты не своим умом, а по наущению американских спецов по связям с прессой. Как ни крути, он всего-навсего бывший работник телевидения и прежде был далек от большой политики.
Президент Карсон: Ну и что? По-моему, УОФ вправе нанимать любых специалистов, в том числе американских. Что поделаешь, если мы лучше других умеем проводить предвыборные кампании? К нашим услугам прибегают латиноамериканские политики, ими пользуются израильтяне и не брезгуют даже китайцы. Почему УОФ должен быть исключением?
«Нью-Йорк таймс»: Вице-президент Вольфовиц обвинил ЦРУ в том, что из среды оголтелых сепаратистов оно намеренно подобрало Кронько, поскольку он лучше других умеет подать себя с телеэкрана...
Президент Карсон: Это в гораздо большей степени относится к самому Натану Вольфовицу, нежели к Кронько. (Смех в зале.)
«Атланта конститьюшн»: В той же речи вице-президент утверждает, что все происходящее спровоцировано ЦРУ с целью развалить Советский Союз...
Президент Карсон: Вице-президенту не впервой брать факты с потолка. (Оживление в зале.)
«Хьюстон пост»: Но лично вы, господин президент, огорчитесь, если Советский Союз распадется?
Президент Карсон: Вместе со всеми моими соотечественниками я просто обольюсь крокодиловыми слезами. (Хохот в зале.)
Пресс-конференция президента США
XXI
По обыкновению, Джерри Рид проснулся задолго до того, как зазвенел будильник. Он выпутался из сбившихся простыней и в чем мать родила добрел до окна. Раздернул драные занавески и окинул взглядом двор.