Страница:
– Ну, не глупите! – заявил Куракин. – Вам целых два года учиться, прежде чем вы туда поступите, и зарплата у них не та. Для начала мы положим вам втрое больше, и заметьте – в валюте, Соня Ивановна, не в рублях.
– В валюте? – вырвалось у Сони.
Эти слова ее поразили. «Валютой» назывались свободно конвертируемые деньги (доллары, ЭКЮ, иены, швейцарские франки), обращающиеся на Западе, в отличие от рублей, конвертировавшихся лишь по отношению к ЭКЮ, да и то при официальных международных расчетах. Каждый, кто хочет ездить на Запад, мечтает о кошельке, набитом валютой, без этого придется довольствоваться нищенской подачкой от «Интуриста».
– В валюте, ясное дело, – сказал Куракин. – Мы превращаем рубли и советские товары в настоящие деньги, и валюты у нас хоть отбавляй. Нам нужно держать марку, детка, и мы не желаем, чтобы наши служащие слонялись по Европе с протянутой рукой, как наши нищие русские, вот так-то. Уверен, при пяти тысячах ЭКЮ в месяц нам не придется краснеть за вас перед бельгийцами!
– Бельгийцами? Пять тысяч ЭКЮ в месяц?
Куракин воспринял ее замешательство на странный манер.
– Вы что, не слышали меня? Я – занятой человек, Соня Ивановна, за сегодня я принял человек пятьдесят и не могу терять время. Вы хотите работать или нет?
– Вы не сказали, какая работа, товарищ Куракин, – пролепетала Соня.
– Разве? – переспросил Куракин. Он застонал, сквозь стекла очков было видно, что он закатил глаза к потолку. Он раскинул руки и улыбнулся ей извиняющейся улыбкой. – Вы правы. Я сегодня нанял столько людей одного за другим, что все слились в одно лицо. Язык заплетается.
Он встал и, словно забыв о Соне, налил чая из самовара – себе одному, – сделал глоток, похоже, обжег язык и снова обрел вид самоуверенного и хваткого делового человека.
– Мы предлагаем вам место переводчика с французского и английского языков в брюссельском отделении. Для начала пять тысяч ЭКЮ в месяц плюс подъемные – месячный оклад. Через год – плюс пятьсот, в дальнейшем – по заслугам. Медицинская страховка, разумеется. Выходные – как в Объединенной Европе, плюс Первое мая, день рождения Ленина и годовщина революции.
Он произнес все это гладко и быстро, но чуть застенчиво, словно американский политик, говорящий перед телекамерой с подсказки суфлера.
– Далее: двухнедельный оплачиваемый отпуск после первого года работы, трехнедельный – после трех, месячный – после пяти и дополнительный день за каждый год свыше пяти лет. В выходные – право свободного перемещения по странам СЭВ и Западной Европы с постоянной въездной визой. Бесплатное питание в буфете с вином или пивом...
Он сделал паузу, глотнул чая и, казалось, переключил что-то в своей коробке скоростей.
– С вином или пивом, пойдем и на это. Ну как, принимаете предложение?
– Да, конечно! – не раздумывая, воскликнула Соня.
Это напоминало сказочный сон, приключения героини какой-нибудь американской мыльной оперы. Диснейленд! Брюссель! Объединенная Европа! Пять тысяч валютой! Вольная езда по Европе в выходные, праздники и отпуск, с твердой валютой в кармане!
– Но... но... – возвращаясь в реальность, забормотала Соня. Юлий... дипломатическая служба... замужество... весь сценарий жизни, который она так старательно разрабатывала...
– Что за «но»? – раздраженно отозвался Куракин. – Я думал, вы решились?
– Я не готовилась в переводчики. – Соня пыталась собраться с мыслями. – Я бегло говорю и пишу на этих языках, не сомневайтесь, но опыт, навык...
– Нет проблем. – Куракин махнул рукой, блеснув «Роллексом». – Основные переводы делаются компьютерами, за три недели предподготовки в нашей крымской школе вы все освоите. Я должен заполнить вакансию немедленно и не могу ждать выпускника иняза. – Он взглянул на часы. – Ну-с, да или нет? Следующий претендент по расписанию через пять минут, но мне бы еще выкроить время на туалет...
– Можно подумать несколько дней?
– Нет! – Куракин откинулся в кресле, отпил чая, повертел в пальцах стакан и взглянул на Соню с некоторой симпатией. – Я понимаю, решение серьезное, с ходу его не примешь. Но я должен заполнить двадцать восемь вакансий, а для этого поговорить с тремя сотнями кандидатов, мне некогда ждать, пока они думают... – Он улыбнулся и пожал плечами. – Или принимают беседу за проверку. Мы здесь, в «Красной Звезде», социалистические предприниматели, мы ведем дела с оч-чень оборотистыми капиталистами, и нам надо крутиться быстрее, чем они. Мы имеем дело с товарными оценками, прыжками валютного курса, с электронной экономикой, где зазеваешься или промедлишь – и вылетишь в трубу. Нам не нужны российские тугодумы, маньяки, вечно думающие, а не следит ли за ними КГБ. Нам нужны новые русские – умные, решительные, интуитивные, даже импульсивные.
Куракин встал и посмотрел на Соню с высоты своего роста. За его спиной был вид на Кремль, Красную площадь, реку и на далекую южную часть Москвы. Все казалось таким маленьким и нереальным в ярком солнечном свете, что напоминало макет города во дворце пионеров, освещенный сверху лампами.
– Да или нет? – спросил Куракин. – Брюссель или Москва? Новая Европа или старая Россия? Рубли или валюта? И если вы считаете это трудным выбором, то вы определенно нам не подходите.
Ну что тут Соня могла ответить? Не так уж сильно она была влюблена в Юлия. Она не была уверена, любит ли его вообще. Так ради чего отказываться от такой блестящей возможности?
– Дело сделано, товарищ Куракин, – сказала она. – У вас есть переводчик для Брюсселя и еще есть время сходить в туалет.
Потом все было просто.
Хотя разговор с Юлием – совсем иное дело.
У Сони напрягся живот, стоило ей вспомнить об этом разговоре. Она поскорее глотнула «Кот дю Рон» и попыталась сконцентрироваться на придорожном пейзаже – но ТЖВ мчался сквозь уродливые жилые кварталы на северо-востоке Парижа, мимо огромных многоквартирных домов для рабочих, и это напомнило ей кварталы в Ленине, где она выросла, и московскую жизнь, и даже вкус бордо как будто нарочно напомнил о том, как она принесла две бутылки шато «Мэдок» [18] к Юлию в комнату и потребовала, чтобы одну они распили сразу, прежде чем она расскажет, в чем дело. Она тоже приняла, и как следует, – и, выслушав ее, Юлий осторожно поставил свой стакан на пол, уселся на кровати и молча уставился на Соню.
– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.
– А что ты хочешь услышать?
– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!
Юлий натужно усмехнулся.
– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.
– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.
– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?
– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.
Он внезапно смягчился.
– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.
– Юлий...
– Однако... однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.
Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.
– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.
– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.
– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.
– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.
– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!
– Пью за это! – объявила Соня и выпила.
– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.
– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.
Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.
– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых... без которых...
– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.
– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру...
– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.
– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.
– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.
– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.
– Так же, как и ты...
– Я и не отрицаю.
– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.
При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.
Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.
Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.
Зато не было домашних заданий, «комсомольской работы», никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.
Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила «рецину» в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.
Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация «Красной Угрозы»: свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы... Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется... Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.
Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.
С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне «Красной Звезды». Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.
О да, из всех городов, где за последний год резвилась Соня Ивановна, Париж был лучшим, и не потому, что она говорила на его языке, просто Лондон, Женева, Брюссель или даже Ницца не поднимали ее дух так, как Город Огней. Он был гвоздем любого туристического путеводителя мира, но чепуха все, что там пишут, чепуха... Париж – это не кафе на тротуарах, не парки и сады, удивительные прогулки по Сене, рестораны, клубы, музеи. Даже не всепроникающие ароматы еды и, конечно, не климат – он хуже, чем в Мадриде, Афинах или Риме.
Париж – это метро, пронизывающее тело города и повсюду раскидавшее свои выходы, разливанное море вин, рекламы всевозможных товаров, маленькие рынки, brasserie [19] на углу, магазинчики вокруг каждой площади, улицы, забитые народом по вечерам, сумасшедшая толкотня вокруг Бобура [20], помпезная пышность бульвара Сен-Мишель – единый городской монолит, как будто созданный для людской радости и суеты, но в то же время – энергетический центр, метрополия европейской экономики.
В сравнении с Парижем Москва казалась Сибирью, Вена – музейным экспонатом, Лондон – хмурым призраком, а Брюссель... Как это сказать по-французски? Бельгией...
...Поезд вылетел из темноты туннеля в пещеру заштатного Северного вокзала: шум, суета, раздраженные пассажиры, волочащие свой багаж. Разноязычная болтовня, смешанный запах озона, жирной жареной колбасы, крепкого табака, бензина, пота – Сонина ностальгия, вся эта меланхолия исчезла в глубинах памяти.
Было лето – время развлечений, – и впереди были две недели свободы. Она была молода, солнце сияло, и перед ней был Париж.
III
– В валюте? – вырвалось у Сони.
Эти слова ее поразили. «Валютой» назывались свободно конвертируемые деньги (доллары, ЭКЮ, иены, швейцарские франки), обращающиеся на Западе, в отличие от рублей, конвертировавшихся лишь по отношению к ЭКЮ, да и то при официальных международных расчетах. Каждый, кто хочет ездить на Запад, мечтает о кошельке, набитом валютой, без этого придется довольствоваться нищенской подачкой от «Интуриста».
– В валюте, ясное дело, – сказал Куракин. – Мы превращаем рубли и советские товары в настоящие деньги, и валюты у нас хоть отбавляй. Нам нужно держать марку, детка, и мы не желаем, чтобы наши служащие слонялись по Европе с протянутой рукой, как наши нищие русские, вот так-то. Уверен, при пяти тысячах ЭКЮ в месяц нам не придется краснеть за вас перед бельгийцами!
– Бельгийцами? Пять тысяч ЭКЮ в месяц?
Куракин воспринял ее замешательство на странный манер.
– Вы что, не слышали меня? Я – занятой человек, Соня Ивановна, за сегодня я принял человек пятьдесят и не могу терять время. Вы хотите работать или нет?
– Вы не сказали, какая работа, товарищ Куракин, – пролепетала Соня.
– Разве? – переспросил Куракин. Он застонал, сквозь стекла очков было видно, что он закатил глаза к потолку. Он раскинул руки и улыбнулся ей извиняющейся улыбкой. – Вы правы. Я сегодня нанял столько людей одного за другим, что все слились в одно лицо. Язык заплетается.
Он встал и, словно забыв о Соне, налил чая из самовара – себе одному, – сделал глоток, похоже, обжег язык и снова обрел вид самоуверенного и хваткого делового человека.
– Мы предлагаем вам место переводчика с французского и английского языков в брюссельском отделении. Для начала пять тысяч ЭКЮ в месяц плюс подъемные – месячный оклад. Через год – плюс пятьсот, в дальнейшем – по заслугам. Медицинская страховка, разумеется. Выходные – как в Объединенной Европе, плюс Первое мая, день рождения Ленина и годовщина революции.
Он произнес все это гладко и быстро, но чуть застенчиво, словно американский политик, говорящий перед телекамерой с подсказки суфлера.
– Далее: двухнедельный оплачиваемый отпуск после первого года работы, трехнедельный – после трех, месячный – после пяти и дополнительный день за каждый год свыше пяти лет. В выходные – право свободного перемещения по странам СЭВ и Западной Европы с постоянной въездной визой. Бесплатное питание в буфете с вином или пивом...
Он сделал паузу, глотнул чая и, казалось, переключил что-то в своей коробке скоростей.
– С вином или пивом, пойдем и на это. Ну как, принимаете предложение?
– Да, конечно! – не раздумывая, воскликнула Соня.
Это напоминало сказочный сон, приключения героини какой-нибудь американской мыльной оперы. Диснейленд! Брюссель! Объединенная Европа! Пять тысяч валютой! Вольная езда по Европе в выходные, праздники и отпуск, с твердой валютой в кармане!
– Но... но... – возвращаясь в реальность, забормотала Соня. Юлий... дипломатическая служба... замужество... весь сценарий жизни, который она так старательно разрабатывала...
– Что за «но»? – раздраженно отозвался Куракин. – Я думал, вы решились?
– Я не готовилась в переводчики. – Соня пыталась собраться с мыслями. – Я бегло говорю и пишу на этих языках, не сомневайтесь, но опыт, навык...
– Нет проблем. – Куракин махнул рукой, блеснув «Роллексом». – Основные переводы делаются компьютерами, за три недели предподготовки в нашей крымской школе вы все освоите. Я должен заполнить вакансию немедленно и не могу ждать выпускника иняза. – Он взглянул на часы. – Ну-с, да или нет? Следующий претендент по расписанию через пять минут, но мне бы еще выкроить время на туалет...
– Можно подумать несколько дней?
– Нет! – Куракин откинулся в кресле, отпил чая, повертел в пальцах стакан и взглянул на Соню с некоторой симпатией. – Я понимаю, решение серьезное, с ходу его не примешь. Но я должен заполнить двадцать восемь вакансий, а для этого поговорить с тремя сотнями кандидатов, мне некогда ждать, пока они думают... – Он улыбнулся и пожал плечами. – Или принимают беседу за проверку. Мы здесь, в «Красной Звезде», социалистические предприниматели, мы ведем дела с оч-чень оборотистыми капиталистами, и нам надо крутиться быстрее, чем они. Мы имеем дело с товарными оценками, прыжками валютного курса, с электронной экономикой, где зазеваешься или промедлишь – и вылетишь в трубу. Нам не нужны российские тугодумы, маньяки, вечно думающие, а не следит ли за ними КГБ. Нам нужны новые русские – умные, решительные, интуитивные, даже импульсивные.
Куракин встал и посмотрел на Соню с высоты своего роста. За его спиной был вид на Кремль, Красную площадь, реку и на далекую южную часть Москвы. Все казалось таким маленьким и нереальным в ярком солнечном свете, что напоминало макет города во дворце пионеров, освещенный сверху лампами.
– Да или нет? – спросил Куракин. – Брюссель или Москва? Новая Европа или старая Россия? Рубли или валюта? И если вы считаете это трудным выбором, то вы определенно нам не подходите.
Ну что тут Соня могла ответить? Не так уж сильно она была влюблена в Юлия. Она не была уверена, любит ли его вообще. Так ради чего отказываться от такой блестящей возможности?
– Дело сделано, товарищ Куракин, – сказала она. – У вас есть переводчик для Брюсселя и еще есть время сходить в туалет.
Потом все было просто.
Хотя разговор с Юлием – совсем иное дело.
У Сони напрягся живот, стоило ей вспомнить об этом разговоре. Она поскорее глотнула «Кот дю Рон» и попыталась сконцентрироваться на придорожном пейзаже – но ТЖВ мчался сквозь уродливые жилые кварталы на северо-востоке Парижа, мимо огромных многоквартирных домов для рабочих, и это напомнило ей кварталы в Ленине, где она выросла, и московскую жизнь, и даже вкус бордо как будто нарочно напомнил о том, как она принесла две бутылки шато «Мэдок» [18] к Юлию в комнату и потребовала, чтобы одну они распили сразу, прежде чем она расскажет, в чем дело. Она тоже приняла, и как следует, – и, выслушав ее, Юлий осторожно поставил свой стакан на пол, уселся на кровати и молча уставился на Соню.
– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.
– А что ты хочешь услышать?
– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!
Юлий натужно усмехнулся.
– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.
– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.
– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?
– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.
Он внезапно смягчился.
– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.
– Юлий...
– Однако... однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.
Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.
– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.
– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.
– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.
– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.
– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!
– Пью за это! – объявила Соня и выпила.
– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.
– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.
Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.
– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых... без которых...
– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.
– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру...
– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.
– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.
– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.
– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.
– Так же, как и ты...
– Я и не отрицаю.
– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.
При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.
Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.
Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.
Зато не было домашних заданий, «комсомольской работы», никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.
Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила «рецину» в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.
Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация «Красной Угрозы»: свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы... Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется... Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.
Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.
С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне «Красной Звезды». Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.
О да, из всех городов, где за последний год резвилась Соня Ивановна, Париж был лучшим, и не потому, что она говорила на его языке, просто Лондон, Женева, Брюссель или даже Ницца не поднимали ее дух так, как Город Огней. Он был гвоздем любого туристического путеводителя мира, но чепуха все, что там пишут, чепуха... Париж – это не кафе на тротуарах, не парки и сады, удивительные прогулки по Сене, рестораны, клубы, музеи. Даже не всепроникающие ароматы еды и, конечно, не климат – он хуже, чем в Мадриде, Афинах или Риме.
Париж – это метро, пронизывающее тело города и повсюду раскидавшее свои выходы, разливанное море вин, рекламы всевозможных товаров, маленькие рынки, brasserie [19] на углу, магазинчики вокруг каждой площади, улицы, забитые народом по вечерам, сумасшедшая толкотня вокруг Бобура [20], помпезная пышность бульвара Сен-Мишель – единый городской монолит, как будто созданный для людской радости и суеты, но в то же время – энергетический центр, метрополия европейской экономики.
В сравнении с Парижем Москва казалась Сибирью, Вена – музейным экспонатом, Лондон – хмурым призраком, а Брюссель... Как это сказать по-французски? Бельгией...
...Поезд вылетел из темноты туннеля в пещеру заштатного Северного вокзала: шум, суета, раздраженные пассажиры, волочащие свой багаж. Разноязычная болтовня, смешанный запах озона, жирной жареной колбасы, крепкого табака, бензина, пота – Сонина ностальгия, вся эта меланхолия исчезла в глубинах памяти.
Было лето – время развлечений, – и впереди были две недели свободы. Она была молода, солнце сияло, и перед ней был Париж.
Зигмунсен (республиканская партия): Мы не можем сидеть и смотреть, как сумасшедшие марксисты превращают Перу в американский Ливан. Если мы немедленно не вмешаемся и не восстановим порядок, эти маньяки распространят свою подрывную деятельность на Колумбию, Боливию и даже Бразилию, и, может быть, однажды мы их обнаружим на берегах Рио-Гранде. Моя почта говорит, что избиратели в подавляющем большинстве требуют жестких мер в сложившейся ситуации.
Билл Блэйр: Вы считаете, что в Перу следует послать сухопутные войска?
Зигмунсен: Только ради защиты баз боевых вертолетов и тактических истребителей. Наших военно-воздушных сил хватит, чтобы помочь перуанским борцам за свободу перехватить боевую инициативу.
Билл Блэйр: А если не выйдет?
Зигмунсен: Ну, Билл, как сказал Цезарь, дойдя до Рубикона: «Теперь осталось лишь перейти его».
«Ньюспик», ведущий Билл Блэйр
Вакцина от СПИДа еще не попала в Африку
«Пока западный мир наслаждается своей второй сексуальной революцией, в Африке гибнут миллионы людей, и динамика заболеваемости говорит о начале ухудшения ситуации», – после десятидневной ознакомительной поездки по Африканскому континенту заявил сегодня в ООН Ахмад Джамбади, Генеральный секретарь Всемирной организации здравоохранения.
«У Всемирной организации здравоохранения нет средств, чтобы решить эту проблему, – сказал он. – Говоря проще, мы не можем обеспечить поставку вакцины по твердым ценам. Западные фармацевтические компании должны пожертвовать необходимые средства из огромных доходов, которые они получают на своих местных рынках. Дело в том, что стоимость нужного количества вакцины составит десятую часть от их расходов. Поскольку СПИД больше не является главной проблемой развитого мира, больше нет пристойных предлогов к тому, чтобы мы закрывали глаза на ситуацию в Африке. Мы должны помочь всеми силами всемирного сообщества».
«Ле монд»
III
На адаптацию к разнице во времени у Джерри ушли сутки: Андре Дойчер помог ему с этим справиться.
Андре дал Джерри поспать четыре часа и ровно в час пополудни явился к нему вместе с официантом, который принес кофейник крепкого кофе. Андре распахнул гардины, чтобы солнечный свет разбудил Джерри, и вручил ему чашку кофе и пригоршню пилюль. Тот взглянул на эту медицину с явным подозрением.
– Двести единиц комплексного витамина В, грамм витамина С, пятьсот миллиграммов экстракта колы и триста – фенилолина, все честь по чести, – уверил его Андре. – Если хочешь посильнее, тоже имеется. ЕКА не требует от людей, чтобы они мочились в бутылочки, нам на все это наплевать.
Пилюли, две чашки кофе и горячий душ (ванная была размером с номер в обычном отеле) – и Джерри почувствовал себя почти человеком.
Когда Джерри в голубом купальном халате (отель «Риц») вышел из ванной, Андре сказал:
– Ну пока ты одеваешься, обсудим важное дело. Что едим на ленч? Ты предпочитаешь cuisine fine, cuisine bourgeoise, fruits de mer? [21]
– Ты... э-э... может, знаешь местечко, где подают яичный бенедиктин? – пробормотал Джерри, притворяясь искушенным в таких делах.
Андре Дойчер наигранно возмутился:
– Полно тебе, Джерри! Первая еда мужчины в Париже должна быть достойным событием. Иначе мы оскорбим честь Франции и не потратим деньги ЕКА.
– Тогда выбирай сам, Андре, – сказал Джерри. – По правде говоря, я понятия не имею, что такое cuisine fine.
Вместо «ситроена» у отеля стоял маленький красный «альфа-пежо» – спортивная модель с откидным верхом. Этот тупорылый старомодный демон на бензиновом ходу принадлежал самому Андре.
– Экологический атавизм, peut ?tre [22], – признал он, – но я предпочитаю bagnole [23] с треском, как говорите вы, американцы.
Как бы в доказательство, он учинил сумасшедшую гонку – с опущенным верхом. Автомобиль ворвался в поток машин и выехал на улицу, по ней – к проспекту, с одной стороны которого был парк, а с другой – аркады с магазинами. Они промчались по проспекту на большую площадь, по которой, обгоняя друг друга, неслись сотни машин, – все это напоминало грандиозное убийственное дерби, где никто не мог взять верх. Дальше, дальше – по мосту через Сену; на другой бульвар; потом в невообразимый лабиринт узких улочек; еще один бульвар; еще улочки; снова на проспект, но уже идущий вдоль набережной, и по нему к стоянке, которая, казалось, разместилась точно поперек перехода.
Джерри проснулся окончательно – да разве и могло быть иначе? – и, когда Андре провел его по шаткой лестнице к странного вида шатру, из которого вкусно пахло едой, он понял, что ужасно голоден.
– «Цыгане», – сообщил Андре.
Джерри подумал, что здесь не обязательно будет цыганская кухня – название еще ничего не значит.
Столики, накрытые белыми скатертями, располагались по всем правилам, на открытом воздухе; маркизы были свернуты, чтобы на столы светило солнце. Официанты во фраках так и сновали, то появляясь, то исчезая под таинственным шатром. Метр, который, казалось, знал Андре в лицо, выбрал им столик с великолепным видом на готические шпили и контрфорсы Нотр-Дам, по другую сторону реки.
– Настоящий цыганский ресторан, – сообщил Андре, когда им подали меню с витиевато написанными от руки французскими словами, для Джерри непонятными, как арабская вязь. – У них нет постоянного адреса. Бродят по Парижу, где-то проведут месяц, где-то – сезон. Сейчас они здесь, потом – в Люксембургском саду, на речном пароме или на Монмартре, и никто не знает, где они объявятся после того, как свернут шатер; их адреса нет в почтовом справочнике, они даже отказываются сообщить, куда переедут. Ходит слух, что в этой бродячей кухне стажируются шеф-повары других ресторанов, но здесь утверждают, что это мистификация.
Андре сделал заказ – сплошь деликатесы. Крошечные сырые устрицы в гнездышках из жареной гречки, лапша с грибами, печеный перец в белом крепком вине с зеленым луком, маринованным в уксусе. Тонкие ломтики кабаньего мяса под соусом из свежей малины с приправой из зеленой фасоли с тмином; красный стручковый перец, жареный лук, крошечные печеные картофелины, пропитанные каким-то маслом с тминным привкусом, а к ним – икра, очень крепкое бордо, и сверх всего суфле трех видов: шоколадное, апельсиновое и ореховое, каждое в своем соусе. Сыры. Печеные орехи. Кофе. Коньяк. И гаванская сигара Андре.
Когда они покинули ресторан, Джерри ощущал приятнейшую теплоту во всем теле. Он съел всего понемногу, и потому не было тяжести в желудке. Он с удовольствием принял предложение Андре чуток прогуляться вдоль Сены и по Сен-Жермен. «Небольшая прогулка» вылилась в трехчасовую ходьбу с тремя основательными передышками в уличных кафе; дважды они пили кофе и раз – ароматное ежевичное вино, называемое «кир».
Обитатели Южной Калифорнии плохо знают пешеходов. Опыт Джерри ограничивался десятком кварталов Венеции, Вествуда, неряшливой Тихуаны и Сан-Франциско. Парижский Левый берег представлялся ему городом на чужой экзотической планете – но вместе с тем казался очень знакомым местом, как бы из полузабытых снов. На деле – из массы телевизионных программ и кинофильмов, в которых обычно показывали именно эту часть города. Она была так же знакома Джерри, как бульвар Голливуд, аллея Малхолланд или проезд Венчер людям со всего света, никогда не подъезжавшим к Лос-Анджелесу ближе, чем на шесть тысяч миль.
Однако видеть Париж в кино – одно, а вот быть внутри него – совсем другое.
А если еще посмотреть на девушек!..
Не то чтобы парижские женщины поражали воображение сильнее, чем сказочные старлетки или проститутки Лос-Анджелеса – где женская красота везде, в любом кругу считалась главным условием успеха. Но в Париже эти соблазнительные создания принадлежали улице – они не ездили в машинах, а прогуливались по тротуарам, выставляли себя напоказ, сидя за столиками уличных кафе, – десятки, сотни на каждом шагу; это ошеломляло, казалось, что с ними очень легко познакомиться на любой улице Сен-Жермен.
Но они все говорили по-французски...
Разумеется, это не было неожиданностью для Джерри, но он привык ассоциировать неанглийскую речь с людьми извне – иммигрантами и иностранцами. Здесь он сам был пришелец. Французские парни, переходя от столика к столику, болтали с девушками или гуляли с ними по улицам, и делали это легко и раскованно. Так делал бы и он сам, если бы не был во Франции.
Андре дал Джерри поспать четыре часа и ровно в час пополудни явился к нему вместе с официантом, который принес кофейник крепкого кофе. Андре распахнул гардины, чтобы солнечный свет разбудил Джерри, и вручил ему чашку кофе и пригоршню пилюль. Тот взглянул на эту медицину с явным подозрением.
– Двести единиц комплексного витамина В, грамм витамина С, пятьсот миллиграммов экстракта колы и триста – фенилолина, все честь по чести, – уверил его Андре. – Если хочешь посильнее, тоже имеется. ЕКА не требует от людей, чтобы они мочились в бутылочки, нам на все это наплевать.
Пилюли, две чашки кофе и горячий душ (ванная была размером с номер в обычном отеле) – и Джерри почувствовал себя почти человеком.
Когда Джерри в голубом купальном халате (отель «Риц») вышел из ванной, Андре сказал:
– Ну пока ты одеваешься, обсудим важное дело. Что едим на ленч? Ты предпочитаешь cuisine fine, cuisine bourgeoise, fruits de mer? [21]
– Ты... э-э... может, знаешь местечко, где подают яичный бенедиктин? – пробормотал Джерри, притворяясь искушенным в таких делах.
Андре Дойчер наигранно возмутился:
– Полно тебе, Джерри! Первая еда мужчины в Париже должна быть достойным событием. Иначе мы оскорбим честь Франции и не потратим деньги ЕКА.
– Тогда выбирай сам, Андре, – сказал Джерри. – По правде говоря, я понятия не имею, что такое cuisine fine.
Вместо «ситроена» у отеля стоял маленький красный «альфа-пежо» – спортивная модель с откидным верхом. Этот тупорылый старомодный демон на бензиновом ходу принадлежал самому Андре.
– Экологический атавизм, peut ?tre [22], – признал он, – но я предпочитаю bagnole [23] с треском, как говорите вы, американцы.
Как бы в доказательство, он учинил сумасшедшую гонку – с опущенным верхом. Автомобиль ворвался в поток машин и выехал на улицу, по ней – к проспекту, с одной стороны которого был парк, а с другой – аркады с магазинами. Они промчались по проспекту на большую площадь, по которой, обгоняя друг друга, неслись сотни машин, – все это напоминало грандиозное убийственное дерби, где никто не мог взять верх. Дальше, дальше – по мосту через Сену; на другой бульвар; потом в невообразимый лабиринт узких улочек; еще один бульвар; еще улочки; снова на проспект, но уже идущий вдоль набережной, и по нему к стоянке, которая, казалось, разместилась точно поперек перехода.
Джерри проснулся окончательно – да разве и могло быть иначе? – и, когда Андре провел его по шаткой лестнице к странного вида шатру, из которого вкусно пахло едой, он понял, что ужасно голоден.
– «Цыгане», – сообщил Андре.
Джерри подумал, что здесь не обязательно будет цыганская кухня – название еще ничего не значит.
Столики, накрытые белыми скатертями, располагались по всем правилам, на открытом воздухе; маркизы были свернуты, чтобы на столы светило солнце. Официанты во фраках так и сновали, то появляясь, то исчезая под таинственным шатром. Метр, который, казалось, знал Андре в лицо, выбрал им столик с великолепным видом на готические шпили и контрфорсы Нотр-Дам, по другую сторону реки.
– Настоящий цыганский ресторан, – сообщил Андре, когда им подали меню с витиевато написанными от руки французскими словами, для Джерри непонятными, как арабская вязь. – У них нет постоянного адреса. Бродят по Парижу, где-то проведут месяц, где-то – сезон. Сейчас они здесь, потом – в Люксембургском саду, на речном пароме или на Монмартре, и никто не знает, где они объявятся после того, как свернут шатер; их адреса нет в почтовом справочнике, они даже отказываются сообщить, куда переедут. Ходит слух, что в этой бродячей кухне стажируются шеф-повары других ресторанов, но здесь утверждают, что это мистификация.
Андре сделал заказ – сплошь деликатесы. Крошечные сырые устрицы в гнездышках из жареной гречки, лапша с грибами, печеный перец в белом крепком вине с зеленым луком, маринованным в уксусе. Тонкие ломтики кабаньего мяса под соусом из свежей малины с приправой из зеленой фасоли с тмином; красный стручковый перец, жареный лук, крошечные печеные картофелины, пропитанные каким-то маслом с тминным привкусом, а к ним – икра, очень крепкое бордо, и сверх всего суфле трех видов: шоколадное, апельсиновое и ореховое, каждое в своем соусе. Сыры. Печеные орехи. Кофе. Коньяк. И гаванская сигара Андре.
Когда они покинули ресторан, Джерри ощущал приятнейшую теплоту во всем теле. Он съел всего понемногу, и потому не было тяжести в желудке. Он с удовольствием принял предложение Андре чуток прогуляться вдоль Сены и по Сен-Жермен. «Небольшая прогулка» вылилась в трехчасовую ходьбу с тремя основательными передышками в уличных кафе; дважды они пили кофе и раз – ароматное ежевичное вино, называемое «кир».
Обитатели Южной Калифорнии плохо знают пешеходов. Опыт Джерри ограничивался десятком кварталов Венеции, Вествуда, неряшливой Тихуаны и Сан-Франциско. Парижский Левый берег представлялся ему городом на чужой экзотической планете – но вместе с тем казался очень знакомым местом, как бы из полузабытых снов. На деле – из массы телевизионных программ и кинофильмов, в которых обычно показывали именно эту часть города. Она была так же знакома Джерри, как бульвар Голливуд, аллея Малхолланд или проезд Венчер людям со всего света, никогда не подъезжавшим к Лос-Анджелесу ближе, чем на шесть тысяч миль.
Однако видеть Париж в кино – одно, а вот быть внутри него – совсем другое.
А если еще посмотреть на девушек!..
Не то чтобы парижские женщины поражали воображение сильнее, чем сказочные старлетки или проститутки Лос-Анджелеса – где женская красота везде, в любом кругу считалась главным условием успеха. Но в Париже эти соблазнительные создания принадлежали улице – они не ездили в машинах, а прогуливались по тротуарам, выставляли себя напоказ, сидя за столиками уличных кафе, – десятки, сотни на каждом шагу; это ошеломляло, казалось, что с ними очень легко познакомиться на любой улице Сен-Жермен.
Но они все говорили по-французски...
Разумеется, это не было неожиданностью для Джерри, но он привык ассоциировать неанглийскую речь с людьми извне – иммигрантами и иностранцами. Здесь он сам был пришелец. Французские парни, переходя от столика к столику, болтали с девушками или гуляли с ними по улицам, и делали это легко и раскованно. Так делал бы и он сам, если бы не был во Франции.